Текст книги "Мастер Баллантрэ"

Автор книги: Роберт Льюис Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

На следующее утро после этого милорд ушел куда-то очень рано, предварительно захватив сто фунтов стерлингов. Я уверен, что он взял эти деньги, чтобы отдать их кому-нибудь, но, во всяком случае, мастеру Баллантрэ он их не снес, это я с достоверностью могу сказать, так как в продолжение всего утра ходил вокруг дома мастера, рассчитывая встретить там милорда.

С того дня, в который произошел вышеописанный случай, милорд вообще не показывался больше в городе, а если гулял, то только около своего дома, в том месте, где находились хозяйственные постройки, дальше же он никуда не ходил. Он сидел у себя в саду, разговаривал, как и прежде, с своей семьей, но не ходил уже ни разу в ту сторону, где жил мастер Баллантрэ. И так это продолжалось вплоть до нашего отъезда из Нью-Йорка. Капитан Гаррис также больше не показывался; я, по крайней мере, не видел его.

Меня очень мучила мысль о том, какое известие расстроило милорда до такой степени, что он оставил все свои прежние привычки и, так сказать, «скрывался» от света. По всей вероятности, известие было очень неприятное, если оно произвело на него такое сильное впечатление. Ясно, что памфлеты, которые ему были присланы, играли тут немаловажную роль. Я читал все памфлеты, которые попадались мне в руки; все они были настолько бессодержательны и, как все сочинения подобного рода, омерзительны, но в них ничего такого не было, что могло бы затронуть самолюбие такого высокопоставленного или знатного лица, как милорд. Политического в них также ничего не было, да милорд вообще настолько мало вмешивался в политические дела, что трудно было предположить, чтобы насчет него по этому вопросу мог быть составлен памфлет. Но как оказалось впоследствии, памфлет, который до такой степени расстроил милорда, он хранил у себя на груди, поэтому не мудрено, что я его не нашел. Там, на его груди, я нашел его после того, как он во время своего странствования по дикой стране умер, там мне удалось в первый раз увидеть и прочесть лживые, бессмысленные слова, с которыми какой-то клеветник-виг [11]11
  Виг – приверженец партии прогрессистов в Англии.


[Закрыть]обращается с воззванием к якобитам. То, что я прочел, было следующее:

«Другой известный мятежник, мастер Баллантрэ, лишенный всех прав состояния, снова восстановлен в своих правах. Дело это долго тянулось, так как очень трудно было выхлопотать милость этому человеку, опозорившему свою репутацию, один раз в Шотландии, а другой – во Франции. Брат его лорд Деррисдир также известен как человек неблагонадежный в политическом отношении, и принципы у него, как ходят слухи, с самого юного возраста весьма плохие. Так как мастер Баллантрэ восстановлен в своих правах, то сын лорда Деррисдира не будет уже наследником богатого имения, как рассчитывал лорд Деррисдир. Положим, что таких неблагонадежных людей, как мастер Баллантрэ и лорд Деррисдир, много, и они не заслуживают никакого внимания, но особенного внимания заслуживает тот факт, что такой человек, как мастер Баллантрэ, восстановлен снова во всех своих правах».

Человек во вполне здравом уме не стал бы и минуты задумываться над тем, что говорилось в памфлете, и в особенности над глупой клеветой по поводу неблаго надежности лорда Деррисдира. Подобный памфлет не мог иметь решительно никакого влияния на общественное положение моего патрона, и это лорд Деррисдир должен был бы понять, несмотря на то, что он обладал особенным умом, если бы только он находился в полном разуме. Что он мог обратить внимание на подобный вздор и носить еще на своей груди эту бессмысленную болтовню, ясно доказывает, что он был ненормален. Без сомнения, намек на то, что сын его, Александр, лишится наследства, привел его в то состояние, в котором я его нашел, или же мой патрон уже давно был не в своем уме, и мы не замечали этого.

