Текст книги "Пятерка"

Автор книги: Роберт Маккаммон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

Он отключил гитару и вынес ее со сцены. За ним пошла Ариэль, следом Берк. Стали гаснуть огни, сообщая, что концерт окончен. Из колонок полилась музыка – запись какой-то другой группы. Публика, почти вся в футболках «The Five», потянулась понемногу наружу. Зрители были довольны: представление удалось.

За кулисы пришел Тор Бронсон в белом костюме и футболке «The Five». Загорелая кожа светилась, волосы были лимонно-желтые. На руке у него висела блондинка, которая могла бы быть его дочерью-подростком, и одета она была как ученица католической школы, а во рту у нее был леденец на палочке. Кочевник подумал, что теперь Тор забавляется порнокуколками.

– Ах ты, дешевый паразит! – сказал Кочевник, имея в виду, что Тор сэкономил десять долларов, надев футболку. Тор на это ответил, что если этот гребаный сосунок теперь имеет время, так должен приехать к нему в Кали и у него поселиться. Кочевник сказал, что подумает, а не хрен думать, сказал Тор, надо так и сделать. Сказал, что остановился в «Дрискилле» – переговорить кое с кем в студиях звукозаписи и несколько дней оттянуться, погреться на техасском солнышке, новые группы послушать, и если Кочевник к нему не заедет, он тогда некоторую пару яиц поджарит на костре и сожрет на техасском тосте с соусом «хабанеро». Хотя и не гей.

– О’кей, – сказал Кочевник.

Тру с женой разминулись с Тором и его кобылкой в дверях артистической, и Кочевник решил, что если старый мир не треснул от этого события пополам, то еще несколько тысяч лет он продержится.

Тру и его жена сели с Кочевником, Ариэль, Берк, владельцем «Виста Футура», парой ребят, ведущих фанские сайты в сети, техником по звуку и каким-то бородатым стариком в берете, владельцем «Сыграй это снова, друг» – магазина винтажного винила и компакт-дисков на Андерсон-лейн. Он вкатил тележку с двумя большими коробками дисков «The Five», которые просил оставшихся членов группы подписать серебряным маркером. Какие-то еще люди ходили туда-сюда – познакомиться, сделать снимок. Какая-то добрая душа принесла музыкантам пиво. Два серебристых маркера исписались насухо. Старик достал еще несколько из рюкзака, запах которого показался Тру слегка подозрительным. И скроен он был из пятнистой ткани с большим вышитым листом конопли. Жена Тру, хрупкая миловидная женщина по имени Кейт, поглядывала на бородатого настороженно, а у того была привычка смотреть на людей в упор, и для нее он не сделал исключения. Смотреть не мигая несколько минут. Еще у него была привычка вскакивать, несколько раз пробегать по комнате, а потом садиться на стул, поджав ноги по-турецки. Она прошептала мужу, что вряд ли этот человек от мира сего. Тру ничего не ответил. У него была повязка на правом глазу, локоть болел под гипсом, и им было пора возвращаться в «Рэдиссон», потому что рано утром они улетали домой.

– Пора нам, пожалуй, – сказал Тру.

Ариэль его обняла, Берк подошла угрюмо, с каменным лицом, и он не мог понять, что она сейчас сделает. А она сжала кулак и взметнула его в воздух, он стукнул по этому кулаку ладонью, и она тогда расплылась в улыбке – типа «какой же ты болван» – и тоже обняла его.

– Какое счастье, что мне не надо все это подписывать, – сказал Тру Кочевнику, здоровой рукой показывая на коробки.

– Ага, – согласился Кочевник. – Менеджерам легче.

Тру кивнул. Посмотрев на Кейт, увидел, что она уставилась на бородатого, а тот на нее – битва гляделок.

– Карточка есть? – спросил он Кочевника.

– Тачка? Есть, конечно.

– Карточка, – поправил Тру. У него одна была такая в левом кармане, приготовленная, и он достал ее и отдал Кочевнику. – Визитная карточка с телефонным номером.

– А! Нет, нету.

Кочевник взял карточку, на которой был рабочий телефон Тру плюс добавочный на лицевой стороне, а на обороте левой рукой написан его домашний телефон.

