Текст книги "Приди в зеленый дол"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

ЭПИЛОГ

В ноябре 1918 года, когда закончилась первая мировая война, Кэсси Килигру было три года; население штата Теннесси составляло тогда 2140624 человека. Сейчас оно возросло до 4049500 человек. В 1918году валовой доход штата составлял 655000000долларов. Сегодня он – 11151252000долларов. Столица штата – Нэшвилл – в 1918году была небольшим, умеренно процветающим торговым городком с населением 155815 человек и кое-какими промышленными предприятиями с банковским капиталом на общую сумму в 4150000 долларов. Там было четыре высших учебных заведения: один университет, где на всех факультетах обучалось в общей сложности 982студента, один педагогический институт и ещё колледж и медицинский институт для негров; все они были основаны филантропами с Севера, и именно из-за этих колледжей и университета город претендовал на право называться «Афинами Юга»; была там, правда, и точная копия Парфенона, на фронтоне которого со временем появилась скульптура Ганимеда, вылепленная с ребёнка, впоследствии ставшего известным американским поэтом. Сейчас в Нэшвилле проживает 469400 человек; его банковский капитал равен 37800000 долларов. А поэт, с которого лепили Ганимеда, умер.

Что касается долины Спотвудов, то в 1918году там жило 192человека. Все шесть ферм долины принадлежали белым; владельцы и их семьи составляли в общей ложности 37человек. Кроме них на каждой из этих ферм проживали негры-арендаторы с семьями, всего 82человека. И ещё 73жителя долины – это семьи доктора Такера, владельца лесопилки, владельца магазина в Корнерсе и обитатели нескольких лачуг в холмах, вроде Грайндеров; там, у верховьев ручья, им удалось расчистить немного земли и на этих крошечных участках посадить кукурузу; вода, впрочем, быстро смывала их участки; эти люди держали свиней, подрабатывали на лесопилке и гнали самогон.

Годовой доход населения долины Спотвудов в 1918году был около 70000 долларов. Из них примерно 45000 долларов приходилось на шесть крупных ферм, включая Спотвудов, Килигру и Гилфортов, и чуть меньше 10000 долларов – на долю негритянских арендаторов; 3285 долларов зарабатывал доктор Такер, 2544 доллара – владелец лесопилки, 1823 доллара – владелец магазина, ну и что-то около 10000 долларов – жители холмов. Доход негров и жителей холмов подсчитан весьма приблизительно.

Сегодня большая часть долины залита водой, поскольку возле Корнерса соорудили плотину. Численность населения долины сейчас 17 человек. Сай Грайндер, его жена и их единственная дочь Глэдис, названная так в честь матери, живут на старом участке Грайндеров, гораздо более благоустроенном, чем во времена старого Баджа – пьянчуги, самогонщика, скандалиста, преступника и вообще тёмного типа. Четырнадцать человек живут на так называемом Причале; это место расположено на опушке леса, за домом Спотвудов, где когда-то было кукурузное поле. Здесь стоят три крошечных стандартных домика, покрашенных в яркие цвета, закусочная, где подают холодные напитки, и киоск, где можно купить рыболовную снасть и наживку и взять напрокат лодку или забронировать причал. Тут кончается новая дорога к озеру Спотвуд. Лес, окружающий озеро, прорежён и очищен от валежника, повсюду установлены просмолённые деревянные столики и сложены плиты для туристов. Весь этот район теперь превращён в парк штата и охотничий заповедник. Сай Грайндер – егерь, начальник лесничих и, когда надо, главный пожарник. Один из его лесничих живёт на Причале, двое других и два плотника поселились на склоне холма, к западу от нового озера, где теперь тоже парк.

Годовой доход обитателей долины – 37000 долларов. Те из них, что живут на Причале, преуспевают и в хороший год зарабатывают около 21000 долларов, включая оклад лесника, получающего 7200 долларов в год и продающего самогон туристам и рыболовам.

