Текст книги "В южных морях"

Автор книги: Роберт Льюис Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Глава третья
АРЕНДА ДОМА НА НИЗМЕННОМ ОСТРОВЕ

Остров малонаселен, однако только благодаря непредвиденному стечению обстоятельств я нашел его настолько безлюдным, что никакие звуки человеческой жизни не разнообразили часов дня; мы ходили по этому городу, напоминающему ухоженный общественный сад, среди закрытых домов, без единого объявления в окне о сдаче жилья; и когда мы посетили правительственное бунгало, мистер Донат, исполнявший обязанности вице-резидента, самолично приветствовал нас и угощал кокосовым пуншем в зале заседаний и судебного присутствия этого обширного архипелага, наши стаканы стояли среди судебных повесток и опросных листов переписи. Непопулярность последнего вице-резидента вызвала массовый исход туземцев, служащие отказывались от должностей и уходили на свои крохотные кокосовые плантации в отдаленных районах острова. В довершение всего губернатор в Папеэте издал приказ: все земли на островах Паумоту должны быть определены и зарегистрированы к определенной дате. А население архипелага полукочевое; о человеке вряд ли можно сказать, что он житель конкретного атолла; он с нескольких, возможно, у него есть жилье и родственники на десятке атоллов; и в частности, жители Ротоавы, мужчины, женщины, дети, от жандарма до проповедника-мормона и школьного учителя владели – чуть было не сказал землей – владели по крайней мере домом из коралловых блоков и кокосовыми пальмами на каком-нибудь близлежащем островке. Туда – от жандарма до младенца, пастор со своей паствой, учитель с учениками, ученики с книгами и грифельными досками – отплыли на судне за два дня до нашего появления, и теперь все спорили о границах. Воображение рисует мне, как их горластый спор смешивается с шумом прибоя и криками морских птиц. Они так дружно бежали, напоминая птичью стаю, улетающую в теплые края; остались только пустые дома, словно старые гнезда, которые вновь будут заселены весной; и даже безобидный школьный учитель отправился в эту миграцию вместе с ними. Покинули остров, как мне сказали, пятьдесят с лишним человек, остались только семеро. Но когда я устроил пир на борту «Каско», моих гостей оказалось не семь, а почти семью семь. Откуда они появились, как были созваны, куда исчезли, когда все было съедено, не имею понятия. В свете рассказов о низменных островах и той жуткой частоты, с которой люди избегают океанского берега атоллов, два десятка тех, кто сидел за столом с нами, могли вернуться ради этого случая из царства мертвых.

