Текст книги "Приди в зеленый дол"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Он положил разделанного кролика в холодильник, а потроха и шкурку бросил в мусорное ведро. Потом смыл кровь с рук. И вдруг, стоя у раковины, посмотрел на неё.

Потом медленно приблизился и остановился. Сначала ей показалось, что он хочет танцевать с ней, но он продолжал глядеть ей прямо в глаза, языком облизывая губы, будто собирался что-то сказать, но так ничего и не сказал.

Неожиданно он отвернулся, взял бутылку виски, приёмник и вышел из кухни.

Не снимая красного платья, она легла в комнате Сандера. Несколько раз она засыпала, но ей снился кролик и вываливающиеся внутренности. И кровь на руках Анджело.

Наконец она не выдержала и встала, открыла холодильник, вытащила оттуда кролика и вышла с ним на задний двор. Подойдя к забору, она швырнула кролика далеко в темноту.

На следующий день, в четверг, в два часа дня, Кэсси услышала стук в парадную дверь. Она знала, кто это.

– Ну, хватит, – сказал Маррей Гилфорт. Он стоял посреди комнаты перед постелью Сандера, а на потолке шевелилась тень листвы за окном, как рябь на воде, словно мир перевернулся или будто глядишь на поверхность воды из глубины.

А он говорил:

– Я не сомневаюсь, что он наплёл тебе небылиц и ты, конечно, ему поверила. Истина, однако, заключается в том, что в прошлую субботу его избили в Паркертоне. Мне стоило больших трудов собрать все факты. В тот день, подойдя к кинотеатру «Лирик» в обществе молодой негритянки, он попытался приобрести билет в кассе для чёрных, а когда ему отказали, стал настаивать, утверждая, что он – негр. Одно это даёт достаточное представление о характере этого человека, поскольку трудно себе представить даже итальянца, настолько лишённого чувства собственного достоинства, чтобы публично настаивать на том, что он негр. Да и каким идиотом нужно быть, чтобы сделать подобное заявление. Уже многие месяцы он колесит по улицам Паркертона и должен бы понимать, что все давно знают, кто он такой. И что бы там ни вытворяли эти типчики из Вашингтона, Паркертон ещё не подготовлен для смешения рас. Вашингтонские умники не понимают одного, причём самого главного, фактора, а именно – что народные обычаи и общественную мораль нельзя рассматривать в отрыве от… – Он замолчал. Казалось, он только теперь заметил её присутствие.

– Послушай, – сказал он, – я не буду притворяться, что мне известны мотивы, которыми ты руководствуешься, но я убеждён, что твоим важнейшим жизненным критерием остаются интересы моего близкого друга, лежащего сейчас перед нами. Однако я так же твёрдо убеждён, что в настоящий момент ты ставишь под серьёзный удар свою репутацию. Послушай меня: этот человек должен немедленно покинуть твой дом.

Она молчала. По потолку все так же скользили тени.

– Если он не уйдёт, я посажу его за решётку.

– Нет, – воскликнула она, но ничего к этому добавить не смогла.

– Да, – сказал он, – и я сию же минуту иду в его комнату, чтобы сказать ему об этом.

Гилфорт вышел, прямой, как палка, в тщательно отутюженном, прекрасного покроя сером костюме, хорошо скрывавшем его брюшко, – серая фигура с сероватой сединой и серым лицом, пересекающая полосы света и тени под играющими на потолке бликами. Он вышел в коридор, Кэсси за ним. Он толкнул дверь и вошёл, Кэсси за ним. Комната была пуста.

– Он на охоте, – сказала она радостно, – вот он где.

– Охотится, – выговорил он наконец, – и не трудно догадаться, на кого.

Он быстро осмотрел ящики комода, уверенным движением задвинул их обратно, отодвинул мешковину, висевшую в проёме шкафа, проверил содержимое карманов городского пиджака, достал что-то и показал ей.

– Видишь, – сказал он с удовлетворением, – человек, условно выпущенный из тюрьмы, не имеет права носить это при себе. Это холодное оружие.

– Это же охотничий нож, им Сандер пользовался.