Сай Грайндер получает 9500 долларов в год, но сверх этого благодаря своей неукротимой энергии зарабатывает ещё около 7000 долларов, откармливая скотину на продажу. Он давно уже расширил и обработал доставшийся ему от отца участок хорошо орошаемой земли, которая теперь служит пастбищем; кроме того, он засевает кукурузой участок в низине и обеспечивает семью овощами, домашней птицей и мясом как свининой, так и олениной: перестраивая свой старый дом, он оборудовал его вместительным морозильником.

В общем, Сай преуспел. Ему удалось увеличить свой участок, а цены на землю растут. У него больше чем на 65000 долларов сбережений, вложенных в государственные предприятия, и страховка на сумму 25000 долларов. Он обожает свою дочь, старшеклассницу средней школы округа Кардуэлл, девочку милую и грациозную, отлично успевающую в учёбе. Он регулярно откладывает деньги на то, чтобы послать её в хороший колледж. Единственное, что страшит его в жизни, – это как бы с ней чего не случилось. Просыпаясь ночью, он всякий раз непременно идёт в её комнату и смотрит, как она спит.

После суда над Анджело Пассетто Сай Грайндер в общем научился жить в мире с собой. Он подолгу бывал в лесу, совсем один. Он проводил счастливые часы, наблюдая за полётом краснохвостого ястреба, или за оленем, пощипывающим траву, или за бобром, строящим плотину, благо бобры опять появились в этих краях после векового отсутствия. Он был счастлив и в те минуты, когда думал о своей дочери, о том, как она станет взрослой и у него будет маленький внук, которого он поведёт с собой в лес, чтобы научить его лесной тишине и передать ему свой охотничий опыт, приобретённый за многие годы. Ведь кто-то должен перенять это редкое и трудное искусство, пусть даже нынешним горожанам на него наплевать. А пока что он дружил с одним биологом, который работал в службе охраны природы и давал ему книги и брошюры. Грайндер помогал ему в осуществлении ряда программ.

Здоровье Сая не подводило, и, если не считать страхов за судьбу дочери, спать ему ничто не мешало. Он наловчился засыпать, думая о том, что станет делать завтра, чем займётся, куда пойдёт в заповеднике. И о прошлом почти не вспоминал.

Это было серьёзной победой над собой, потому что в течение десяти-двенадцати лет после возвращения в долину неожиданный укол в сердце, бывало, настигал его при взгляде на поворот дороги или лощину за ручьём, когда опадают листья, или на весеннее поле в каком-то памятном ракурсе, или на старую покосившуюся школу – настигал и пронзал его такой болью, что он задыхался, точно в припадке. Иной раз он даже сам доводил себя до такого состояния, потому что именно это давало ему наиболее полное ощущение жизни, без которого он не мог обходиться, как наркоман.

Но со временем он научился безболезненно проходить мимо этих враждебных ему символов прошлого, которыми была полна долина. Дерево стало просто деревом, камень – камнем. И когда заповедник приобрёл новые земли и было объявлено о затоплении долины, у Грайндера родилась уверенность, что и прошлое будет затоплено, уничтожено, и тогда он наконец обретёт покой и удовлетворение будничной жизнью. Ему и в самом деле стало казаться, что какая-то часть его души затоплена водой, и он с холодным удовлетворением думал об этих сумрачных глубинах.

Точно такое же чувство он испытывал, когда в течение нескольких лет ходил в клинику навещать Кэсси Спотвуд.

Она всегда узнавала его. Она была с ним нежна, как с ребёнком или с братом. Порой она даже заговаривала с ним о прошлом, не упоминая только о тех событиях, память о которых она теперь переиначила, перекроила в угоду своему сердцу. Прошло какое-то время, и она победила своё прошлое, и в душе её воцарился безмятежный покой. Сай Грайндер понял, что и его сокровенная внутренняя жизнь возможна лишь благодаря безмятежности Кэсси Спотвуд. Он научился питаться этой безмятежностью, хранить её запасы, надолго растягивая их, ибо довольствовался порциями тихого удовлетворения.

