Текст книги "Приди в зеленый дол"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Он старался не слушать.

– Ты что, не слушаешь меня? – спросила она.

– Слушаю, – ответил он.

Она молчала, пока они не миновали западную гряду холмов. А потом она засмеялась. Буквально закатилась от смеха. И вдруг перестала.

– О, какая я оказалась предусмотрительная. Я все продумала. Я ведь так и рассчитывала, что они схватят Анджело и убьют его, – ведь он тогда запер дверь и мне пришлось лечь на пол у запертой двери, в темноте, и…

– Я не намерен тебя слушать.

– Как я все толково устроила! Обдумала каждую деталь, даже не забыла перерезать телефонный шнур.

На юге взошла луна, и свет её падал на дорогу, белую, точно кость. Он старался слушать только рокот мотора. Но не слышать было нельзя.

– И все сбылось, всё, что я задумала. Это самое страшное, потому что все мои желания исполнялись как в сказке, только в сказке у тебя есть ещё последнее желание, чтобы сделать все опять как было. Сперва я пожелала, чтобы поверили в ложь, поверили, что сделал это Анджело, – и вот моё желание сбылось, ложь стала правдой, а теперь я хочу, чтобы поверили в настоящую правду, но…

– Сядь удобнее, – приказал он, – закрой глаза.

– Я и с закрытыми глазами вижу, что они с ним сделают.

Тем не менее она послушалась и долго лежала расслабившись, запрокинув голову на спинку сиденья, а машина ехала в потоке света, холодного и белого, как фосфор. По обе стороны чернели холмы, и с них к белой, как кость, полосе шоссе стекали чернильно-чёрные массивы леса, так что несущаяся по шоссе машина словно плыла над озёрами тьмы. Руки Кэсси безжизненно свисали. Открытые ладони были обращены кверху. На поворотах её голова медленно покачивалась на спинке сиденья.

Когда Кэсси наконец открыла глаза, он сказал:

– Ты спала.

Она выпрямилась, поглядела на залитую лунным светом дорогу.

– Смотри, луна, – сказала она.

– Вижу.

Пауза.

– Как ты думаешь, он тоже её видит?

– Что?

– Луну, – ответила она. – Как ты думаешь, Анджело тоже видит её из своей камеры?

– Откуда мне знать? – сказал он раздражённо.

Снова молчание.

– Я где-то читала, что им бреют голову. Он ничего не ответил.

– Он не даст обрить себе голову, – сказала она. – Анджело всегда гордился своими волосами. Он их так расчёсывал, что они у него блестели, как чёрный шёлк. Они и на ощупь были как шёлк.

Пауза.

– Ты знаешь, как это делается?

– Да.

– Их туго привязывают ремнями.

– Я знаю, можешь мне об этом не говорить

Она сидела напрягшись, глядя вперёд, прижав локти к бокам и вытянув перед собой руки, словно её привязали к креслу.

– И ноги тоже привязывают, – сказала она, крепко прижав ноги к сиденью. – И такую штуку надевают на голову. И…

– Да замолчи ты!

Но она будто не слышала.

– А потом включают, и электричество врывается в тебя, ударяет в мозг, несётся по позвоночнику, оно горячее, как огонь, и холодное, как лёд, оно сначала дёргает, а потом бросает…

– Заткнись! – крикнул он.

– Вот и его тоже так, ах, лучше бы меня, тогда бы…

Машина шла по инерции, он почти не держался за руль и, повернув голову, смотрел, как она бьёт ногами по полу, сотрясаясь всем телом, запрокидывая голову и истерично крича:

– Нет! Нет! Меня, меня…

Грайндер отпустил руль, наклонился и сильно ударил её левой рукой по щеке.

– Может, хоть теперь замолчишь?!

Минуту спустя он извинился.

– Ты знаешь, – добавил он, – на самом деле это вовсе не так ужасно. Ты не успеешь ничего почувствовать. Просто бац, и все. Это только кажется…

– Лучше бы меня, – повторила она тихим, слабым голосом.

– Замолчи, – устало сказал он. – Чем больше думаешь, тем страшнее все это кажется. Ни к чему мучить себя, вспоминая прошлое. И надо поменьше думать о том, что тебя ожидает. Старайся сосредоточиться на настоящем. Человек может перенести любые страдания, если научится думать только о том, что происходит сейчас, в данную минуту. Забудь обо всём остальном – и оно перестанет существовать.