Безлюдье и навело нас на мысль снять дом и стать на время жителями острова – потом я всегда поступал так, когда представлялась возможность. Мистер Донат отдал нас с этой целью на попечение некоего Таниеры Махинуи, в котором сочетались несовместимые статусы каторжника и священника. Возможно, читатель улыбнется, но я утверждаю, что он вполне соответствовал обеим ролям. Прежде всего роли каторжника, так как совершил преступление, которое во всех странах карается цепями и тюрьмой. Таниера был человеком знатного происхождения – недавно он был вождем, о чем любил рассказывать, вождем района на острове Анаа, где проживали восемьсот душ. Властям в Папеэте в недобрый час пришло на ум возложить на вождей сбор налогов. Много ли было собрано, это вопрос; что ничего не было отправлено, это факт. И Таниера, отличавшийся визитами в Папеэте и кутежами в ресторанах, был избран в козлы отпущения. Читатель должен понять, что вина лежала прежде всего не на Таниере, а на властях. Задача была непосильной. Я ни разу не слышал о полинезийце, способном вынести такое бремя; честные и справедливые гавайцы – в особенности один, которым даже белые восхищались как непреклонным судьей, – спотыкались на этой узкой дорожке. И Таниера, когда его арестовали, с презрением отказался назвать сообщников; добычу делили с ним и другие, однако наказание понес он один. Его осудили на пять лет. Этот срок, когда я имел удовольствие быть его другом, еще не кончился; он по-прежнему получал тюремный паек, единственное и желанное напоминание о своей неволе, и, полагаю, ждал дня своего освобождения не без тревоги. Своего положения Таниера не стыдился, ни на что, кроме шаткого стола в месте своего изгнания, не жаловался, не жалел ни о чем, кроме птицы, яиц и рыбы своего острова. Что до его прихожан, они нисколько не стали думать о нем хуже. Школьник, наказанный заданием написать десять тысяч строк по-гречески, запертый в спальне, неизменно пользуется уважением товарищей. То же самое и Таниера: человек заметный, не обесчещенный, попал под бич невообразимых богов – возможно, Иов или, скажем, некий Таниера в логове льва. Вероятно, об этом праведном Робин Гуде слагались песни. С другой стороны, он вполне соответствовал своему положению в церкви. По натуре он был степенным, заботливым человеком, лицо его было морщинистым и серьезным, улыбка веселой, он владел несколькими ремеслами, строил лодки и дома, был одарен прекрасным голосом для чтения проповедей, кроме того, таким талантом красноречия, что у могилы покойного вождя Факаравы заставил всех своих помощников проливать слезы. Я ни разу не встречал человека с более священническим складом ума; он любил спорить и собирать сведения о доктринах и истории сект, и когда я показал ему в «Энциклопедии» Чеймберса гравюры – за исключением той, где изображена обезьяна, – обратил весь свой энтузиазм на кардинальские шапки, кадила, подсвечники и соборы. Я думал, что, когда он смотрел на кардинальскую шапку, какой-то голос тихо говорил ему на ухо: «Ты на пути к ней».

Под руководством Таниеры мы вскоре устроились в лучше всех обихоженный, как я думаю, частный дом на Факараве. Стоял он за церковью на прямоугольном участке. Для сада резиденции с Таити завезли более трехсот мешков почвы, и вскоре потребовался новый завоз, так как земля разносится ветром, проваливается в трещины коралла, и в конце концов ее не остается. Не знаю, сколько земли пошло на сад моей виллы, во всяком случае немало, потому что к воротам шла аллея высоких банановых пальм, а на остальной части участка, усеянной обычными, похожими на шлак осколками битого коралла, буйно росли не только кокосовые пальмы и мики, но и фиговые деревья, и все было покрыто восхитительной зеленью. Травы, разумеется, не было ни стебелька. С фасада штакетный забор отделял нас от белой дороги, окаймленной пальмами берега и самой лагуны, где днем отражались тучи, а ночью звезды. Позади бастион из сложенных без раствора коралловых блоков ограждал нас от узкой полосы кустов и высокого океанского пляжа, где грохотало море, рев и плеск его до сих пор звучат в комнатах дома.

Сам дом был одноэтажным, с верандами спереди и сзади. В нем было три комнаты, три швейных машинки, три морских сундука, пара увеличенных цветных фотографий, пара цветных гравюр с картин Уилки и Малреди и французская литография с надписью «Le brigade du General Lepasset brulant son dra-peau devant Metz»[47]47
  «Бригада генерала Лепассе сжигает свое знамя у стен Меца» (фр.)


[Закрыть]. Под сваями дома ржавела печка, мы вытащили ее и привели в порядок. Неподалеку находилась яма в коралле, откуда мы брали солоноватую воду. Кроме того, на участке была живность – петухи, куры и полудикие кот с кошкой. Таниера каждое утро приходил на восходе кормить их тертыми кокосовыми орехами. Нас регулярно будил его голос, приятно оглашавший сад: «Пути-пути-пу-пу-пу!»

