Текст книги "Сила притяжения"

Автор книги: Роберт Джоунз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

«Это ведь что угодно может быть, – в отчаянии думал Эммет. – Что угодно».

Он открыл окно и выбросил сэндвич во двор. Смял записку и подержал над конфоркой, наблюдая, как бумага синеет, потом рыжеет, потом превращается в пепел. Он и видеть ее не хотел. Хотел все забыть. Все равно не отыскать причины.

7

– Только вообрази, – эти слова мать обычно говорила Эммету, прощаясь перед очередным отъездом. – Только вообрази, где я окажусь и что буду делать. Представь себе комнату, в которой я буду жить, очень-очень подробно. Куда я пойду ужинать. Как я буду туда добираться. И тогда я останусь с тобой, в твоем воображении. А если ночью ты вдруг испугаешься, что я никогда не приеду, вообрази, что я умерла, а дальше представь себе жизнь без меня, только с бабушкой. Тогда научишься искать выход из любой ситуации.

Обычно мать становилась беспокойной, стоило ей вернуться в бабушкин дом, поставить сумки у кровати и обнять Эммета с братом. Мама очень редко говорила: «Видели бы вы места, где я побывала!» Чаще она развлекала их описаниями мест, куда отправится в следующий раз, будто смысл каждого путешествия – в ожидании его.

Только вообрази.

Эммет живо помнит ее: запах волос, глаза, манеру сидеть, скрестив голени. Он бы все отдал, лишь бы увидеть ее совсем молодой, не обремененной детьми и прошлым. Позже, когда мать состарилась, он пытался разглядеть в ее бесстрастном, преждевременно увядшем лице необузданную дикую душу. Но ничто не выдавало переживаний: не догадаешься, что же она знает, чего боится, что думает о прожитой жизни.

Эммет старался застигнуть мать врасплох: неожиданно вбегал в ее спальню, незаметно выскальзывал с черного хода и следил за матерью, когда та гуляла, поднимал трубку параллельного телефона, чтобы подслушать ее разговоры. Сейчас он жалел, что в то время у него не было магнитофона. Он бы записал ее голос. Эммет плохо запоминал голоса. Эммету казалось, мать говорила тихо и лукаво, но во сне ее голос был слаб и немузыкален, как нытье ребенка за стеной.

Она не вела дневников. Не писала писем, разве что вежливые записки – благодарность за приглашения на обед, подарки и мелкие любезности. Путешествуя, она всегда звонила домой по телефону. Лишь однажды прислала Эммету открытку из Вест-Индии. Рыжая обезьяна, свисающая с лианы. На обороте мать написала: «На этом острове обезьян больше, чем людей, – и это как раз по мне».

Все, что он знал о матери, было почерпнуто из бабушкиных рассказов, собственных наблюдений и пары сокращенных версий анекдотов, которые мать рассказывала, изредка возвращаясь в их жизнь.

За два года до появления Эммета она родила мертвого ребенка. Она его носила восемь месяцев, а он появился на свет бездыханным, точно кукла. Ребенку дали имя и похоронили на гавайском кладбище у подножия вулкана, под белой мраморной плитой с вырезанным в ней ангелом. Мать одна поехала на Гавайи – похоронить ребенка там, где он был зачат. Пока она распоряжалась насчет похорон, гроб с телом младенца стоял в подвале розового отеля. По крайней мере, так говорила бабушка.

Однажды в Колорадо Эммет нечаянно увидел, как она спит на полу у каминной решетки. Она лежала на животе, вытянув руки над головой, будто ныряльщик. Через другую дверь, не заметив Эммета, в комнату вошел мужчина. Из своего угла Эммет видел, как мужчина поставил ногу ей на шею и покачал туда-сюда. Мать проснулась. Эммет запомнил ее глаза над шерстяным ковром, выпученные, словно у рыбы, взлетевшей над волноломом.

Мужчина не убирал ботинок, массировал ей спину, давил на позвоночник. Ее кости трещали, как поленья в костре. Она дышала прерывисто, в такт движениям его ноги; он будто играл на ней, как на музыкальном инструменте, управляя ее вдохами и выдохами. Наконец, с застывшей ногой, что по-прежнему пригвождала мать к полу, мужчина склонился и губами коснулся ее шеи, быстро, словно дикое животное.