– Но Сандер не был осуждён за уголовное преступление. Гляди. – Маррей надавил кнопку, выскочило лезвие. – Лезвие более четырех дюймов длины, это запрещено законом. Видишь, здесь желобок? Надеюсь, ты понимаешь, что это не для точки карандашей. – Он защёлкнул лезвие и осмотрел рукоятку. – Совершенно новенький. – Гилфорт осуждающе взглянул на Кэсси. – Незаконная торговля все ещё существует, – сказал он с раздражением. – Сомнительные магазинчики на задних улицах, евреи в ломбардах – все что хотите за десять центов. – Он снова поднял нож и воскликнул: – Да на нём даже этикетка с ценой!

Не выпуская ножа из рук, не обращая внимания на Кэсси, он вышел. Вернувшись в комнату Сандера, Маррей сказал:

– Я буду ждать, я буду ждать столько, сколько понадобится, и я скажу этому типу, что ему здесь не место.

– Зачем тебе ждать? – спокойно сказала она. – Я сама передам ему твои слова.

Он пристально посмотрел ей в лицо.

– Ладно, – сказал он наконец, – но поставим точки над "i". За драку на той неделе его можно лишить свободы, вообще говоря, если бы я не вмешался, его бы уже арестовали. Если теперь этот парень просто уйдёт, тихо, спокойно, ему ничего не будет. Но уйдёт совсем за пределы штата. В Теннесси одним даго будет меньше, и ты сэкономишь деньги налогоплательщиков. Иначе, передай, – его ждёт решётка. Ре-шет-ка, ясно?

Она покорно склонила голову.

– Я сделаю все что смогу.

– Ну вот и умница. – Он положил нож на стол и достал кошелёк и расписку. Она подписалась. Гилфорт взял со стула свою шляпу.

– Так не забудь, – предупредил он, ещё раз испытующе взглянув на неё.

– Ладно, – ответила она. Она никак не могла дождаться, чтобы он ушёл.

Он подошёл вплотную, глядя ей в глаза. Она увидела, как блестят его очки, и услышала, как совсем другим, не судейским, а домашним голосом, он спросил:

– А ты знаешь эту девчонку?

Она не ответила, заворожённая блеском его очков.

Тогда он снова сменил тон – голос его звучал теперь коварно, как шуршание лезвия, режущего плоть:

– Черномазая девчонка, здешняя, из той развалюхи у дороги. И все это здесь, у тебя под носом. – Он наклонился, шёпот его сделался ещё более коварным. – Неужто ты позволишь ей срамить тебя на всю округу?

Вдруг он выпрямился и, словно это не он только что шептал, глядя ей в глаза, снова по-ораторски провозгласил:

– И я знаю – мой долг потребовать, чтобы…

Но тут раздался победно звенящий голос Кэсси, потому что теперь настала её очередь торжествовать:

– А знаешь, Маррей, кто та девчонка? Та черномазая?

И, увидев, как глаза за сверкающими стёклами очков растерянно заморгали, ответила:

– Дочь Сандерленда.

И захихикала. Ей вдруг стало легко и весело, и она захихикала, словно какая-нибудь девчонка-хохотунья на вечеринке.

– Не верю, – ответил Маррей; и от этого ей стало ещё смешней.

А потом она перестала смеяться, потому что ей было уже не смешно. Смех застрял у неё в горле, будто кто-то силой сунул ей в рот сухих отрубей. Она села на стул.

– Уйди, пожалуйста, – сказала она.

Он стоял, раскрыв рот, как рыба.

– Я устала, – проговорила она, – устала.

Он вышел.

Кэсси видела, как Анджело стоит возле залитой солнцем опушки. Она смотрела на него, пригнувшись за ореховым кустом, листья которого уже поблекли. Анджело стоял там, внизу, у самой кромки леса, и глядел прямо перед собой, на опушку. Он стоял, застыв как столб, как скала, спиной к ней, но даже на таком расстоянии она чувствовала, как тяжело он сейчас дышит, как напряжён сейчас взгляд его чёрных глаз, блестящих, точно птичьих.

Потом его силуэт, только что такой неподвижный, начал удаляться в сторону опушки, залитой солнцем. Он остановился, затем рядом с ним, совсем близко, появился ещё один силуэт.

Этот второй силуэт был девичий, и в руках у девушки были ведра, но когда мужчина обнял девушку, руки её опустились, а голова мужчины склонилась вперёд, и оба силуэта слились в один.