Что касается Маррея Гилфорта, то он теперь большую часть времени проводит не в округе Кардуэлл, а в Нэшвилле, где у него контора, в которой сосредоточены все его дела. Фархилл стал его партнёром. Но Маррей сохранил и свой паркертонский оффис. Там дела его ведёт Сэм Пирси. Сэм, несмотря на своё более чем скромное происхождение – он бывший житель холмов, – весьма преуспел с тех пор, как ему посчастливилось подработать пятьдесят долларов, выступив в роли опекуна Кэсси Спотвуд. Однако прежде чем предложить должность управляющего паркертонским оффи-сом Сэму, Маррей пригласил на неё Лероя Ланкастера.

Маррею казалось, что это блестящая идея. Прежде всего было очевидно, что положение Лероя сильно изменилось – он явно пошёл в гору. Он получил два довольно крупных дела и выиграл их. Согласно городской молве, все объяснялось тем, что Корин наконец родила ему мальчика, – событие не менее удивительное, чем появление на свет Исаака. «Конечно же, Лерой на седьмом небе от счастья», – снисходительно, но с тенью презрения думал Маррей; однако по его расчётам выходило, что чудесное превращение произошло с Лероем раньше, во время процесса Анджело Пассетто. Просто люди забыли, как яростно он сражался за даго, потому что тогда все они были настроены против него. Только позже в округе заметили, как переменился Лерой, и, к своему собственному удивлению, избиратели округа выбрали Лероя на пост прокурора, предпочтя его Фархиллу.

Маррей тоже удивился и почему-то сильно расстроился. Но он скоро понял, в чём дело: Фархилл был типичный горожанин, весьма способный, но холодный и чопорный, лишённый той особой солидности, которую так ценят фермеры. Поэтому Маррей решил отослать Фархилла в Нэшвилл, а Лероя взять в свой паркертонский оффис. Лерой несомненно стоил того. И притом, с удовлетворением думал Маррей, это покажет, что он не держит зла на Лероя за неприятные минуты на суде и что тот со своей стороны на него не в обиде. Работа, мол, есть работа. Вот он и сделал Лерою щедрое предложение стать его партнёром и управляющим.

Только ничего из этого не вышло. Сначала Лерой стал отмазываться, говоря, что он неподходящий для этого человек. Маррей настаивал, утверждая, что Лерой зря скромничает и что Лерой, именно Лерой, ему и нужен. Но тот не поддался на уговоры. Спокойно и просто, так просто, что Маррей буквально не поверил своим ушам, Лерой сказал: «Да на хрена она мне сдалась, эта ваша контора?»

Такое нелегко было простить. Маррей Гилфорт располагал достаточным весом, чтобы на следующих выборах сделать прокурором Сэма Пирси. Да что там! Он сделает этого Пирси окружным судьёй. Сэм с его типичным выговором жителя холмов сумеет заполучить голоса избирателей, о существовании которых Лерой даже и не подозревает. Среди выходцев из глубинки попадаются чертовски смышлёные ребята; что касается Сэма, то он уже отведал пирога и теперь его не остановишь. «Да, – думал Маррей, – этот справится с Лероем Ланкастером».

Гилфорт и в самом деле обладал значительной властью. Многие годы он занимался укреплением своего политического влияния, и усилия его начали приносить плоды. При всей своей сухости он умел сыграть роль гостеприимного хозяина, и если поначалу гости, приезжавшие в Дарвуд на уик-энд поохотиться на перепелов и отведать первоклассного домашнего виски и марочных вин, считали его человеком странным и занудливым, то впоследствии, особенно после процесса, вернее, после того, как его чикагские похождения сделались достоянием публики, на него стали смотреть по-иному. Сам контраст между Марреем – чопорным юристом, членом клуба «Фи Бета Каппа» «Фи Бета Каппа» – клуб, состоящий из выпускников-отличников аристократических университетов США, таких как Гарвард, Йелль и т. д, и Марреем – богачом, предающимся изысканному разврату с дорогостоящими шлюхами из Чикаго, воспалял воображение его сограждан и придавал его облику нечто романтическое. В определённых кругах даже вошло в обычай при встрече хлопать его по спине, восклицая:

– Привет, Маррей, старый бес.