Эммет с детства считал мать человеком, находящимся во власти движения. Сидя за столом, она так трясла худыми ногами, что стол ходил ходуном. Она то и дело наклонялась вперед, ладонью отбрасывая волосы со лба, и ее бриллиантовый кулон-талисман стукался о подбородок, вылетая из выреза блузки и ныряя обратно; мышцы постоянно напряжены, словно под током.

С возрастом ее движения стали чрезмерно осторожными – так человек, только что переживший инсульт, заново учится ходить, еще не вполне доверяя своему телу.

В сорок лет мать объявила, вернувшись из очередной поездки: «Все, надоело путешествовать. Больше никуда не поеду». Эммет и Джонатан давно уже ходили в школу. Мать купила дом и заполнила его вещами, которые впоследствии завещала сыновьям.

Она как-то сразу потеряла красоту. Перестала носить чулки, и варикозные вены синими червями вздулись на ногах. Стала ходить в клетчатых юбках, которые подчеркивали отяжелевшие бедра. Больше не красила волосы, и в них проступила седина. В манере сквозило теперь жеманство, какого не было раньше, – мать словно доказывала, что когда-то была желанна. Она заявляла, что больше не прочтет ни одной книги с несчастливым концом и не будет смотреть фильмы, в которых кто-то умирает или несчастен в любви. Она следовала своим новым принципам с гордостью, будто это не ограниченность, а благородная строгость.

Всякий раз, когда Эммет с Джонатаном, уже взрослые, приходили к ней в гости, она вглядывалась в их лица, словно гадая, многое ли они забыли, и надеясь, что они помнят ее лишь такой, какой она стала в зрелые годы, – подчеркнуто благопристойной, отчего они отдалялись. Она вела себя так, будто жила в подполье, и любой разговор мог разоблачить секреты их общего прошлого и нанести ей смертельный удар. После этих встреч Эммет, пораженный ее виной, сутками терзался: «Что она натворила? Что она натворила?»

В горах, где они жили с матерью в детстве, часто случались грозы – налетали неожиданно, средь бела дня. Безоблачное небо чернело, мощные раскаты грома сотрясали дом, точно пороховые выстрелы.

Мать шла с ними в коридор, где не было окон, и отвлекала игрой.

– Это боги стучат в железные бубны, – говорила она, вопя и улюлюкая. Она приносила из кухни миски и давала детям по деревянной ложке. Они все вместе колотили по перевернутым мискам, заглушая гром. – Громче неба, – выкрикивала мать, – бейте громче неба! – Сверкала молния, и мать орала: – Это выстрелы солнечного ружья! Это ангелы идут за нами! – Она доставала из кухонного ящика фонарь и мигала им в темноте, а Эммет и Джонатан грохотали ложками.

Однажды они попали в грозу, когда ехали в машине. Эммет заметил, как мать, напряглась и отчаянно огляделась, ища укрытие. От волнения рука на рычаге дрогнула, двигатель заглох, и тут же сверкнула молния, осветив машину. До дома оставалось несколько миль.

– Пойте, – скомандовала мать и защебетала тоненьким сопрано первый куплет гимна, который выучила в школе: – «Если я в немилость к Богу попаду…» – Ее голос набрал силу. Молнии сверкали над самой машиной. Эммет помнил, что вода хлестала по крыше, как из пулемета, а мать перекрикивала гром: – Пойте, пойте, пойте. – Они, запинаясь, повторяли за ней, но она всякий раз начинала с начала, пока слова гимна не заполнили всю машину магией спасения, обступили их троих, будто чесночный круг от нечистой силы.

– Громче, – требовала она, не давая им перевести дух. – Громче. – И, наконец, все трое уже истерически визжали.

Когда гроза миновала, все смущенно и виновато притихли.

– Да уж, – напряженно сказала мать. – Это было нечто, правда, ребята? – И рассмеялась, будто это была игра.

Машина снова тронулась, выехала на дорогу, и Эммет поразился, какую чистую, светлую ночь оставила после себя гроза. Луна его ослепила.

