Текст книги "Царь Иисус"

Автор книги: Роберт Ранке Грейвз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

Глава вторая ДЕТИ РААВ

Анна, дочь Фануилова, от колена Асирова, вдовствовала шестьдесят пять лет и в память пожертвований ее мужа, а также благодаря собственному замечательному благочестию, которое побуждало ее день и ночь не сходить с Женского двора Храма, была в конце концов вознаграждена почетной должностью и стала воспитательницей девственниц, отданных под опеку Храму. Она учила их послушанию и смирению, музыке и танцам, прядению, вышиванию и домоводству. Все девственницы были дочерьми Аароновыми, принадлежали к знати от колена Левитова и в большинстве были отданы родителями в Храм во избежание неравного брака, ибо для Храмовых девственниц всегда находились набожные, богатые и знатные женихи. Их воспитание и обучение полностью были в руках воспитательницы, которую первосвященники экзаменовали на знание Храмовых церемоний и умение прилично держать себя, хотя большой учености от нее как от женщины не требовали. После возвращения под водительством Ездры из вавилонского пленения левиты изгнали священнослужительниц – дочерей Аарона, запретив им, подобно всем прочим женщинам, приближаться к Святыне. Их уделом стал Женский двор, отделенный от, Святая Святых массивной стеной и просторным Мужским двором, или двором Израиля.

Анна робко поскуливала, изображая благочестивое песнопение, когда находилась среди священнослужителей и Храмовых слуг, но, оставаясь наедине со своими подопечными, держалась со спокойным достоинством.

Самой старшей из них была Мариам, которую хрестиане называют Марией, единственная дочь Иоакима из колена Левитова, одного из так называемых наследников Давидовых, или Царских наследников. Лет с пяти она жила не дома, а родилась в тот самый день, когда царь Ирод начал строительство Храма. Год за годом величественное здание поглощало руины старого Храма. Дом Господень поднялся на руинах Храма царя Соломона, который не раз был захвачен врагами, а потом и вовсе осквернен сирийским царем Антиохом Эпифа-ном. Минуло тринадцать лет, и главная Святыня – Дом Иеговы и Двор священнослужителей – были возведены так же, как большая часть всех внутренних помещений, но прошло еще семьдесят лет, прежде чем достроили Двор язычников и внешние стены. Новый Храм оказался вдвое больше прежнего, поэтому пришлось расширить фундамент на южной стороне горы. Анне вручили цветную пряжу, полученную из Пе-лусия в Египте, и теперь она торопилась поскорее раздать ее своим подопечным, чтобы они спряли из нее нитки для ежегодно обновляемой завесы в Святая святых, ибо делать это могли только девственницы. Особенно почетно было прясть пурпуровые, багряные, фиолетовые и белые нитки. Когда пурпуровая пряжа попала к Мариам, другие девушки из зависти стали называть ее «маленькой царицей», ибо пурпуровый – царский цвет.

– Дочери. мои, – сказала Анна, – напрасно вы обсуждаете то, что предопределено Небесами. Посмотрите, разве есть среди вас еще одна Мариам? И разве не Мариам, царственная сестра Моисея, плясала с подругами на берегу пурпурового моря?

Когда она вновь взялась за пряжу, то и царский багрянец выпал Мариам, и Анна проговорила, предвосхищая ревность остальных:

– Нужно ли удивляться этому? Кто еще среди вас родом из Кохбы?

Деревня Кохба названа в честь звезды Давида, и наследники Давида владели ею.

– Но, матушка, разве багрянец не знак распутницы? – спросила девственница Фамарь.

– И это Фамарь задает мне подобный вопрос? Разве не Фамарь, жена Ира, старшего сына Иуды, распутничала со своим свекром? Разве не другая Фамарь распутничала со своим братом Амноном, старшим сыном Давида? Так неужели третьей Фамарь нужны багряные нитки, потому что она желает стать им подобной?

– Матушка, разве эти Фамари стали в наказание бесплодны или были побиты камнями? – ответила вопросом на вопрос Фамарь.

– Времена меняются, дитя мое. Не думай, что, следуя за первой Фамарью, ты станешь великой прародительницей еще одного Давида. Мариам сказала:

– Разрешите, матушка, Фамари вместе со мной прясть багряные нитки в память о тех багряных нитках, что Фамарь, жена Ира, намотала на запястье За-ры, близнеца нашего общего предка Фареса, с которым он еще в утробе матери спорил о первенстве.