Конечно, окружавшая теперь Гилфорта атмосфера роскоши и разгула не вызывала одобрения наиболее благочестивых граждан такого города, как Паркертон. Но тот же процесс, который предал огласке тёмную сторону жизни Маррея Гилфорта, продемонстрировал и его способность к самопожертвованию ради дружбы. Немногие способны в течение стольких лет тратить такие деньги на уход за безнадёжно больным другом. И ведь как здорово он срезал на суде Лероя Ланкастера, явно пытавшегося подмочить его репутацию! «Если стремление быть преданным другу оказывается поводом для оскорблений и грязных намёков!..»

Да что там говорить, язык у Маррея подвешен неплохо. Причём надо учесть, что это не подготовленная речь, а, так сказать, экспромт, крик души, т. е. слова вполне искренние. Такому человеку можно довериться. Все газеты напечатали тогда крик души Маррея Гилфорта!

Спустя три года после смерти друга Маррей Гилфорт стал генеральным прокурором. Ещё три года спустя он стал членом Верховного суда штата. Он прошёл туда большинством голосов и, посещая конференции Ассоциации юристов, Маррей теперь неизменно встречал то уважение, которого он жаждал.

По крайней мере так считал сам Маррей Гилфорт.

К этому времени, однако, все уже давно перестали говорить о процессе. Улеглись страсти, разыгравшиеся вокруг казни, и стало как-то даже неудобно говорить об этой истории. Ведь если признание сумасшедшей миссис Спотвуд соответствовало действительности, то все окружающие оказались бы как бы соучастниками убийства невинного человека. Не совсем, конечно, невинного – любил же он черномазых, да и сам был почти что черномазый, и притом, кажется, позволил себе кое-какие вольности с белой женщиной. Но всего этого вроде бы недостаточно, чтобы послать человека на электрический стул. За это можно пристрелить, можно линчевать, если страсти действительно накалятся, но электрический стул – дело другое. Тут всё должно быть по закону. Поэтому говорить об Анджело Пассетто было как-то неловко. И чувствовалось, что даже те, кто заговаривал о нем, сами не особенно верили в то, что говорят.

И ещё по одной причине никому не хотелось вспоминать об этой истории: от неё веяло каким-то ужасным одиночеством, какой-то тоской. Как представишь себе, что вот ты мог бы так же лежать без движения, как в гробу, а тебя бы осторожно приподняли и подставили под спину нож, – и такая нападает тоска! Тоскливо было думать и об этом молодом парне, даго, и о его немолодой подруге и представлять себе, как они жили в разваливающемся доме с её парализованным мужем. Тоскливо было думать и о том, как эта сумасшедшая баба – да полно! была ли она действительно сумасшедшей? – как она поехала в Нэшвилл, чтобы встретиться с губернатором, но так и не нашла его. А потом пыталась проникнуть в тюрьму, зная, что вот сейчас, в этот момент, его привязывают к электрическому стулу. Тоска, тоска! Ведь она лежала в кустах, прижавшись к каменной стене, и скребла её ногтями, так что пальцы у неё начали кровоточить, скребла, пытаясь пробиться сквозь стену к своему возлюбленному, если то, что между ними было, можно назвать любовью.

Однако, если подумать, самому даго было ещё тоскливее.

Вот от этой-то тоски людям и становилось не по себе, когда речь заходила о процессе. Но и забыть о нем было невозможно. Возвращаешься домой из магазина или оффиса – и вдруг тебе приходит в голову, что твоя жена стареет, расплывается. Входишь в дом, а она смотрит на тебя и будто не узнает. Или вдруг понимаешь, что и сам ты постарел, и ты пытаешься вообразить, что думает об этом твоя жена. И вдруг на тебя находит такая тоска, будто жизнь твоя прошла и все потеряно, ждать больше нечего, и становится невыразимо горько.

Вот от этой-то тоски, от этой безымянной горечи, от этого неопределённого чувства вины и от потребности её загладить люди и голосовали за Лероя Ланкастера.

Что касается Маррея Гилфорта, то ему тоже хотелось кое-что забыть. Всякий раз, когда нужно было навещать Кэсси Спотвуд, ему становилось не по себе. Его мутило от воспоминаний о процессе и даже о своём успехе. И он перестал ходить к ней. Он ежемесячно платил по счёту и старался забыть о Кэсси и обо всей этой истории.