Он тяжело дышал; потом, переведя дыхание, закончил:

– Если твой даго способен жить одним только настоящим, забыть о прошлом и не ждать ничего от будущего, он вполне справится. Просто его бахнет током.

Проехав с четверть мили, он сказал:

– Нам ещё далеко. Постарайся лучше заснуть. – И добавил: – Прислонись ко мне. Если хочешь.

– Спасибо, – сказала она и прислонилась.

Минут через двадцать она проснулась. Он заметил это, хотя она даже не пошевелилась. Потом он услышал:

– Сай…

– Да?

– Сай, ты думаешь, я сумасшедшая?

Помедлив, он ответил:

– Нет, – и снова помолчав, добавил: – Просто ты не могла этого не сделать.

Кэсси закрыла глаза и, казалось, снова заснула. Проснулась она, когда они уже доехали до дороги, ведущей к Паркертону. По-прежнему не глядя на него, она сказала:

– Ты тогда ушёл из больницы и бросил меня. Вышел, даже не оглянувшись. Даже не посмотрел на меня. Ты тоже не мог этого не сделать?

Сай обернулся к ней. Он слышал её словно откуда-то издалека, словно из далёкого прошлого. Ему даже казалось, что когда-то очень давно она уже задавала ему этот вопрос и он успел забыть о нем, а теперь вспомнил.

– Почём я знаю, – тихо сказал он. – Я живу, как живётся.

На подъезде к дороге на Паркертон Сай заметил огни дорожного ресторанчика.

– Тебе бы надо перекусить, – сказал он и потом добавил с притворным смаком: – Я бы и сам не прочь заморить червячка.

Они подъехали к ресторану, и она послушно вышла из машины. Их кабинет был отделан полированной сосной. Над столом висела тусклая лампочка, оформленная под оплывшую свечку, прикреплённую к стене металлической скобкой. Они сидели, не поднимая глаз, глядя на непокрытый дощатый стол, а у противоположной стены огромного, как амбар, помещения музыкальный автомат играл «Долину Красной реки».

Время от, времени Сай потягивал виски из стакана.

– Тебе бы тоже не мешало выпить. Легче станет, – сказал он.

Она отпила немного из своего стакана.

– Выпей все. Она послушалась.

Официантка принесла котлеты, кетчуп и соусницу с подливкой. Когда официантка ушла, он придвинул подливку к Кэсси.

– Ты все ещё любишь с подливкой?

– Да, – сказала она с едва заметной улыбкой.

– А я по-прежнему с кетчупом.

Но он даже не взял вилку. Держал в руке пустой стакан и смотрел на него. Наконец поставил стакан, разломил булку и намазал её кетчупом.

Они ели молча, медленно.

– Мы с тобой уже были здесь однажды, – сказала она.

– Я не помню.

– Тогда тоже играл автомат, только что-то другое. И здесь танцевали.

– Не помню, – повторил он.

Он подозвал официантку и заказал сладкий пирог и два кофе. Съев несколько кусочков пирога, она отложила вилку в сторону.

– Вкусно. Мне всегда нравился пирог с яблоками, но сейчас я больше не могу. Я просто не в состоянии проглотить кусок.

– А надо бы.

Но она действительно не могла.

– Ну ладно, – уступил он. – Пей кофе.

Она пила кофе медленно, маленькими глотками. Поставила чашку и посмотрела на него.

– Тогда здесь были разноцветные лампочки на потолке, – сказала она. – Они вращались, эти лампочки.

– Я же сказал тебе, что не помню.

Она отхлебнула кофе. Потом улыбнулась:

– Смешно.

– Что?

– Мы сидим здесь вместе, словно ничего не произошло.

– Чего не произошло?

– Словно ты не ушёл тогда из больницы, даже не поглядев на меня. Сидим как ни в чём не бывало. Как будто мы живём в Паркертоне и ты работаешь инженером на электростанции. Как будто ездили в Нэшвилл навещать нашего мальчика в колледже. А на обратном пути проголодались и заехали сюда. Как будто…

– Извини, – прервал он её, так резко поднявшись, что пряжка его ремня зацепилась за край стола.

В туалете он остановился перед зеркалом и увидел тяжёлое, круглое, обветренное лицо на толстой шее, заметил висящую на нитке пуговицу, пристально вгляделся в поблекшие невыразительные глаза в зеркале, смотревшие на него со злобой. Он напомнил себе, что пришёл сюда не в зеркало глядеть. И нечего ему тут стоять.