– Стоит иметь. Чтобы люди знали, как с тобой связаться. – Тру знал, что если бы ему понадобилось связаться с Кочевником, у него вся сеть ФБР была бы в распоряжении вместо телефонного справочника. – А с чего ты решил, будто я сказал «тачка»? В ушах звенит?

– Да нет, просто никто меня про карточку раньше не спрашивал.

– Тебе стоило бы подумать насчет защиты ушей. Всем вам. Ведь слух для вас очень важен.

– Да, мне говорили.

Тру уставился на него в упор:

– Ах ты, сукин ты сын! – Тру не мог сдержать улыбки. – Ты мне денег должен, кстати. За некоторые издержки на зубных врачей и уборку безобразия, что ты устроил в греческом ресторане Тусона, и чем меньше ты будешь об этом знать, тем лучше. Но когда-нибудь я их с тебя получу. Когда ты будешь достаточно богат, чтобы расплатиться.

– Быть может. – Кочевник пожал плечами. – Посмотрим.

– Ладно, пора нам, – сказал Тру.

У Кочевника заныло сердце. Он обнял Труитта Аллена, прижал его к себе, и Тру сказал: «Осторожно, локоть», – но голос у него дрогнул при этих словах. Кейт отступила на несколько шагов, и старый бородач моргнул и отвел глаза на подписанный серебром диск, лежащий у него на коленях, с изображением группы «The Five» на фоне змея, сползающего с пирамиды Эль-Кастильо в Чичен-Ице. Музыканты окружены размытым лиловым сиянием, а темно-багровое заглавие читается как «Кет-ЦЕЛЬ-коатль оправдывает средства». Старикан понятия не имел, что все это создано компьютером и фотошопом – они уж никак не могли себе позволить поездку на Юкатан – и возникло из сна, который привиделся Ариэль после мексиканского ужина, возмущавшегося тем, что его съели. В памяти у девушки остался навязчивый и несколько пугающий образ: путешествие сквозь пространство и время на спине пернатого змея, Кетцалькоатля – связующего звена между богами и людской знатью, надзирателя за человеческими жертвами. И название песни возникло из циничного выражения, советующего выбираться из любой ситуации любыми средствами, подвернувшимися под руку. Вот на такие мысли ее навело сновидение.

– Будь собой, – сказал Тру Кочевнику. Он эту фразу заготовил на прощальный момент, потому что такой совет рокер мог бы воспринять.

– И на полную пружину, – ответил Кочевник.

Этой фразы Тру явно не понял, но и не надо. Сошлись ненадолго две планеты, по необходимости, и теперь та же необходимость разводит их по прежним орбитам.

– Спасибо, что нас вытащил, – сказал Кочевник, и в этом был смысл, хотя у Тру впереди будет много ночей на размышление, не было ли лучшего способа вытащить группу, и так, чтобы Терри Спитценхем не погиб. Но он никогда не забудет, как играл Терри в той студии, голос «Леди Франкенштейн» из колонок и слова Терри: «Спасибо, что дал мне время».

И еще он знал, что на самом деле вытащила их Ариэль, и он ей это сказал. Противостоять Джереми Петту с его винтовкой, как это сделала она, – был самый храбрый или самый безрассудный поступок, который Тру видел за всю свою жизнь. Должны быть какие-нибудь медали для гражданских за такое, но так как Кейт будет единственным человеком, который услышит всю историю целиком или узнает, что рассказала ему Ариэль – как она видела ситуацию, – то ничего существеннее грамоты ФБР с благодарностью он для девушки не добудет. Он сделал для других все, что мог, способствуя концу, пусть и трагическому, опасного индивидуума, который к тому же был своим братом-морпехом. Но за кулисами он сумел погасить денежные обязательства Джона Чарльза и почистить его личное дело. Самого его ожидало на будущей неделе награждение Звездой ФБР и медалью «За доблесть».

* * *

Тру считал для себя честью знакомство с ними. Он чувствовал себя одним из них. В конце концов, Ариэль сказала ему, что поняла смысл песни из его случайно брошенной фразы: «Как раз когда думаешь, что нет ничего нового в этом старом мире». После этих слов, сказала она, ей все стало ясно. Так что в этой песне есть и его вклад. Он – автор песни.