Он стоял между двумя передними креслами, чтобы в зеркало заднего вида поглядывать на фары машин позади, и, когда мать свернула с дороги к дому, в зеркале светло-голубой вспышкой сирены мелькнула луна. С каждой метаморфозой света Эммет чувствовал, что природа рядом, и она бьет тревогу.

8

– Во сне у меня был пистолет, – шепнул Эммет в телефонную трубку, прижимаясь щекой к подушке.

Чтобы согреться, он придвинул к себе спящую собаку. Псина уткнулась носом ему в шею и радостно захрапела. Эммет слышал, как размеренно стучит у нее в груди, рядом с его собственным колотящимся сердцем.

– Мне снилось, что у меня пистолет, а город весь в огне, со всех сторон сирены ревут, и стекло бьется. На тротуаре толпа, все скорчились и нацелили пистолеты мне в голову, но ни один не стреляет. Кроме меня. Я пробираюсь сквозь толпу и стреляю во все стороны. Они все так близко, что я могу дулом ткнуть кого-нибудь прямо в ухо. Я все стреляю и стреляю, и после каждого выстрела видно, как у них лопается кожа, видны мышцы и кости, но ни один не падает, и крови тоже нет. Целятся в меня, зубами скрипят, а я только думаю, что надо сматываться… Понятия не имею, почему они не стреляли. И не знаю, почему ни один не умер. Не знаю даже, зачем я хотел их убить, знаю только, что они сбились в кучу, чтобы остановить меня и не дать мне что-то сделать. Но они меня не трогали: я был такой легкий. Я перепрыгивал через них и прыгал так несколько миль по всему городу, до угла, тут неподалеку. Однако они меня почему-то опередили. Толпа загородила мне дорогу, гогоча и улюлюкая, а мой дом горел. В конце концов, они дали мне протиснуться сквозь толпу, чтобы спасти собаку, и меня пропустили, но, как только дверь за мной захлопнулась, дом взорвался, словно это было подстроено как раз к моему приходу, и я превратился в шаровую молнию, заметался над улицей, горел, горел, такая круглая штука без рук и ног, только жар и огонь… От меня стали отлетать куски, знаешь, как хлопья пепла из костра. И каждый кусок меня люди в толпе хватали и размазывали по лицам, как боевую раскраску. Потом от меня уже совсем ничего не осталось, одни красные угольки, и, когда они выкатились на тротуар, люди радостно бросились их затаптывать, словно джигу танцевали, и, когда последний уголек потух, я проснулся. Дикость, да? Извини, что так поздно звоню, но я понятия не имею, что это значит.

– Да уж, не слабо, – хрипло выговорил Джонатан. – Но все равно забудь об этом. Это всего лишь сон. И ничего он не значит.

– Но я же в них стрелял, – продолжал Эммет. – Это они были в опасности, не я. Мне прежде ни разу не снилось, что это я причиняю боль. Как думаешь, что это значит?

– Что сейчас лето, жара, и тебе нужно поспать. Мне постоянно снятся сны. Но я выкидываю их из головы. С реальной жизнью они не имеют ничего общего.

– Но ведь все меняется, – сказал Эммет. – Ты разве не чувствуешь? Помнишь, как мы приехали сюда? Мы ведь даже не предполагали, что когда-нибудь захотим уехать?

– А я и не хочу, – буркнул Джонатан.

– Не хочешь? Но ты помнишь, как было вначале? Какие мы были бесстрашные? Где ни появись – все будто создано специально для нас. А сейчас все не так. Куда ни пойду, кажется, что вламываюсь. И постоянно, днем и ночью, где бы я ни был, за мной следят.

Эммет услышал, как Джонатан заворочался в кровати – вроде бы сел. Голос низкий, усталый.

– Ты забыл, – сказал он. – Безопасно никогда не было. Просто раньше ты на это плевал. Я вижу те же самые улицы, что и ты, когда из дома выхожу. Ничего не изменилось. Ты тут живешь. Здесь твое место.

– Ты не понял. Во сне мне нравилось держать пистолет. Он был приятный, я как бы стал непобедимым.