Но, моя потом руки, он снова увидел в зеркале свои блеклые, опухшие глаза и, услышав, что кто-то подходит к двери, почувствовал, что способен сейчас ни за что ни про что ударить незнакомого человека. Поэтому он быстро зашёл в туалетную кабину, запер дверь и стоял там, слушая, как вошедший справляет нужду, моет руки, а может, и лицо и, наверное, причёсывается – уж очень долго пришлось Саю ждать.

Вот ведь до чего довела его проклятая жизнь. Стой тут, запершись в туалете, дрожа от страха и говоря себе: забудь о прошлом, не думай о будущем, живи только сегодняшним днём, и ты вынесешь все что угодно.

Но человек так не может. Оказывается, человек не может так жить. Сай начал мучительно задыхаться, чувствуя, будто огромная лапа забралась ему под ребра и норовит схватить его сердце и выжать его, как мокрую тряпку, сдавив в жалкий комочек, а потом выдрать это сердце с корнями.

Когда он вернулся, Кэсси за столом не было. Увидев её пальто на вешалке, он решил подождать. Подозвал официантку и расплатился. Прошло ещё пятнадцать минут, он снова позвал официантку и попросил её на всякий случай заглянуть в женский туалет, потому что дама, которая была с ним, не совсем хорошо себя чувствовала и с ней могло что-нибудь случиться.

Официантка вернулась.

– В женском туалете никого нет, – сказала она.

Он встал, сунул руку в карман за ключами. Но вспомнил, что оставил ключи на столике рядом со шляпой. Дурная привычка оставлять ключи где попало. Он поднял шляпу.

Ключей не было.

Даже много лет спустя, даже после того как сбылись его самые сокровенные надежды и осуществились самые смелые планы, Маррей Гилфорт по-прежнему не любил вспоминать свой последний вечер у мисс Эдвины.

Маррей был человек порядка. Его письменный стол являл собой образец аккуратности, кусты вокруг его дома в Дарвуде были всегда ровно подстрижены, а натянутые на колодки туфли в его обувном шкафу стояли ровными шеренгами, точно солдаты. И всякий раз, вспоминая тот вечер у Эдвины Паркер, он больше всего ужасался тому, что все было не так, как следует.

Это было так же неприятно, как если бы картина на стене вдруг сама по себе повисла косо или как если бы прямо у него на глазах из комода медленно выполз ящик, а из него наполовину выскользнуло шелковистое розовое бельё – такие змеи розового шелка, неуместные, неопрятные, отвратительные вечно торчали из ящиков Бесси: она никогда не отличалась аккуратностью.

И надо же было этому случиться именно теперь, когда все уже давно аккуратно списано в архив, когда уже можно было обо всём забыть. Это-то и возмущало! Господи, уж кто-кто, а Эдвина Паркер, кажется, могла бы и сама понять, что за такой неуравновешенной особой, как Кэсси Спотвуд, нужно следить в оба. За что же ещё он мисс Эдвине, извините за грубость, деньги-то платил? Да ещё прежде чем принять их, она каждый раз заставляла его выламываться и делать вид, что речь идёт о чём-то другом, – ведь деньги предмет такой недостойный, что упоминать о них прямо никак нельзя.

Следить за Кэсси? Нет, мисс Эдвина за ней не следила. Мисс Эдвина храпела себе наверху, как ломовая лошадь, весь день, до шести вечера. «Она и ест-то как лошадь», – думал Гилфорт. Его не обманешь изящными манерами – вилочку-то ко рту она подносит манерно и неторопливо, но при этом ест за четверых. Ясное дело – дрыхла весь день, расшнуровав свои замшевые туфли, а вставные челюсти опустив ради пущей элегантности в хрустальный бокал. У неё ещё хватает наглости утверждать, будто она не заглядывала к Кэсси только потому, что не хотела её беспокоить – ведь бедняжка нуждалась в отдыхе.

Как бы не так. В отдыхе нуждалась бедняжка Эдвина Паркер.

Когда в шесть часов Эдвина хватилась Кэсси, та была уже в Нэшвилле. И только в восемь вечера Эдвина сумела разыскать его, Маррея. В оффисе, видите ли, его не было. Во имя всех святых, сколько есть мест в Паркертоне, куда приличный человек может пойти проглотить что-нибудь съестное? Почему бы не позвонить в отель – его бы разыскали в зале и тем сэкономили бы ему два часа.

