Текст книги "Мастер Баллантрэ"

Автор книги: Роберт Льюис Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

И при этом он кричал, стонал, кусал себе пальцы и каким-то диким взглядом смотрел на землю.

В эту минуту он наводил на меня ужас. На мой взгляд, подобное поведение со стороны солдата и джентльмена заслуживало порицания, в особенности солдата, так как последний должен относиться к мысли о смерти спокойно.

Но я не счел нужным отвечать ему, и так как вечер был довольно свежий и мне стало холодно, то я поспешил развести костер.

Я должен сказать, что находиться в пустынном месте и сознавать, что каждую минуту можно быть настигнутым дикарями, крайне невесело. Я сам находился в самом скверном расположении духа и от нечего делать принялся грызть зерно кукурузы.

В то время, как я молча грыз зерно, Баллантрэ взглянул на меня и спросил:

– У тебя есть брат?

– Слава Богу, у меня их пять человек, – ответил я.

– У меня только один, – сказал он каким-то странным голосом и затем быстро добавил: – и он заплатит мне за все, за все, что я терплю.

Я спросил его, почему брат должен расплачиваться за то, в чем он вовсе не виноват?

– Как не виноват! – закричал Баллантрэ. – Он сидит дома, носит мое имя, занимает то положение, которое я должен был бы занимать, и ухаживает за моей будущей женой, в то время как я нахожусь здесь, в дикой стране и в обществе проклятого ирландца и дрожу от холода! О, какой же я был дурак!

Этот взрыв негодования был до такой степени неприличен, и намек насчет «проклятого ирландца» так обидел меня, что я не желал больше разговаривать с ним.

Странно, что в продолжение всего нашего путешествия Баллантрэ только один раз, пока мы были в Нью-Йорке, упомянул о том, что он имеет намерение жениться на мисс Грем, так как она обладает большим капиталом и вложила в поместье лорда уже много денег и, стало быть, имеет на землю немалые права. Теперь же, в то время как мы сидели в глуши, он вторично упомянул об этом, и это было в ноябре месяце 1747 года, как раз в тот день, когда, если я не ошибаюсь, брат его повенчался с мисс Алисон. Хотя я человек не суеверный, я все-таки нахожу крайне странным, что Баллантрэ упомянул о брате и о мисс Алисон именно в день их свадьбы, и я приписываю это чему-то сверхъестественному [9]9
  Примеч. мистера Маккеллара. Чистейшая ошибка: в ноябре месяце не было еще и разговора о женитьбе мистера Генри на мисс Алисон. См. книгу, которую я написал.


[Закрыть].

Все последующие дни мы по-прежнему странствовали. Когда Баллантрэ не знал, в какую сторону нам идти, он бросал монету и при помощи гадания решал, в какую сторону направляться.

Когда я однажды заметил ему, что считаю это постоянное гадание каким-то ребячеством, он ответил:

– Я не знаю лучшего способа для решения интересующего меня вопроса, так как человеческий разум в данном случае слишком слаб.

Если я не ошибаюсь, то, кажется, на третий день нашего странствования мы наткнулись на труп оскальпированного человека, страшно изуродованного и плавающего в крови; по трупу несчастного гуляли птицы, и весь он был усеян мухами. Я не могу сказать, какой ужас овладел мною при виде этого зрелища, и я должен признаться, что, глядя на несчастного, я потерял всю свою энергию и всю надежду на благоприятный исход нашего путешествия.