– Тебя с пистолетом смешно представить. У тебя его сразу отберут и тебя же застрелят. Ты слишком заметная мишень.

– Да ты не понимаешь. Ты просто ко мне привык. Почему, скажем, родственники преступника так удивляются, когда узнают, что он натворил? Они поверить не могут, что пропустили, что-то важное не заметили в человеке, с которым так долго жили бок о бок. В газетах об этом часто пишут. Ты не понимаешь. Ты просто не понимаешь.

– Я понимаю, что уже ночь. Нам обоим нужно поспать. Помнишь то лето, когда я жил с отцом в Филадельфии? Помнишь, я звонил тебе в Калифорнию каждый вечер, и мы с тобой засыпали с телефонными трубками. Это был первый телефонный номер, который я запомнил в жизни. Давай сейчас так сделаем. Ложись и закрывай глаза. Если этот твой сон начнется опять, ты крикни мне в трубку, и я проснусь. Это ведь почти как в одной комнате быть.

– Я тогда всю ночь слушал, как ты дышишь в трубку, будто в рот ее засунул, – сказал Эммет.

– А я иногда думал, что ты умер. Просыпаюсь, а трубка молчит. Будто провода обрубили.

– Ты ведь младше меня. Слушай, тебе правда ничего? Скажи, когда я слишком далеко зайду, ладно? Мне еще ненадолго понадобится твое терпение. – Эммет сам в это не верил, но знал, что брат хочет услышать эти слова.

– Эммет, если мы сейчас не уснем, получится, что ты действительно зашел слишком далеко. Все очень просто. Ты будешь спать. И я буду спать. Все довольны. Спокойной ночи, Эммет.

– Ты правда не будешь волноваться из-за пистолета?

– Спокойной ночи.

Эммет отпихнул собаку и сел, привалившись к спинке кровати, вслушиваясь в дыхание брата, которое постепенно становилось все сильнее и глубже. Он представил себе долговязое тело Джонатана, лежащее в постели всего лишь в семи кварталах от Эммета.

Джонатан забормотал во сне. Эммет приложил ладонь к губам, чтобы не слышать собственное дыхание, и с силой прижал трубку к уху, словно прикладывая к груди брата стетоскоп, но не разобрал ни слова, только ворчание и долгий вздох.

Придерживая трубку одной рукой, Эммет выключил настольную лампу. Все утонуло в полумраке: все черное по краям, но тонкое и полупрозрачное в середине. Неземная тишина, будто на всей планете дышит один Эммет. Ему захотелось ее нарушить, выкрикнуть что-нибудь в неподвижный воздух, но он чувствовал, как и на него наползает непривычный покой, словно привидения душат.

«Я будто плыву в стекле, – подумал он. – В жидком стекле».

Стены, потолок и пол: все размякло и задвигалось. Эммет очутился в неустойчивом и непрочном пространстве.

– Джонатан? – шепнул он в трубку. – Ты не спишь, Джонатан?

Эммет не знал, что скажет, если брат отзовется. Эммет никому не смог бы объяснить, как прошлое отрывается от всего, что он знает, убегает и уносит с собой его назначение. Что он чувствует, будто его изгнали отовсюду, где ему место, даже из собственного тела. Работал ли Эммет, бродил ли по улицам, ездил в гости, в минуту отстраненного спокойствия лежал в постели, недвижно свернувшись калачиком, – на него безжалостно обрушивалась энергия.

Чтобы сориентироваться в этом невероятном пространстве, Эммет подумал о нескончаемых слоях материального мира под собой: увидел свое тело на матрасе, ровно лежащем в тяжелой медной раме. Ниже – массивные ножки кровати, они упираются в вощеный деревянный пол, а под ним – четыре фута цемента. Он знал, что в потолке подвала – цельные каменные балки, до самого фундамента дома, который сто одиннадцать лет простоял в глубокой яме. Эммет представил себе плотно слежавшуюся землю, на которой стоит город, незримую, а еще глубже – тысячи миль земли, от верхнего слоя к центру планеты и дальше к другому полушарию. Но и представив себе эту картинку, Эммет был словно корабль, сорвавшийся с якоря, рискованно уплывший в никуда во мраке ночи.

