Текст книги "Белый ворон Одина"

Автор книги: Роберт Лоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

13

На самом деле они нас совсем не знали, эти славяне из новгородской дружины. Они видели в нас простых северных оборванцев, многие из которых в прошлом были вне закона. Для них мы были шайкой разбойников и не шли ни в какое сравнение с воинами, что все свое время тратили на совершенствование боевых навыков.

Конечно же, все они понаслышке знали о нашей победе над чешуйчатыми монстрами Малкиева, но вот в настоящем деле никогда нас не видели. Поэтому молниеносность, с которой мы захватили неприступную с виду крепость, произвела должное впечатление. И то сказать, на штурм городища мы затратили меньше времени, чем на поиски и поедание злополучного пса. А оставшиеся в живых защитники крепости до сих пор трепетали при виде суровых норманнов.

Зато местные жители остались нами довольны. Против их ожиданий, мы не бегали, как безумные, по улицам, убивая и насилуя всех подряд. Мы даже особо не грабили, чем заслужили неизбывную благодарность. И вообще, их мнение о викингах сильно улучшилось, что, впрочем, могло сослужить им плохую службу в будущем. Боюсь, в следующий раз, когда у их порога покажутся пришлые норманны, бедным жителям понадобится помощь всех богов. Если, конечно, эти норманны не будут настолько голодными и замерзшими, что предпочтут краюху хлеба в теплом углу увлекательной погоне за женскими юбками. Что касается нас, мы оказались именно такими несчастными викингами. Долгий изнурительный поход настолько истощил наши силы, что после штурма крепости мы были не способны ни на какие подвиги.

Юный Владимир настолько зауважал северян, что стал с нами отменно любезен. Сигурд – единственный человек, которому было доподлинно известно, на что способны викинги, – чувствовал себя именинником. На протяжении нескольких дней он улыбался во весь рот и что-то доказывал Добрыне. Тот слушал молча и бросал на нас оценивающие взгляды.

Все остальные – что дружинники-славяне, что бывшие хирдманны Клеркона (не говоря уж о бесправных траллах) – держались тише воды и ниже травы. Всякий раз, когда мы оказывались по соседству, от них ощутимо разило страхом – не хуже, чем дерьмом от нужника. Повсюду только и разговоров было, что о йомсвикингах. Кстати, в рассказах этих присутствовала немалая доля истины, поскольку чертовы венды с острова Волин попросту присвоили добрую половину наших историй, попутно преувеличив собственные подвиги. Так что нас вполне можно было спутать с йомскими витязями.

Правда, между нами существовали ощутимые различия. Например, в том, как мы относились к женщинам. Если йомсвикинги вообще отрицали семью (как известно, женщины и дети не допускались в их крепости), то наше Обетное Братство принимало женщин гораздо терпимее. Как сказал Финн, мужчина без женщины очень быстро превращается в кастрированного христианского попа. А нам, полноценным воинам, это ни к чему.

Посторонние посмеивались, хоть и несколько опасливо. Все-таки подобная слава заставляет держать ухо востро, даже если и знаешь, что все – сплошные враки. В самом деле, поди угадай, где правда, а где ложь у этих скальдов. Да они тебе все, что угодно, напоют в своих сагах, лишь бы заслужить сытный обед и золотой браслет на предплечье. Могут, например, рассказать, что море – одна бесконечная пустыня. Да еще сделают это так складно, что поневоле поверишь. Я-то давно уже понял, что все байки сочиняются по заказу богатых правителей, знающих цену хорошим сказителям. Таких, например, как князь Владимир.

Ближе к вечеру я получил приглашение в княжескую палату. Владимир со своей свитой расположился в самом лучшем из домов, какой удалось разыскать в степном городище. Подобное приглашение равносильно приказу, да мне и самому хотелось послушать, что скажет юный князь.

Владимир встретил меня благосклонно. Рядом, как всегда, сидел Олав Воронья Кость, а за спиной маячил дядька Добрыня, рассеянно поглаживавший седую бороду. Сигурда я поначалу не разглядел – он стоял в тени, и лишь блеск серебряного носа выдавал его присутствие.

– Мы еще не обговорили твою долю в той горе серебра, которую намереваемся отыскать, – пропел Владимир своим тонким мальчишеским голосом.

– И, кстати, ярл Орм… не стоило тебе так рисковать своей жизнью во время сражения, – благодушно пожурил меня Добрыня (на губах его играла приветливая улыбка, которая, однако, не добиралась до глаз). – В конце концов, ты ведь единственный человек, знающий дорогу к кладу.

