Текст книги "В южных морях"

Автор книги: Роберт Льюис Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Часть IV
ОСТРОВА ГИЛБЕРТА АПЕМАМА

Глава первая
КОРОЛЬ АПЕМАМЫ ЦАРСТВЕННЫЙ ТОРГОВЕЦ

На островах Гилберта есть один великий персонаж: Тембинок, король Апемамы, поистине вьщающиися герой, предмет пересудов. На всех других островах архипелага короли убиты или взяты под опеку, остается только Тембинок, последний тиран, последний живой след ушедшего в прошлое общества. Белый человек во всех других местах строит дома, пьет джин, ссорится и мирится со слабыми туземными правительствами. На Апемаме всего один белый, живет он там из милости, вдали от двора, прислушивается и следит за своим поведением, как мышь в ухе у кошки. На всех других островах появляются потоки туземцев-вояжеров, они путешествуют семьями, проводят годы в этой большой экскурсии. Только Апемама стоит особняком, турист боится угодить в когти Тембинока. И ужас перед этим страшилищем не покидает его даже дома. Маиана некогда платила ему дань; некогда он напал на Нонути и захватил его – это были первые шаги к созданию на архипелаге империи. К месту происшествия прибыл британский военный корабль, его устремления были сдержаны в самом начале, дорогостоящее оружие утопили в его собственной лагуне. Но впечатление было произведено; до сих пор страх перед Тембиноком периодически сотрясает острова; слухи рисуют его готовящим каноэ для нового набега; слухи могут называть цель его нападения; и образ Тембинока в патриотических военных песнях островов Гилберта похож на образ Наполеона в песнях наших дедов.

Мы плыли от Марики в Нонути и Тапитуеа, когда ветер внезапно оказался благоприятным для путешествия в Апемаму. Курс тут же изменили; всех матросов подняли приводить в порядок судно, драить палубу песчаником, мыть кают-компанию, очищать торговый отсек. Во всех наших плаваниях «Экватор» никогда не был так опрятен, как на пути к Тембиноку. Капитан Рейд не был одинок в этом кокетстве; во время моего пребывания на Апемаме туда рискнула прибыть другая шхуна, и я обнаружил, что она тоже прихорошилась к такому случаю.

У нас на борту была семья туземных туристов, от дедушки до младенца, пытавшихся (после умопомрачительной серии неудач) вернуться на родной остров Перу[55]55
  В архипелаге Гилберта (прим. авт.)


[Закрыть]. Они уже пять раз оплачивали проезд и садились на судно; пять раз их обманывали, высаживали без гроша в кармане на чужие острова или привозили обратно в Бутаритари. Эта последняя попытка оказалась не более удачной; их провизия подходила к концу. Перу был недостижим, и они бодро решились на новый этап изгнания на Тапитуеа или Нонути. С переменой ветра их выбранное наобум место назначения изменилось снова; и подобно лоцману с «Календаря», когда показались Черные горы, они побледнели и принялись бить себя в грудь. Лагерь их, находившийся на шкафуте, огласился жалобами. Их заставят работать, превратят в невольников, бегство невозможно, им придется жить, надрываться и умирать в логове тирана. Своими речами они так перепугали детей, что один (большой неуклюжий мальчик) чуть не бросился за борт. Я почти не сомневался, что им не позволят бездельничать, но могу ручаться, что обходились с ними благожелательно и платили им щедро. Примерно через год я вновь встретился с этими непостоянными странниками на борту «Жанет Николь». Проезд их оплатил Тембинок; с борта «Экватора» они сошли на берег бедняками, а на борту «Жанет» появились в новой одежде, нагруженные циновками и подарками, принесли с собой целый склад продуктов и до конца путешествия катались как сыр в масле; я видел, как они в конце концов высадились на родной остров, и должен сказать, все выказывали больше грусти при расставании с Апемамой, чем радости при возвращении домой.