В каком-то смысле.

Жена взяла его за левую руку, потому что он не шевельнулся и на самом деле хотел бы остаться, пока не подпишут все диски, все до конца, и начнут выключать свет.

Она вывела его из артистической, и когда он оглянулся, то хотел им сказать, что снова возьмет гитару, когда рука заживет. Но не стал, потому что им нужно заканчивать вечер и ехать домой отдыхать. И ему уж точно надо.

Глава тридцать первая

Они уже почти закончили надписывать диски, когда в артистическую вошел высокий молодой человек лет двадцати. Под пиджаком в красную полоску у него была футболка с эмблемой «The Five». Волосы у него были длинные, песочно-каштановые, глаза серые. Красивый, но тощий и угловатый, и выражение лица мрачно-озабоченное. Когда Берк взглянула на него в первый раз, она первым делом подумала, что Джина Фейн, новая Дженис Джоплин и признанный Голос Нации, умерла от слишком бурной жизни.

Молодого человека звали Бен Райвингтон, и он был басистом в группе «Мадстейнз». Подойдя прямо к Берк, он спросил:

– Можно с тобой поговорить?

– Валяй, – ответила она, продолжая подписывать диски.

Он посмотрел на Ариэль и Кочевника, которые знали, кто он, но не были с ним знакомы. Берк с этим человеком ни разу в жизни не говорила.

– Я бы предпочел с глазу на глаз.

– Ладно, – решила Берк. – Подожди, я тут закончу.

– Выступление у вас было отличное, – сказал гость, обращаясь к Кочевнику и Ариэль. – Я ваш большой фан, еще с первого вашего диска. Хотел с тобой заговорить в «Кертен-клаб», но… иногда, бывает, вдруг зависаешь. И на людей просто смотреть не хочется, сам знаешь.

– А то, – ответил Кочевник.

– Футболку я в сети купил.

– Тебе идет, – улыбнулась Ариэль. Она, как и Кочевник, гадала, почему сегодня этот крокодил нигде не играет. Джина Фейн и «Мадстейнз» были очень популярны и очень талантливы, они были молоды – старшим был двадцатидвухлетний барабанщик XB4Y,[46]46
  Псевдоним игрока в покер.


[Закрыть] – и энергия из них хлестала. – Не знала, что вы тут в городе. У вас был ранний концерт?

– Нет, – ответил он. – Я приехал из Далласа, когда про это узнал. У нас… Джина не совсем в форме.

– А что с ней?

– Не совсем в форме, – ответил он, отводя глаза, и Ариэль поняла, что развивать тему не нужно. Он смотрел, как она подписывает диск и тянется за следующим. – Вы действительно через огонь прошли, – сказал он. – Не понимаю, как вы уцелели.

– Повезло.

– Я слышал, что не в одном везении дело. Слышал, что… – Он опустил глаза. Ариэль ждала, пока он найдет слова, которые ищет. – Что с вами была благодать. Без нее живыми бы не вышли. Здорово по-дурацки звучит?

– Да нет, – ответил Кочевник. – В смысле… в смысле это можно понять.

– Последняя песня мне понравилась, – сказал Райвингтон. – «Новый старый мир». Что-то мне созвучное.

Ариэль подняла на него глаза. Она видела, что ему что-то нужно, отчаянно нужно, и он не пришел бы сюда, если бы не надеялся это найти.

– Я после концерта хотел прийти поговорить, но на вас там навалилась публика, а я знаю, как это бывает. Поэтому пошел в другой клуб выпить пива. Услышал, как другая группа заканчивает концерт. Но ваша последняя песня меня зацепила и заставила снова прийти. Вот насчет того, что меняешь сам. Вроде как если хочешь, чтобы что-то было сделано, так и сделай. Ответственность на себя возьми. – Он вдруг улыбнулся, как застенчивый подросток, и даже покраснел. – Ну да, звучит как херня… когда такое говорю я, а не песня, – поправился он. – Песне-то как раз респект, ребята.

– Спасибо, – сказал Кочевник.

Он продолжал подписывать, но слушал очень внимательно.

– Я считаю, что песня может зацепить человека. И обратиться к нему. Ну, типа ткнуть пальцем в грудь и сказать вроде: «А ну, ты, вставай!» Я понятно говорю?