Поскольку мы находились вдали от присутственных мест, близость церкви делала положение наше, как говорится в рекламных объявлениях, приемлемым и позволяла нам наблюдать кое-что из здешней жизни. Каждое утро, едва мы заканчивали кормить кур, Таниера звонил в колокол на маленькой колокольне, и верующие, не особо многочисленные, собирались на богослужение. Однажды я присутствовал на нем: было воскресенье, паства состояла из восьми мужчин и семи женщин. Женщина, исполнявшая роль регента хора, начала с протяжной ноты, на втором такте к пению присоединился священник, а затем и все верующие. У одних были сборники церковных гимнов, в которые они смотрели, другие просто издавали «э-э-э». За гимном последовали две антифонные молитвы, а затем Таниера поднялся с передней скамьи, где сидел в облачении священника, взошел на кафедру, раскрыл свою Библию на таитянском языке и стал проповедовать по тексту. Я понял только одно слово – имя Божие; однако проповедник со вкусом модулировал голос, делал необычайно выразительные жесты и создавал впечатление полной искренности. Эта простая служба, Библия на родном языке, мелодии гимнов главным образом на английский лад – «Боже, храни королеву», как мне сказали, был излюбленным образцом – все, кроме бумажных цветов на алтаре, казалось не просто, но строго протестантским. Такими вот находили католики своих новообращенных с низменных островов.

Ключи от нашего дома были у Таниеры. Я заключил с ним сделку, если можно считать сделкой то, где все зависело от моей щедрости: он кормил кур и кошек, он приходил и садился с нами за стол, как признанный друг, и мы долго полагали, что он наш домовладелец. Эта вера не выдержала проверки практикой и, как будет сказано ниже, не перешла ни в какую уверенность.

Прошло несколько безветренных, жарких дней. Собирателей раковин предупредили, чтобы они не появлялись на океанском пляже с десяти утра до четырех вечера, где с ними в это время мог случиться солнечный удар; самая высокая пальма была неподвижна, не слышалось никаких звуков, кроме морского шума на дальней стороне. Наконец как-то часа в четыре вода в лагуне подернулась рябью, вскоре в вершинах деревьев приятно зашумел бриз, и все дома острова овеяло ветром. Этот ветер принес избавление плененным суднам, которые долго стояли заштиленными у зеленого берега, и к рассвету следующего дня шхуна и два катера стояли на якоре в порту Ротоавы. Не только в окружающем море, но и в лагуне с оживляющим бризом началось движение судов, и среди прочих людей некий Франсуа, полукровка, отплыл чуть свет на своем катере с неполной палубой. Раньше он занимал официальную должность, был, кажется, дворником в резидентстве. Когда из-за непопулярности вице-резидента начались волнения, он отказался от этой чести и отправился в отдаленные края атолла выращивать капусту – или кокосовые пальмы. Оттуда его изгнала такая бедность, которую должен был бы признать даже Цинциннати, и он поплыл в столицу, где исполнял свою последнюю должность, чтобы обменять полтонны копры на муку. И здесь пока что история прекращает повествовать о его путешествии.

Хочу вернуться к повествованию о нашем доме, где к семи часам вечера неожиданно появился Таниера с довольным видом желанного гостя. У него была большая связка ключей. И он стал пытаться отпереть ими морские сундуки, отодвигая их от стены. В дверном проеме появились головы незнакомцев, посыпались советы. Все попусту. Либо то были не те ключи, либо не те сундуки, либо открыть их пытался не тот, кто умел это делать. Какое-то время Таниера кипел от раздражения и злости, потом прибегнул к более простому методу – взялся за топор, один из сундуков был взломан. Таниера достал оттуда охапку одежды, мужской и женской, и отдал незнакомцам на веранде.

То были Франсуа, его жена и ребенок. Около восьми часов утра их катер опрокинулся посреди лагуны, когда они перекладывали парус на другой борт. Они выправили суденышко и, хотя оно было полно воды, посадили ребенка на борт. Грот их унесло, но катер все же кое-как шел под кливером, Франсуа с женщиной поплыли к корме и стали перекладывать руль вручную. Холод был немилосердным, усталость со временем становилась чудовищной, и в этом заповеднике акул их преследовал страх. Франсуа-полукровка не раз готов был бросить все и сдаться, однако женщина, в жилах которой струилась кровь пловцов и ныряльщиков, поддерживала его ободряющими словами. Мне вспомнилась одна гавайка, которая плыла вместе с мужем страшно сказать сколько миль по бурному морю и в конце концов вышла на берег с его мертвым телом в руках. Около пяти вечера, проведя в воде девять часов, Франсуа с женой достигли земли в Ротоаве. В доблестной битве была одержана победа, и тут же проявилась более детская сторона туземной натуры. Они поужинали, потом рассказывали вновь и вновь о своем приключении, при этом с их одежды капала вода, тело женщины, которой миссис Стивенсон помогла переодеться, было холодным, как камень, а Франсуа, облачась в сухую хлопчатобумажную рубашку и брюки, весь вечер сидел у меня на полу, между раскрытыми дверями на сквозняке. Тем не менее Франсуа, сын француза, прекрасно говорит по-французски и производит впечатление умного человека.