Мы вошли в северный пролив, петляя между отмелями. Экваториальное солнце слепило глаза, но ветер был сильным, прохладным, и старпом, управлявший шхуной с салинга, спустился на палубу продрогшим. Лагуна была покрыта многоцветной рябью; якорную стоянку оглашал непрестанный рев внешнего моря, и длинный вогнутый полумесяц пальм трепетал и искрился на ветру. Пляж напротив нашей стоянки был увенчан длинной насыпью из белого коралла семи-восьми футов в высоту, увенчанной в свою очередь рассеянными, разнохарактерными постройками дворца. С юга к нему примыкает деревня, горстка маниапов с высокими крышами. И она, и дворец казались безлюдными.

Однако едва мы встали на якорь, на пляже появились далекие суетливые фигурки, на воду была спущена лодка, и гребцы стали грести в нашу сторону, везя королевский трап. С Темнибоком однажды произошел несчастный случай, и с тех пор он побаивался доверять свою персону гнилым посудинам торговцев в Южных морях, поэтому соорудил деревянную раму, ее доставляли на судно, едва оно появлялось, и она оставалась привязанной к его борту до отплытия. Гребцы, доставив эту штуковину, немедленно вернулись на берег. Они не могли подниматься на борт, и мы не могли сойти на берег, по крайней мере, без риска совершить правонарушение; разрешение на сообщение с берегом король давал самолично. Последовал перерыв, во время которого обед задерживался ради этого великого человека; вид трапа, дающего некоторое представление о его грузном теле и остром, изобретательном уме, весьма возбудил наше любопытство, и мы с чем-то похожим на волнение увидели, что пляж и насыпь внезапно почернели от сопровождающих вассалов, король и свита сели в лодку (командирскую шлюпку с военного корабля), и она понеслась к нам по ветру, царственный рулевой ловко подвел ее к нашему борту, с настороженным видом поднялся по трапу и грузно спустился на палубу.

Не так давно он был чрезмерно ожиревшим, что уродовало его и превращало в бремя для самого себя. Приплывшие на остров капитаны советовали ему ходить пешком; и хотя это шло вразрез с житейскими привычками и традициями его положения, он успешно пользовался этим средством. Дородность его теперь была умеренной, вы назвали бы его скорее дюжим, чем жирным, но походка оставалась вялой, неловкой, слоновой. Он не останавливается, не спешит, но идет по своему делу с какой-то неукротимой медлительностью. Нельзя было видеть этого человека и не поразиться его необычайно театральной внешности: орлиный профиль, будто у Данте в маске, грива длинных черных волос, глаза блестящие, властные и пытливые, кое-кому такое лицо могло бы принести состояние. Голос вполне соответствовал лицу, был резким, сильным, грозным, с какой-то ноткой, напоминающей крик морской птицы. Там, где нет мод, где вводить их некому, мало кто следует им, если они введены, и никто их не подвергает критике, Тембинок одевается – как жил сэр Чарльз Грандисон – «по своему усмотрению». Носит то женский халат, то военно-морскую форму, то (большей частью) маскарадный костюм собственного изобретения: брюки и своеобразный пиджак с фалдами, крой и пригонка для островного мастера поразительны, материал неизменно красив – зеленый бархат или ярко-красный шелк. Этот маскарад идет ему великолепно. В женском халате он выглядит невероятно зловеще и таинственно. Я зрительно представляю его, неторопливо идущего ко мне под жгучим солнцем, похожего на персонажа из сказок Гофмана.

Визит на борт судна, такой, как тот, при котором мы присутствовали, представляет собой главное занятие и главнейшее развлечение в жизни Тембинока. Он не только единственный правитель, но и единственный торговец в своем тройном королевстве: Апемаме, Арануке и Курии – островах, где много растительности. Плоды таро идут вождям, которые делят их по своему усмотрению среди ближайших сторонников; но определенные виды рыб, черепахи, которых в изобилии на Курии, и весь урожай кокосовых орехов полностью принадлежит Тембиноку. «Копра[56]56
  Копра – сушеные ядра кокосовых орехов, главный предмет торговли на всех Тихоокеанских островах (прим. авт.)