В этот же день, когда мы взбирались на холм, находившийся в той части леса, которая, как видно, была выжжена, Баллантрэ, шедший несколько впереди, вдруг сел на корточки и спрятался за пень сломанного дерева. Я поспешил последовать его примеру и также скрылся за пнем, и отсюда, из этого убежища, в то время как нас никто не мог видеть, мы отлично могли следить за тем, что происходило вокруг нас, и мы ясно разглядели, как в конце долины нам навстречу шла целая партия дикарей, все голые по пояс, вымазанные сажей и жиром и раскрашенные киноварью, в цвет их одежды. Они шли гуськом и быстрым шагом, так что не прошло и десяти минут, как они подошли уже к тому месту, где мы находились, и, крича и горланя, прошли мимо нашего убежища, не заметив нас. Что мы испытали в эти десять минут, я не в силах описать, знаю только, что они показались нам вечностью. Куда шли эти индейцы, искали ли европейцев, которых они могли скальпировать, – это неизвестно, да и испуг наш был настолько велик, что мы об этом и не думали, а только ломали себе голову, что нам делать: лежать ли по-прежнему на земле и ждать, что будет дальше, или отправиться в дальнейшее путешествие, ежеминутно рискуя попасть в руки татуированных чертей. Мне кажется, что даже Аристотель, несмотря на его великий ум, не был бы в состоянии решить этот вопрос.

Баллантрэ обернулся ко мне; лицо его было покрыто смертельной бледностью, а зубы так и стучали; он не мог выговорить ни одного слова и только вопросительно взглянул на меня.

– Кто их знает, союзники ли это англичан или французов, – шепнул я, – но, во всяком случае, мне кажется, что нам надо отправиться снова в путь.

– Знаю, знаю, – ответил он. – Но рано или поздно мы, по всей вероятности, все-таки попадем к ним в руки.

И с этими словами он вытащил из кармана гинею, потряс ее в руках, взглянул на нее и затем бросился снова лицом на землю.

Дополнения мистера Маккеллара к мемуарам полковника Бурке

Я прерываю здесь мемуары полковника по той причине, что в последний описанный полковником день он с мастером Баллантрэ рассорился, и они продолжали свое дальнейшее путешествие каждый в отдельности. Я должен сказать, что то, что полковник рассказывал нам относительно этой ссоры, до такой степени неправдоподобно, что я не осмеливаюсь даже передать его рассказ. Знаю только, что, окончательно рассорившись, каждый из них пошел своей дорогой, и что тому и другому пришлось перенести множество невзгод, пока они не попали в форт С.-Фредерик, где корабль, шедший во Францию, взял их с собой.

Теперь я упомяну еще о двух фактах, которые, по моему мнению, весьма интересны. Первый факт это то, что мастер Баллантрэ во время своего скитанья, без полковника Бурке, зарыл все свои сокровища, так как таскать их с собой ему наконец надоело, но что места, где он зарыл их, никто и никогда не нашел и даже он сам, несмотря на то, что он сделал там особенную заметку. Второй интересный факт тот, что когда мастер Баллантрэ, вскоре после того, как полковник Бурке пришел в форт С.-Фредерик, пришел также туда, полковник встретил его как родного брата, и так как у Баллантрэ не было денег, чтобы заплатить за проезд на корабле, Бурке за свой счет перевез его во Францию.

Хотя Бурке по простоте души и относился к мастеру Баллантрэ чисто по-братски и, рассказывая нам о нем, всячески старался его расхвалить, я все-таки должен сказать, что если можно хвалить кого-нибудь, так только достопочтенного автора напечатанных в этой главе мемуаров.

Я подчеркиваю, что полковник Бурке прекрасный человек, во всех отношениях заслуживающий уважения, именно потому, что в начале моего знакомства с ним я отнесся к нему несколько несправедливо, основываясь на некоторых высказанных им взглядах, казавшихся мне несимпатичными. Во всяком случае, я уверен, что и о ссоре, происшедшей между ним и Баллантрэ, он, не желая сказать что-нибудь дурное про своего друга, рассказал совсем не то, что было на самом деле. Я отлично изучил характер мастера Баллантрэ и знаю, что второго такого забияку, каким он был, трудно найти. Мне очень жаль, что полковник Бурке не вполне чистосердечно высказался относительно этой ссоры и не рассказал о ней в своих мемуарах, тем более, что знать об этом было бы чрезвычайно интересно и читать очень приятно, так как полковник (за исключением некоторых лишних похвал в адрес Баллантрэ) рассказывает обо всем, что с ним и его другом случилось, крайне правдиво и весьма увлекательно.