– Правильно говоришь, – согласился Кочевник.

– Ага. – Райвингтон вздохнул с облегчением, будто перешел через очень важный мост.

Группа закончила надписывать диски, бородач в берете таращил глаза и рассыпался в благодарностях, поцеловал руку Ариэль, хотел поцеловать руку Берк, сообразил, что не надо, и увез свою тачку разгружаться. Никого не осталось, кроме владельца «Виста Футура» и менеджера, которые наводили порядок в офисе и писали заказы на доставку пива. Барабаны Берк погрузили на дно ее небольшого черного пикапа, стоящего на парковке на той стороне улицы. Три гитары Кочевника и набор стомпбоксов лежали в его красном «форд-фокусе» две тысячи первого года, ожидая на той же стоянке. «Овация» и «Темпест» Ариэль ждали в ее серебристой «короле».

– Вот что, – сказала Берк Бену Райвингтону, шагая вместе с Кочевником и Ариэль к выходу из клуба. – Все, что ты хочешь мне сказать, можешь сказать при моих друзьях.

Райвингтон остановился. Его лицо было высвечено резким светом угловых ламп – светом реальной жизни, когда представление закончилось и зрители разошлись.

– О’кей, – сказал он. – Джина болеет. Она на герыче.

Все промолчали. Кочевник знал, что Джина не отстает от Дженис по части алкоголя и наркотиков, и он все надеялся, что не найдется такого дурака, который даст ей попробовать героин для комплекта.

– Ей нужно помочь. – Райвингтон обращался к Берк. – Понимаешь, она же гребаный псих. У нее голос, у нее талант, у нее вид, и она охрененно любит музыку больше всего на свете, но эта дрянь ее убивает. И убьет, если никто не придет помощь.

– Так организуй ей помощь.

– Вот это мне песня и велела сделать, – ответил Райвингтон. – Вернуться сюда и попросить тебя помочь мне спасти Джину.

– Меня? Почему меня?

– Через две недели у нас начинается турне. Едем в Англию. Первые концерты за границей – это же, блин, какая адова работа будет. А Джина – это Джина. Соберет свое барахло, залезет в нору и эту нору с собой утащит. И я могу сказать, что если уж она захочет залезть, то так залезет, что никто за ней туда не попадет. Но пару дней назад ушел Лоуренс.

– А кто это?

– XB4Y, – ответил Райвингтон. – Лоуренс Джолли, так его на самом деле зовут. Сказал, что хватит с него ее выходок, он уходит к хренам в «Beastie Crew». Те в любом случае лучше подходят под его стиль. Так что наш человек в агентстве ищет нам ударника, но… это должен быть человек зрелый. И с опытом дороги, понимаешь?

Берк решила, что понимает. Но не понимала, нравится ли это ей.

– Мне всего двадцать шесть.

– Ну, так это… больше, чем остальным. Я только говорю, нам нужен… Джине нужен… нужен человек, на которого она может положиться. Кто, ну, понимает, что к чему.

– И ты думаешь, что это я?

Райвингтон переступил с ноги на ногу. Несколько секунд он не решался взглянуть в грозовое облако, которым могло стать ее лицо, потом взглянул.

– Я на это надеялся.

Берк повернула голову, посмотрела туда, где стояли Кочевник и Ариэль. Стояли так, что им было слышно, но на расстоянии, показывающем, что она свободна, если захочет.

– Самое странное, – продолжал Райвингтон, – что Джина – из консервативной семьи, и она взбунтовалась, она там свой талант и себя бросила им всем в морду… но она их любит. Такое чувство, что эта семья ей нужна. Она только не знает, как снова к ним вернуться.

Берк смотрела в пол. Долго смотрела.

– Может, сядем где-нибудь пива выпьем? Я угощаю. И поговорим? – спросил он.

Берк подняла голову. У нее на скулах напряглись желваки.

– Если ты или кто-нибудь из вас хоть когда-нибудь назовет меня «мэм», – сказала она, – я ему на фиг мозги вышибу. Это ясно?

– Ага! – Он закивал очень энергично. – Ноль проблем.

Берк еще раз посмотрела на друзей, улыбнулась им злорадно, так, чтобы Райвингтон не видел.