[Закрыть] принадлежит мне», – заметил его величество, взмахнув рукой; он считает и продает ее полными сараями. Я слышал, как один торговец спросил его: «Король, у вас есть копра?» – «Не то два, не то три сарая, – ответил его величество. – Кажется, три». Этим объясняется торговая значимость Апемамы, торговля трех островов сосредоточена здесь в одних руках; этим объясняется, что столько белых тщетно пытаются обрести или сохранить положение здесь; этим объясняется, что суда украшают, коки стряпают особые блюда и капитаны не перестают улыбаться, приветствуя короля. Если он будет доволен приемом и угощеньями, тому, что может провести на борту несколько дней, то каждый день, иногда каждый час будет приносить судну выгоду. Он ходит взад-вперед между каютой, где его угощают диковинной едой, и торговым отсеком, где наслаждается покупками в масштабах, подобающих его персоне. Несколько раболепных членов свиты сидят на корточках у двери отсека, ожидая его сигнала. В лодке у кормы лежит одна жена или две, прячась от солнца под циновками, болтаясь на зыби лагуны и страдая от скуки и жары. Эта суровость время от времени смягчается, и жены поднимаются на борт. Три или четыре были удостоены этой любезности в день нашего прибытия: крупные женщины, легкомысленно одетые в риди. У каждой была какая-то доля копры, пекулиум на покупку чего-то для себя. Выставка товаров в торговом отсеке: шляпы, ленты, платья, духи, консервированный лосось – услады глаз и ублажение плоти – тщетно искушала их. У женщин была лишь одна мысль – табак, островная валюта, равноценная золотым монетам; они вернулись на берег с ним, нагруженные, но довольные; и ночью допоздна было видно, как они на королевской террасе считали плитки при свете лампы под открытым небом.

Король не такой экономист. Он жаден до новых чужеземных вещей. Сундуки, сараи возле дворца забиты часами, музыкальными шкатулками, синими очками, вязаными жилетами, рулонами ткани, инструментами, винтовками, охотничьими ружьями, лекарствами, консервами, швейными машинками и, что более неожиданно, грелками для ног: все, что попадалось на глаза, возбуждало у него жадность, соблазняло своей полезностью или кажущейся никчемностью. И страсть его не утолена до сих пор. Он одержим семью демонами коллекционера. Когда слышит разговор о какой-то вещи, на лицо его набегает тень. «Кажется, у меня такой нет», – говорит он; и все его сокровища кажутся ничего не стоящими по сравнению с ней. Если судно идет к Апемаме, торговец ломает голову, какой бы новинкой поразить короля. Эту вещь он небрежно кладет в торговом отсеке или плохо прячет у себя в каюте, чтобы король обнаружил ее сам. «Сколько ты хочешь за этот вещь?» – спрашивает Тембинок, проходя мимо и указывая пальцем. «Нет, король, вещь очень дорогая», – отвечает торговец. «Мне она нравится», – говорит король. Так он приобрел аквариум с золотыми рыбками. В другой раз его внимание привлекло душистое мыло. «Нет, король, это очень дорогая вещь, – сказал торговец, – слишком хорошая для канака». – «Сколько их у тебя? Беру все», – ответил Тембинок и стал обладателем семнадцати ящиков, заплатив по два доллара за каждый кусок. Или же торговец делает вид, что вещь не продается, что Это его личная собственность, наследство, подарок; и эта хитрость неизменно приносит успех. Поспорьте с королем, и он у вас в руках. Его самодержавная натура восстает против возражений. Он воспринимает их как вызов, стискивает зубы, словно охотник перед препятствием, и, не выражая волнения, почти не выказывая интереса, бесстрастно набавляет цену. Так, ему захотелось приобрести дорожный несессер моей жены, вещь для мужчины совершенно бесполезную, к тому же потрепанную за много лет службы. Однажды утром Тембинок пришел к нам в дом, сел и внезапно предложил купить его. Я ответил, что ничего не продаю. И притом несессер является подарком, но он был давно знаком с этими отговорками, знал, чего они стоят и как им противостоять. Прибегнув к методу, который, по-моему, называется «предметным», он достал мешочек с английскими золотыми монетами, соверенами и полусоверенами, и стал молча выкладывать их по одной на стол, вглядываясь после каждой в наши лица. Тщетно я продолжал уверять его, что я не торговец; он не снисходил до ответа. На столе лежало уже фунтов двадцать, Тембинок продолжал выкладывать золотые, к раздражению у нас стало прибавляться замешательство, и тут нам пришла счастливая мысль. Раз его величеству так нравится несессер, сказали мы, то мы просим его величество принять эту вещь в подарок. Должно быть, такой оборот дела явился самым поразительным в практике Тембинока. Он слишком поздно сообразил, что настойчивость его невежлива, посидел, свесив голову, в молчании, потом вскинул ее с застенчивым выражением лица и произнес: «Моя стыдно». То был первый и последний раз, когда мы слышали от него, что он раскаивается в своем поведении. Полчаса спустя король прислал нам ящик из камфорного дерева, стоивший всего несколько долларов – но бог весть, сколько Тембинок заплатил за него.