ГЛАВА IV
Гонения, перенесенные мистером Генри

Нетрудно догадаться, о котором из событий, происшедших во время его путешествия с Баллантрэ, полковник Бурке больше всего говорил. Во всяком случае то, что рассказал полковник, было то же самое, что я прочел впоследствии в его мемуарах, но все места, касавшиеся неблагородных поступков Баллантрэ, были исключены. О бегстве с корабля пиратов Бурке рассказал совсем иначе, чем это было на самом деле, а о гадком поступке с Деттоном он даже не упомянул.

Но дослушать рассказ полковника до конца мне не пришлось, так как мистер Генри, сидевший тут же вместе с нами и, по-видимому, погруженный в мрачные думы, вдруг встал и, извинившись перед полковником за то, что он покидает его, но что у него необыкновенно спешное дело, попросил меня немедленно отправиться вместе с ним в его рабочий кабинет.

Придя к себе в кабинет, мистер Генри, не скрывая больше своего волнения, с лицом, искаженным от испытываемых им тяжелых чувств, принялся ходить взад и вперед по комнате, ежеминутно хватаясь рукой за лоб.

– У меня есть к вам дело, – сказал он, но вдруг, не договорив фразы до конца, прервал нить разговор и попросил меня велеть подать нам самого лучшего вина.

Это меня крайне удивило, так как он никогда не имел привычки пить во время занятий; но что удивило меня еще больше, так это то, что он выпил несколько стаканов залпом один за другим. Этого уж он никогда не делал.

Но вино оказало на него благотворное действие. Выпив последний стакан, он сказал:

– Вы, по всей вероятности, нисколько не удивитесь, если я вам скажу, что брат мой, который, как мы только что слышали, жив, нуждается в деньгах.

Я ответил ему, что это меня нисколько не удивляет, но что в настоящее время нам очень трудно выслать ему какую бы то ни было сумму, так как мы не при деньгах.

– Да, я знаю, что у меня их нет, но можно послать часть денег, отложенных для выкупа имения.

Я осмелился заметить, что это деньги миссис Генри.

– Я сумею ответить перед женой за свои поступки! – закричал он сердито.

– Это я отлично знаю, – ответил я. – Но если вы позволите, то я осмелился бы дать вам совет.

Я постарался объяснить ему, что трогать эти деньги не следует, так как время для этого в высшей степени неудобное, и что если мы растратим эти деньги, то мы таким образом потеряем все, что мы за последнее время сэкономили, и имение нельзя будет выкупить. Я просил его не тратить этих денег, осмелился даже возражать ему, когда он начал со мной спорить, и когда он, ничего не отвечая мне, с горькой усмешкой покачивал лишь головой, я в своем рвении дошел до того, что забыл, что я подчиненный, а мистер Генри мой патрон, и громко воскликнул:

– Помилуйте, можно ли делать такие вещи! Ведь это просто-напросто безумие, и я не желаю помогать вам в исполнении этого безумного намерения.

– Вы говорите так, как будто мне доставляет удовольствие тратить эти деньги, – сказал мистер Генри, – Не забудьте, что у меня есть ребенок, и что я уж единственно ради него не стал бы трогать эти деньги, если бы это не было необходимо, тем более, что я за последнее время полюбил это поместье и живо интересуюсь всем, что его касается.

Он на минуту погрузился в мрачное раздумье и затем продолжал:

– Но что же мне делать? Посудите сами. Мне тут ничего не принадлежит, ничего, ровно ничего. Известие, которое я получил сегодня, разбило всю мою жизнь. Мне принадлежит только мое имя и тень прошедшего: воспоминания о том, что я создал. Прав нет у меня никаких.

– Мне кажется, что если бы вам вздумалось ходатайствовать перед судом, то оказалось бы, что вы имеете весьма существенные права, – сказал я.

Он взглянул на меня пылающим взором и хотел ответить что-то, но не высказал того, что думал. Я раскаялся уже было в том, что сказал, так как понял, что если мистер Генри говорил о своей любви к поместью, то он косвенно говорил и о любви к жене, все интересы которой были сосредоточены на поместье, – полюбив ее, он почувствовал симпатию и к тому, что нравилось ей, – когда взгляд мой упал на мистера Генри, и мысли мои приняли иное направление.