Фиолетовые и белые нитки получили две другие девицы, и, чтобы шум от их работы не мешал никому в Храме, все четыре отправились трудиться к родственникам. Мариам была поручена заботам своей двоюродной сестры Лисий, дочери Иосифа из Еммауса, чья покойная жена была старшей сестрой матери Мариам. Она родила ему четырех сыновей и двух дочерей, из которых Лисия, старшая, вышла замуж за торговца пурпуром из Иерусалима, тоже наследника известного рода, и жила недалеко от Храма, так что Мариам надо было лишь перейти мост. Каждое утро Мариам и Фамарь отправлялись к ней и каждый вечер шли от нее через мост и прекрасные ворота к школе девственниц в женской части Храма.

Вот история рождения Мариам. Десять лет ее мать Анна была замужем, но, к своему горю и стыду, оставалась бесплодной, находя мало утешения в богатстве своего мужа Иоакима. Каждый год в один и тот же день Иоаким шел из Кохбы в Иерусалим, неся дары Храму. Там, потому что он был знатен и богат, он всегда становился среди первых дарителей, старейшин Израиля, одетых в длинные одежды из вавилонских тканей, затканных цветами. Опуская золотые монеты в прорезь на крышке сундука, он обыкновенно приговаривал:

– Сколько бы я ни отдавал из своих прибылей, они принадлежат народу, и я отдаю их народу. А это другие монеты, с ними уменьшается мое богатство, и они предназначены Господу нашему, которого я прошу простить меня, если я сделал что-нибудь неправильное или неприятное Ему.

Иоаким был членом Высшего суда и фарисеем, но не был «плечевым» фарисеем из тех, что носят на плече список своих благодеяний; и не был «считающим» фарисеем из тех, что говорят: «Мои грехи уравновешены моими благими делами»; и не был «скупым» фарисеем из тех, что говорят: «Утаю-ка немного из моих богатств и сотворю благое дело». Его вполне можно было бы назвать богобоязненным фарисеем из тех, что, несмотря на насмешки хрестиан, не желавших чувствовать себя в духовном долгу у них, составляли большую часть.

В том году, семнадцатом году правления Ирода, когда старейшины Израиля ожидали часа, назначенного дарителям, саддукей старой школы Рувим, сын Авдиила, стоял следующим за Иоакимом. Рувим только что судился с ним из-за колодца возле Хеврона и проиграл дело, поэтому его раздражало, что Иоаким благочестиво жертвует в казну часть прибыли от колодца, далее в разгар лета поившего тысячу овец.

И Рувим громко крикнул:

– Сосед Иоаким, почему ты стал первым? Почему ты решил, будто ты лучше всех? Все мы, старейшины Израиля, благословенны в детях – в сыновьях, похожих на крепкие саженцы, и в дочерях, похожих на обточенные камни, что кладут в основу колодца, и только у тебя нет детей. Божий гнев пал на твою голову, ведь всем известно, что за последние три года у тебя были три наложницы, и все равно ты остался сухим сучком без зеленых побегов. Усмири свое сердце, фарисей, и займи подобающее тебе место.

– Прости меня, сосед Рувим, – ответил ему Иоаким, – если я обидел тебя в нашем споре из-за колодца, потому что, сдается мне, из-за этого, а не из-за какой-то другой моей провинности ты поносишь меня. Но не будешь же ты оспаривать решение суда?

Тут вступил в спор брат Рувима, который был его свидетелем и теперь стоял еще дальше него:

– Сосед Иоаким, невеликодушно с твоей стороны торжествовать над моим братом из-за колодца и не отвечать ему, когда он обвиняет тебя в бездетности.

Смиренно ответил Иоаким:

– Господь запрещает мне вступать в спор и лелеять злые мысли на этой священной горе. – Он повернулся к Рувиму: – Скажи, сын Авдиила, разве не живут в Израиле достойные люди, у которых нет детей?

– Найди мне то место в Писании, которое отменяет Божий завет плодиться и размножаться, и тогда оставайся там, где стоишь. Но, думаю, даже многоумный Гиллель не поможет тебе одолеть это препятствие.