Через неделю после того дня, в который лорд Генри получил памфлет, я поздно вечером был снова в той стороне, где находилась гавань, и на обратном пути домой прошел мимо хижины, в которой жил мастер Баллантрэ. В то время, как я подходил к жилищу врага моего патрона, дверь отворилась и свет из дома упал прямо на дорогу. В ту же минуту из двери дома вышел человек, с которым мастер Баллантрэ необыкновенно любезно прощался. К моему великому удивлению, в этом человеке я узнал капитана Гарриса. Мне пришло в голову, не прислал ли милорд его туда с какой-нибудь целью, и я продолжал свою прогулку с тяжелым сердцем и погруженный в мрачные мысли.

Было уже поздно, когда я вернулся домой. К крайнему моему изумлению, я застал милорда в хлопотах и приготовлениях к отъезду.

– Как вы поздно пришли! – закричал он, увидев меня и укладывая вещи в чемодан. – Мы едем с вами вдвоем завтра в Альбани, и вам пора укладывать ваши вещи.

– В Альбани, милорд? – спросил я. – С какой целью?

– Для перемены декорации, – ответил он.

Миледи, на лице которой я заметил следы слез, сделала мне знак рукой, чтобы я ни о чем не спрашивал, а исполнил бы только то, что мне велено.

Когда мы впоследствии остались с миледи одни, она сообщила мне, что вернувшись от капитана Гарриса, у которого он был, милорд решил ехать в Альбани, и что, несмотря на все ее просьбы не ехать или, по крайней мере, объяснить ей, зачем он едет в Альбани, он остался непоколебим как в своем решении ехать, так и в решении соблюдать тайну.

ГЛАВА XI
Путешествие по дикой стране

Мы уселись в лодку и поплыли по реке Гудзон. Погода была хотя и осенняя, но очень хорошая, и мы самым благополучным образом доехали до Альбани и пристали там к берегу. Приехав в Альбани, мы остановились в гостинице. Хотя милорд и пускался теперь часто на хитрости, он все-таки не был настолько хитер, а я настолько слеп, чтобы ему удалось надуть меня. Я ясно понял, что цель его была засадить меня в гостинице в качестве пленного, и в то же время устраивать в Альбани дела, ради которых он туда приехал и которые он от меня скрывал. Он давал мне, например, работу и уверял, что она необыкновенно спешная, тогда как на самом деле никакой спешки не было, и переписывать одну и ту же бумагу по четыре и по пять раз, как это он требовал от меня, не имело никакого смысла.

Я делал вид, будто и не замечаю, что переписываю все одну и ту же бумагу, но между тем не зевал, и когда милорд уходил по своим делам, справлялся у хозяина нашей гостиницы о том, что делалось в городе. Через нашего хозяина я и получил весьма интересные сведения, а именно, что капитан Гаррис вместе с торговцем Моунтеном поднялись по реке Гудзон на лодке. Меня до такой степени взволновало это известие, что я с трудом мог скрыть от хозяина гостиницы свое волнение, и я был уверен, что против милорда устраиваются козни. Но я все-таки преодолел свое волнение и совершенно спокойным голосом сказал, что с капитаном Гаррисом знаком, но о торговце Моунтене не имею никаких сведений, и поэтому хочу знать, что это за личность, какая цель их приезда в Альбани и не участвует ли кроме них еще кто-нибудь в этой поездке.

Хозяин гостиницы не мог дать мне насчет этого верных сведений; он знал только, что мистер Моунтен приехал в Альбани за товарами, что он с капитаном Гаррисом много болтал, когда бывал в городе, много пил и между прочим хвастался, что он и его товарищи отправляются куда-то по весьма важному делу. Больше мой хозяин ничего не знал, и кто находился еще в лодке вместе с торговцем, ему также не было известно по той причине, что никто, за исключением Моунтена и Гарриса, не выходил на берег и, насколько он слышал, оба они очень торопились доехать до какого-то пункта раньше, чем выпадет первый снег.