Он стоял передо мной и вытаскивал из кармана скомканное письмо, затем бросил его на стол и громким, сердитым голосом и дрожащими от волнения губами начал читать:

–  «Мой дорогой Иаков!»…Послушайте только, как он обращается ко мне! – закричал он. – «Мой дорогой Иаков! Ты, вероятно, помнишь, что я прежде называл тебя этим именем, теперь же ты на самом деле занял положение Иакова и вытеснил меня»…Что вы скажете на это, мистер Маккеллар, и это пишет мне родной брат! Клянусь вам, я некогда искренно любил его, я всегда защищал его, и вот что он мне пишет! Но я не позволю ему хулить меня! Я не хуже его! – закричал он, расхаживая взад и вперед по комнате, – я не только не хуже, а, видит Бог, даже лучше его! Я не могу дать ему ту огромную сумму денег, которую он спрашивает; он отлично знает, что поместье не дает нам таких доходов, чтобы мы могли тратить такие суммы, но я дам ему все-таки большую сумму, быть может, даже большую, чем он надеется получить от меня…

– О, вы не поверите, сколько мне пришлось вынести из-за него! Послушайте только, что он пишет дальше; прочтите это сами, или нет, дайте, я вам прочту. «Я знаю, что ты скупой пес»…Скупой пес! Я – скупой! Разве это правда? Скажите, Маккеллар, разве это правда? – Он взглянул на меня таким сердитым взглядом, что я думал, что он тотчас ударит меня. – Да, да, все думают, что я скупой. Ну, пусть думают. Но вы увидите, что это неправда, и он увидит, и Бог знает, что на меня клевещут. Однако я скажу вам вот что: если он заставит меня растратить все наше имущество, и если он окончательно разорит нас и мне придется просить милостыню, то я задушу, задушу этого кровопийцу. Пусть он спрашивает все, все, что хочет, я все дам, что он спрашивает. Ведь он наследник, он имеет все права…

– О, – закричал он, – я все это предвидел, все предвидел, когда он не дал мне идти на войну, я знал, что все это будет!

Он снова налил себе стакан вина и собрался поднести его к губам, когда я, набравшись смелости, подошел и удержал его за руку. Он на минуту призадумался.

– Вы правы, – сказал он после этого и бросил стакан и бутылку в камин. – Давайте лучше считать деньги.

Я не смел дольше спорить с ним и поспешил исполнить его приказание. В душе я был крайне взволнован. Я привык видеть мистера Генри всегда спокойным и тихим, и поэтому не мудрено, что, когда я увидел его в таком возбужденном состоянии, это чрезвычайно поразило меня. Мы уселись с ним за стол, сосчитали деньги и вложили в пакет, который мистер Генри намеревался передать полковнику Бурке с тем, чтобы тот доставил его по назначению.

Окончив это дело, мистер Генри отправился снова в зал, где находились его отец и полковник, и все они втроем просидели до глубокой ночи.

Перед самым рассветом меня попросили сойти также вниз и проводить полковника до лодки, которая ждала его. Быть может, он не очень охотно принял меня в проводники и желал, чтобы более почетное лицо проводило его, – не знаю, но только ему пришлось довольствоваться моим обществом, так как мистеру Генри нельзя было ночью показываться на улице, главным образом из-за свободных торговцев.

Утро было чрезвычайно холодное, ветер дул сильный, и когда мы проходили по длинной аллее, засаженной кустарниками, полковник еще крепче закутался в свой плащ.

– Сэр, – обратился я к нему, – ваш друг требует крупную сумму денег. По всей вероятности, он сильно нуждается в них, если не стесняется просить так много.

– Надо полагать, что так, – ответил Бурке, как мне показалось, довольно сухо.

Быть может, впрочем, я и ошибся, и мне только показалось, что он ответил неохотно, потому что рот его был закутан и звук голоса вследствие этого был глухой.

– Я не член семейства, а только слуга, и крайне преданный слуга, поэтому вы можете говорить со мной совершенно откровенно, – сказал я. – Как вы думаете, мне кажется, что от мастера Баллантрэ мы ничего хорошего не дождемся.