Теперь все, кто был рядом, прислушивались к спору. Одни незаметно посмеивались, другие тихо увещевали обидчиков. Иоаким же – о позор! – поднял с земли две сумки с золотом и пошел в самый хвост очереди.

Весть об этом быстро облетела Иерусалим. Но ученые книжники, к которым обратились за советом, сказали все как один:

– Он правильно сделал, потому что нет такого места в Писании, да будет благословен Господь!

Когда Иоаким, произнеся положенные слова, отдал деньги и казначей благословил его, ему не перестало казаться, что старейшины сторонятся его, словно зачумленного. С печалью в сердце он собрался идти домой, как невесть откуда взялся Храмовый служитель и ласково сказал:

– Жертвователь, послала меня к тебе пророчица. Не ходи сегодня домой, оставайся здесь и молись всю ночь. Утром же отправляйся в Едом. Возьми с собой одного слугу и по дороге не пропускай святых мест, молись Господу, ешь рожки, пей чистую воду, воздерживайся от притираний и умащений и от близости с женщинами. Иди и иди на юг, пока Господь не подаст тебе знак. В последний день праздника кущей, который придется на сороковой день твоего пути, будь обратно в Иерусалиме. Господь услышит твои молитвы, и ты узнаешь Его милость.

– Кто эта пророчица? Я думал, их уже не осталось в Иерусалиме.

– Это дочь Асира, пожилая и благочестивая вдова, которая в посте и молитве ждет утешения Израиля.

Иоаким отослал домой всех слуг, кроме одного, и целую ночь простоял на коленях в Храме. На рассвете он отправился в путь, посадив слугу позади себя на коня и не взяв с собой никакой еды, кроме рожков, и никакого питья, кроме чистой воды в бурдюке из козлиной шкуры. На пятый день утром, перейдя границу Едома, он повстречал кочевников-раавитов, или кенитов, племя ханаанеян, с которым евреи жили в дружбе еще с Моисеевых времен. Он учтиво поздоровался с ними и хотел было ехать дальше, но вождь племени задержал его.

– До самого вечера тебе не найти воды, мой господин, – сказал он, – если, конечно, ты не презришь полдневную жару, что будет губительно для твоего коня. К тому лее сегодня вечером начинается суббота, и ты нарушишь закон, если не прервешь свой путь. Будь же до конца субботы гостем детей Раав.

Иоаким повернул коня, а раавиты-кузнецы уже натягивали в долине шатры под журчание маленькой речки. Вождь увидел лицо своего гостя, которое он закрывал от солнца и пыли, и воскликнул:

– Вот встреча! Ты ведь Иоаким из Кохбы? Это в твои владения мы каждую зиму приходим играть на лирах и петь хвалы Господу. Наши юноши и девушки возлежат вместе на твоих богатых полях и молятся, чтобы густо росла кукуруза и тяжелели початки.

– Ты Кенах, вождь детей Раав? – вопросом ответил ему Иоаким. – Добрая встреча. Твои мастера чинят и точат у меня мотыги, серпы, косы, люди нахвалиться не могут их работой. Но это не я, а мой управляющий каждый год приглашает вас, чтобы вы совершили свои странные обряды. Это он ханаанеянин, а я нет.

Кенах рассмеялся.

– Ханаанеяне гораздо раньше пришли на землю, так что вполне разумно предположить, что мы лучше знаем, какие обряды угодны властителю земли. Ты ведь не жалуешься на урожаи?

– Господь щедр ко мне, – сказал Иоаким, – и если это хотя бы отчасти благодаря твоему заступничеству, спасибо. Но как мне узнать, должен я тебе что-нибудь или нет?

– Твой управляющий щедро вознаграждает нас кукурузой из твоих закромов, и хотя ты не ведаешь о наших молениях, это не имеет значения. Мне был знак, великодушный Иоаким. Три дня назад я видел сон и из него узнал о нашей с тобой встрече. Во сне ты по доброй воле подарил моим соплеменникам колодец в горах за Хевроном, тот самый колодец, из-за которого Рувим завидует тебе. И он стал нашим навечно. В моем сне ты говорил, что от души даришь его нам, потому что твое сердце переполнено счастьем. Ты говорил, что отдал бы нам семь таких колодцев, будь они у тебя, и в придачу всех овец, которые пьют из них.