Мы сперва подумали, что священник, верный своему евангельскому призванию, одевает нагих от избытка. Потом выяснилось, что Франсуа пользуется собственными вещами. И одежда, и сундук, и дом принадлежат ему. В сущности, мы были его квартирантами. Однако обратите внимание, что он стоял на веранде, пока Таниера пытался неумелой рукой открыть замки; и даже теперь, когда его статус раскрылся, он проявил себя хозяином лишь в том, что развесил сушиться на заборе одежду своей семьи. Таниера по-прежнему оставался другом дома, кормил кур, навещал ежедневно нас, а Франсуа, пока был там, держался с застенчивой отчужденностью. И вот что еще более странно. Поскольку Франсуа лишился всего груза, бывшего в катере, полутонны копры, топора, посуды, ножей и одежды – и теперь ему приходилось, так сказать, начинать все с нуля, и насущная мука не была куплена, – я предложил ему авансом выдать то, что причиталось в виде квартирной платы. К моему нескончаемому удивлению, он отказался, выдвинув в качестве причины отказа – если можно назвать причиной сбивающее с толку заявление – то, что Таниера его друг. Друг, заметьте, не кредитор. Я навел на этот счет справки, и меня заверили, что Таниера, изгнанник на чужом острове, может быть должником, но уж никак не кредитором.

Однажды на рассвете нас разбудила какая-то суета во дворе, и мы обнаружили, что к нам внезапно нагрянула высокая худощавая старая туземка, одетая во вдовий траур. С первого взгляда было видно, что это прилежная домохозяйка, практичная, бурлящая энергией, с прекрасными чертами характера. Туземного в ней не было ничего, кроме кожи; этот тип весьма распространен и повсюду пользуется уважением. Приятно было смотреть, как она носится по двору, осматривает кур и растения, поит, кормит, подрезает, становится сердитой, целеустремленной владелицей. Когда она пошла к дому, наши симпатии поубавились, когда она подошла к разбитому сундуку, я готов был провалиться сквозь землю. Мы обменялись всего несколькими словами, но все еще худощавое тело само говорило с красноречивым негодованием. «Мой сундук! – восклицало оно с ударением на притяжательном местоимении. – Мой сундук взломан! Хорошенькое дело!» Я поспешил возложить вину на кого следовало – Франсуа с женой – и тем самым не улучшил, а лишь ухудшил положение дел. Женщина повторяла эти имена сперва с удивлением, потом с отчаянием. Некоторое время она казалась ошеломленной, потом принялась опорожнять сундук, складывать на пол вещи и откровенно подсчитывать размеры опустошения, которое нанес Франсуа. Вскоре после этого мы видели ее в бурном объяснении с Таниерой, тот, казалось, смиренно слушал, будто виноватый.

Итак, судя по всему, наконец-то появилась моя домовладелица, она полностью показала себя хозяйкой. Следовало мне обратиться к ней по еще неясному вопросу о квартплате? Я прибегнул к помощи некоего советчика. «Вздор! – воскликнул советчик. – Она старуха, мать. Дом не ее. По-моему, он принадлежит этому человеку», – и указал на одну из цветных фотографий на стене. Тут у меня пропало всякое желание понять что-нибудь, и когда настало время отъезда, я в зале судебных заседаний архипелага с величественного одобрения временного губернатора честно вручил квартплату Таниере. Он был доволен, я тоже. Но он-то был здесь с какого боку? Мистер Донат, исполнявший обязанности судьи, знавший законы, не смог пролить свет на эту тайну; от простого частного человека со склонностью к писательству нельзя ждать большего.