Кэсси Спотвуд издали увидела его склонившийся затылок и затаила дыхание. Но он все не поднимал головы, и Кэсси почувствовала, что задыхается. Она увидела, как безвольно упали ведра. Упали беззвучно – ведь до них было так далеко.

Потом мужчина и девушка, все так же в обнимку, вошли в каменный дом с разрушенной крышей. Ведра остались в траве на поляне.

Когда Кэсси снова открыла глаза, перед ней стояла Арлита. Стояла всего в шести футах, совсем близко. В руке у неё было ружьё.

– Нет, ничего-то у меня не вышло, – сказала она, помолчав. – Грозилась убить, да не убила. А знаешь, почему?

Кэсси пристально смотрела на неё, на этот раз уже не обращая внимания на её фамильярность.

– Убей я его, – сказала женщина, – и они меня прикончат, на электрический стул посадят. Как же тогда моя Шарлин?

Она стояла в глубокой задумчивости. Ружьё, будто тяжёлый груз, висело в её опущенной руке.

– А вот кого надо было убить, – неторопливо проговорила Арлита, – и притом давным-давно, так это Сандера твоего. Тогда бы и меня давным-давно прикончили, и Шарлин не родилась бы на свет. – Она помолчала. – Знаешь, что он мне сказал, когда я призналась, что жду ребёнка? Знаешь, что Сандерленд Спотвуд мне сказал?

Кэсси глядела на неё снизу вверх, не в силах произнести ни слова.

– Засмеялся и сказал: «Раз так, давай уж я тебе ещё одного добавлю…» И полез ко мне. Побрыкалась я, да не тут-то было, придавил он меня, как кирпичная труба. А потом захрапел. Встала я, стою на полу. Сколько уж простояла, не помню. Взяла мясницкий нож…

Она замолчала, уйдя в себя. Небо позади неё начало блекнуть.

Кэсси по-прежнему не сводила с неё глаз.

– Ты вправду взяла нож?!

Глаза женщины смотрели вдаль, туда, где начинали темнеть деревья.

– Держу нож, а Сандер храпит себе, потом открыл он глаза, взглянул на нож и засмеялся. «Черт, – говорит, – Арлита, брось-ка лучше этот старый грязный нож и полезай сюда, в постель». И все смеётся: «Давай влезай, девчонка, я расколю тебя, как зрелый арбуз, перележавший на солнце». Говорит: «Поздно уже становится, девчонка, у нас с тобой времени разве что на один заход, а потом мне пора ужинать, если ты мне до этого глотку не перережешь». Ну я и бросила нож.

– Но ты получила сорок акров земли, – сказала Кэсси.

– Получила. Думала, с этой землёй найду себе мужика. Да только такого дурака, который согласился, бы здесь жить, не сыскать. Так и осталась одна. Работала как собака. Надрывалась. Погляди на меня, – она развела руками, не выпуская ружья, – состарилась, состарилась раньше времени.

Она замолчала, глядя на Кэсси, по-прежнему сидевшую у её ног.

– Да и ты, – она засмеялась, – тоже не молоденькая. Будь ты помоложе, не валялась бы здесь, не подглядывала бы за молодыми.

Кэсси добралась до дому засветло, но ещё долго сидела в тени у сарая. С наступлением темноты в окне кухни загорелся свет, но что там происходит внутри, Кэсси не было видно. Потом свет погас. Она вошла в дом и легла на свою койку в комнате Сандера. Ей было страшно. Её бил озноб, хотя она лежала в одежде, не сняв даже башмаков. Было ещё совсем темно, когда она встала, включила свет. Сандер не спал. Она видела, как он водит глазами, но не обратила на него внимания. Она следила за своими руками, хотя заранее знала, что они будут делать. Тихонько, про себя, она напевала песенку. Она знала, что теперь все будет хорошо. Все так просто.

Руки раздели её. Она глянула вниз, на белизну своего тела, и увидела, как руки надели на неё красное платье, потом взяли расчёску и красную ленту и стали укладывать волосы. Глядя в зеркало, она мурлыкала какую-то простенькую, нежную мелодию.

Затем, надев чёрные лакированные туфли, она прошла по коридору и осторожно отворила дверь. Ощупью подошла к кровати. Легла поверх одеяла, глядя в темноту, прислушиваясь к дыханию Анджело. Подождав немного, прошептала:

– Ты ведь не спишь.