Иоакиму не понравились слова Кенаха, и он сказал:

– Одни сны, добрый Кенах, дарует нам Господь, а другие – Его враг. Откуда мне знать, верить твоему сну или нет?

– Надо терпеливо ждать.

– Сколько дней я должен быть терпелив?

– Тридцать пять из назначенных тебе сорока. По крайней мере, так я узнал из моего сна.

«Вот, – подумал Иоаким, – обещанный мне знак.

Только из своего сна Кенах мог узнать о сорока днях пути, назначенных мне пророчицей».

В тот вечер, когда Иоаким сидел в шатре из черной козлиной шерсти, ему не было нужды отказываться от вина, потому что раавитам самим нельзя ни владеть виноградниками, ни даже прикасаться к винограду, будь то сок, семя или кожица, за исключением одного раза в году в пятидневный праздник, когда они стригут себе волосы. Однако стоило Иоакиму отказаться от приготовленной специально для него нежной баранины, от маленьких медовых лепешек с фисташками и от сладких творожников, как Кенах спросил его:

– Увы, великодушный Иоаким, уж не заболел ли ты? Или тебе нужна более изысканная пища? Или мы чем-то, не желая того, обидели тебя, что ты отказываешься есть с нами?

– Нет, нет, просто я дал зарок. Вот рожков я бы поел с удовольствием.

Слуга принес ему рожки. После еды все остались сидеть в шатре, а племянник Кенаха, сын его сестры, взял в руки лиру и запел громким голосом. Он пел о том, что Анна, жена потомка Давидова, скоро утешится, потому что понесет ребенка, который прославится в веках. С Анной случится то же, что с среброликой Саррой, которая долго была бесплодной и рассмеялась, услыхав слова ангела, обращенные к ее мужу Аврааму, будто родит она ему в том же году сына. С Анной случится то же, что с кудрявой Рахилью, которая была бесплодной, а потом стала матерью Иосифа и Вениамина, а через них прародительницей многих тысяч детей Израиля.

Звуки лиры вдохновляли певца, и он даже как будто рос на глазах, пока совсем другим голосом не запел о могучем охотнике, рыжеволосом царе, за которым шли в битву триста шестьдесят пять храбрых воинов; как он на запряженной ослами колеснице изгнал в давно минувшие дни исполинов из прекрасной долины Хеврон и из любимой Раав дубравы Мамре. На его одеждах краснели пятна от пролитого вина, у его ног вились пантеры, и дыхание у него было чистое, как у ребенка. Он был обут в сандалии из дельфиньей кожи, а в руке держал пихтовый жезл, и плечи его покрывал плащ из оленьей шкуры. Нимрод звали его. И еще звали его Иерахмиил, возлюбленный Луны.

Кенит все повторял и повторял:

– Слава, слава, слава стране Едом! Волосатый бог придет вновь, он разобьет ярмо, надетое на него братом с гладкой кожей, занявшим его место!

Потом он умолк, продолжая, однако, перебирать струны.

– Нимрод, которого вы почитаете, – спросил Иоаким, – наверное, не тот Нимрод, о котором сказано в Писании?

– Я пою только то, что подсказывает мне лира, – ответил кенит и запел опять: – Нимрод еще придет. Он будет парить высоко в небе на восьми Трифоновых крыльях, и горы задымятся от его ярости – о, Нимрод, любимый тремя царицами. Слава Нимроду, которого зовут Иерахмиил! Слава трем царицам и три раза трижды сорока девственницам! Первая царица носила и растила его, вторая любила его и убила, третья умастила его тело и уложила отдыхать в доме из спиральных туманностей ^{2}. Его душа в ковчеге пересекла море и вернулась к первой царице. Пять дней она плыла в ковчеге из дерева акации. Пять дней плыла из Страны Нерожденных. Пять дней до города Новорождения. Пять морских тварей несли ковчег туда, где звучала музыка. Там родила его царица и назвала его Иерах-миилом, возлюбленным Луны.