Нет, сама её позиция была ему отвратительна. Наблюдая за ней исподтишка, он не раз замечал выражение злорадства на её лице. Именно злорадства. Немудрёно, что на какое-то мгновение он потерял самообладание.

«И все же, – сказал он себе, успокоившись, – терять самообладание нельзя». Вся его карьера была построена на постоянном самоконтроле.

Впрочем, события того вечера и святого вывели бы из себя. Когда он позвонил в лечебницу этому факиру с козлиной бородой и спросил, что делать с его пациенткой, когда её поймают, факир даже не удивился и невозмутимо посоветовал дать ей успокоительного. Она за это время могла уже чёрт знает что натворить, а он, видите ли, просто рекомендует дать ей успокоительного. Да, и ещё хорошо бы показать её врачу. Не удивительно, что даже он, Маррей Гилфорт, вышел из себя и потребовал объяснить, ему, как мог серьёзный врач вообще выпустить её в таком состоянии из клиники. В ответ на это бородатый факир так же невозмутимо заявил, что якобы мистер Гилфорт сам просил, чтобы её выпустили, и он, факир, пошёл ради этого на заведомый риск. Да за что тогда Маррей платит этому козлу деньги? Он, видите ли, идёт на заведомый риск, а расплачиваться за него должны другие!

Анализируя происшедшее, Маррей пришёл к выводу, что, обругав мисс Эдвину, он на самом деле просто излил раздражение, которое вызвал у него разговор со Спэрлином. Повесив трубку и войдя в гостиную, он понял, что мисс Эдвина подслушивала. Её надменное лицо сияло злорадством, глаза блестели, как у наркомана, и голосом, полным отвратительно фальшивого сочувствия, а ещё больше – злорадного снисхождения, она спросила, не думает ли он, что ему сейчас было бы полезно выпить чашечку горячего кофе.

– Нет, – бросил он вместо обычного «нет, спасибо», и она так вздрогнула, что у неё чуть не выскочила вставная челюсть. – Нет, – повторил он, кофе не надо, но не будет ли она любезна принести ему виски со льдом, если, конечно, ей не трудно. Поправив челюсть, она-таки принесла ему виски и себе тоже. Виски у неё был цвета сильно потёртого ковбойского седла, однако это не помешало старушке опустошить бокал с проворством заядлого пьяницы – даже лёд не успел растаять. Касательно разговора с доктором Спэрлином Маррей заметил, отхлебнув, что со стороны человека, считающего себя профессиональным психиатром, было по меньшей мере глупо выпустить пациентку из клиники в явно болезненном состоянии.

– Но вы ведь сами хотели, чтобы её выписали, – сказала мисс Эдвина тоном простодушного удивления.

Но насколько искренним было это простодушие? Вот что его вывело из себя. А уж если мисс Эдвина и впрямь настолько простодушна, так она просто идиотка. И он ответил, надо признать, довольно нелюбезным тоном:

– Конечно, я хотел, чтобы её выписали. Я хотел, чтобы её выписали, но здоровой и радостной. Ну посудите сами, – продолжал он с терпением опытного юриста, – ведь когда, скажем, ко мне приходит клиент, я не обещаю ему золотые горы, а трезво разъясняю юридическую сторону дела. Так же и доктор Спэрлин должен был независимо от моих пожеланий подойти к делу трезво и…

– А я-то думала, – все так же простодушно прервала его мисс Эдвина, – я-то думала, вы хотели, чтоб её выписали до того как…

Она замолчала.

– Простите, до чего? – спросил он.

– До того… – Она снова замолчала, потом решилась: – До того как казнят этого человека.

– Это ещё почему? – возмущённо спросил он, слыша свой голос словно откуда-то издалека и испытывая то неприятное ощущение, какое бывает, когда в темноте ошибёшься ступенькой на лестнице.

– Ну, чтобы, – начала она снова, но замолчала, покраснела, потом побледнела и наконец решилась: – чтобы люди не говорили, что вы её держали взаперти, пока не казнили этого человека. Вот вы и выпустили её немного раньше, чтобы никто не сказал, что…

Она опустилась на стул, словно силы внезапно покинули её.