Не нужно полагать, что король, хитрый по натуре, поднаторевший за сорок лет в управлении людьми, слепо поддавался обману или покорно становился дойной коровой заезжего торговца. Усилия его бывали даже героическими. Как и макинский Накаеиа, он владел шхунами. Более удачливый, чем Накаеиа, нашел капитанов. Его суда доходили до колоний. Он вел прямую торговлю с Новой Зеландией. И все равно охватившая весь мир бесчестность белого человека препятствовала ему, доходы его таяли, судно было отдано за долги, деньги за страховку кто-то присвоил, и когда он лишился шхуны «Коронет», то с изумлением обнаружил, что лишился всего. И тут Тембинок сложил оружие, понял, что с таким же успехом может сражаться с небесными ветрами, и, как опытная овца, отдавал с тех пор свое руно стригалям. Он как никто на свете понимает, что бессмысленно расточать гнев против неизбежности, принимает ее с циничным спокойствием от тех, с кем ведет дела. Не требует большего, чем определенная порядочность или умеренность, заключает сделки, как удается, и когда считает, что надули его больше, чем обычно, делает зарубку в памяти возле фамилии торговца. Однажды Тембинок представил мне перечень капитанов, разделив их на три категории: «Он обманывает мало» – «Он обманывает много» – и, «По-моему, он обманывает слишком много». К первым двум категориям он выражал полнейшую терпимость; к третьей не всегда. Однажды в моем присутствии некий торговец был уличен в мошенничестве. И я (имея значительное влияние после истории с монетами) уладил конфликт. Даже в день нашего прибытия едва не возникли распри с капитаном Рейдом; и пожалуй, имеет смысл рассказать из-за чего. Среди товаров, привозимых специально для Тембинока, есть напиток, известный (и снабженный этикеткой) как бренди Хеннесси. На самом деле это не Хеннесси и даже не бренди; у него цвет шерри. Но это не шерри; вкус кирша, но это и не кирш. Во всяком случае король привык к этой поразительной марке и немало гордится своим вкусом; любая подмена является оскорблением вдвойне. Попыткой обмануть его и сомнением в его вкусе. Подобная слабость наблюдается у всех знатоков. И вот в последнем ящике, проданном на «Экваторе», оказался другой, наивно полагаю, лучший напиток, это привело к очень неприятному для капитана разговору. Но Тембинок сдержанный человек. Он согласился, что все люди, даже его величество, могут ошибаться, принял принцип, что благородно признанную ошибку следует прощать, и завершил разговор таким предложением: «Если моя ошибись, твоя скажи мне. Если твоя ошибись, моя скажи тебе. Много лучша».