И действительно, на следующий день даже в Альбани пошел мелкий снег, но он очень быстро растаял и в самом скором времени от него не осталось и следа; надо было думать, что в скором времени снег выпадет еще более сильный. Но до какой степени климат этой местности зимою суровый и какие там бывают снежные бури, об этом я в то время не имел понятия, и теперь, когда все это мне известно, я только удивляюсь тому, как я в состоянии был пережить и вынести все ужасы событий, о которых я намерен рассказать, происшедшие как раз во время снежных ураганов и сильных морозов.

Я думал, что как только лодка с капитаном Гаррисом уйдет из Альбани, мы с милордом также двинемся в обратный путь; но я ошибся. Мой патрон оставался в Альбани, хотя у него там не было ровно никаких дел, и, делая вид, что занимается какими-то письменными делами, он оставался теперь больше дома и меня держал около себя, давая мне различные работы. Теперь, когда милорд бывал больше дома, я был менее печален, хотя все-таки испытывал беспокойство при мысли о том, что он вел какие-то дела с капитаном Гаррисом, пользовавшимся такой отвратительной репутацией. Торговец Моунтен, как я знал от некоторых лиц, к которым я обратился, пользовался не лучшей репутацией, чем Гаррис. Предлог, под которым, как я узнал, они отправились в путь, казался мне также крайне подозрительным: они говорили, будто они едут искать какой-то клад, а по моему мнению, они, пользуясь тем, что настает бурная и холодная погода, отправились в пустынные места с целью грабить проезжих. Я видел Гарриса в то время, как он выходил из дома мастера Баллантрэ, и я боялся, не действовали ли капитан и мастер Баллантрэ сообща против милорда. Мысль эта крайне тревожила меня.

Читатель, наверно, помнит, что я ногой толкнул мастера Баллантрэ в то время, как мы ехали с ним по морю, в надежде, что он свалится с корабля и потонет, и что я молил Бога о том, чтобы Он дал мне утонуть вместе с врагом милорда. Правда, было время, когда я чувствовал к мастеру Баллантрэ нечто вроде симпатии, но это продолжалось недолго, и я сам бранил себя впоследствии за свою слабость и за отсутствие энергии. Преобладающее же чувство к нему было во всяком случае ненависть. Мне приходила даже в голову мысль, не решиться ли мне на преступление и не постараться ли мне избавить милорда от его врага, взяв на совесть великий грех. Но как только мысль эта приходила мне в голову, я отгонял ее, так как боялся, что в этом преступлении заподозрят милорда и я таким образом совершенно помимо своей воли запятнаю его имя. И только эта боязнь удерживала меня от энергичных действий с целью положить конец всем интригам мастера Баллантрэ.

Мы все не выезжали из Альбани. Милорд стал снова часто и надолго выходить из дому. Он из Нью-Йорка привез несколько рекомендательных писем от нью-йоркских вельмож к альбанским знатным лицам и целые дни проводил у них. К сожалению, я должен сказать, что милорд вел образ жизни отнюдь не похвальный. Он возвращался из гостей очень поздно и почти всегда пьяный. Мне он по-прежнему изо дня в день задавал бесконечные работы, которые не имели никакого смысла. Я работал вроде Пенелопы: то, что я накануне писал, я на следующий день вычеркивал, и так это продолжалось изо дня в день. Я никогда не отказывался исполнять желания моего патрона, хотя время от времени и давал ему понять, что я замечаю его хитрость, и, весело улыбаясь ему в лицо, говорил:

– Вы задаете мне оригинальные работы, милорд; прежде вы заставляли меня делать то, что было необходимо, а теперь вы заставляете меня из песка веревки вить.

Он взглянул на меня веселым взглядом, затем отвернулся и стал шевелить губами, но ничего мне не ответил.

– Ну, хорошо, хорошо, милорд, – продолжал я, – я исполню ваше желание с величайшим удовольствием и четвертый раз перепишу эту бумагу, но завтра будьте уж так добры выдумать другую работу для меня: мне она уж по горло надоела.