Он сделал шаг к столу и дотронулся рукой до его поверхности; на столе стоял большой стеклянный купол с пёстрыми восковыми птичками, сидящими в якобы случайном порядке на восковой ветке апельсинового дерева. Обратив к мисс Эдвине стекла своих очков, он сказал:

– Уж не думаете ли вы, что меня волнуют деревенские сплетни? Я сделал то, что считал нужным. Я старался защитить эту несчастную женщину, вдову моего убитого друга, от последствий её нервного заболевания. И мне бы хотелось обратить ваше внимание на то, что все мои действия абсолютно законны. О чем свидетельствует и постановление суда.

Он перевёл дух, затем продолжал твёрдым, уверенным тоном, наслаждаясь тем, как быстро он овладел собой:

– Не удивительно поэтому, что меня беспокоит то, что эта несчастная больная женщина бродит ночью неизвестно где, подвергая себя опасности…

– Уж не хотите ли вы, Маррей Гилфорт, обвинить меня в том, что…

– Я никого не обвиняю, – сказал он холодно и надменно. – Я просто подчёркиваю тот факт, что в настоящий момент Кэсси Спотвуд, страдающая манией…

Мисс Эдвина поднялась с места. Казалось, она вновь была полна сил и энергии. Она даже решительно шагнула навстречу Маррею. Их разделял стол, на котором блестел большой стеклянный купол с готовыми вспорхнуть восковыми птичками.

– Манией? – повторила мисс Эдвина, не повышая голоса. И он вдруг увидел, как на её лице появилось выражение постепенно крепнущей уверенности. И шёпотом, полным ужаса, в который повергло мисс Эдвину её открытие, она сказала: – Я… я верю ей.

Словно гулкое эхо отдалось у Маррея в ушах. Он отдёрнул пальцы от полированного стола, как от раскалённой плиты.

– Ну вот, – взорвался он в порыве праведного гнева, – вот вы и признались в том, что потворствовали ей, что сознательно…

Мисс Эдвина снова опустилась на стул. Она, казалось, внезапно лишилась сил, лицо её сразу покрылось морщинами, и даже серьги погасли и безвольно поникли.

– Нет, – сказала она, – я ей не потворствовала. – И она медленно покачала головой.

– В таком случае… – начал он.

Она подняла голову и прервала его:

– Но, возможно, именно это мне и следовало делать. Потворствовать ей. С самого начала.

Он смотрел на неё в безмолвном изумлении и чувствовал, будто все его тело помертвело, как от новокаина, – оно по-прежнему принадлежало ему, но он его не ощущал.

Только слышал тихий-тихий усталый голос:

– Я знала, что вам что-то нужно от меня, Маррей. Вы хотели меня как-то использовать, и я могла бы раньше догадаться. Ведь вы, Маррей, всегда используете людей в своих интересах.

Пожилая женщина, сидевшая перед ним в кресле, была просто обыкновенной старухой в давно уже не новом чёрном шёлковом платье. Но Маррей не мог оторвать от неё глаз, потому что чувствовал, что с ней сейчас происходит какая-то мистическая метаморфоза, будто из этой облачённой в чёрный шёлк куколки вот-вот появится новое сверкающее красками существо. Он не мог отвести от неё глаз.

Но вот она очнулась и, подняв глаза, встретилась с его взглядом.

– Вы знаете, Маррей, – начала она, – я никогда вас не понимала. Я замечала только, что вы умеете отнимать у окружающих то, что вам нужно. Вы высасываете из них соки. Как из моей бедной кузины Бесси.

– Она умерла, – услышал он свой голос и даже расслышал в нём нотки удивления, словно только теперь вдруг поверил в её смерть.

– Да, – сказала эта усталая старуха с посеревшим лицом. – Она умерла. Вы её не убивали. Вы просто сделали так, что ей стало всё равно – жить или умереть. – Мисс Эдвина замолчала, взглянула на свои руки, лежащие на коленях. – Нет, я говорю не о тех женщинах. Вы делали гораздо более страшные вещи. Давно, с самого начала. Я даже не знаю, как это назвать. – Указательным пальцем она стала разглаживать платье у себя на коленях. Потом снова заговорила, следя за несложным движением своей руки: – Бесси не была хорошенькой. Она была худая как палка. Она была худой, а я всегда была полной. «Эдди, – говорила она, бывало, – вот если бы сложить нас вместе и разделить пополам, тогда каждая получилась бы ничего».