После обеда и ужина в кают-компании, нескольких рюмок «Хеннесси» – на сей раз настоящего, с «киршбукетом» – и пяти часов, проведенных у прилавка торгового отсека, его величество отбыл домой. Лодка подошла тремя галсами к мели перед дворцом и села на грунт; вассалы перенесли на спинах к берегу королевских жен; Тембинок ступил на платформу с перилами, напоминающими пароходные сходни. И его понесли на плечах по мелководью, по вымощенному галькой склону к сверкающей насыпи, где он живет.

Глава вторая
КОРОЛЬ АПЕМАМЫ. ЗАКЛАДКА ГОРОДА ЭКВАТОР

К первой встрече с Тембиноком мы готовились с беспокойством, чуть ли не с тревогой. Предстояло добиваться его благосклонности, обращаться к нему с подобающей учтивостью просителей, либо угодить ему, либо поставить крест на основной цели нашего путешествия. Мы хотели сойти на берег и пожить на Апемаме, видеть вблизи этого странного человека и странное (или скорее древнее) состояние острова. На всех остальных островах Южных морей белый человек может высадиться со всем скарбом и жить там всю жизнь, если у него есть деньги или ремесло; никто в этом не будет ему препятствовать. Но Апемама – закрытый остров, никому не открывает дверей; король сам, словно бдительный страж, стоит у входа, выявляя и не допуская непрошеных визитеров. Этим и объяснялась соблазнительность нашего предприятия; не просто своей затруднительностью, а тем, что этот социальный карантин, сам по себе диковинка, является заповедником многих других достопримечательностей.

Тембинок, подобно большинству тиранов-консерваторов, как большинство консерваторов, пылко приветствует новые идеи и, исключая сферу политики, склоняется к полезным реформам. Когда приплыли миссионеры и заявили, что знают истину, он охотно принял их, посещал богослужения, выучил молитву «Отче Наш», стал их послушным учеником. Таким образом, используя подобные подвернувшиеся случаи, он выучился читать, писать, считать и говорить на своем особом английском, очень непохожим на обычный «бичламер», гораздо более неразборчивом, выразительном и сжатом. Завершив образование, он стал критически относиться к этим новым обитателям острова. Подобно макинскому Накаеиа, он восхищался тишиной на острове, которая нависает над ним, словно гигантское ухо, ежедневно выслушивает донесения шпиков и предпочитает, чтобы подданные пели, а не разговаривали. Церковная служба, и особенно проповедь, разумеется, стали нарушениями: «Здесь, на свой остров, говорит я, – как-то заметил он мне. – Мои вожди не говорить – они делать то, что я сказал». Тембинок посмотрел на миссионеров, и что же увидел? «Увидеть, что канак говори в большой доме!» – воскликнул он с сильной ноткой сарказма. Однако король вытерпел этот опасный спектакль и, возможно, терпел бы дальше, если б не возникло новое осложнение. Он, пользуясь его собственными словами, «посмотреть снова», и канак уже не говорил, а делал нечто худшее – строил склад для копры. Были задеты главные интересы короля, под угрозой оказались его доход и прерогатива. Кроме того, он решил (и ему в этом кое-кто помог), что торговля несовместима с заявлениями миссионеров. «Если миссионер думает „хороший человек“ – очень хорошо. Если он думает „копра“ – нехорошо. Я отправить его отсюда судно». Такова была краткая история миссионерства на Апамаме.