– Это без шуток.

– Понятно.

– Теперь можешь мне ставить пиво, – сказала она.

И еще раз оглянулась на потемневшую сцену.

На парковке они с Кочевником стукнулись ладонями, Ариэль она поцеловала в щеку.

– Созвонимся, – сказала она, может, чересчур жизнерадостно.

Равингтон сел в свою «хонду-пилот» и завел мотор. «Кирпичная стена» Берк подошла к своей машине, с небрежной грацией вдвинулась за руль и пустилась вслед за Райвингтоном в будущее, показав друзьям знак мира.

Кочевник и Ариэль остались вдвоем – и одни.

– По чашке кофе? – предложил он.

– Я знаю тут место, где есть «серебряная игла».

– Веди.

* * *

Кейт Аллен проснулась, почувствовав, что мужа в кровати нет. В номере «Рэдиссона» было темно. Кейт стала нащупывать лампу на ночном столике, но муж сказал:

– Это не нужно.

Он сидел в кресле у окна, в отглаженной синей пижаме. Шторы были открыты. Уличный свет еще горел и мигал, и в ночном небе медленно летел самолет.

– Который час? – спросила она.

– Поздно. Или уже рано, скоро рассвет.

– Это рука тебе спать мешает? Болит?

– Болит, конечно. – Рука в гипсе была вытянута перед ним, Кейт видела его профиль в стекле. – Но ничего страшного, я просто думаю. Ложись спать.

Она знала, что ему много есть о чем подумать. Он рассказал ей о поездке к родным Джереми Петта в Рено. Это, он сказал, он должен сделать. Полет на один день, утром туда, вечером обратно. Он рассказал, как приехал к маленькому дому в грустной части города, где, сказал он, стоит в воздухе едкий запах, горький горелый запах. Он ей рассказал, как отец Джереми Петта, награжденный морпех, ни разу не взглянул ему в глаза во время разговора, хотя Труитт выразил свое глубочайшее сочувствие и глубочайшее уважение к молодому человеку, который потерял дорогу.

Отец Джереми Петта не разжимал правого кулака, у него даже костяшки побелели. На левой руке не хватало трех пальцев. Он был сержантом морской пехоты, участником «Бури в пустыне» в девяносто первом. Мать Джереми Петта, сказал Труитт жене, надела на лицо непроницаемую маску, и когда ходила, то будто прилипала к стенам, и раз или два она оказалась на стуле, где несколько секунд назад ее не было, или же вот только что она была видна в дверях – и вдруг ее там нет.

Она в совершенстве овладела искусством становиться невидимой.

«Спасибо, что заехали», – сказал в дверях отец Джереми Петта, но запавшие глаза смотрели на клочок земли, где не было травы.

Кейт лежала на подушке, глядя в темноте на мужа.

– Я думаю, можем выбраться в аэропорт пораньше.

Он кивнул, но почти незаметным движением.

– Хочешь, расскажу одну вещь? – спросил он.

Она сказала, что хочет, конечно.

– Про городок Стоун-Черч, – сказал он. – Все время в голове вертится. Уже пару дней.

Он ей изложил историю, рассказанную Ариэль. История взволновала Кейт, и Тру непонятно было, как ей рассказать остальное – про Коннора Эддисона и так далее, но чувствовал, что он как ее муж и как самый близкий друг должен будет в свое время это сделать. Она ведь тоже ему самый близкий друг.

– Стоун-Черч, – повторил он. – Правда, поразительная история? Просто неимоверная. Вдруг когда-то, бог его знает когда, человек тридцать – сорок вышли на дорогу, ведущую прочь от Стоун-Черч…

И, говорил он, не поразительно ли будет, если они вдруг вылезут – все в синяках и порезах от цепей и проволочных заграждений, и на них старые наряды, но совсем не маскарад, и они моргают на солнце, которое вообще забыли, что когда-то видели, потому что вся их жизнь кажется им дурным сном… Они идут по дороге, в этот далекий день будущего, и с ними старый доктор, и большой медведь-шериф, а его поддерживает тоненькая китаянка, и четверо головорезов Гражданской, которые приехали подраться, а попали снова на войну, и пара проституток, у которых еще французские духи не выветрились, и неотесанные мужики, и их неотесанные жены и дети. И прямо между ними, в самом центре, идут двое мальчишек, женщина, которая много вынесла, и полубессознательный проповедник, несущий тельце девочки, завернутой в его собственный пиджак.