Кенит пел о Солнце и о священном годе из трех египетских времен, в каждом из которых тысяча двадцать дней. Летом он сгорает от разрушительной страсти, а зимой, ослабевший, подходит к пяти лишним дням, одолевает их и опять начинает свой путь по кругу, вновь становясь ребенком, своим собственным сыном Иерахмиилом. И Иерахмиил, и Нимрод – имена Кози, рыжеволосого Бога-Солнца едомитян. Владыка израильтян, гладколицый Бог Луны, присвоил себе его славу. Об этом сказано в мифе об Иакове'и Исаве и запечатлено в календаре евреев, который был солнечным, и стал лунным.

Спросил Иоаким:

– Скажи, дитя Анны будет мальчиком или девочкой?

Кенит, еще возбужденный духом своей лиры, ответил:

– Кто тебе скажет, кого сотворили раньше: Солнце или Луну? Но если будет Солнце, назови его именем Солнца – Иерахмиилом, а если Луна, именем Луны – Мариам.

– Вы зовете Луну Мариам?

– Наши поэты называют ее по-разному. И Лилит, и Евой, и Астартой, и. Раав, и Фамарью, и Рахилью, и Анатой, но когда по вечерам она поднимается из соленого моря, упоенная любовью, ее зовут Мариам.

Иоакима взяло сомнение.

– Лира, которую ты держишь в руках, сделана из ветвистых рогов антилопы, а из чего сделаны струны и колышки? Можно ли тебе верить?

– Моя лира из рога антилопы, и сделана она хромым мастером. Струны натянуты на трехгранные зубы горного барсука, а сами они – из кишок дикой кошки. И того, и другую вы считаете нечистыми тварями, но эта лира была сделана для Мариам еще до того, как появились законы Левитовы. Чистой она была тогда, чистая она и теперь в руках детей Раав.

Не стал больше расспрашивать его Иоаким, но, когда юноша отложил лиру, воскликнул:

– Будь свидетелем, поэт! Если Господь благословит чрево моей жены, ибо я потомок Давидов, а ее зовут Анной, и родит она ребенка, то я по доброй воле отдам вам тот самый колодец, который Кенах видел во сне, и столько же овец, сколько лет я и моя жена прожили на свете, всего девяносто. Ребенка же я посвящу Господу, и пусть он растет в Храме, будь то Иерахмиил или Мариам. Запомни мою клятву.

Тут все закричали, выражая удивление и радость, и Кенах подарил юноше драгоценный колчан.

– Своим сладостным пением ты подарил нам великую радость, – сказал он.

Потом сам Кенах взял в руки лиру и запел печальную песню о Тувалкаине.

– Мы дети Фовела, увы нам, детям Фовела-Тувал-каина! Был он и резчик, и плотник, был он золотых дел мастер и гранильщик, и серебряных дел мастер и жестянщик. Он создал календарь и законы. Увы нам, могучий Тувалкаин, немного детей твоих живет на земле! Тяжело пришлось нам, когда рыжеволосый Бог-Солнце ушел за горы и нежноликий Бог Луны встал на его путь. Но все же чтим мы матерь Раав алым цветом и пурпуровым и белым. Не все еще кончено. Еще не обречены мы. Разве Халев – не сын Тувалкаина? Он стерег овец дяди своего Иавала в обличье пса и отыскал багрянку для дяди своего Иувала. Халев был лучше Тувалкаина. Он правил нами, потом уходил, потом опять правил и еще будет править. Когда настанет час и дева Луны зачнет дитя, и Солнце вновь народится в Халеве, и Иерахмиил облачится в пурпуровые одежды из Восора, и храбрые мужчины Едома закричат от радости, тогда мы вновь станем великим народом.

Страстное пение Кенаха по смыслу противоречило Писанию, и Иоаким благочестиво закрыл уши, но кивал головой из уважения к хозяину. С кенитами он отправился дальше на север, а когда подошли к концу сорок дней, дружески распрощался с ними и поехал, подстегиваемый надеждой, в Иерусалим.

Глава третья РОЖДЕНИЕ МАРИИ

Тем временем слуги вернулись в Кохбу, не принеся Анне никакой весточки от Иоакима.

– Наш хозяин, – сказали они, – велел всем, кроме конюха, идти домой, а сам он вроде отправился путешествовать.