Иногда по ночам страх был так велик, что Эммета тянуло выбежать наружу, до утра носиться по улицам, звать на помощь, выкрикивая невнятную тарабарщину, какую бубнят люди в метро. Но все-таки Эммету хотелось жить среди людей. Он знал: если устроить такую вылазку, дороги назад не будет. Если он потеряет контроль над собой при свидетелях, все изменится бесповоротно.

Эммета мучила история про поэта, который сошел с ума, и друзья стали его избегать. Он умер в одиночестве на Таймс-сквер, и его окоченевшее тело несколько дней пролежало в морге – никто его не забирал. Друзья и не заметили, что поэт исчез. Может, потом они виновато радовались, что телефон молчит, что прекратились пьяные телефонные звонки и ночные визиты.

Если бы Эммету предложили загадать любое желание, он бы встретился с друзьями того поэта и спросил, как это происходит: по каким правилам настолько от кого-то отказываешься. Он не знал, каковы границы заботы. Не знал, как далеко зашел и сколько ему еще предстоит.

Эммет понимал, что проигрывает. Его безумие сидело на нем верхом и понукало. По утрам он смотрел на себя в зеркало с ужасом, словно мог распознать признаки своего падения. Он хотел понимать, каковы его шансы, пока не случилось самое страшное. Он не желал верить в беспросветную жизнь, в которой нет надежды на спасение, нет сетки, что поймает падающее тело, даже если в это трудно поверить.

Собака захныкала во сне. Ее лапы брыкались, будто она кого-то преследовала или убегала от невидимой погони. «Интересно, что ей снится? – подумал Эммет. – Кролики, птицы? Или взбесившееся стадо, которое ее преследует?»

Собачьи глаза безумно вращались под веками. Эммет не знал, снятся ли ей сны в картинках или ее охватывает безликий страх, инстинкт из глубины сознания, заставляющий бежать.

– Хорошая собачка, – сказал он и положил руку ей на сердце. Собака мгновенно угомонилась. Она сладко зевнула и перевернулась на спину, разбросав мягкие лапы – передние согнулись и упали ей на грудь. Эммет зарылся лицом в собачью шерсть, прижимая трубку к уху и надеясь, что брат заворочается. В трубке ничего не было слышно.

Что будет, если закричать в трубку? Вряд ли брат проснется. Во сне Джонатан еще дальше. Еще дальше, чем если бы положил трубку. Тогда Эммет смог бы ему перезвонить.

– Спаси меня, – прошептал он в телефон. Он был уверен, что брат его не слышит. Эммет втайне надеялся, что послание все же доберется до спящего Джонатана, останется в его сознании. Как учить иностранный язык: некоторые кладут под подушку магнитофон.

Эммет обвел взглядом комнату, тяжелую мебель, зеркала в рамах из темного дерева, три граненых флакона на льняной салфетке, расстеленной на письменном столе. На флаконах выгравированы две тоненькие танцовщицы, словно покрытые инеем. Эммет разглядывал их, и вдруг они ожили, зазмеились, вертя подолами. Обе по очереди махали ножкой в сторону оцепеневшего Эммета.

– Ты здесь, – сказал он, хватаясь за прохладные медные поручни. Подушки навалились на него, мягкие, белые, будто кожа. Все в комнате закачалось, задвигалось, словно все перевернулось с ног на голову, и Эммет – единственный мертвец среди оживших вещей.

Он подумал о брате, который спит в нескольких кварталах отсюда. Они соединены только проводами, а в трубке даже треска не слышно, Джонатан теперь вне досягаемости.

– Спаси меня.

9

– Ты вся грязная, – сказал Эммет собаке, стряхивая отпечатки лап с простыни. – Слезай. – Эммет взял псину на руки и отнес под стол. – Тут ты будешь в безопасности. – Он поставил стул, загородив ей проход.

Потом он быстро натянул джинсы и тонкими резинками закрепил штанины у лодыжек, чтобы не болтались и не мешали ходить. Надел футболку на много размеров больше, чем нужно, завязал лишние складки в узел за спиной, будто закручивая густые волосы в пучок.