Мисс Эдвина опять замолчала.

– Нет, она не была хорошенькой. И спереди у неё не было того, что полагается иметь девушке. Но глаза у неё всегда сияли, и она была такая добродушная. Всем нравилось бывать с ней. С ней было весело. И она… – Снова молчание, палец перестал разглаживать шёлк, и мисс Эдвина взглянула на Маррея с внезапной тревогой в глазах: – она обожала вас. Сначала.

Он почувствовал, что она смотрит на него пристальным, оценивающим взглядом.

– Не понимаю, что она нашла в вас. Я говорила ей об этом.

– Я знаю, – медленно произнёс он, – я знаю, что никогда вам не нравился. – Он снова услышал в своём голосе нотки удивления.

В тишине было слышно тиканье позолоченных часов на камине.

– Верно, – она задумалась, – вы не нравились мне, даже когда были бедны. – И добавила: – А уж тем более сейчас, когда вы богаты.

Она встала, взглянула ему прямо в глаза.

– А что до меня, то я устала, я страшно устала притворяться богатой. Мне надоело жить в этом доме, как в тюрьме, только потому, что его построил старый генерал Паркер. Мне надоело проводить бессонные ночи, думая о деньгах. Надоело…

– Но, послушайте, Эдвина, – воскликнул Маррей тоном, в котором уже снова слышалась задушевность. Он обошёл стол и сделал шаг в сторону мисс Эдвины. Он вдруг почувствовал облегчение, к нему вернулась надежда, что ещё не все потеряно. – Послушайте, Эдвина, если бы я знал, что вы испытываете затруднения, если бы вы хоть намекнули мне об этом, обратились бы ко мне с вашими финансовыми делами, я бы…

Но тут он увидел в её лице такую неприступность, такую решительность, что остановился на полуслове. Никогда прежде он её такой не видел.

– Мне ничего от вас не надо, – сказала она. И, посмотрев на него с затаённой враждебностью, добавила: – Знайте, Маррей Гилфорт, мне очень жаль, что я не потворствовала этой девочке, что я не отвела её к людям и не заставила людей поверить ей. Мне очень жаль, что я не…

Зазвонил телефон. Маррей бросился в библиотеку.

Когда он вернулся, мисс Эдвина все так же пристально смотрела на него.

– Нашли её? – спросила она.

– Нет, – ответил он глухо и устало. – Это звонил Фархилл. Начальник тюрьмы сообщил ему, что в 12.17 итальянец был казнён.

Она внимательно смотрела на него.

– Теперь вы довольны, Маррей Гилфорт? – спросила она негромко, словно разговор у них был секретный.

Он стоял посреди комнаты, охваченный каким-то тяжёлым оцепенением.

– Не знаю, зачем вам это было нужно, – продолжала она, – но теперь вы своего добились. Надеюсь, вы удовлетворены.

Но удовлетворения он не чувствовал.

Он вспоминал, как в то утро, стоя у постели, на которой лежал Сандерленд Спотвуд с ножом в спине, он испытал острую, ослепительную, словно залитый солнцем снежный пик, радость отмщения. В это ослепительное мгновение он сказал себе: «Моя миссия в этом мире исполнена; правосудие свершилось».

А теперь вот и даго мёртв. Маррей почувствовал, как в душе у него медленно вздымается густая и липкая, как тина, волна непонятных ему чувств, вздымается и подползает к горлу. Ему стало трудно дышать. Он болезненно ощутил специфический запах гостиной мисс Эдвины – запах мебельной политуры и затхлости.

Он услышал тиканье часов и понял, что не вынесет сегодняшней ночи в отеле, бесконечной ночи с этим липким, вязким ощущением в груди, которое будет подступать к его горлу, душить его.

И так оно и случилось.

Так он и лежал в темноте, пока не зазвонил телефон.

Позвонили на рассвете. Сообщили, что нашли Кэсси Спотвуд. Около одиннадцати тридцати она тщетно пыталась проникнуть в тюрьму. Из-за множества всяких формальностей, связанных с исполнением приговора, помощнику начальника тюрьмы доложили об этом инциденте только в час дня и лишь после этого сообщили в полицию штата.

Кэсси была в полубессознательном состоянии, когда полицейский патруль нашёл её в кустах возле одной из башен тюремной ограды в двадцати пяти ярдах к югу от главных ворот.