Когда же она стала расспрашивать настойчивее, то узнала о слухах, облетевших Иерусалим, о том, как опозорили Иоакима, пока он ждал казначея. Анна огорчилась и приказала своей служаночке Юдифи:

– Пойди принеси мне траурные одежды.

– Ой, госпожа, кто-нибудь умер?

– Нет, я оплачу моего неродившегося ребенка. Это из-за него мой муж оставил меня, не сказав мне ни слова. Наверно, он пошел искать себе наложницу или жену.

Юдифь стала успокаивать ее:

– Твой муж стар, а ты еще молодая и красивая. Если он вдруг заболеет и умрет, его младший брат, чтя его память, возьмет тебя в жены и будет растить твоих детей. Брат твоего мужа младше его на двадцать лет, и он здоров, у него семеро детей.

– Господь запрещает мне, – ответила ей Анна, – думать о смерти моего справедливого и благочестивого мужа, который ни разу ничем не попрекнул меня.

Коротко обрезав на голове волосы, она проплакала четыре субботы.

А потом наступило утро, к ней пришла Юдифь.

– Госпожа, слышишь, как смеются на улице? Музыка играет! Ты, небось, и думать забыла про праздник кущей? Снимай траурные одежды. Поедем вместе со всеми в Иерусалим. Проведем у твоей сестры праздник любви.

– Уйди. У меня горе, – сердито отмахнулась от нее Анна.

Но Юдифь не ушла.

– Госпожа! – воскликнула она. – К твоей сестре приедут родичи отовсюду, и, если тебя не будет, они потом замучают тебя сплетнями и пересудами! Зачем же тебе множить свои несчастья?

– У меня горе, – повторила Анна, но уже не так решительно.

Уперев руки в бока, Юдифь храбро стояла на своем.

– Во времена Судей жила-была одна женщина, которая не могла родить ребенка, и ее тоже звали Анной, – сказала она. – И что она сделала? Нет, она не стала сидеть дома и плакать в одиночестве, как старая сова в кустах, а пошла в дом Господень в Силоме праздновать Новый год и там ела и пила, но никому не открывала свое горе. А потом возле одной из колонн Святыни она молча воззвала к Господу, прося дать ей сына, как стригали овец молят о награде. Первосвященник Илий, он тоже родич моего хозяина, увидел, что она шевелит губами и словно корчится от боли, и принял ее за пьяную, но она все рассказала ему и про свое бесплодие, и про насмешки соседей. Тогда Илий утешил ее и обещал, что Господь исполнит ее просьбу, если она рано утром придет в Храм и помолится Ему. Через девять месяцев Анна родила чудесного сына, который стал Самуилом-пророком.

– Неси мне чистые одежды, – решительно проговорила Анна. – Готовь все, что следует. Я еду в Иерусалим, и моя рабыня Юдифь едет со мной.

С улицы до них-донесся громкий крик священника:

– Выходите все и идите на гору Сион в дом Господа!

Анна и Юдифь выехали в Иерусалим, приказав заложить в упряжку белых ослов. Всего у Иоакима было шесть пар белых ослов, но эта была лучшей. Очень скоро они догнали других благочестивых жителей Кохбы, которые отправились в путь на несколько часов раньше, – мужчин, женщин, детей в праздничных одеждах, с корзинами, полными винограда и фиг, и голубей на плечах. Впереди себя они гнали тучного жертвенного вола с позолоченными рогами и в венке из масличных веток. Возглавляли процессию флейтисты.

Во всех деревнях евреи одинаково славят Иегову, поэтому над всеми дорогами клубились облака пыли. Перед Иерусалимскими воротами путники выстраивались в очередь, громко перекрикиваясь друг с другом.

На улицах словно выросли масличные рощи. Зеленые ветки украшали дома, и возле каждых ворот зеленел шалаш. Шалаши были на всех площадях. и на всех крышах. На рынках торговали скотом и птицей для жертвоприношений, а также свежими и засахаренными фруктами и вином. Повсюду сновали мальчишки, предлагая тирсы и айву. Идя к жертвеннику, на котором сжигались подношения, жезлы нужно было нести в правой руке, а в левой – ветки айвы.

Юдифь спросила Анну:

– Госпожа, правда ли, что этот праздник напоминает израильтянам о том, как Моисей водил их по пустыне и как они спали в шалашах, а не в каменных домах? Трудно поверить, что в пустыне было столько зеленых веток.