– Вы сами не знаете, что вы болтаете, – сказал милорд, надевая шляпу и поворачиваясь ко мне спиной. – Я удивляюсь, вы меня любите, вы мой друг, а между тем вы раздражаете меня вашими глупыми выходками. Да, я даже удивляюсь, как вам не стыдно раздражать меня, когда вам известно, что я несчастный человек, который в продолжение всей своей жизни терпит лишь одни неудачи. И все раздражают меня, все причиняют мне лишь одни неприятности. Против меня устроили заговор, положительно заговор. Да, весь свет, весь свет ополчился против меня! – закричал он.

– Если бы я был на вашем месте, то я не болтал бы такого вздора, – сказал я, – а облил бы себе лучше голову холодной водой. Вы говорите пустяки, потому что в прошедшую ночь вы выпили больше, чем следовало.

– Вот что вы выдумали! – ответил он таким тоном, как будто он чрезвычайно интересуется тем, что я ему сказал. – Вы навели меня на хорошую мысль. До сих пор я никогда еще не пробовал напиться. Надо попробовать это сделать.

– А я скажу вам, милорд, что от души желал бы, чтобы вернулись снова те дни, когда вы этого не пробовали, – сказал я, – и скажу вам откровенно, что если вы будете продолжать пить так много, как вы пьете, то вы окончательно расстроите ваше здоровье.

– По моему мнению, я вовсе не имею вид человека, злоупотребляющего спиртными напитками, – сказал он. – Но если вы, Маккеллар, находите, что я слишком много пью, то я буду еще осторожнее.

– Да, я бы попросил вас об этом, – сказал я. – Не забудьте, что вы отец мистера Александра, старайтесь вести такой образ жизни, чтобы сын ваш не имел случая упрекнуть вас в чем-нибудь дурном.

– Однако, Маккеллар, какой у вас злой язык, – ответил милорд. – И такого злого человека я столько лет терпел около себя. А знаете что: если вы ничего более умного не придумали, то мне лучше удалиться. Ведь вы, наверно, ничего более умного и впредь не придумаете? – спросил он шутливым, детски-наивным тоном, который он иногда употреблял.

– Нет, милорд, я ничего более умного не знаю, – ответил я довольно сухо.

– В таком случае я уйду? – спросил он снова, поглядывая на меня и играя шляпой, которую он снял. – Вы не дадите никаких поручений? Нет? Я отправлюсь теперь к сэру Вильяму Джонсону, но я буду теперь осторожен и уж ни за что не напьюсь. – Он с минуту помолчал, а затем, улыбаясь, сказал: – А знаете что, Маккеллар, я теперь часто вспоминаю об одной местности… в Шотландии… где я родился… там посреди густого леса протекает ручеек… я на берегу этого ручейка часто сиживал и удил там рыбу, и когда мне удавалось поймать много рыб, бывал счастлив, о, как счастлив! Не знаю, Маккеллар, почему я теперь никогда не бываю счастлив?

– Милорд, – ответил я, – если бы вы меньше пили, то вы, наверно, чувствовали бы себя счастливее. Вино плохой утешитель, могу вас уверить.

– Совершенно справедливо, совершенно справедливо, – сказал он. – Ну-с, а теперь, я думаю, мне пора идти?

– До свиданья, милорд, – сказал я.

– До свиданья, до свиданья, – сказал он, уходя из комнаты.

Я нарочно передал эту сцену между мной и милордом, чтобы ты, мой благосклонный читатель, мог понять, в каком состоянии милорд находился по утрам; позднее я опишу тебе сцену, происшедшую поздно вечером или, вернее, ночью, и ты тогда получишь понятие о том, в каком состоянии он находился по вечерам. Человек этот, как ты убедишься, был близок к нравственному падению, и я, глядя на него, положительно в душе страдал. Я отлично знал, что никто не уважал его теперь, и что его и приглашали, и принимали только благодаря тому, что он был лорд, и что он был знатного рода. Когда я вспоминал о том, как он раньше осуждал тех, которые вели себя таким образом, как он вел себя теперь, то меня даже зло брало, что он унизился до такой степени.