Подобные депортации – явление довольно обычное. «Я отправить его отсюда судно» служит эпитафией многим, его величество оплачивает проезд изгнанника до очередного места службы. Например, будучи страстным любителем европейской еды, Тембинок несколько раз добавлял к своей челяди белого повара, и все они один за другим были изгнаны. Повара со своей стороны клялись, что не получали зарплаты; король со своей, что они так обманывали и обкрадывали его, что это становилось нестерпимым. Возможно, правдой было и то, и другое. Более значительным было дело агента, засланного (как утверждалось в рассказе) одной торговой фирмой, чтобы втереться королю в доверие, стать, если удастся, премьер-министром и манипулировать копрой в интересах своих нанимателей. Агент добивался власти, использовал свое обаяние, Тембинок терпеливо выслушивал его, и тот считал себя на верном пути к успеху; и вот на тебе! Как только к Апемаме подошло очередное судно, несостоявшегося премьера бросили в лодку, втащили на борт, оплатили его проезд, и с тем до свиданья. Но множить примеры нет нужды; чтобы узнать, каков пудинг, нужно его съесть. Когда мы прибыли на Апемаму, из множества белых, боровшихся за место на этом богатом рынке, оставался один – тихий, скромный, одинокий, жалкий отшельник, о котором король отзывается так: «Моя думает, он хороший; он не говорит».

Меня с самого начала предупредили, что наш план вполне может провалиться, однако нам и в голову не приходило, что мы будем оставлены на сутки в тревожном ожидании и едва не получим категорического отказа. Капитан Рейд взял на себя основную задачу; как только король оказался на борту, и вопрос о «Хеннесси» был дружелюбно решен, он принялся выражать мою просьбу и делать краткий обзор моих достоинств и добродетелей. Вздор насчет того, что я сын королевы Виктории, мог сгодиться для Бутаритари; здесь об этом не могло быть и речи – я и теперь был представлен как «один из старейшин Англии», человек глубоких познаний, специально приплывший посетить владения Тембинока и стремящийся рассказать о них столь же стремящейся выслушать королеве Виктории. Король не дал никакого ответа и вскоре заговорил о другом. Можно было подумать, что он не слышал или не понял; только мы оказались объектом постоянного изучения. За едой Темби-нок разглядывал нас поочередно, задерживая на каждом почти на минуту суровый, задумчивый взгляд. При этом казалось, что он забыл о себе, теме разговора, обществе и углубился в раздумья; взгляд его был совершенно бесстрастным: я видел такой в глазах художников-портретистов. Основных причин депортации белых было четыре: обман Тембинока, повышенный интерес к копре, источнику его богатства и одной из основ его могущества, разговоры и политические интриги. Я считал себя непричастным ко всему этому, но как это показать? Копру я не взял бы даже в подарок: как выразить это поведением за обеденным столом? Остальные присутствующие разделяли мои неведение и замешательство. Разделили они и мое разочарование, когда после ужина и еще нескольких минут, посвященных этой разведке, Тембинок отбыл в молчании. Наутро возобновилось то же откровенное изучение, то же молчание; и лишь к полудню мне было внезапно сказано, что испытание я выдержал. «Я смотреть твои глаза. Ты хороший человек. Ты не лгать», – сказал король; комплимент для романтического писателя сомнительный. Впоследствии Тембинок объяснил, что судил не только по глазам, но и по губам. «Допустим, я вижу человек, – сказал он. – Я не знаю, хороший человек, плохой человек. Я смотреть в глаза, смотреть рот. Потом я знаю. Смотреть глаза, смотреть рот», – повторил он. Действительно, в случае с нами рот играл очень большую роль, и благодаря нашим разговорам мы получили доступ на остров; король лично обещал (и полагаю, совершенно искренне), что мы увезем отсюда много полезных знаний.

Условия доступа на остров были таковы: мы должны были выбрать место, и король построит там для нас город. Работать на нас будут его люди, но давать им распоряжения станет только он сам. Один из его поваров будет ежедневно приходить к моему и учиться у него. Если наши припасы придут к концу, он будет снабжать нас, и мы расплатимся по возвращении на «Экватор». С другой стороны, он будет приходить и есть вместе в нами, когда захочет. Когда он будет дома, мы будем отправлять ему какое-то блюдо со своего стола, и я торжественно обещал не давать его подданным ни спиртного, ни денег (иметь то и другое было запрещено), ни табака, который они должны получать только из королевских рук. Кажется, я протестовал против последнего пункта, во всяком случае он был смягчен, и когда человек работал у меня, мне было дозволено давать ему выкурить трубку, но ни табачной крошки с собой.