Ответа не было.

– Я знаю, что ты не спишь, – сказала она мягко, – но мне и не надо, чтобы ты говорил. Ты можешь молчать.

Она помолчала.

– Я знаю, Анджело, я знаю, что ты все время хотел мне что-то сказать, с тех пор… – Но она не могла говорить. Слова, которые ей хотелось произнести, были где– то рядом, казалось, висели над ней в темноте, но произнести их она не могла. Она долго ждала, прислушиваясь к его дыханию.

Потом наконец выговорила:

– Маррей Гилфорт, он приезжал сегодня. Днём.

Она услышала, как он задержал дыхание.

– Он сказал, что ты должен уйти!

Потом:

– Он говорит, что, если ты не уйдёшь, тебя снова возьмут туда.

Теперь она была уже уверена, что Анджело слушает, затаив дыхание.

– Но я им тебя не отдам, Анджело. Мы их обманем, мы их обманем.

Она начала хихикать, весело и с удовольствием.

– Я тебя спрячу там, наверху, – сказала она, отсмеявшись. – Я скажу ему, что ты уехал, и здесь все уберу, будто ты уехал. А в те дни, когда он приезжает – обычно числа первого или второго, – тебя дома не будет. Днём. Он всегда днём приезжает.

Кэсси нащупала его руку на простыне. Она нашла её легко, словно видела в темноте. Рука была вялая, как у спящего. Не тяжёлая, а просто как будто безжизненный груз.

– И вот ещё что я тебе хотела сказать, Анджело. Ты давно хочешь поговорить со мной, я заметила, но это ни к чему, потому что я и так все знаю. Да, милый, я знаю. Помнишь ту ночь, когда я сказала тебе, что ты не должен чувствовать себя здесь, как в тюрьме, потому что ты свободен и, если хочешь, можешь уйти в любую минуту. Даже сейчас, Анджело. Если тебе надо, ты можешь уйти.

И мягче, чем когда-либо, добавила:

– А потом ты вернёшься, снова придёшь ко мне, и я тебя дождусь. Ведь ты меня любишь чуточку, да, Анджело? Ты ведь меня любил, хоть немножко? А, Анджело?

Она была уверена, что в ответ он легонько сжал её руку; да, да, она не ошиблась, и так ли уж важно, что пожатие это было не слишком крепким?

Кэсси долго просидела так, в темноте, держа его руку. Потом услышала из коридора хрип. И сразу поняла в чём дело: она оставила включённым свет, а при свете Сандер не мог заснуть.

Она тихонько вышла. Однако и после того, как она выключила свет, Сандер продолжал хрипеть: за ним надо было убрать. Лишь через полчаса она вернулась к комнате Анджело.

Но дверь была закрыта. Заперта. Она присела возле двери, не веря, что это правда. Потом легла на пол и закрыла глаза. Она пыталась убедить себя, что Кэсси Спотвуд здесь нет, что она исчезла, – ведь если поверить в это, то и все её муки тоже исчезнут.

Но она была тут, она лежала на полу, а они все стояли над ней, все – Сандер и та женщина, Маррей и девчонка, Сай Грайндер и Анджело. Все они смеялись.

Даже Анджело.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Какую-то долю секунды после пробуждения ему казалось, что он снова молод. Или просто приснилось, будто он молод, и сон продлился в явь на то мгновение, когда он открыл глаза навстречу июньскому лету и пению птиц.

Потом он вспомнил, какой сегодня день, и почувствовал прилив сил. Удивительно приятно быть Марреем Гилфортом. Он встал.

В ванной, повинуясь внезапному порыву, он пару раз согнулся и разогнулся, стараясь коснуться пальцами пола. Взглянув на свой обвисший живот, с отвращением покачал головой. Надо будет пойти к массажисту, заняться гимнастикой. При доме есть старые пустующие конюшни, можно завести лошадей. Он внезапно увидел себя стоящим на парадном крыльце в лучах раннего солнца, ещё до завтрака, – подтянутая талия, галифе, и вот седеющий негр подводит к нему прекрасную, нервную, отливающую блеском кобылу и Маррей взлетает в седло и уносится навстречу солнцу. У себя в оффисе он скажет: «Что может быть лучше хорошего галопа перед завтраком! Прекрасно помогает сохранить форму!»