В своих кутежах милорд был в высшей степени неумерен, и когда он возвращался после них домой, производил отвратительное впечатление. Я тотчас опишу одну сцену, происшедшую после кутежа и врезавшуюся мне глубоко в памяти. Даже когда я в настоящее время вспоминаю о ней, я глубоко страдаю, до такой степени сильно она на меня подействовала.

Я был уже в постели, но не спал еще, когда я услышал, как милорд поднимается по лестнице, ежеминутно спотыкаясь и напевая какую-то песню. У моего патрона не было никаких музыкальных способностей, все таланты лордов Деррисдиров унаследовал исключительно мастер Баллантрэ, так что если я говорю, что он напевал песню, то это не значит, что он действительно пел, а значит, что он только мурлыкал. Он скорее лепетал, чем выговаривал слова, а лепет взрослого человека производил на меня крайне неприятное впечатление.

Он осторожно, чтобы не наделать шума, отворил дверь, вошел в комнату, закрыл рукой свечу, чтобы свет ее не упал на меня, так как думал, что я сплю, затем поставил свечу на стол и снял шляпу.

Свет свечи падал прямо на него, так что я отлично мог разглядеть его физиономию. У него был лихорадочный вид, глаза его так и блестели, а жилы на висках сильно налились кровью в то время как он стоял, смотрел на свечу и улыбался. Затем вдруг он поднял руку, щелкнул пальцами и начал раздеваться. В то время как он раздевался, он, очевидно, совершенно забыл о моем присутствии в комнате, потому что он вдруг начал снова петь, и теперь я мог ясно разобрать слова, которые он произносил. Он пел известную старинную песню, носившую название «Два ворона», в которой без конца повторялись следующие строки:

 
И кости его по стране степной
Развеял далеко ветер зимой.
 

Я уже сказал выше, что у милорда не было никаких музыкальных способностей и по его пению даже нельзя было судить о мотиве песни, слышно было только, что песня была написана в минорном тоне, и что певец, певший ее, находился в очень удрученном состоянии духа. Вначале он пел менее жалобным голосом, но затем с каждым тактом голос его звучал все печальнее и печальнее, и я в конце концов положительно с трудом переносил это пение, до такой степени оно меня расстраивало. В то время как он пел, он все продолжал раздеваться, но когда он собрался снять брюки, он вдруг бросился на постель и принялся плакать. Я терпеть не могу, когда пьяные люди начинают плакать, и поэтому, когда я услышал рыдание моего патрона и увидел, как он полураздетый бросился на кровать, я в негодовании отвернулся от него и повернулся к стене.

Но тотчас после того, как я отвернулся от него, мне стало его жаль. Я понял, что если человек, ведший прежде такой порядочный образ жизни, дошел до такого состояния, то, стало быть, отчаяние довело его до этого. Я взглянул на него: он сидел теперь на постели полураздетый и плакал. Несмотря на то, что я сам начал читать себе нравоучение в том смысле, что я слишком слаб, слишком сентиментален, и уговаривал самого себя относиться равнодушно к человеку, упавшему так низко, жалость моя к нему все-таки взяла верх, и я, вспомнив о том, какой он прежде был симпатичный и терпеливый, вскочил с постели и подошел к нему.

Я положил свою руку на его обнаженное плечо, которое было холодное, как камень. Он взглянул на меня, и я заметил, что лицо его, на котором были еще заметны следы слез, сильно опухло.

– Стыдитесь, – сказал я, глядя на него и внутренне негодуя на него, – вы ведете себя не как взрослый человек, а как ребенок. Бывало порой, хотя и очень редко, что и я выпивал лишнее, но это бывало в молодости, когда я был еще очень молодым человеком, однако даже и тогда я ложился спать, как все порядочные люди, и не пищал, и не плакал. Ложитесь и вы, успокойтесь и бросьте ваши ребяческие выходки.

– О, Маккелар, – сказал он, – у меня сердце болит, оно разбито.