– Дорогой друг мой, – сказал полковник, – я могу ответить вам на это только одно, что я лично восторгаюсь гениальными способностями этого человека и его удивительным умом, но, несмотря на это… – Он запнулся, по-видимому, он не знал, можно ли ему продолжать говорить.

– Но, несмотря на это, – сказал я, – трудно ожидать от него чего-нибудь хорошего.

– Пожалуй, что так, мой дорогой друг, – ответил Бурке.

В эту минуту мы подошли к тому берегу залива, где полковника ждала лодка. Перед тем как сесть в лодку, он сказал:

– Позвольте поблагодарить вас за вашу любезность и за то, что вы проводили меня, мистер… виноват, я все забываю вашу фамилию, и так как вы питаете такой живой интерес к семье лорда, сообщить вам об одном маленьком обстоятельстве, которое семейству не известно, но о котором ему, быть может, крайне полезно будет знать. Если я не ошибаюсь, то друг мой забыл упомянуть о том, что у него где-то в Париже хранится громадный капитал, состоящий из шотландских денег, и что самое неприятное, – вдруг плачевным голосом закричал полковник, – это то, что из этих денег на мою долю не придется ни одного пенни.

Он при этих словах с видом иронии снял предо мной шляпу и как-то иронически низко поклонился, как будто я был виноват в том, что друг его не дает ему ни одного пенни, а затем, с привычной ему вежливостью, любезно подал мне на прощание руку и с денежным пакетом под мышкой, под нос насвистывая патетическую арию из «Shule Aroon», уселся в лодку.

В первый раз в жизни я слышал этот мотив. Я услышал его впоследствии вторично, услышал и мотив, и слова, ты убедишься в этом, читатель, и тотчас вспомнил, где и когда слышал его в первый раз. Странно, до какой степени сильно в памяти моей запечатлелся мотив, который насвистывал полковник, и как ясно я вспоминаю еще до сих пор всю эту сцену: как полковник влезал в лодку, как он принялся свистеть, как один из свободных торговцев, ждавших его в лодке, шепнул ему: «Тише, черт вас побери!», и как раздался стук весел и лодка отчалила от берега, и как она подъезжала все ближе и ближе к парусному судну, стоявшему в порядочном отдалении от берега и ожидавшему прибытия лодки.

Сумма денег, высланная мастеру Баллантрэ, нанесла нашим делам большой ущерб. Для того, чтобы кое-как сводить концы с концами и иметь возможность хозяйничать, надо было сделать снова весьма значительный заем, и с этой целью мне пришлось ехать в Эдинбург. Таким образом я приблизительно недели три находился в отсутствии.

Что происходило в продолжение этого времени в доме лорда, я в точности сказать не могу, так как никто не сообщил мне об этом, но при своем возвращении я нашел в поведении миссис Генри огромную перемену. Послеобеденные разговоры с милордом прекратились, с мужем она вела себя любезнее, заговаривала с ним гораздо чаще и старалась даже казаться покорной, а главное, чего прежде никогда не было, очень интересовалась своей маленькой дочкой.

Казалось, подобная перемена в поведении жены должна была бы понравиться мистеру Генри. Но на самом деле это было не так. Напротив, всякая перемена в поведении жены была ему неприятна, так как он отлично понимал, что жена его вела себя таким образом, чтобы скрыть от него то чувство, которое она питала к его брату. Прежде, когда она воображала, что мастера Баллантрэ не было уже в живых, она как бы хвасталась своим постоянством и своей любовью к нему, теперь же, когда она знала, что он жив, ей было совестно за то, что она так явно выказывала свою любовь к тому, кто ее вовсе не любил, и чтобы заставить других забыть об этом, она и переменила свое обращение с мужем и ребенком.