Дурной сон, думают они. Кошмарный сон о кошмарном мире. Вроде как заснуть в одно мгновение и проснуться, ничего не соображая, не понимая, где ты. И это не проходит, а тянется и тянется. И быть может, они держатся вместе, пытаясь найти дорогу из кошмара, а у проповедника больше, чем у всех, причин двигаться самому и побуждать двигаться других. Самая главная причина: вопреки всему этому туману и безнадежности – дать своему ребенку христианское погребение.

Не удивительно ли было бы, говорил Тру, если бы, когда все эти люди пробирались по стране, где нет ни горизонта, ни компаса, ни солнца и ни луны, вышел вдруг из сгущения тьмы некто, увечный и болезненный, и треснувшими губами прошептал бы: «Идите за мной».

И что за дорога это была бы? Откуда и куда? Через неведомые равнины, через пустынные горы и долины, где клубятся тени? И время теряет смысл, время перестает существовать. Некоторые могут отпасть или уйти, или их сманят на другие тропы, и они пропадут. Этому некто пришлось бы заставлять остальных двигаться. Потому что он знает, потому что он нашел дорогу отсюда. Не для себя – его жизнь кончена. Для них, потому что они еще не прожили своей жизни, а в стекле есть трещина.

Как они выберутся? В том же тумане кошмара, что привел их сюда? Ударом грома, который пробудит их среди ночи? Или же где-то впереди, за тысячи миль впереди есть пятнышко света в темноте, и надо идти на него, как на пламя свечи?

Увидят ли они, что и они сами, и одежда их засыпана красной каменной пылью, как будто они соткались заново, продавленные через стены горы и воссозданные на той стороне? Увидят ли они у себя в волосах блестки серебра? И что может сказать преподобный тому изувеченному поводырю в последний день, в последний миг перед исходом? «Как тебя зовут?»

И он может ответить голосом из самых глубин страдания: «Меня зовут…»

– Хватит, – сказала Кейт. – Я серьезно.

Тру тихо дышал. Локоть болел, но скоро должно было стать лучше.

– Такая штука, – сказал он, – могла бы потрясти основы мира.

– Ну, воображение у тебя очень живое. Я всегда это знала. Когда выйдешь в отставку, надо будет тебе это записать.

– Нет. Я просто подожду, пока это случится.

Тру уставился в окно на огни человечества. Все увереннее начинал заявлять о себе синий рассвет. Интересно было бы, подумал Тру, действительно податься в отставку. Ранение может ее ускорить. И хорошо было бы уйти большой собакой, с костью Медали за Доблесть в зубах.

– Подумываю заняться менеджментом, – сказал он.

Кейт не решилась спросить, что это значит. Но подумала, что надо поторопиться, встать пораньше и отвезти его в «Дом блинов» по дороге в аэропорт, пусть поест любимую еду: блины с сиропом и яичницу с беконом.

Вряд ли это сильно скажется на его сердце.

По крайней мере один раз можно.

* * *

Кочевник и Ариэль были на дороге. Свою машину она оставила на их последней остановке – там, где они смотрели, как свежевыпеченные пончики едут на транспортере, пудрятся сахаром или корицей и покрываются свежей глазурью. Сели они в «фокус» Кочевника. Это был единокровный брат «Жестянки» – с мятым радиатором, царапинами на борту с пассажирской стороны, зазубринами, сколами, вмятинами и выпуклостями. Кочевник его приобрел по дешевке у собрата-музыканта, и тогда у машины уже были некоторые несовершенства, но он сам добавил тоже немало. Сейчас, когда они ехали в косом свете фар по техасской дороге, опустив стекла, и предрассветный воздух был подслащен уходящей ночью, Кочевник подумал, что может себе позволить новые колеса.