– Ты права, дочь моя. Этот день евреи отмечали задолго до рождения Моисея, только никому об этом не говори и обо мне тоже, потому что я откажусь от своих слов.

– Госпожа, да ты знаешь больше священников! Расскажи, почему ветки в тирсах связаны по три, и в них ива, пальма и мирт, причем пальмовая ветка обязательно посередине, миртовая справа, а ивовая слева.

– Вряд ли мне известно больше, чем священникам, но я отвечу тебе. Этот праздник'– праздник Плодов и Канун Полнолуния. Когда-то, когда над Эдемом светила полная луна, наша праматерь, Вторая Ева, сломала ветку мирта, понюхала ее и сказала: «Это дерево просто создано, чтобы плести из него шалаш, приют любви», – потому что она жаждала поцелуев Адама. Потом она отломила пальмовый лист, соорудила из него опахало и сказала: «Этим опахалом хорошо раздувать огонь», – потому что тогда Адам любил ее еще как сестру. Этот пальмовый лист она спрятала и, сорвав другой, еще не распустившийся, сказала: «А вот это скипетр. Я дам его Адаму и скажу ему: «Повелевай мной, если желаешь, этим нераспустившимся скипетром». Последней она отломила ветку ивы с красной корой и «колкой листвой и сказала: «А эти ветки подходят для колыбели». Народившаяся луна напоминала колыбель, и ей очень захотелось иметь ребенка.

– Госпожа, а почему ветки айвы несут в правой руке?

– Говорят, наша праматерь Ева дала Адаму вкусить айвы и тем самым заставила его полюбить себя, как ей этого хотелось.

– Значит, звезда из айвы, которую бездетные женщины съедают, чтобы забеременеть…

– Чепуха, – перебила ее Анна. – Я семь лет ела ее с молитвами в каждый праздник кущей.

– Говорят, айва с Корфу помогает.

– Нет. Я два раза посылала за айвой с Корфу, а один раз даже с островка Макрис. Только деньги выбросила.

Юдифь сочувственно поцокала языком.

– Я все испробовала, – вздохнула Анна. Несколько минут они ехали молча.

Кровь бросилась Анне в лицо.

– Твоя старуха, должно быть, болтала спьяну, а ты злоупотребляешь моим доверием. Никогда не повторяй ничего подобного в моем присутствии.

Юдифь молча улыбнулась. Она сама была из иеву-сеян, потомков ханаанеян, которые считались хорошими рабами и слугами, за что евреи прощали им многие предрассудки. В праздник кущей они тайно поклонялись богине Анате (в ее честь названа деревня Вифания), чья священная львица была родоначальницей колена Иудова, а во время Пасхи, или праздника опресноков, все еще оплакивали ее погибшего сына Таммуза, бога ячменного снопа.

Анна пригласила сестру в дом, и до полуночи они распевали гимны, рассказывали сказки и сплетничали в беседке на крыше. На другой день начался праздник. В жертву принесли козла отпущения, двух баранов, тринадцать волов с позолоченными рогами и четырнадцать овец. Козел был как бы за прошедший год, бараны – за лето и зиму, тринадцать волов – за тринадцать новых лун, а овцы – за первые четырнадцать дней каждого месяца молодой луны. К каждому животному полагалось немного муки и масла, и еще соли, чтобы пламя было голубым. Потом наступила Ночь Женщин. На Женском дворе в Храме установили и зажгли высокие золотые четырехсвечники, вокруг которых священнослужители и левиты стали под аккомпанемент трубы плясать с факелами, ритмично помахивая тирсом по очереди на каждую из четырех сторон света, а потом на небо. Когда-то таким образом вели счет пяти ступеням пирамиды власти Анаты, а теперь те же почести воздавали Иегове.

Ближе к вечеру Юдифь сказала Анне:

– Госпожа, пойдем в Храм, а потом посмотрим, как будут веселиться на улицах.

– Нет, потом мы вернемся домой. Мой муж уехал неведомо куда, и мне не годится одной расхаживать по улицам с радостным видом.

– Луна Евы светит лишь раз в году, и я привезла праздничную одежду, которую ты велела достать из кедрового сундука.