Глава четвертая
ХАРАКТЕРНЫЕ ЧЕРТЫ И СЕКТЫ ЖИТЕЛЕЙ ПАУМОТУ

Самый внимательный читатель должен был заметить перемену атмосферы после Маркизских островов. Полный имущества дом, суетливая домохозяйка, считающая свои пожитки, серьезный, образованный пастор, долгая борьба за жизнь в лагуне – это черты совершенно иного мира. Я читал в одной брошюре (не стану называть фамилии автора), что маркизцы очень похожи на паумотцев. Однако считаю два этих народа, хоть и обитающих рядом, диаметрально противоположными среди полинезийцев. Маркизцы определенно самые красивые из всех народов земли и одни из самых высоких – паумотцы в среднем ниже их на добрый дюйм и некрасивые; маркизцы щедрые, ленивые, равнодушные к религии, по-детски потакающие своим желаниям, а паумотцы жадные, трудолюбивые, предприимчивые, склонны к религиозным спорам и несколько аскетичны.

Однако всего несколько лет назад жители этого архипелага были коварными дикарями. Острова их можно назвать островами сирен, как из-за привлекательности для проплывающего моряка, так и опасностей, которые ждут его на берегу. Даже по сей день на некоторых отдаленных островах опасность сохраняется; и цивилизованный туземец страшится высаживаться там на берег и не решается общаться со своим отсталым братом. Но за исключением этих островов в настоящее время та опасность стала воспоминанием. Когда наше поколение было еще в колыбели и комнате для игр, она была реальностью. Например, между 1839 и 1840 годами к острову Хао было очень опасно приближаться, суда там захватывали, членов команды уводили. Уже в 1856 году шхуна «Сара Энн» отплыла из Папеэте и бесследно исчезла. На борту ее были женщины и дети, жена капитана, няня и младенец, кроме того, двое юных сыновей некоего капитана Стивена, отправлявшихся на материк в школу. Решили, что судно погибло во время шторма. Год спустя капитан «Джулии», проплывавший вдоль побережья острова, называемого то Блай, то Лагуна, то Тематанги, увидел следующих по курсу его шхуны вооруженных туземцев, одетых в разноцветные ткани. У него сразу же возникло подозрение; мать пропавших детей была щедра на деньги; когда одна экспедиция обнаружила деревню покинутой и вернулась, сделав несколько выстрелов, эта женщина снарядила другую и сама отправилась с ней. Никто не появился приветствовать их или оказать им сопротивление, какое-то время они бродили среди покинутых хижин и пустых рощ, потом разбились на два отряда и стали прочесывать из конца в конец панданусовые джунгли острова. На месте высадки остался всего один человек – Теина, вождь острова Анаа, предводитель вооруженных туземцев, составляющих военную силу экспедиции. Товарищи его разошлись в разные стороны для тщательной разведки, и стояла полная тишина. Она-то и принесла гибель островитянам. До слуха Теины донеслось постукивание камней. Он поглядел туда, готовясь увидеть краба, но вместо этого увидел коричневую человеческую руку, которая высовывалась из трещины в земле. Его крик вернул поисковые отряды и возвестил прятавшимся под землей злодеям их судьбу. Злодеев оказалось шестнадцать, притаившихся в пещере среди человеческих костей и необычайных, жутких редкостей. Одной из них была голова с золотистыми волосами, видимо, принадлежавшая жене капитана; другой – половина тела европейского ребенка, высушенная на солнце и насаженная на палку наверняка с какой-то колдовской целью.