Это, конечно, было глубокой ночью. Кружка черного кофе, не слишком горького, и чашка «серебряных игл» в небольшой забегаловке в центре с названием «Сельма». В зале стояла дюжина столов, и тут подавали отличное шоколадное печенье, хотя Ариэль не стала его заказывать. Здесь у них начался разговор – о той песне. Потом Кочевник решил, что все-таки голоден, и они снова встретились в кафе «Магнолия». На этот раз Ариэль себе заказала вегетарианский сандвич, а Кочевник попросил гамбургер, только обязательно проверьте, чтобы без сыра, и если можно, среднепрожаренный, в середине чтобы чуть-чуть розовый.

Официантка сказала, что будет сделано.

И продолжился разговор о песне.

– Ну? – сказал Кочевник. Ночная публика вокруг ела и пила, официантки деловито сновали мимо. – Что случилось потом?

– А разве что-то случилось? Я не знаю.

Они в «Сельме» уже заговаривали об этом, но Ариэль понимала, что для него важно возвращаться снова и снова, выискивая, что он мог упустить из виду.

– Что-то должно было случиться. Иначе не могло быть.

Он положил локти на стол, уставился прямо в ее загадочные глаза. Нога болела от долгого стояния, от долгого вождения, но если когда-нибудь он не сможет выдержать небольшую боль, в тот день его надо будет вышибить из этого странного старого мира. Который уж точно не нов. Или нов? Кочевник не знал. Ариэль была уверена, что им дала задание написать песню девушка, которая была не человеком. Они не просили этого задания, но деваться некуда. Потом, как считала Ариэль, Джереми Петт получил задание не допустить, чтобы песня была закончена, – получил от некоей сущности, которую он звал «Ганни». Или же Петт совсем свихнулся, и в этом все дело? А Коннор Эддисон? А псих из трейлер-парка?

Кочевник подумал об этом трейлере, стоящем на жарком солнце посреди пустыни, на «линии ангелов», исходящей с северной стороны Стоун-Черча, или, как он когда-то назывался, Апач-Липа. Этот тупой мудак, так называемый специалист ВМФ по электронике, не умел отличить ангелов от демонов. Кочевник подумал, что было бы, если бы кто-нибудь, умеющий воспринимать эти флюиды или как они там (это звучало как мысли Ариэль), стоял в этом трейлере, в помещении, которое псих использовал как центральный пост, и слушал, или чувствовал, или улавливал тишину в проводах. Может, услышал бы бормотания, рассеянные голоса, едва заметные, как слышится пиратская радиостанция из стенной розетки, или вой помех, которые на самом деле не помехи, а нечестивый голос, возвышенный в ярости, потом уплывающий, как повизгивающая собака. А может быть, быстрый говор, как будто зубы стерты до пеньков, или вдруг кто-то скажет: «Ты!» – звуки перепутаны и перемешаны, как взаимные упреки после проигранной битвы.

Но больше всего – тишина в проводах.

Может быть, зловещая тишина. Та, которая говорит, что нужно составить новый план, потому что эта война навеки.

Написать эту песню – суровое было дело. Ариэль была неколебима в убеждении, что он должен вставить свою строчку. А он не хотел вообще с этим связываться. Он боялся, что когда это будет сделано, когда песню допоют до конца, последнюю песню, клуб «Виста Футура» будет целиком втянут – буль-буль – в космическую воронку, в Преисподнюю, в Небеса, в какие-то промежуточные измерения, и придется отбиваться от ворон в вечных зарослях ежевики, если не успеют набрать корзины для Иисуса. Черт его знает, чего он ожидал.

«Тебе нужно написать строчку, – говорила ему Ариэль с огнем в голосе. – Ты первый об этом заговорил, понимаешь? Майк начал, но идею дал ты. И ты должен написать строчку».

В больнице в Альбукерке, пока ждали, чтобы прилетела жена Тру, он посмотрел на то, что она написала, на заглавие, которое она дала, и спросил.

– Это вообще про что?

– Ты еще не понял?

На самом деле он понял.

О понимании. Понимании, кто ты такой в ограничениях жесткого старого мира. О понимании, что иногда обстоятельства сурового старого мира тебя сдавливают, расплющивают и втаптывают в грязь. Но чтобы выжить, чтобы жить дальше, тебе нужно себя сделать легче. Отбросить то, что перестало быть важным, то, что висит на тебе грузом. Тебе нужно мужество, чтобы жить дальше, и иногда ты находишь его в себе, иногда в других. Бывает, что дело кажется безнадежным, кажется дорогой дурака’ и никогда не бывает путь счастливым, пусть даже тебе пожелает это ангел, и есть вещи, которые не меняются и не изменятся, но ничего не изменится вообще, если ты сам не поверишь в возможность перемен.