Он принял холодный душ. Уже много лет он этого не делал.

Открывая белую калитку, навешенную между белыми деревянными столбами, он посмотрел на выложенную кирпичом дорожку. Этому дому явно не хватало того аристократизма, которым отличался его дом, ранее принадлежавший Бесси, но после её смерти ставший его собственностью, и не только формально, а в гораздо более глубоком смысле, ибо в сознании Маррея миф о его роли в судьбе особняка Дарлингтонов давно уже вытеснил унылые факты действительности, и миф этот парил над домом, как нимб. Но хотя дому Паркеров и недоставало аристократизма, он тем не менее был лучшим домом на Паркер-стрит и стоял на ней с незапамятных времён.

Он взглянул на кирпичную дорожку, затенённую клёнами. Потом оглянулся на свою новую машину с откидным верхом – опять белую, которую он купил три недели назад. Она ждала его за белой калиткой, сияя на солнце, точно рекламная картинка. Чувствуя себя молодым и сильным, Гилфорт направился к дому.

Да, он отлично все устроил. Когда Кэсси Спотвуд под руку с Эдвиной Паркер выйдет сегодня из дверей этого дома, она будет выглядеть не просто благопристойно, а благопристойно втройне. «Aes triplex» Тройная цена (лат.).

, – пробормотал Маррей.

Что касается Эдвины, то она ведь нуждается в деньгах. Он дал ей понять, что материальной стороной дела она останется довольна, а кроме того, он ведь предоставил этой старой дуре лучшее место в зале суда на процессе об убийстве и к тому же снабдил её подходящим предлогом для присутствия там: дал ей роль опекунши главной свидетельницы, вдовы пострадавшего.

Мисс Эдвина открыла парадную дверь, лишь только Маррей нажал кнопку звонка. Очевидно, она караулила его в передней. Она провела его в затенённый холл, и он увидел, что её белые волосы, такие белые, что отливали голубым, уложены в затейливую причёску, голубые глаза сияют, как у ребёнка, розоватые серьги слегка покачиваются – мисс Эдвина вся тряслась от предвкушения сегодняшнего удовольствия; бриллиантовая подвеска поблёскивала на чёрном шёлке платья. Мисс Эдвина положила ладонь Маррею на руку, придвинулась вплотную, обдав его запахом фиалкового корня и мятных леденцов, и прежде чем он успел поздороваться, зашипела: «Тш-ш-ш!»

Ступая на цыпочках и едва удерживая равновесие, она направилась в гостиную. В этом прибежище полумрака и тени стоял стол, на котором под большим стеклянным колпаком, как в клетке, сидели восковые пташки на цветущей ветке апельсинового дерева, тоже изготовленной из воска. Став у стола, мисс Эдвина снова коснулась руки Маррея и, благоухая фиалковым корнем и мятой, к которым, теперь добавился более стойкий запах политуры, сказала:

– Мне кажется, ей лучше.

– Да, – ответил он, внимательно глядя в неестественно яркие глаза мисс Эдвины.

– Однако, – сказала она, – состояние шока ещё не миновало. Хотя прошло уже столько времени. Другие этого, может быть, и не замечают, но я-то прекрасно вижу.

– Да, – сказал он и подумал, что, возможно, слишком поторопился забрать Кэсси из частной лечебницы в Нэшвилле и преждевременно отдал её во власть деспотической доброты мисс Эдвины. Он не раз предупреждал Кэсси, чтобы она держала язык за зубами, внушал ей, что она – главная свидетельница на процессе об убийстве и должна молчать до тех пор, пока не предстанет перед судом. Вглядываясь теперь в алчные фарфорово-голубые глаза мисс Эдвины, он понял, что она ничего не выудила из Кэсси и, стало быть, все идёт хорошо.

– Она хочет открыться мне, – говорила мисс Эдвина. – Последние две ночи я сидела у её постели, и она держала меня за руку, как ребёнок. Я знаю, она хочет мне открыться.

– Я в этом уверен, – пробормотал Маррей.

– Она пытается, – сказала мисс Эдвина и столь энергично затрясла головой, что её розовые серёжки запрыгали из стороны в сторону. – Но не может из-за этого шока, – объяснила она.