– Разбито? – воскликнул я. – Да почему оно разбито? О чем ему болеть? Зачем вы мучаете себя мрачными мыслями? Ведь ясно, что вы чем-то мучаетесь. Я слышал, как вы пели, и по этому пению я могу судить о состоянии вашего духа. Бросьте ныть, бросьте плакать. Нельзя быть таким нерешительным. Нужно или бороться, или сдаться, но не ныть и не пищать. Решили вы бороться, так боритесь, а решили вы терпеть, так терпите.

– Терпеть! Бороться! – воскликнул милорд. – Друг мой, я долго терпел, долго терпел, но когда хотят погубить моего сына, когда интригуют против моего Александра… Мой сын, мой Александр! – закричал он жалобным голосом и затем снова принялся рыдать.

Я взял его за плечи и слегка потряс его.

– Александр! – сказал я. – Вы думаете только о нем! Но если он вам до такой степени дорог, так зачем же вы губите себя своим образом жизни? Вы сами себя обманываете: вы говорите, что любите сына, а между тем сидите тут, в этом городе, и занимаетесь тем, что пьете. И забываете не только вашу жену, вашего друга, а также и вашего сына и превращаетесь в жалкого эгоиста.

– Маккеллар, – сказал он таким спокойным и твердым тоном, каким он говорил прежде, – Маккеллар, вы можете говорить, что хотите, но я никогда не был эгоистом.

– Я открою вам глаза на то, что вы делаете, – сказал я. – Сколько времени мы уже здесь в городе, а между тем, скажите, много ли раз вы писали вашей жене? Да написали ли вы ей хотя бы один раз, я даже и в этом не уверен. И это несмотря на то, что вы в первый раз в жизни расстались с ней. Как вы думаете, беспокоится о вас ваша семья или нет? Я полагаю, что она желала бы знать, живы ли вы.

Мои слова подействовали на него, он перестал пищать и плакать, поблагодарил меня искренно за мое участие, затем лег в постель и очень быстро крепко заснул. На следующее утро он первым делом начал писать жене весьма нежное письмо, но, к сожалению, он его никогда не окончил, и оно так и осталось только начатым. Мне пришлось самому взять на себя весьма неприятную задачу оповестить миледи о том, что у нас делалось, и эта задача мешала мне даже спать, так как я решительно не знал, как мне поступить: написать правду я не решался, а обманывать миледи мне также не хотелось, и поэтому я целыми часами ломал себе голову, не зная, на что решиться и как поступить.

Не было никакого сомнения в том, что лорд с нетерпением ждал известия от своих сообщников в деле, которое он задумал. Гаррис, как я мог понять, дал ему обещание оповестить его о том, успешно ли идет задуманное им и его компанией предприятие, но он не давал никаких известий. Естественно, что милорд, у которого характер испортился, и у которого теперь совсем не было терпения, страшно волновался из-за того, что не получал никаких известий. Он мысленно представлял себе, что делалось в дикой стране, в которую забрался Гаррис со своей компанией. Он прежде молчал о том, что он задумал, но теперь уж начал время от времени проговариваться о том, какую цель преследовала компания, отправившаяся в дикую страну, и порою, насколько я мог понять, даже высказывал надежду, что мастер Баллантрэ уже не существует на свете, и кости его ветер уже развеял в пустыне. На это он делал иногда намеки и, насколько я мог заметить, надежда, что враг его больше не существует в живых, все больше и больше вкрадывалась в его сердце, и он положительно не знал, как ему дождаться известия о его смерти.

Наконец милорд не вытерпел; не получая никаких известий от капитана Гарриса, он решил отправиться в путь и искать в пустыне своих сообщников. Он воспользовался тем, что некий сэр Вильям Джонсон отправился по поручению, данному ему правительством, в путь туда, где приблизительно мог находиться и капитан Гаррис с компанией, и вместе со мной и с сэром Вильямом отправился в путь.