И еще – это тот самый старый мир, что был вчера. Тот же суровый старый мир, жесткий старый мир. И всегда он таким останется. Но это мир, который нельзя описать всего за четыре минуты, со всей его мешаниной добра и зла, силы и слабости, света и тьмы. Это – мир, таков, каким будет всегда.

Люди живут и умирают, и жизни людей драгоценны; время создавать и существовать, жить и любить – тоже драгоценное время. И песня говорила: «Продолжай действовать, продолжай жить всей полнотой жизни, продолжай расти и создавать, потому что никто живым не уйдет». Это не выкрик страха – это декларация. «Сегодня ты здесь, – говорила песня. – Завтра тебя не будет».

«Промеж этих дней, – спрашивала песня, – что будешь ты делать? Кем станешь ты?»

Может ли быть новый мир в этом старом?

Да, может.

Может ли быть новый мир в этом старом?

Это каждый решает сам. Путешествие туда – это путь внутрь себя, иногда через землю страха. Мир, существующий в человеке, личный мир, глубоко внутри. Вот там и происходит перемена, когда может быть создан мир, новый мир посреди старого.

И этот путь требует от тебя всего твоего мужества.

* * *

Но наверняка, думал Кочевник, сидя с блокнотом Ариэль на коленях, для него это не был и никогда не будет тот же самый старый мир.

И в этом все дело.

В конце он повторил вступление Майка с вариацией и добавил то, что подходило, по его мнению, к песне. Он не считал, что его вклад очень хорош. Он прислушивался к мыслям Ариэль по поводу музыки, вступления, структуры аккордов и припева. Он давал идеи, которые ему казались рабочими, но Берк не нравилась мысль ускорять ритм, и Ариэль сочла, что он не прав в смысле некоторых перемен аккордов. Он был более чем уверен в том, что тут в определенном месте нужен си-диез, но Ариэль это не нравилось.

– Мы чего, церковный гимн пишем, люди? – спросил он в досаде. – Мы же рок-группа!

– Будет все хорошо, – ответила ему Ариэль. – Когда будет закончено. Обязательно.

– Ну ладно, тогда ты ее и заканчивай! У меня перекур.

Но на самом деле он этой песни боялся.

– Что должно было произойти? – спросил он снова у Ариэль за столиком в кафе «Магнолия».

Она качнула головой.

– У тебя вообще мнение есть? В смысле зачем она была? Да, я знаю, о чем она. Или думаю по крайней мере, что знаю, но ведь на самом деле мы этого не знаем? Не знаем точно?

– Нет, ответила Ариэль. – Точно мы не знаем. Да и как мы могли бы знать точно?

– Может, она была для Джины Фейн. Чтобы тот парень услышал, чтобы попросил Берк помочь ему удержать Джину от передоза герыча. Получается?

Она знала, что он сам в это не верит, но ответила:

– Может быть, так и было.

– Угу. Тогда скажи мне: ты думаешь, что ангелы вот так переживали по поводу героиновой зависимости Джины? Что все это они устроили ради спасения жизни Джины Фейн, чтобы она продолжала петь и стала второй Дженис Джоплин? И те силы, которые хотели нас остановить – да просто убить, к хренам, – добивались лишь того, чтобы Джина ею не стала? – Кочевник чуть не хрястнул кулаком по столу. Но сдержался. – Не может этого быть! – Он стал заводиться. Надо было съесть гамбургер и сбавить обороты. – Не вижу смысла, – заявил он. – Сказал бы мне кто-нибудь, в чем он тут есть. Или был. Как вышло, что та девушка, та… кто бы она ни была, не поведала нам, чего она хочет? Что нам надо сделать. Она же говорила по-английски. Ну, Господи ж ты Боже мой, она наверняка на всех языках мира умела говорить, если она та, за кого ты ее принимаешь! Так почему же она нам не сказала?