Но не мог. Он вспоминал о ней в самые неподходящие минуты. Иной раз он входил в комнату, а воспоминание будто поджидало его там. Невидимое, бесплотное, но никуда от него не денешься.

Ярким майским днём, в те времена, когда дамба ещё только строилась, Маррей медленно ехал вдоль ручья к долине Спотвудов. Он не бывал здесь много лет. Остановившись чуть выше Корнерса, он вышел из машины, чтобы посмотреть, как строят дамбу, которая должна создать тут озеро. Он ехал в старый дом Спотвудов – он считал, что в качестве душеприказчика Сандера обязан ещё раз взглянуть на остатки имущества. Быть может, там есть ещё вещи, которые стоит спасти. Он, впрочем, был уверен, что спасать там нечего. Но долг – прежде всего. Надо быть добросовестным. Исполнил же он свой долг, и даже с лихвой, в отношении Эдвины Паркер, несмотря на все причинённые ему неприятности. Сперва он послал ей чек на сумму, которая должна была достойно оплатить её время и заботы, и, когда чек вернулся назад, аккуратно разорванный пополам и без какой-либо записки, послал ей письмо, написанное, как он полагал, разумно, любезно и с достоинством.

В письмо он, конечно, вложил новый чек. Но оно вернулось нераспечатанным. И только несколько месяцев спустя, когда дом мисс Эдвины продавался с молотка, он сумел наконец оказать ей услугу.

Семь лет назад он основал Историческое Общество Западного Теннесси, которое под его скромным руководством мало-помалу превратилось во вполне солидную организацию. Сейчас общество нуждалось в подходящем здании, где можно было бы разместить документы и непрерывно растущую библиотеку; дом старого генерала Паркера, особенно в том случае, если вместе с ним Обществу досталась бы и его великолепная библиотека, подходил для этого как нельзя лучше. Маррей приобрёл его, и Общество получило подарок от лица, «пожелавшего остаться неизвестным». Стоил дом сравнительно недорого и заодно избавил Маррея от некоторой доли налогов.

Итак, о мисс Эдвине он позаботился. Но не остановился на этом, а оказал помощь ещё и этой цветной, Арлите, хотя, видит бог, уж ей-то он ничем не был обязан. Управление заповедника хотело купить у неё её сорок акров земли в долине. Однако, поскольку она давно не платила налогов, управление могло бы дождаться продажи участка в счёт погашения долгов. Но Маррей Гилфорт поручил сыскному агентству отыскать её. Её нашли в Чаттануге. Она работала упаковщицей в универсальном магазине. Это несколько успокоило Маррея: в донесении говорилось, что она аккуратна, энергична, довольно умна, т. е. являет пример того, на что некоторые из цветных способны, когда стараются.

Ему всё равно надо было ехать в Чаттанугу, и он решил, что лично доведёт это дело до конца. И отправился по адресу. Нашёл почти развалившееся старое бунгало с небольшим двориком, в отличие от соседних очень чистым. И внутри тоже было чисто и проветрено. На стене висела картина, изображавшая водопад, бело-голубую воду, зелёный лес и голубые холмы на заднем плане. Такую картину можно купить в любой грошовой лавке, и все же это картина. На потёртой софе лежали две новые подушки в чехлах из ткани, напоминавшей гобелен. На камине стояла фотография в рамке – моментальный снимок девочки трех или четырех лет с большим бантом на голове. «Вероятно, та девчонка, – решил он. – Как её звали? Шарлин».

С Арлитой все прошло гладко. Он старательно объяснил ей, что за акр земли ей платят столько же, сколько и Спотвудам (он знал, что чёрные бывают очень подозрительны, и поэтому имел при себе документы, подтверждающие его слова), и что, если она откажется, государство всё равно имеет право отнять у неё землю, но она сказала: «Я подпишу», и он вышел и привёл шофёра своего такси в качестве свидетеля. Расписавшись, она сказала: «Давно бы надо было все это затопить», и рассмеялась.