Ехать с сэром Вильямом было очень удобно в том отношении, что нам нечего было заботиться о продовольствии. Он взял с собой целую «свиту» провожатых. Охотники приносили нам дичь, рыбу для нас ловили в реках и приносили нам ее во множестве, а водка у нас лилась рекой. Днем мы путешествовали, а ночью отдыхали, и в то время, когда мы спали, караульные стояли и оберегали нас. Каждый, кто находился в свите нашего спутника, имел свое специальное дело, а сэр Вильям был начальником всего нашего «отряда». Поездка эта была бы чрезвычайно интересна, если бы, к великому нашему несчастью, с самого начала, как только мы пустились в путь, погода не была такая холодная, в особенности же по ночам. По большей части дул сильный, резкий ветер, так что мы сидели в лодке с посиневшими от холода руками, а по ночам, когда мы выходили на берег и раскидывали наши шатры, мы, прежде чем лечь, разводили костры и грелись, так как нам было иначе не заснуть.

Местность, в которую мы забрались, была крайне пустынная; мы совсем не встречали людей, нигде не было видно ни хижинки, ни лачужки, ни трубы, из которой бы поднимался дымок; за исключением одной лодки, в которой сидели какие-то торговцы со своими товарами, с которой мы встретились на второй день нашего путешествия, мы больше ни одной не видели. Положим, что мы отправились в путь уже глубокой осенью, но во всяком случае даже и сэр Вильям, который часто путешествовал поздно осенью в этой местности, и тот удивлялся тому, что мы совсем не встречали людей, и что вся страна словно вымерла.

Это путешествие по дикой стране оставило в душе моей неизгладимые тяжелые следы. Я не принадлежу к числу тех людей, которые любят испытывать сильные впечатления и переживать какие-нибудь необыкновенные события. Знать, что зима наступает, а между тем находишься посреди пустыни, далеко от всякого человеческого жилища, казалось мне чем-то ужасным; мне казалось, будто мы испытываем Бога тем, что решаемся идти все дальше и дальше вперед, в неведомую страну. Когда же я узнал достоверно, какую цель милорд преследует, я окончательно пришел в ужас.

Мне во время нашего странствования приходилось большей частью беседовать с сэром Вильямом, так как милорд почти совсем не разговаривал ни с ним, ни со мною. Он находился в каком-то странном состоянии: он почти совсем не ложился спать, все бродил по лесу, искал кого-то глазами, но не говорил кого. Больше двадцати слов в день он не говорил. Сказать, что он при этом говорил глупости, также нельзя было, но вел он себя чрезвычайно странно.

Порой он рассказывал сэру Вильяму о том, что у него есть брат, который находится также в той местности, где мы находимся, что он путешествует по лесу неподалеку от нас, и просил сэра Вильяма сказать караульным, чтобы они в свободное время походили по лесу и посмотрели, не бродит ли брат его где-нибудь поблизости от нас.

– Меня крайне беспокоит то обстоятельство, что я не имею о брате никаких известий, – говорил милорд.

И очень часто в то время, как мы находились в дороге, ему казалось, что он видит лодку, приближающуюся к нам, или же раскинутый на берегу лагерь, и при этом он каждый раз выказывал сильнейшее волнение.

Сэр Вильям, разумеется, не мог не заметить все эти странные выходки милорда, и он очень часто отводил меня в сторону и высказывал свое удивление по этому поводу.

В ответ на его вопросы я только покачивал головой и старался, не выдавая сути дела, намекнуть ему о том, что лорд в дурных отношениях с братом, и что при встрече обоих братьев может выйти крупная неприятность.

– В таком случае, пусть он лучше один отыскивает его, где хочет, – ответил сэр Вильям.

– Где же ему его найти? – сказал я. – Он просто расстроен и поэтому ему кажется, что он то тут, то там встретится с ним.

– Хорошо, хорошо, мне до этого никакого дела нет, пусть он воображает, что ему угодно, – сказал сэр Вильям, – но только если бы мне все это заранее было известно, то я не отправился бы вместе с ним в путь.