Эммет ходил по комнате, включая сначала верхний свет, потом настольную лампу с рифленым стеклянным плафоном, потом маленький ночник, прикрученный к кровати. Тени рассеялись, и спальня ожила. Эммет старался не обращать внимания на бюро с гранеными флаконами: фигурки танцовщиц по-прежнему плавно извивались. Всякий раз, когда он нечаянно скользил по ним взглядом, они смещались на пару дюймов влево, потом вправо, будто кордебалет.

Эммет сел в кресло, обхватив руками колени, и уставился на бюро. Он заставлял себя вглядываться в каждое движение фигурок на флаконах, пока не выучил все жесты наизусть и призрачные шажки не приелись.

«Я могу привыкнуть к чему угодно, если оно станет ежедневной рутиной», – напомнил себе Эммет.

Сидя в кресле, Эммет припоминал все, что читал о жизни разных людей, которые стойко преодолевали ужасные катастрофы. Он вспомнил, как учитель рассказывал историю о писателе, которого парализовало, болезнь ползла от ступней к шее, неторопливо, и в конце концов у писателя остались подвижными только веки. Несколько месяцев он лежал без движения, как труп, на диване и моргал. Так он надиктовал последнюю главу своей книги: каждая буква была зашифрована специальным кодом из подмигиваний.

Эммет представил, что его закопали в песок по горло, как он печатает текст, буква за буквой, слово за словом, пока не заполнил страницу. «Слабак, – ругал он себя, глядя на танцующих женщин. – Все это такая ерунда. Ты хоть двигаться можешь! Ты настолько живой, что вокруг тебя все постоянно вертится».

Эммет утешал себя, понимая, что ничего не выйдет. Каждая секунда жизни полна болезненной настороженности. Внутреннего стражника не усыпить. Что таится за танцующими фигурками? Что меня ждет? Эммет всюду чувствовал чье-то незримое присутствие, словно в соседней комнате притаился вор, в любую минуту готовый ворваться сюда: из каждого предмета в квартире, из каждой частички воздуха, которым дышишь. Беспрестанная бдительность утомляла. Мир вокруг менялся все быстрее, а Эммет не мог найти средство, чтобы измениться самому.

Он не знал, по каким правилам течет его нынешняя жизнь. Само время стало осязаемо, Эммета словно трепал вихрь, как путешествовать со скоростью звука, и дни его измерялись световыми годами. Эммет будто проносился мимо всех, кого знал, и смотрел на них как из параллельного мира – узник в чужом пространстве, Эммету нет в нем места, но пространство не отпускает.

Эммет взял флакон. Повертел в руках, удивляясь, каким обыкновенным кажется стекло. Женские фигурки перестали плясать, едва он поднес флакон к глазам. Эммет вынул из корзины с грязным бельем футболку и вытер ею все желобки на стекле. Похлопал по флакону ладонью, подбросил его и поймал двумя пальцами. Потряс над головой, небрежно зажал между коленей и, не глядя, перекинул из руки в руку за спиной.

«Я разобью его вдребезги, если они еще раз зашевелятся», – уверенно подумал Эммет, вдруг вспомнив, что все же имеет власть над флаконом.

Эммет поставил флакон обратно на бюро. Пока он победитель. Эммет стал прохаживаться по комнате, ожидая новых неприятностей. Он знал, что уже не уснет.

Он внимательно осмотрел стены, окна, опущенные жалюзи. Он приподнялся на цыпочки, выглянул в окно, однако увидел только собственное, темное и расплывчатое лицо, отраженное в черном окне.

– На улицу? – вслух спросил он. Собака выскочила из-под стола и бросилась к его ботинкам. Она завертелась на деревянном полу и засуетилась между полками, ища поводок.

– О, нет, ты не пойдешь. Мы с тобой слишком заметны, – сказал ей Эммет, бочком выходя за дверь. Собака пыталась протиснуться в щель вслед за ним. Из коридора он услышал, как собака бросилась на дверь.

– Иди и ложись, – приказал он через стену, слушая, как собака прыгает на скользкую дверь и царапает пол. Она лаяла и обеими лапами скребла замок.