– Да, из-за шока, – пробормотал он.

– Надеюсь, вам понравится, как я её одела, – сказала мисс Эдвина. – Бедняжка, сидеть в такой глуши! Она уже забыла, как люди живут.

– Да, – сказал он.

– За покупками я возила её в Нэшвилл, – сказала мисс Эдвина. – В таком большом городе о ней не будут судачить. Там никто и не знает, кто она такая.

– Очень разумно, – сказал он покорно.

– Надеюсь, я трачу не слишком много. Но вы же сами хотели, чтоб все выглядело как следует. Достойно, красиво, изящно.

– Да, – сказал он и в то же мгновение вспомнил – это было внезапно, словно память его подчинилась удару гонга, вроде тех, что зовут к обеду в роскошных курортных отелях, – вспомнил коричневый пакет, лежащий в сейфе, в его кабинете в Дарвуде. В то утро, пока шериф Смэдерс, его помощники и доктор Блэнтон оставались в столовой возле трупа, Маррей заглянул в топку кухонной плиты, положил то, что нашёл там, в коричневый бумажный мешок, спрятав пакет под плащом, вынес его и запер в багажнике своей белой машины. Огонь в плите не успел уничтожить того, что теперь, стоя в полумраке гостиной мисс Эдвины, Маррей видел так ясно, словно все это лежало перед ним: красный шелковистый материал с чёрными прожжёнными дырками, покоробившаяся туфля, изуродованная огнём, кое-где на ней ещё блестел уцелевший лак, сохранился и каблук, высокий и тонкий, и остатки обгоревших кружев от нижнего белья. И, вспомнив все это, Маррей почувствовал, как тошнота подступила к горлу, затряслись колени. Он с трудом вытащил карманные часы, да так и застыл, держа их в руке.

Наконец ему удалось справиться с собой.

– Пора ехать, – сказал он.

– Бедняжка ждёт нас в гостиной, – сказала мисс Эдвина.

– Так поспешим же, – сказал Маррей, все ещё стоя с часами в руке. Вокруг пахло политурой. – Мы должны исполнить свой долг. Это чудовище не может уйти безнаказанным. Сандерленд Спотвуд был моим другом.

Он щёлкнул крышкой часов. Звук был едва слышен, но отчётлив. В полумраке комнаты звук как бы вспыхнул, подобно лучу света, попавшему на кончик иглы.

Внезапно Маррей снова почувствовал себя молодым и непобедимым. Он отомстит за друга.

– Приведите её, пожалуйста, – сказал он.

– Послушайте, Джек, – говорил Маррей Джеку Фархиллу, которому предстояло поддерживать обвинение, поскольку сам Маррей выступал в качестве свидетеля, – насчёт этого списка. Нужно помнить одно. – Он постучал ухоженным, тщательно наманикюренным пальцем по списку присяжных, лежавшему возле мягко светившей лампы на огромном бюро красного дерева в кабинете Маррея в Дарвуде.

– Да, сэр? – спросил Джек Фархилл, почтительно глядя на Маррея.

– Женщины, – сказал Маррей. – Их семеро в списке, но только две из них надёжны.

– Да, сэр?

Белый указательный палец отыскал одно имя, потом другое.

– Миссис Бакнер, мисс Пуандекстер – надёжны. И знаете почему?

– Нет, сэр.

– В их глазах все, к чему прикоснулась мисс Эдвина Паркер, – свято. Даже мусор, который выбрасывают из её дома на Паркер Плэйс. Стало быть, свята и Кэсси Спотвуд. Улавливаете?

– Да, сэр.

– Что касается остальных пяти, то будьте готовы прибегнуть к отводам, если понадобится. Некоторые из них, возможно, завидуют, ну, скажем, чисто по-женски завидуют мисс Эдвине. А эта молоденькая Грэйси ходила в какой-то женский колледж, где-то на востоке. Кто её знает, каких идей она там набралась?

– Говорят, она вроде бы втайне симпатизирует неграм, – сказал Джек Фархилл.