– Ну что ж, Арлита, – сказал Маррей скрипучим, надтреснутым голосом, в котором звучала месть, – шесть тысяч долларов – это приличная сумма.

– Да, – сказала она, – вполне приличная.

– Вот ты и добилась своего, – услышал он свой голос, чувствуя, что больше всего на свете ему хочется поскорее уйти и никогда её больше не видеть, – вот ты и добилась своего, Арлита: парень этот, Пассетто, казнён. Ты ведь этого хотела, а?

Арлита резко поднялась. Её гладкое жёлтое лицо вмиг сморщилось и посерело, глаза погасли.

– Велика польза от этих шести тысяч долларов, – сказала она, – или от этой вашей казни!

Она шагнула к двери, что вела в другую комнату, и толкнула её:

– Идите сюда.

Она не сказала «Пожалуйста, сэр», просто: «Идите сюда».

Он повиновался. На полу, в прямоугольнике света, падавшего из наполовину затемнённого окна, лежала туфля. Поперёк стула, касаясь пола, висело зелёное платье. Маррей словно увидел усталый, небрежный жест, которым его бросили туда. На кровати лежал кто-то, закутанный в лоскутное одеяло. Даже сквозь одеяло было видно, что человек этот худ, как скелет.

– Вот она, – сказала Арлита.

Вглядываясь в сумрак комнаты, желая только одного – уйти отсюда поскорее, но чувствуя, что попал в ловушку, Гилфорт выдавил из себя:

– Она больна?

– Нет. Наркотики, – сказала Арлита, не отводя глаз от девушки, лежавшей на кровати. – Как выпустили её, она все сидела дома, никуда не ходила. Только ела да спала. Все ей было безразлично. Потом стала выходить на улицу. Приду домой, а она говорит – гуляла. Ну, думаю, приходит в себя, раз начала гулять. Да вот… – она помолчала. – Наркотик. За ним и ходила. – Арлита так посмотрела на лежавшую на кровати, будто только что обнаружила её. И вдруг взорвалась: – А что я могла сделать? Дома весь день сидеть? А кто бы зарабатывал на жизнь?!

Маррей вернулся в первую комнату.

– На шесть тысяч долларов, – сказала женщина, – можно много наркотиков купить, много.

– Я должен идти, – сказал Гилфорт, чувствуя, что голос его звучит виновато.

Он подошёл к входной двери, взялся за ручку. И вдруг обнаружил, что женщина стоит рядом с ним.

Видно, подошла бесшумно в своих старых теннисных туфлях.

– А «сицилия»-то сожгли, – сказала она.

Он повернул ручку двери.

– Но только, – продолжала она, приблизившись к нему вплотную, – не его надо было жечь-то!

– Послушай, Арлита, – обрезал он сердито, – суд…

Она уставилась на него своими дикими жёлтыми глазами, полными такой откровенной издёвки, что Маррею показалось, будто что-то вспыхнуло в полумраке комнаты. Это было страшнее самого наглого смеха.

– Все вы кобели, – сказала она.

Белый автомобиль с откидным верхом плавно покачивался на неровной дороге между ручьём и землёй Спотвудов. Маррей Гилфорт не вспоминал о том, что произошло в Чаттануге. Точнее, он старался вообще ни о чём не вспоминать. Ещё немного – и вся здешняя земля исчезнет, задохнётся под тёмным покровом воды, а тогда вспоминать вообще будет не о чём.

Он подъехал к дому и вошёл в него.

Дойдя до комнаты, в которой Сандерленд Спотвуд провёл последние годы своей жизни и умер, Маррей закрыл глаза и затаил дыхание, слушая удары своего сердца. У него было такое чувство, будто ничего здесь никогда и не случалось.

В этот момент он услышал, как кто-то позвал его по имени.

Открыв глаза, он увидел невысокого, крепко сложенного мужчину в чёрной фетровой шляпе, красной фланелевой рубашке, вельветовых брюках, заправленных в высокие ботинки, и с маленьким топориком, висящим на поясе.