– Хорошая собачка, – попытался утешить ее Эммет, – хорошая собачка, хорошая. – Он говорил все громче, пока не вышел на улицу.

На крыльце Эммет замер и огляделся, прислушиваясь. Он заметил облако сигаретного дыма у окна в доме напротив; красная точка сигареты ярко вспыхнула и побледнела.

Все лето Эммет чувствовал, как соседи следят за ним, дежурят, по очереди заступая на вахту. Они дремали в креслах на балконах, без конца подметали тротуар перед домами, пока асфальт не начинал блестеть. Стоило соглядатаям учуять неладное, они мгновенно передавали друг другу сигнал тревоги – как перестукивание через тюремную стену. Незнакомцы многозначительно кивали Эммету, будто недавно прочитали его личное дело, рассмотрели фотографию и запомнили лицо. Эммет подозревал, что они обсуждают его за ужином и скоро начнут сообщать о нем в письмах друзьям и родственникам, которых он никогда не увидит.

На случай, если кто наблюдает, Эммет напустил на себя небрежный вид и спустился с крыльца, прыгая через две ступеньки. При этом он беззвучно шевелил губами, будто насвистывая. Стремглав несясь по тротуару, Эммет старался изгнать мысли о соседях-шпионах. Он сосредоточился на движениях своего тела, бегущего сквозь влажную ночь. Футболка развевалась на ветру и парусом раздувалась на спине. Он пробежал аптеку на углу, продуктовый магазин, миновал банк и кинокомплекс – знакомые вывески – и ринулся по тропинке к реке.

Светофоры ослепляли его, тянулись к нему лентами цветных лучей: красный, желтый, зеленый, красный, желтый, зеленый, оставляя за его спиной россыпи разноцветных искр.

«Крылья», – неуверенно подумал Эммет и набрал скорость.

Он махал рукавами, бил ими по бокам, легко мчась по тротуару, и лодыжки трещали, как кастаньеты: щелк-щелк-щелк, щелк-щелк-щелк. Звук загипнотизировал Эммета, будто он сам стал ритмом, сплошным движением, летящим через город.

«Крылья», – сказал он себе, чувствуя, как тело сопротивляется ускорению.

Сердце колотило о ребра. Воздух сдавливал легкие. Эммет попробовал выдыхать медленно. Тугие резинки на штанинах цеплялись за волосы на ногах всякий раз, когда он отрывал подошву от земли. Ноги онемели, туфли гулко шлепали по асфальту, будто пришитые к ступням.

Эммет увеличил шаг, чтобы реже касаться земли. «На трещину наступил – свою маменьку убил», – засмеялся он, прыгая через щербины в асфальте, – три, четыре, пять, шире ноги, еще шире. Он перепрыгивал целые асфальтовые плиты, чуть не взлетая.

– Пространство для вдоха, – задыхаясь повторял он. Вскоре он оказался на пустыре, где домов было меньше и начались склады.

– Пространство для вдоха, – часто говорила мать, когда они ездили за город. Сидя за рулем, она нередко пугала их ужасами городской жизни. Внушала им, что городские жители душат и грызут себя. – Хуже пираний, – говорила она, – среди них и минуты не прожить.

Однажды в Колорадо она указала Эммету на группу мужчин, которые шли по главной улице шахтерского городка.

За несколько минут они прошли всю улицу, остановились в конце, помялись и повернули обратно. Эммет с матерью наблюдали, как мужчины без конца ходят взад-вперед, останавливаясь в конце улицы, будто наталкиваясь на невидимую преграду.

– Умножь их на миллион, – с отвращением сказала мать, – и получится целый город. Только там все будет в сто раз хуже.

Эммет думал, как улицы кишат всеми этими миллионами, и втайне трепетал. Нагота городка испугала его даже на расстоянии, мужчины превратились в сплошные пальто и шляпы, неясные силуэты. «Они могут делать, что пожелают, – думал Эммет, представляя себе жизнь рядом с ними. – Слишком мало народу, никто не увидит, никто не остановит». Жизнь этих людей, казалось ему, походила на святилище семьи. Плохое поведение скрывается, как семейная тайна, передается из поколения в поколение.