Место для города – мы назвали его Экватор в честь нашей шхуны – было выбрано быстро. Примыкающее к воде побережье лагуны было ветреным и слепящим; Тембинок сам с удовольствием ходил ощупью в синих очках по своей террасе; мы также избегали района, где болеют конъюктивитом и много нищих, которые преследуют проходящих белых, прося у них глазные примочки. За городом местность разнообразная: в одном месте открытая, песчаная, неровная, усеянная карликовыми пальмами, в другом изрыта канавами для таро, глубокими и мелкими, и в зависимости от роста растений напоминает то песчаный солярий, то зеленый сад с аллеями. К морю ведет дорога, резко поднимающаяся к самому высокому уровню острова – двадцать или даже тридцать футов, хотя Финдли считает, что пять; и прямо у гребня этого подъема местности, где начинают хорошо расти кокосовые пальмы, мы нашли рощу пандануса и клочок земли, приятно покрытый зеленым подлеском. Невдалеке под навесом находился колодец, еще ближе, в песчаной выемке, – пруд, где можно было стирать одежду. Место было защищено от ветра, от солнца и от взглядов из деревни. Мы показали его королю, и назавтра был обещан город.

Завтра наступило. Мистер Осборн высадился на берег. Обнаружил, что ничего не сделано. И пошел с жалобами к Тембиноку. Король выслушал его, поднялся, потребовал винчестер, вышел за королевский палисадник и дважды выстрелил в воздух. Выстрел в воздух – это первое предупреждение на Апемаме; он имеет силу официального объявления в более словоохотливых странах; и его величество мило заметил, что это сделает его работников «умнее». И действительно, меньше, чем за полчала люди собрались, работа началась, и нам сказали, что мы можем привозить свой багаж, когда захотим.

В два часа к берегу пристала первая лодка, и длинная процессия с мешками, ящиками и сундуками потянулась через песчаную пустыню к городу Экватор. Роща пандануса, можно сказать, прекратила существование. Ее окружал огонь, из зеленого подлеска поднимался дым. В широком круге все еще раздавался стук топоров. Те самые преимущества, из-за которых было выбрано это место, король первым делом решил уничтожить; и среди этого опустошения уже стояли довольно большой маниап и маленький закрытый домик. Возле него была расстелена циновка для Тембинока; там он сидел, наблюдая, в красном одеянии, с тропическим шлемом на голове, с пенковой трубкой во рту, одна из жен лежала за его спиной, оберегая спички и табак. В двадцати-тридцати ярдах перед ним на земле сидели работники; кое-какие кусты там уцелели; они скрывали простолюдинов почти до плеч. Нам была видна только дуга коричневых лиц, черных голов и внимательных глаз, устремленных на его величество. Царили долгие паузы, во время которых подданные таращились, а король курил. Затем Тембинок повышал голос, говорил пронзительно и кратко. Словесных ответов не следовало; но если речь бывала шутливой, в ответ раздавался сдержанный, подобострастный смех, какой мы слышим в школе; если практической – ответом был внезапный подъем и уход бригады. Работники дважды исчезали таким образом и возвращались с новыми частями города: второго дома и второго маниапа. Странно было наблюдать издали, сквозь заросли пальм, как беззвучно появляется маниап, сперва (казалось) он самопроизвольно взмывает в воздух, но вблизи при взгляде под свес крыши виднелись десятки движущихся голых ног. В общем, подобострастное послушание было не менее заметно, чем подобострастная сдержанность. Бригада была собрана здесь по звуку смертоносного оружия; человек, наблюдавший за этими людьми, был неоспоримым владыкой их жизни и смерти; и если не принимать во внимание благовоспитанности, они тем не менее шевелились вяло, как служащие отеля в Америке. Зритель видел робкую, однако неодолимую инертность, от которой шкипер торгового шлюпа, наверно, принялся бы рвать волосы.