Так как я решил ничего не скрывать, а рассказывать обо всем, что происходило, совершенно правильно и придерживаться во всем правды, то я не могу не сказать, что поведение мистера Генри по отношению к жене было теперь хуже, чем ее поведение по отношению к нему. Появление полковника Бурке, очевидно, дурно подействовало на него: он сделался страшно раздражителен и хотя при чужих и сдерживался, но когда был наедине со мной, явно выказывал свое дурное расположение духа. Со мной он не стеснялся и не только не скрывал от меня своего дурного расположения духа, а порой относился ко мне даже крайне несправедливо. Даже жене он очень часто отвечал резко, большей частью тогда, когда она оказывала ему ласку, к которой он не привык, а порой просто так, без всякой видимой причины, просто потому, что он был постоянно недоволен и желал на ком-нибудь сорвать свою досаду. Если бы мистер Генри и его жена могли со стороны взглянуть на себя, то они, наверное, сами удивились бы происшедшей в них перемене.

И в то время, как мистер Генри изо дня в день раздражался и, так сказать, давал волю своему дурному расположению духа, он вместе с тем приводил поместье все в худшее и худшее состояние, потому что не переставал посылать брату деньги, когда тот обращался к нему с просьбой. И все это он делал молча. Играло ли тут роль благородство или оскорбленная гордость, этого я решить не берусь, знаю только, что мастер Баллантрэ без конца присылал к нам свободных торговцев за деньгами, и что он ни разу не получал отказа.

Я ничего не мог против этого сделать; спорить с ним я не решался, так как это все равно ни к чему бы не привело: он бы меня не послушался. Быть может, по той причине, что его совершенно несправедливо обвиняли в скупости, он как бы назло тем, которые это говорили, швырял, выдавал суммы денег брату, который только и делал, что требовал их. Фальшивое положение, в котором он находился, способствовало этому, и, быть может, и другой человек, даже с более спокойным характером, сделал бы то же самое, если бы он очутился на месте мистера Генри.

При таких условиях денежные средства наши, понятно, все убывали и убывали, поместье приходило все в худшее и худшее положение, так как не хватало средств, чтобы поддерживать его, траты все увеличивались, а доходы уменьшались, и мы в конце концов вынуждены были начать делать различные экономии: лошади продавались, конюшни пустели, пришлось оставить лишь четыре дорожные лошади, а остальных продать, и несколько человек из прислуги пришлось уволить, так как не было возможности содержать их. Они, разумеется, начали роптать, ропот поднялся также среди остальной оставшейся в доме прислуги, и прежняя ненависть против мистера Генри снова возродилась в их сердцах. Кончилось тем, что мне пришлось прекратить даже мои ежегодные визиты в Эдинбург, так как закладывать уже было нечего.

Это было в 1756 году. В течение семи лет, прошедших с тех пор, как мастер Баллантрэ потребовал впервые деньги, этот кровопийца вытянул все соки из имения Деррисдир-Баллантрэ. Но, несмотря на это, в продолжение всех этих семи лет мистер Генри все посылал деньги и все упорно молчал о том, что он их посылал. Мастер Баллантрэ никогда не обращался с просьбой за деньгами к отцу, а всегда к брату, и это он делал умышленно, чтобы отец не знал, что он требует денег. Так как лорд и миссис Генри не знали, что мистер Генри посылал брату деньги, то они крайне удивлялись тому, что он то на том, то на другом делал экономию. Его упрекали в том, что он скупец, и к нему начинали питать неприязненные чувства. Скупость вообще отвратительный недостаток, а у такого молодого человека, как мистер Генри, которому не было еще и тридцати лет, недостаток этот казался еще хуже. Лорд и жена мистера Генри были крайне недовольны переменами, происходившими в хозяйстве, но так как мистер Генри смолоду управлял имением, то они ни во что не вмешивались и только сердились.

Мистер Генри и его жена редко бывали вместе и встречались по большей части только за столом, во время обеда или ужина.