– С таким же успехом она может втайне симпатизировать и даго. Женщины среди присяжных – контингент ненадёжный. У этого даго такая внешность, что какая-нибудь стареющая дура может и нюни распустить. Очень уж он напоминает кинозвёзд из старых итальянских фильмов. Вспомните возраст этих дам, прибавьте сюда приближающийся климакс, и вы поймёте, что едва ли можно рассчитывать на беспристрастное и непредвзятое суждение.

– Да, сэр, – сказал Джек Фархилл.

Отобранные в соответствии с процедурой присяжные начинали потеть; день ещё только начинался, а традиционные веера, розданные присяжным, уже пришли в движение. Веера были из толстого крашеного картона, прикреплённого к деревянной ручке. На одной стороне веера была изображена индейская девица в каноэ из берёзовой коры, а на другой – реклама фирмы «Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя», фирмы, во время летнего сезона любезно снабжавшей присяжных веерами.

Маррей бросил взгляд в сторону стола, за которым рядом с даго сидел Лерой Ланкастер – длинный, худой, с лысиной, окаймлённой волосами песочного цвета, в роговых очках и неглаженом синем костюме. Этот много хлопот не доставит. Бедняга Лерой! Образование получил хорошее – как-никак университет штата Вирджиния, – и тем не менее вот результат: в сорок пять лет он и пяти тысяч в год не зарабатывает. Вечно выставляет свою кандидатуру на всяких выборах и всегда выдвигает самые дурацкие идеи. Сегодняшнее дело как раз по нему: назначен судом защищать нищего, бывшего заключённого, даго, и к тому же, мрачно подумал Маррей, действительно виновного. Хоть завтра вешай. Только в Теннесси не вешают, а поджаривают на электрическом стуле.

Нет, с Лероем не будет никаких хлопот. Лерой – джентльмен.

Гилфорт украдкой поглядел на мисс Эдвину. Она сидела, будто аршин проглотив, – чёрное шёлковое платье, чёрная шляпка с чёрной вуалью поверх сложного сооружения из седых волос, и ни капельки пота на лице, – восседала на стуле с таким видом, словно и не замечала публики в переполненном зале.

Кэсси Спотвуд, посаженная между ним и мисс Эдвиной, не сводила глаз со своих рук, затянутых в перчатки и крепко сцепленных на коленях.

Видно было, что она напряжена до предела.

– Попытайся хоть капельку расслабиться, – прошептал он, – все идёт как надо.

И действительно, все шло как надо. Искоса он осмотрел её платье. Обычное траурное платье, но как сшито! Было видно, что мисс Эдвина потратила на него немало денег. Но самое главное – она проявила незаурядный вкус. Ведь вот какая штука: никто из хамов в этом зале не увидит ничего особенного ни в платье, ни в шляпке и все же все они почувствуют, что перед ними не простая фермерша. В самом покрое платья было что-то благородное, рафинированное. Мелочи, казалось бы, но и они имеют значение.

Картонные веера за столом присяжных колыхали пронизанный светом воздух. Порой какой-нибудь из вееров замирал и его обладатель вперял свой взор в изображение на картоне. Старик негр роздал присяжным стаканы, потом принёс эмалированное ведро, полное воды, в которой тихо покачивался десятифунтовый брусок льда, и, черпая белым эмалированным половником, наполнил стаканы.

Маррей вспоминал, как его разжиревшая Бесси истекала потом, проступавшим сквозь одежду.

Бесси умерла летом, и хотя в их спальне в Дарвуде был установлен кондиционер, простыни приходилось менять по три раза в день – так она потела. Теперь, сидя в зале суда, он с каким-то гнетущим чувством вспоминал о промокших от пота простынях Бесси. Охваченный застарелыми, неизлечимыми воспоминаниями, он спрятал лицо в ладони. Почему, почему мир так ужасно устроен?! Тогда в церкви на отпевании он тоже вдруг вспомнил о простынях и неожиданно для себя спрятал лицо в ладони.

Но теперь он не в церкви, и это не похороны; все, решительно все шло по плану.

Он резко поднял голову и окинул пронзительным взглядом зал, взглядом, который призывал к порядку всюду, куда проникал.

Постепенно вырисовывалась картина преступления. Она разворачивалась величественно, с неизбежностью и гипнотической лёгкостью приближаясь к кульминации, и в то же время в зале создалась атмосфера напряжённого ожидания, щекотавшего нервы, потому что ход заседания то убыстрялся, то приостанавливался, и тогда возникали поистине драматические паузы, особенно когда Джек Фархилл вдруг отпускал свидетеля так неожиданно, что его последнее слово будто повисало в воздухе.