– Да это и впрямь Маррей Гилфорт, – сказал мужчина. – Но у меня и в мыслях не было пугать вас, мистер Гилфорт. Вы так побледнели, будто у вас разрыв сердца случился. Если не ошибаюсь, – и с этими словами мужчина шагнул в комнату, – вы теперь судья.

– А вы, – отозвался Маррей, – вы Сай Грайндер.

– Точно, – Грайндер приблизился ещё на шаг н, разглядывая Маррея, сказал: – Мне все же кажется, что вам нехорошо, судья. Уж очень вы побледнели.

– Нет, нет. Все в порядке, – сказал Маррей.

– Вы уж простите, если я вас напугал, – сказал Сай. – Все из-за этих ботинок на мягкой подошве. Привык я ходить по лесу бесшумно: как-никак моя работа – следить за порядком. Я был к западу от хребта и увидел вашу машину.

– Конечно, – сказал Маррей.

– Раньше-то сюда масса народу приезжала, – сказал Сай, – вы даже не поверите. Года два-три после суда. Приезжали поглядеть на это место. Мне тогда до них дела не было, я ведь недавно егерем стал. Но я их видел. Приезжали просто поглазеть. Иные парочками.

– Да, я понимаю, – сказал Гилфорт.

Сай приблизился к кровати, на которой умер Сандерленд Спотвуд.

– А здесь ничего и не изменилось, – заметил он. – Столько лет так и стоит все как было, только простыня подгнила. Вот пятно, видите, – и он показал пальцем, – это кровь Сандера Спотвуда, что вытекла из раны. Вы ведь были здесь в то утро?

– Да, – сказал Маррей.

– Значит, вы видели её ещё свежей, – сказал Сай. – Давненько это было, – Сай продолжал изучать пятно. – Теперь все это затопят. – Он неожиданно поднял глаза на Маррея. – Сандер Спотвуд мёртв. Даго поджарили на электрическом стуле. Вы стали судьёй, о вас пишут в газетах. А я вот егерем заделался. – Он шагнул к Маррею и пристально посмотрел ему в лицо: – Это вы велели тамошнему доктору не пускать меня к ней? К Кэсси?

Маррей облизал пересохшие губы.

– Доктор Спэрлин, – начал он и замолчал. Затем сказал: – Я убеждён, что доктор руководствовался медицинскими соображениями.

– Медицинскими, как же, – сказал Сай Грайндер. – Да вы не тревожьтесь, мистер Гилфорт, теперь уж всем наплевать на это дело. Когда вы видели её в последний раз?

– Ну, – начал Маррей, – хоть вас это совсем и не касается, однако…

– Три года назад, – с торжеством объявил Сай. – Это я у сиделки выпытал. Но только, если бы вы сейчас туда съездили, то и сами бы поняли, что понапрасну тревожитесь.

– О чем это вы, мистер Грайндер? – спросил Маррей холодно.

– Она теперь совсем переменилась, – сказал Сай. – Забыла всё, что произошло. Как она под него нож подставляла.

– Послушайте, мистер Грайндер, – прервал его Маррей, – если докторам удалось наконец излечить женщину от её галлюцинаций…

– Галлюцинаций! Как же! Мне-то всё равно – будь она хоть десять раз убийцей, лишь бы ей полегче стало. Если ей полегчало оттого, что она сказала правду, так по мне пускай так и будет. Но только теперь, – он замолчал, и на лице его сверкнула улыбка, точно блеснуло лезвие топора, – теперь её все это уже не волнует. У неё теперь новая идея.

Он усмехнулся.

– Вам бы стоило её проведать, – сказал он. – Хотя, конечно, у судьи на это, может, и времени нет.

И он ушёл, оставив Маррея одного.

Гилфорт клялся себе, что никогда этого не сделает. Не поедет туда. Но вот он сидит в комнате для посетителей, где стены выкрашены в холодный зелёный цвет, а мебель сияет полированным клёном, где лежат кипы старых журналов с яркими обложками. И вот открывается дверь. И появляется Кэсси Спотвуд.