Анна узнала свое свадебное платье, которое она надевала десять лет назад. Пристально посмотрев в глаза Юдифь, она спросила:

– Ты сошла с ума, дочь моя? Юдифь покраснела.

– Сегодня все должны надевать самые богатые одежды и веселиться. Это твое лучшее платье, госпожа, а кто веселится и радуется больше женщины, одетой в свадебное платье?

Анна нежно коснулась многоцветного шитья, потом, помолчав, проговорила, словно не хотела, чтобы Юдифь оставила свои увещевания:

– Как же я могу расхаживать в свадебном платье, дочь моя, когда я уже десять лет замужем?

– Надень его, и никто не узнает в тебе жены моего хозяина Иоакима, а ты от души повеселишься.

– Но у меня нет головной повязки. Ее поела моль, и я отложила ее, чтобы заштопать.

– У меня есть для тебя другая повязка, еще лучше, моя госпожа. Пусть она будет тебе подарком от любящей тебя рабыни Юдифи.

Анна поглядела на расшитую золотыми и алыми нитками и украшенную жемчугом пурпуровую повязку и сурово спросила:

– Ты ее украла?

– О, нет, – ответила Юдифь. – Раньше я прислуживала Иемине, родственнице моего хозяина, а она много всякого добра унаследовала от своей мачехи. Когда я уходила, она пожелала вознаградить меня и подарила вот эту повязку. Она сказала: «Теперь ты будешь служить в доме Иоакима из Кохбы, потомка Давидова, и эта повязка должна помочь тебе заслужить любовь твоей новой хозяйки или смягчить ее сердце, если ты рассердишь ее. Во мне нет царской крови и в тебе тоже, поэтому ни ты, ни я не можем ее носить».

Анна расплакалась. Ей очень хотелось надеть платье и повязку, но она никак не могла решиться.

Юдифь спросила:

– Долго ты еще, госпожа, будешь терзать себе сердце?

– Пока не покинет меня мое двойное горе. Разве легко быть бесплодной? Разве легко быть брошенной мужем?

Юдифь весело рассмеялась.

– Умойся, подрисуй глаза зеленой медью с Синая, натри нардом между грудями, надень царскую повязку и свадебное платье и пойдем со мной, пока все твои родичи в шалаше на крыше.

– Прочь с моих глаз! – сердито крикнула Анна. – Я ни разу за все десять лет не согрешила против моего мужа и не собираюсь начинать сейчас. Кто-то одолжил тебе эту повязку, надеясь, что из-за нее я потеряю стыд и отправлюсь веселиться. Наверно, это какой-нибудь из твоих бессовестных любовников хочет, чтобы я стала потакать тебе в твоем распутстве.

– Повязку подарила мне благочестивая женщина, Господь свидетель. Неужели ты хочешь, чтоб я прокляла тебя в ответ на твои злые слова? Я бы так и сделала, если б от моих проклятий ты могла хоть немного поумнеть. Да ведь Сам Господь проклял тебя. Это Он затворил тебе чрево, чтобы твои плодовитые сестры смеялись над тобой.

С этими словами она выбежала вон из комнаты.

Анна взяла в руки пурпуровую повязку, на которой вокруг шестиконечной звезды Давидовой, вышитой золотыми и алыми нитками, было много серебряных лун. Она разглядела золотую пирамиду Анаты в одном треугольнике, а в остальных – миртовые ветки, колокольчики, кедры, раковины гребешка и гранаты, знаки царского величия. Анна подумала-подумала и надела повязку, но она совсем не смотрелась на коротко остриженных волосах. Возле кровати Юдифь оставила большую круглую корзину с египетским париком из завитых золотистых волос, и, когда Анна примерила его, он пришелся ей как раз впору. Она вновь надела повязку и поднесла к лицу медное зеркало.

«Юдифь права, – подумала Анна. – Я еще молодая и красивая».

Отражение в зеркале ответило ей улыбкой. Анна умылась, подвела глаза, натерла нардом между грудями, надушила свадебное платье миртом и надела его. Потом она хлопнула в ладоши, зовя Юдифь, и та примчалась, уже одетая по-праздничному. Вдвоем, завернувшись в темные плащи, они потихоньку вышли из дому, и никто ничего не заметил.