«Да, – решил Маррей, – этот паренёк Фархилл осваивает ремесло. Ну что, разве не Маррей Гилфорт учил Фархилла уму-разуму?»

– Ритм, – говорил он, бывало, Джеку Фархиллу, – да, да, ритм заседания, вот в чём секрет.

– В пятницу, 11 апреля, в 9.25 утра, – давал показания Майкл Спэнн, белый, 67 лет, владелец магазина в Корнерсе, – Кэсси Спотвуд вошла в магазин. Она почти повисла на двери, чтобы не упасть, волосы у неё все промокли, потому что шёл дождь. Она с трудом добралась до мотка верёвки, лежавшего на полу, и села, можно сказать, даже упала на него. Она сказала, что Сандера убили. Попросила позвонить Маррею Гилфорту в Паркертон. Выговорив это, она, как говорится, хлопнулась в обморок.

Он крикнул на помощь свою старуху. Та пришла сразу, потому что дом у них рядом, за магазином. Они втащили Кэсси Спотвуд к себе, уложили её, и он позвонил мистеру Гилфорту, причём даже за свой счёт, и сообщил все кому-то из тех, кто работал у мистера Гилфорта, потому что самого мистера Гилфорта ещё не было в оффисе. Но они, видно, нашли его быстро, потому что он вскоре приехал в Корнерс с шерифом, доктором Блэнтоном и двумя помощниками шерифа.

Сначала все пошли к Спэнну, туда, где на кровати лежала Кэсси Спотвуд. Она, пока бежала к магазину, видать, несколько раз падала в грязь. Это было заметно по её одежде. Она так обессилела, что и слова вымолвить не могла. Тогда вызвали доктора Такера, чтобы тот приглядел за ней.

А потом мистер Гилфорт и все остальные уехали.

Так что первыми узнали обо всём в Корнерсе. «Телефонный провод в доме Спотвудов был перерезан, – показал помощник шерифа Майлз Кардиган, – причём не возле телефона, где это сразу бы заметили, а возле плинтуса у парадной двери. А ближайший телефон был в трех милях от дома Спотвудов».

В 10.36, как показал шериф Смэдерс, в Корнере прибыли шериф со своими помощниками, Маррей Гилфорт и доктор. Лишь в 10.52 доктор Блэнтон завершил осмотр тела. Как установил доктор Блэнтон, смерть наступила приблизительно в 7.30 утра. Лезвие ножа вошло в латеральную часть грудной клетки, в заднюю левую аксилярную область между третьим и четвёртым рёбрами, и прошло через нижнюю долю левого лёгкого и далее сквозь восходящую часть аорты и левое ушко. По мнению доктора Блэнтона, рана была нанесена лезвием, подставленным под приподнятое тело. Затем тело оказанным на него давлением было насажено на нож. Наружное кровотечение было незначительным, поскольку нож оставался в ране, а жертва вследствие своего состояния не могла оказать сопротивления и тем самым не способствовала увеличению раны. Как показал доктор Джон Такер, проживающий в Корнерсе, тело жертвы от шеи вниз оставалось парализованным в течение двенадцати лет.

Услышав это, какая-то женщина в зале зарыдала, восклицая: «Бедненький, ведь он и шелохнуться-то не мог!»

Когда женщину успокоили, Джек Фархилл взял у клерка и передал вновь вызванному на свидетельское место доктору Блэнтону нож, который доктор Блэнтон опознал как орудие убийства. Он показал, что извлёк его из раны умершего в присутствии шерифа Смэдерса.

Джек Фархилл поднял нож высоко над головой. Лезвие ножа было убрано в рукоятку. Он нажал на кнопку – и лезвие, блеснув, вырвалось наружу.

Фархилл стоял, поигрывая ножом, лежавшим у него в руке, и будто забыв, что к нему прикованы глаза присутствующих в зале. Затем он поднял голову и заговорил, как бы рассуждая сам с собой:

– Он предназначен не для невинных забав и не для невинных занятий… – и, внезапно повысив голос, – этот нож предназначен для одной и только одной цели!