«Они и до меня доберутся», – думал Эммет, словно уже попал в ловушку. В то время страх его был почти бессознательным, шел прямо от сердца, как у животных, чующих опасность. Тревога охватывала все его существо даже в те минуты, когда он сидел на склоне холма, держа мать за руку: «Уходи, убегай, убегай».

С раннего детства Эммет чувствовал в себе некоторую странность, которая настораживала окружающих. Может, они догадывались о каком-то секрете, что просвечивал в его манере поведения, а может, то было нечто еле уловимое, как испарения из пор. Когда Эммет входил в комнату, пускай смиренно и молча, там воцарялась тишина. Его рассматривали с интересом, который он привык считать ненавистью. Всюду одно и то же, где бы Эммет ни жил. Но когда он поселился в городе один, на него снизошла легкость, будто впервые в жизни Эммет стал видимым, но незаметным: неопознанным телом, что инкогнито бродит по улицам.

Куда бы Эммет ни ходил в то время, как бы ни удалялся от дома, он не знал враждебности, ибо улицу воспринимал как продолжение квартиры. Дома стали ему стенами. Куда бы он ни уезжал, он хотел вернуться домой, к своим секретным маршрутам, туда, где можно затеряться в тайном лабиринте проходов, коридоров и лестниц. Всякий раз, когда он заворачивал за угол, за ним будто хлопала дверь, и он спешил вперед.

Иногда по вечерам он выбирал себе случайный ориентир в нескольких милях от дома и направлялся туда, а бывало, бродил бесцельно, шел куда глаза глядят. Он задумал обойти каждый уголок города, запомнить каждый закуток и каждую тень. Подобно скрупулезному картографу, Эммет верил, что на каждой прогулке подбирается все ближе к сердцу удивительной тайны. Он мог бы шагать вечно, неотступно, в любом направлении, и лишь река останавливала его и заставляла вернуться домой.

Гуляя по улицам, сидя на скамейке в парке или дома у окна, Эммет гадал об истории жизни прохожих по обрывкам их разговоров, стилю одежды и прическам. Было время, когда он верил, что может угадать, что представляет собой человек, лишь взглянув на его стрижку или на отвороты джинсов, как лингвисты умеют по еле уловимому акценту распознать, откуда человек родом.

Эммет притормозил каблуками, пробегая мимо вывески «Продается», которую прежде ни разу не видел. Она висела на доме, где он жил до того, как переехал в свою теперешнюю квартиру. Сто лет назад здесь был отель для моряков. Квартира Эммета располагалась на нижнем этаже башенки, из которой открывался вид на реку. Лампа дневного света, которую Эммет когда-то установил, чтобы выращивать цветы, до сих пор горела в окне бледно-лиловым светом.

Эммет встал на цыпочки, стараясь разглядеть какие-нибудь следы новых жильцов. Когда-то белые стены перекрашены в блестящий красный. В углу гостиной – дерево с оранжевыми цветами. Эммету захотелось позвонить в дверь и попроситься внутрь, посмотреть на прежнюю квартиру, но вряд ли жильцы пустили бы в дом незнакомца.

Он мысленно перебирал тех, с кем подружился здесь, кто исчез из его жизни. Сосчитал незнакомцев, которых летними вечерами приглашал наверх, облокотившись на подоконник. Он помнил всех, даже тех, чьих имен не знал. В этой квартире останавливался Джонатан, переехав в город. Эммет тут жил, когда умерла мать.

За несколько лет Эммет успел пожить в четырех домах, разбросанных по всему городу. Он часто приходил к ним, ловя в себе намеки на теплые воспоминания, но дома оставляли его пустым, как комнаты, из которых он когда-то выезжал. Интересно, думал Эммет, что он ощутил бы, глядя на бабушкин дом или на те дома, где они жили когда-то с матерью. Остался бы он таким же безразличным, как сейчас, на этой безлюдной улице.

«Мне тут делать нечего», – пожал плечами Эммет, свернул за угол и стал пробираться среди машин. Он сел на цементный парапет у причала и растер затекшие ноги. Снял футболку, вытер ею мокрые волосы, потом набросил ее на плечи и тщательно расправил, прикрыв костлявую грудь.