Паумотец жаждет разбогатеть. Он копит, жадничает, закапывает деньги в землю, страшится оказаться без работы. За доллар на брата двое туземцев с рассвета до темноты чистили нам медную обшивку подводной части нашей шхуны. Они были неутомимыми и непринужденными в воде – иногда во время работы курили трубки, курильщик временами погружался в воду, и только чашечка трубки оставалась над ее поверхностью; странно было думать, что они ближайшие родственники неумелым маркизцам. Но паумотец не только копит, жадничает и работает, он крадет или, точнее, мошенничает. Он никогда не отрицает долга, только прячется от кредитора. Он всегда просит аванс, как только получает его, исчезает. Он знает ваше судно; когда оно подойдет к одному острову, он сбежит на другой. Вы думаете, что знаете его имя, он уже сменил его. Преследование в той бесконечности островов бессмысленно. Результат можно предсказать без труда. В одном правительственном докладе предлагалось даже фотографировать должника для обеспечения уплаты долга; а недавно в Папеэте были проданы кредиты жителям Паумоту на сумму quatre cent mille francs pour moins de mille francs[48]48
  четыреста тысяч франков меньше, чем за тысячу франков (фр.)


[Закрыть]. И даже на таких условиях покупка считалась рискованной; лишь тот человек, который совершил ее и обладал особыми возможностями, мог отважиться дать так много.

Паумотец искренне привязан к родным. Иногда мужа и жену объединяет трогательная любовь. Дети, пока они живы, полностью управляют ими; когда умирают, их кости или мумии зачастую ревниво сохраняются и перевозятся с атолла на атолл в странствиях семьи. Мне говорили, что во многих домах на Факараве мумии детей заперты в сундуках; услышав это, я не без настороженности поглядел на те сундуки, что стояли у моей кровати; не исключено, что и в шкафу лежал маленький скелетик.

Кажется, этот народ находится на верном пути к выживанию. Я имел возможность просмотреть списки населения пятнадцати островов и обнаружил на 1887 год соотношение 59 рождений на 47 смертей. Если из пятнадцати выбросить три, на оставшихся двенадцати окажется утешительное соотношение 50 рождений на 32 смерти. Давняя привычка к тяготам и работе, несомненно, объясняет контраст с маркизскими данными. Паумотец кроме этого обнаруживает определенную заботу о здоровье и начатки санитарной дисциплины. Открытый разговор с этими откровенными людьми играет роль «Акта об инфекционных болезнях», люди, приезжающие на незнакомые острова, с беспокойством спрашивают, все ли здесь здоровы, и если кто-то подхватывает сифилис, эта болезнь успешно лечится местными травами. Подобно своим соседям-таитянам, у которых, видимо, позаимствовали это заблуждение, они воспринимают проказу с относительным равнодушием, слоновую болезнь – с чрезмерно большим страхом. Но в отличие от таитян их страх принимает форму самозащиты. Каждый пораженный этой мучительной и обезображивающей болезнью должен жить на краю деревни, не пользоваться дорогами и тропинками, передвигаться между домом и своей плантацией кокосовых пальм только по воде, след его ноги считается заразным. Фе'эфе'е, будучи болотным существом и разносчиком малярии, не водится на атоллах. Эта болезнь распространена только на островке Макатеа, где лагуна превратилась в болото. Болеют многие; они лишены (если мистер Уилмот прав) многих общественных благ, и считается, что они тайком мстят за это. Выделения больных считаются очень ядовитыми. Рассказывают, что рано поутру старые и злобные люди потихоньку приходят в спящую деревню и украдкой мочатся у дверей домов, где живут молодые. Таким образом они распространяют болезнь, таким образом губят здоровье и красоту тех, кому завидуют. Отвратительный ли это факт или еще более отвратительный вымысел, они в равной мере отражают характерные для паумотца активность и злобу.

Архипелаг этот разделен главным образом между двумя религиями – католиками и мормонами. Они гордо взирают друг на друга с напускным видом твердости в вере, однако твердость эта призрачная, состав их приверженцев постоянно меняется. Мормон благоговейно посещает мессу, католик внимательно слушает мормонскую проповедь, и завтра каждый может переменить убеждения. Один человек пятнадцать лет был столпом римской церкви; когда его жена умерла, он счел, что религия, неспособная спасти твою жену, плоха, и перешел в мормоны. По словам одного сведущего человека, католичество предпочтительнее в добром здравии, но когда приходит болезнь, считается разумным отойти от него. У мормона вероятность поправиться составляет пять к шести; у католика надежды мало; возможно, мнение это основано на утешительном обряде соборования.