На ней тёмная юбка, серый джемпер, из-под которого виднеется белый воротничок, черно-белые туфли. Она чуть поправилась, но по-прежнему стройна. Её распущенные чёрные волосы, свободно падающие на плечи, ещё не тронуты сединой. На бледном лице ярко блестят тёмные глаза. Она увидела Маррея, сидевшего у противоположной от двери стены, и на лице её неожиданно вспыхнула весёлая улыбка, – так вспыхивает, поворачиваясь на ветру, блестящая жестянка, которую вешают на вишнёвое дерево, чтобы отпугивать птиц.

– А я знаю, кто вы, – сказала она весело.

– Кэсси, – произнёс он, – прости, что я не…

– Вы – Маррей Гилфорт, – торжествующе произнесла она, улыбаясь, как маленькая девочка, которая ждёт похвалы за хорошо прочитанный стишок.

Он подошёл и протянул ей руку. Она вежливо протянула свою, и он пожал её. Ладонь была сухая, прохладная и мягкая. На его рукопожатие рука не ответила, как не ответила бы, скажем, резиновая перчатка, набитая опилками. Отпуская её руку, Маррей даже как будто ожидал, что она упадёт на пол.

– Присядем, – сказал он. Он вдруг почувствовал усталость.

Она послушно села. На её губах играла все та же улыбка, неустойчивая, точно жестянка на ветру. Не сутулясь, скрестив ноги, положив руки на колени ладонями вверх, как маленькая девочка, подражающая изысканным манерам взрослой дамы, Кэсси сидела на кленовом стуле с прямой спинкой и смотрела на Маррея светлым взглядом, словно ждала от него чего-то.

– Кэсси, – начал он официальным тоном, – я сожалею, что не мог навестить тебя раньше. Но работа – понимаешь, у меня теперь новые обязанности, я сейчас… – Он замолчал и услышал, как его голос, отзвучав, замер в пустой комнате. Маррей и не желал, чтобы его голос произносил официальные слова, и поэтому обрадовался, поняв, что голос его передумал и замолчал. Маррей чувствовал смертельную усталость.

Она сидела в такой вежливой позе и с таким вниманием смотрела на него, что было нетрудно догадаться – она его и не слушала. Где-то за окном мягко, сонно, ритмично, будто капающая вода, щёлкала малиновка.

– Кэсси, – начал он опять, – я только хотел узнать, как ты тут?

– О, у меня все отлично, мистер Гилфорт, – ответила она весело.

– Ты всегда называла меня Маррей, – сказал он.

– В самом деле? – удивилась она. Но ни в лице её, ни в голосе не отразилось ни малейшего признака воспоминаний.

– Ты всегда называла меня так, – настаивал он. – С того дня, когда я впервые увидел тебя. Ты помнишь, я был старым другом Сандера. – Он помолчал. – Его лучшим другом.

– Ах да, – произнесла она, будто вспоминая, – бедный Сандер.

– Да, бедный Сандер, – подтвердил он.

Он взглянул на её руки, неподвижно лежащие поверх юбки, – вялые, безвольные и слабые руки, повёрнутые ладонями вверх.

Он вдруг представил себе, как эти руки вцепились в Сандерленда Спотвуда, как от напряжения на белой коже вздулись синие вены. Голова Маррея непроизвольно дёрнулась в сторону, словно он говорил кому-то «нет», или просто от неожиданной судороги. По телу его прошла дрожь.

– Доктор писал мне, что ты чувствуешь себя гораздо лучше, – сказал он.

Лучше бы он не лгал. Он ведь не читал писем из клиники. Но, с другой стороны, в них скорее всего говорилось именно об этом.

– О да, – согласилась она со светской непринуждённостью, – мне давно уже лучше. Сначала-то всегда трудно. Потому что сначала всегда приходится себя заставлять. Даже когда знаешь, что поступаешь правильно, всё равно приходится себя заставлять. Впрочем, тебе это, наверное, знакомо? – И неуверенно, будто проверяя, как это звучит, она добавила: – А, Маррей?

И поглядела на него так, точно ожидала ответа.

Но ответить ему было нечего.

Тогда она продолжала:

– Ведь даже когда все делаешь правильно, бывает больно, – сказала она.