Вскоре после известия о том, что мастер Баллантрэ жив, миссис Генри, как я уже говорил, стала относиться к своему мужу лучше, и, в противоположность ее прежнему поведению с ним, старалась быть даже ласковой и покорной. Но попытки ее к сближению с мужем ни к чему не привели. Не знаю, осуждать ли мне мистера Генри за то, что он не воспользовался благоприятным случаем завоевать любовь своей жены, или же обвинять мне миссис Генри за то, что она после нескольких тщетных попыток так быстро спряталась снова в свою скорлупку и сделалась по-прежнему холодна и неприступна, но только результатом всего этого было полное отчуждение супругов, и они постепенно отвыкли друг от друга настолько, что встречались и разговаривали друг с другом только за столом. Даже материальные вопросы, и те обыкновенно разбирались за обедом, между прочим и следующий вопрос: почему я перестал ездить в Эдинбург, и выкупаем ли мы понемногу имение.

Случилось так, что как раз в тот день, когда об этом зашла речь, жена мистера Генри была в дурном расположении духа и во что бы то ни стало желала спорить. Как только она услышала, как на вопрос об этом, предложенный лордом, мистер Генри ей ответил, вся кровь от злости бросилась ей в лицо.

– Мне, наконец, надоело терпеть всевозможные лишения! – воскликнула она. – Мы экономничаем и скаредничаем, а какая мне от этого выгода? Какое я имею удовольствие? Ровно никакого. Я не желаю жить так, как мы живем. Соседи и без того смеются над нами. Я не буду больше стесняться и буду жить так, как мне это нравится. Эта глупая экономия во всем с нынешнего же дня прекратится.

– Но у нас нет средств на то, чтобы жить широко, – возразил мистер Генри.

– Как нет средств? – закричала она. – Стыдитесь говорить такие вещи. Впрочем, мне все равно, делайте что хотите, у меня есть свои деньги.

– Деньги эти, согласно брачному контракту, принадлежат мне, сударыня, – проворчал мистер Генри и вышел из комнаты.

Милорд поднял руки к небу и тотчас после этого встал из-за стола и вместе со своей невесткой подошел к камину. Я воспользовался тем, что все встали, и также вышел из комнаты.

Я отправился в рабочий кабинет мистера Генри. Он сидел за письменным столом и колотил по нему перочинным ножичком. Выражение лица у него было сердитое.

– Мистер Генри, – сказал я, – вы сами вредите себе и, по моему мнению, пора кончить все это.

– О, – закричал он, – это вы так думаете! Вы относитесь ко мне справедливо, но, поверьте, что кроме вас, все без исключения обвиняют меня! И это вполне естественно. Ведь у меня отвратительный недостаток, я – скупой! – Он взял перочинный нож и засадил его лезвие по рукоятку в стол. – Но я покажу им, какой я скупец, какой я скряга! – закричал он. – Я открою им глаза, и пусть они рассудят, кто из нас благороднее, он или я.

– То, что вы называете благородством, не благородство, а гордость.

– Прошу вас не учить меня, я в ваших поучениях не нуждаюсь, – ответил он.

Я понял, что он нуждается в помощи, и поэтому, не долго думая, отправился вниз, и как только миссис Генри ушла к себе в комнату, я постучался к ней и попросил позволения войти.

Она в удивлении взглянула на меня, когда я вошел, и спросила:

– Что вам угодно от меня, мистер Маккеллар?

– Бог свидетель, сударыня, что я никогда бы не осмелился вас потревожить – сказал я, – если бы я не убедился в том, что это необходимо. Моя совесть не позволяет мне дольше молчать. Я положительно удивляюсь, как вы и лорд Деррисдир можете быть, извините за выражение, до такой степени слепы, что не видите, что вокруг вас делается. Вы столько лет живете с таким благородным, таким честным человеком, как мистер Генри, и так мало его знаете.

– Что вы хотите этим сказать? – спросила она резким тоном.

– Знаете ли вы, куда идут деньги мистера Генри, ваши деньги и те деньги, которые ваш муж тратил прежде на покупку вина для стола? Знаете куда? В Париж, к известному вам человеку. В продолжение семи лет мы выслали ему восемь тысяч фунтов, и мой патрон был до такой степени нерассудителен, что скрывал все это от вас.

– Восемь тысяч фунтов! – повторила она. – Это невозможно! Наше поместье не дает таких доходов.