Мы приблизительно с неделю путешествовали, когда мы приехали в местность, окруженную высокими горами, покрытыми лесом. Тут мы остановились, вышли из лодки и раскинули лагерь. Мы зажгли костры, затем поужинали и, по обыкновению, после этого улеглись спать. Был страшный холод; как я ни закутывался в плащ, и чем я ни покрывался, я никак не мог согреться, так что в продолжение всей ночи ни на минуту не мог заснуть, и как только начало рассветать, встал и подошел к костру, чтобы согреться, а затем начал ходить взад и вперед по берегу, чтобы размять свои окоченевшие члены. Делалось все светлее и светлее. Мои спутники один за другим начали просыпаться в то время, как я все еще в своем теплом пальто из воловьей шерсти разгуливал взад и вперед по берегу, и пар выходил из моих ноздрей. В эту минуту я вдруг услышал какой-то странный крик, раздавшийся с опушки леса. Караульные ответили на этот крик, а мои спутники вскочили на ноги, и один из них указал пальцем по тому направлению, откуда раздавался крик, а все другие устремили туда свои взоры. Я также взглянул туда и увидел человека, стоящего между двумя деревьями и в страшном волнении простирающего к нам руки. Через минуту после этого он подбежал к нам, бросился на колени и залился слезами. Это был Джон Моунтен, торговец, которому, судя по его словам, удалось избегнуть страшной гибели. Первое слово, которое он произнес, было: не видели ли мы Секундры Дасса?

– Кого? – в изумлении спросил сэр Вильям.

– Нет, – ответил я, – мы его не видели. А почему вы думаете, что мы непременно должны были его видеть?

– Нет? Не видели? – спросил он. – В таком случае я не ошибся. Но интересно знать, – сказал он, проводя рукой по лбу, – интересно знать, зачем он вернулся? Зачем он пошел опять туда, где лежат бездыханные трупы? По моему мнению, тут должна быть тайна, какая-нибудь особенная тайна.

Слова Моунтена возбудили наше любопытство, и мы с жадностью начали прислушиваться к тому, что он говорил. Но я думаю, что будет лучше, если я по порядку расскажу все, что мне известно о происшествии, приключившемся с Моунтеном. Я тотчас сообщу о том, что я слышал насчет этого происшествия из трех источников, но я должен прибавить, что рассказчики, от которых я узнал об этом происшествии, рассказывают о нем каждый по-своему.

Первый мой источник – это письменное изложение торговца Моунтена, весьма умно и, главное, хитро написанное в том смысле, что в нем умалчивается о преступлениях, совершенных шайкой разбойников, с которой он ездил.

Второй мой источник – два разговора, которые я имел с Секундрой Дассом, и третий мой источник – это рассказ самого Моунтена, вполне откровенно сообщившего мне все, что с ним и с его товарищами произошло. По всей вероятности, он смотрел на меня как на сообщника милорда, и поэтому не скрыл от меня ничего.

Рассказ торговца Моунтена

Компания, отправившаяся вверх по реке Гудзон под начальством капитана Гарриса и мастера Баллантрэ, состояла из девяти человек, из которых все, за исключением Секундры Дасса, ничего не заслуживали, как только чтобы их повесили. Сам Гаррис, а равно и вся его команда были отвратительные люди: все они были кровожадные чудовища; некоторые из них были прежде пиратами, но все они были пьяницы и негодяи, и все, нисколько не стесняясь, хвастались друг перед другом совершенными ими некогда преступлениями. По словам Моунтена, дисциплины на лодке не было никакой. Начали сговариваться насчет того, в какую сторону плыть. Капитан Гаррис и четверо из его команды, два шотландца, Пинкертон и Гасти, сам Моунтен и какой-то пьяный сапожник, по имени Гиккс, принялись шептаться насчет того, куда выгоднее направить путь. Материальных средств у них для путешествия было вполне достаточно, в особенности у мастера Баллантрэ, который захватил с собой порядочный куш.