Мы все знаем, что представляют собой католики, как на Паумоту, так и в Европе. Но паумотский мормон кажется совершенно особым явлением. Он берет только одну жену, пользуется протестантской Библией, придерживается протестантских обрядов, воздерживается от спиртного и табака, принимает крещение, будучи взрослым, и после каждого публичного греха вновь крестит отступника. Я разговаривал с Махинуи, которого нашел хорошо знающим историю американских мормонов, и он заявил, что между ними и паумотскими нет никакой связи. «Pour moi, – сказал он с деликатной снисходительностью, – les Mormons ici un petit Catholiques»[49]49
  Для меня мормоны – католики-дети (фр.)


[Закрыть]. Несколько месяцев спустя мне представилась возможность проконсультироваться с соотечественником, старым шотландцем, давно поселившимся на Таити, но все еще жившим представлениями родины. «Почему они называют себя мормонами?» – спросил я. «Дорогой мой, я и сам хотел бы это знать! – воскликнул он. – Судя по тому, что я слышал об их учении, против него нечего сказать, и жизнь их безупречна». Однако, несмотря на все это, они мормоны, но раннего ответвления; так называемые джозефиты, последователи Джозефа Смита, противники Бригема Янга.

Так что предоставим мормонам быть мормонами. Но тут сразу же возникает новый вопрос: что представляют собой израильтяне? И что представляют собой каниту? Уже давно эта секта разделилась на собственно мормонов и так называемых израильтян, я так и не смог узнать почему. Через несколько лет после этого появился заезжий миссионер по фамилии Уильямс, он собрал превосходную коллекцию и уехал, подготовив новый неминуемый раскол. Нечто неправильное в его «вступительной части службы» породило сторонников и противников; Церковь снова разделилась, из этого разделения возникла новая секта, каниту. Потом каниту и израильтяне, подобно камеронцам и объединенным пресвитерианам, создали общую конфессию, и церковная история Паумоту в настоящее время не отмечена никакими событиями. Вскоре они научатся, и эти острова, видимо, станут напоминать южную Шотландию. Двух вещей я узнать так и не смог. Никто не мог сказать мне о природе нововведений преподобного мистера Уильямса, и никто понятия не имеет, что означает слово «каниту». Оно не таитянское, не маркизское, не взятое из древнего языка Паумоту, теперь быстро забываемого. Один человек, священник, да благословит его Бог, сказал, что по-латыни это слово означает маленькую собачку. Потом я встретил это слово как имя одного из богов Новой Гвинеи; чтобы обнаружить здесь какую-то связь, нужно быть более смелым, чем я, человеком. Таким образом, перед нами необычное явление: совершенно новая секта, возникшая при народном одобрении, и бессмысленное слово, изобретенное для ее названия.

Здесь представляется очевидным стремление к таинственности, и, по мнению весьма проницательного наблюдателя мистера Мейджи из Мангаревы, ее элемент является наиболее привлекательным в мормонской церкви. Она отчасти обладает статусом масонства в Европе, и для новообращенного в ней есть некоторая радость приключения. Другие привлекательные черты, разумеется, взаимосвязаны. Постоянные повторные крещения, ведущие к пиршествам по такому поводу, являются с социальной и духовной сторон приятной чертой. Еще важнее тот факт, что все верующие занимают какую-то должность; возможно, еще важнее строгость дисциплины. «Запрет на спиртное, – сказал мистер Мейджи, – приводит к ним многих». Нет сомнения, что эти островитяне любят выпить, и нет сомнения, что они удерживаются от этой слабости; к примеру, за попойкой на пиршестве может последовать неделя или месяц полной трезвости. Мистер Уилмот приписывает это паумотской бережливости и любви к накоплению; но суть дела гораздо глубже. Я упоминал, что устроил пиршество на борту «Каско». Для того чтобы запивать судовые хлеб и джем, каждому гостю предлагали на выбор ром или сироп, из всех присутствующих лишь один – вызывающим тоном, под насмешливые возгласы – высказался за «Ром!». Это на людях. Я имел низость при каждой возможности повторять этот эксперимент в четырех стенах своего дома; и по крайней мере трое, оказавшиеся на празднестве, жадно пили ром за закрытыми дверями. Но остальные были в высшей степени последовательны. Я сказал, что добродетели этого народа были буржуазными и пуританскими; и до чего это буржуазно! до чего пуритански! до чего по-шотландски! до чего по-американски! – искушение, противостояние ему, лицемерный конформизм на людях! Фарисеи, святые Уилли и их верные ученики. При таких людях популярность аскетической Церкви кажется оправданной. В этих строгих правилах, в этом постоянном надзоре слабый находит пользу, сильный – определенное удовольствие, и доктрина вторичного крещения, чистого листа и начала заново утешит многих колеблющихся профессоров.