– Одному Богу известно, сколько нам стоило труда добыть эти деньги, – сказал я, – но факт остается фактом: мы послали ему восемь тысяч шестьдесят фунтов с несколькими шиллингами. Если я осмелился вмешаться в это дело, так только с той целью, чтобы вы не думали о моем патроне, что он скуп, когда это неправда. Теперь вам все известно, больше я ничего не скажу.

– Вы отлично сделали, что вмешались в это дело, – сказала она, – и я действительно достойна порицания за то, что я такая невнимательная жена, – присовокупила она, глядя на меня с улыбкой, – но я постараюсь все это изменить, непременно постараюсь. Мастер Баллантрэ был всегда очень беспечный и легкомысленный человек, но сердце у него доброе и благородное. Я напишу ему. Вы не можете себе представить, как вы расстроили меня тем, что вы мне сообщили.

– Я думал, напротив, оказать вам большую услугу тем, что я открыл вам глаза, – сказал я, в душе страшно сердясь на нее за то, что она все еще так восторженно отзывалась о мастере Баллантрэ.

– Да, да, разумеется, вы оказали мне услугу, разумеется, оказали услугу, – сказала она.

В тот же самый день я, к великому своему удовольствию, увидел, как мистер Генри выходил из комнаты жены. Он имел совсем иной вид, чем в продолжение всех этих последних лет, а на его лице заметны были следы пролитых слез. По всей вероятности, он помирился с женой.

«Ага, – подумал я, – я все-таки правильно поступил, что обратился к миссис Генри».

На следующий день, в то время как я сидел за своими счетными книгами, мистер Генри сзади подошел ко мне и нежно потряс меня за плечи.

– Я не ожидал, что вы такой изменник, – сказал он мне ласковым голосом.

Это было все, что он сказал, но он сказал это таким ласковым, полным благодарности тоном, что в нем я прочел самую искреннюю похвалу.

Мое вмешательство привело все-таки к известным благоприятным результатам. Когда в следующий раз посланный от мастера Баллантрэ явился снова к нам за деньгами (и это было в очень скором времени), он вместо денег получил только письмо. Обыкновенно я отвечал на все эти письма коротко и ясно, так как тут и писать было нечего, а в письме обозначалось только, какая посылалась сумма, в этот же раз я даже и не видел письма, которое ему послали. Мистер Генри вместе с женой сочинили его, и, по всей вероятности, содержание его было не особенно интересно для того, кому оно посылалось. Во всяком случае, я должен сказать, что давно не видел мистера Генри в таком хорошем расположении духа, как в тот день, когда было послано письмо.

Отношения между мистером Генри и его женой сделались сноснее. На мистера Генри в его семье не смотрели теперь, по крайней мере, как на врага, и он, наверное, жил бы с женой даже дружно, если бы только он был менее горд, а она перестала любить своего прежнего идола. Эта злополучная страсть к брату ее мужа и была главной причиной ее несчастья и несчастья мистера Генри.

Удивительно, насколько мысль о том, что миссис Генри любит не его, а его брата, отравляла существование мистера Генри и насколько эта мысль оскорбляла его гордость и препятствовала сближению супругов. И странно, что хотя миссис Генри теперь никогда не заикалась о своих чувствах к мастеру Баллантрэ и упорно молчала о нем, все мы знали, что любовь ее принадлежала не тому человеку, за которым она замужем, а тому, кто жил и наслаждался жизнью в Париже. Быть может, читатель полагает, что после того, как я сообщил ей о том, что мастер Баллантрэ разоряет ее и ее мужа, она стала меньше любить своего идола? О, нет, нисколько! Что мистер Генри приходил в возмущение от мысли о том, что жена любит его брата, вполне естественно: если бы мастер Баллантрэ когда-нибудь оказал ей малейшее внимание, нежно любил ее или интересовался ею, то можно было бы еще понять, почему она питает к нему привязанность, но он, наоборот, относился к ней всегда крайне нелюбезно и нисколько не стеснялся в своем поведении с ней. Поэтому вполне понятно, что любовь к бессердечному, беспутному человеку приводила мистера Генри в ярость.