Однако работа была выполнена. К началу сумерек, когда его величество удалился, город был заложен и завершен, новый и более дикий Амфион вызвал его из небытия двумя винтовочными выстрелами. А наутро этот фокусник сделал нам одолжение еще одним чудом: нас ограждал таинственный крепостной вал, поэтому дорога, шедшая мимо нашей двери, внезапно стала непроходимой, жильцы, у которых были дела по всему острову, были вынуждены описывать широкий круг. И мы сидели в прозрачном уединении, видящие, видимые, но недоступные, словно пчелы в стеклянном улье. Наружным и видимым знаком этого волшебства были несколько гирлянд из зазубренных листьев вокруг стволов пальм снаружи, но его значительность покоилась на строгой санкции тапу и ружья Тембинока.

Тем вечером мы приготовили первую трапезу в этом импровизированном городе, где нам предстояло жить два месяца и которому – едва мы покинем его – предстояло исчезнуть, как он и возник, за день, составные части его вернутся туда, откуда появились, тапу будет снято, движение по дороге возобновится, и луна будет тщетно высматривать среди пальм былые сооружения, а ветер гулять по пустому месту. Однако город, ныне всего лишь эпизод в воспоминаниях, казалось, был выстроен на многие годы. Место это было оживленным. В одном из маниапов мы устроили столовую, в другом – кухню. Дома оставили для сна. Построены они были по восхитительному апемамскому плану, являлись, вне всякого сомнения, лучшими в Южных морях, возвышались над землей на трехфутовых сваях; сплетенные из пальмовых листьев боковые стены можно было поднять, чтобы впустить свет и воздух, и опустить, чтобы преградить путь ветру или дождю: они были просторными, здоровыми, чистыми и водонепроницаемыми. У нас была очень любопытная курица: почти уникальная на моей памяти, потому что время от времени несла яйца. Неподалеку миссис Стивенсон устроила огород, где росли салат и лук-шалот. Салат очень любила курица, хотя он был для нее ядовит. Лук подавали по одной стрелке, и мы смаковали его, будто персики. Пальмовый сок и зеленые кокосовые орехи приносили нам каждый день. Однажды король прислал нам в подарок рыбу, однажды – черепаху. Иногда мы подстреливали так называемую ржанку на берегу, иногда дикую курочку в кустах. Остальную часть нашей диеты составляли консервы.

Занятия наши были весьма разнообразны. Пока кое-кто из компании уходил писать этюды, мистер Осборн и я продолжали работу над романом. Читали вслух Гиббона и Карлейля, играли на флежолетах, бренчали на гитарах, фотографировали при солнечном и лунном свете и при магнитной вспышке, иногда играли в карты. Часть нашего досуга занимала охота. Я проводил вторую половину дня в волнующем, но безобидном преследовании с револьвером крылатых созданий; к счастью, среди нас были более меткие стрелки, чем я, и к счастью, король одолжил нам более подходящее оружие – превосходный дробовик, иначе наша скудная диета была бы еще более скудной.

Ночь, после того как всходила луна, зажигались лампы и пока еще в кухонной печи плясал огонь, была временем любования нашим городом. Мы страдали от полчищ комаров и мух, сравнимых с египетскими; обеденный стол (одолженный у короля, как и вся мебель) пришлось окружить шатром из противомоскитной сетки, ставшим нашей крепостью и прибежищем; он круглился, светился, сверкал под свесом крыши, словно гигантская лампа под краем абажура. Сквозь сплетенные пальмовые листья стен домиков проступали причудливые, угловатые световые узоры. В кухне без стен был виден при свете печного огня и лампы возившийся с кастрюлями А Фу. И все это было залито необычайно великолепным в то время года мягким лунным светом. Песок искрился, словно алмазная пыль, звезд не было видно, время от времени сквозь колоннаду стволов с хриплым карканьем медленно низко пролетала какая-то ночная птица.