Существует еще одна секта, или то, что называется сектой, – неуместно, вне всякого сомнения, – свистунов. Дункан Камерон, откровенно покровительствующий мормонам, не менее громко осуждал свистунов. Однако не знаю, мне кажется все-таки, что тут есть какая-то связь, может быть, случайная, может быть, отрицаемая. Во всяком случае в доме израильского священника (или пророка) на острове Анаа делались такие дела, которые Дункан наверняка бы отрицал, а свистуны провозгласили бы подражанием собственным. Человек, рассказавший мне о них, таитянин и католик, занимал одну часть дома; пророк и его семья жили в другой. Из ночи в ночь в одной части дома мормоны устраивали пение гимнов; в другой из ночи в ночь жена таитянина лежала без сна и недоуменно прислушивалась к пению. В конце концов она не сдержалась, разбудила мужа и спросила, что он слышит. «Слышу, что несколько людей поют гимны», – ответил он. «Да, – сказала она, – но послушай еще! Не слышишь ничего сверхъестественного?» И он услышал какой-то странный жужжащий голос – однако заявил, что красивого звучания, – звучащий в лад с голосами певцов. На другой день он стал наводить справки. «Это дух, – ответил пророк с полнейшим простодушием, – который в последнее время стал присоединяться к нам во время семейной молитвы». Казалось, это существо было невидимо и, подобно другим духам, появлявшимся возле дома в эти развращенные времена, совершенно невежественно, поначалу могло только жужжать и лишь в последнее время научилось правильно петь на мотив.

Спектакли свистунов более деловиты. Их собрания проходят на виду, при открытых дверях, всех «сердечно приглашают присутствовать». Верующие сидят в комнате – по словам одного рассказчика, они поют гимны, по словам другого, то поют, то свистят; их руководитель, колдун – пожалуй, лучше сказать медиум – сидит посередине, закутанный в простыню, и безмолвствует, и вскоре над его головой, а иногда посередине крыши раздается надземный свист, потрясающий неопытных. Это, кажется, язык мертвых; смысл поведанного записывает один из знатоков, как мне сказали, «быстро, словно телеграфист»; в конце концов сообщение доводится до всеобщего сведения. Они откровенно банальны; возможно, возвещается о появлении шхуны, передаются праздные сплетни о соседях или, если духа вызвали для консультации по случаю болезни, он может предложить способ лечения. Один из таких способов, погружение в горячую воду, недавно оказался для пациента роковым. Все это очень скучно, очень глупо и очень по-европейски; здесь нет красочности подобных обрядов в Новой Зеландии; в них, кажется, нет ни зернышка какого-то смысла, как и в обрядах жителей островов Гилберта, которые я опишу. Однако мне говорили, что многие смелые, умные туземцы былц закоренелыми свистунами. «Как Махинуи?» – спросил я, желая иметь какой-то критерий, и мне ответили «да». Чему тут удивляться? В Европе люди более просвещенные, чем мой каторжник-священник, предаются столь же бесплодным и нелепым причудам.