Я повнимательнее пригляделся к князю. Благодаря темным кругам под глазами и покрасневшему от холода носу его юное лицо сегодня выглядело бледнее обычного. Действительно, подумал я, мы не обсуждали таких условий, как моя доля в сокровище. Потому что, собственно, и обсуждать нечего. В обмен на свои знания я получил жизнь… и больше ничего. Очень интересно, знает ли князь, что руны на моем мече оказались бесполезными завитушками – по крайней мере до того времени, пока мы не достигнем Саркела. В последние дни у меня зародилось подозрение, что и впредь толку от них будет немного. И я от души надеялся, что Владимир о том не догадывается.

Я не сразу понял, что изменилось в наших отношениях. И лишь немного погодя до меня дошло: Добрыня, а вместе с ним и его племянник по достоинству оценили нашу силу. Теперь они отнюдь не уверены, что их дружинники легко справятся (если придется) с Обетным Братством. Именно этим и объяснялась неожиданная приветливость Владимира. Наверняка здесь не обошлось без мудрого совета хитрована Добрыни. Юный князь расточал улыбки и без умолку щебетал о том, какие мы молодцы, как здорово мы взяли приступом укрепленную крепость. А также соблазнял меня наградой в виде серебра, которое ему еще не принадлежало.

Мы сидели за столом, попивали добрый эль и, подобно настоящим единомышленникам, обсуждали дальнейшие планы. И, кстати, куда мог подеваться наш следопыт Морут? Я кивал головой и тоже улыбался, хотя душу терзала неизбывная тревога. А что вы хотите, если мой товарищ Торстейн Обжора мучительно боролся за жизнь всего в двух шагах от этого дома? А второй побратим – Коротышка Элдгрим – и вовсе мог оказаться мертвым…

Ну, и опять же, поганец Олав подлил масла в огонь. Он взялся рассказывать очередную свою историю – на сей раз касающуюся дружбы князей.

– Жил-был один князь, – начал повествование Воронья Кость.

– Только не стоит называть его Владимиром, – поспешно вмешался Добрыня. – Если, конечно, это не самый замечательный князь в мире…

Олав невозмутимо посмотрел на Добрыню, затем бросил взгляд в темноту – туда, где стоял его собственный дядька. Сигурд сделал незаметный жест, и мне подумалось: а не играет ли мальчишка с огнем? Станет ли новгородский воевода защищать своего дерзкого племянника, если по-настоящему запахнет жареным? Когда-нибудь Олав повзрослеет и поймет, что родственные связи не обеспечивают достаточной безопасности. Единственное, что незыблемо в нашем мире, – это обет побратимства, принятый на себя перед лицом богов.

– Итак, жил-был один князь, – продолжал мальчик, – чье имя не столь уж важно. И жил он в краю, название которого мы упоминать не будем.

Там же проживала девушка столь ослепительной красоты, что местные жители прозвали ее Сребрицей, что на их языке означало «серебряная». Глаза ее были подобны спелым черным вишням, а ровные дуги бровей напоминали радужный мост Биврест. В косы Сребрица вплетала нитки разноцветных бус, привезенных из дальних стран. А на шляпе ее красовался серебряный колокольчик, отливавший лунным светом. Собственно, благодаря этому колокольцу девушка и получила свое имя.

И вот однажды отец ее сильно заболел. И сказала тогда мать Сребрицы: «Оседлай гнедую кобылу и отправляйся к князю в детинец. Попроси его приехать и полечить твоего отца. Ибо всем известно, что достаточно настоящему князю прикоснуться к больному, как хвороба уйдет».

– Истинную правду говорит та женщина, – вмешался Сигурд, тщившийся доказать, что история развивается в должном направлении.

Олав ответил дяде улыбкой голодной ласки, напавшей на след жирной мыши.

– Итак, девушка вскочила на гнедую кобылу с белой звездой на лбу, – продолжал он. – В правую руку она взяла вожжи с серебряными колокольцами, а в левую – кожаный хлыст с затейливой резной ручкой. Пришпорила она лошадь, дернула вожжами, и колокольчики весело зазвенели на ходу.

Князь находился во дворе своей крепости, забавляясь с охотничьими соколами. Услышал он перестук копыт и увидел прекрасную девушку на гнедой кобыле. Девушка горделиво восседала в седле, на ее шляпе колыхался серебряный колокольчик, он тихо позванивал, ударяясь о драгоценные каменья. Вплетенные в косы бусы тоже мелодично позвякивали. Даже княжеские соколы были очарованы таким великолепием: покинув хозяйскую руку, они взлетели навстречу девушке. «Великий князь, – молвила Сребрица, – мой отец тяжело заболел. Не мог бы ты приехать и исцелить его?»

Князю очень понравилась девушка, а посему он ответил: «Я исцелю твоего отца, коли ты согласишься выйти за меня замуж». Но Сребрица не могла принять предложение князя, ведь она любила другого мужчину – храброго охотника на свирепых волков. Ни слова не говоря, развернула она кобылу и поехала домой. «Я приеду к тебе завтра на рассвете», – крикнул ей вдогонку князь.

– Вот уж не видал я таких князей, – задумчиво пробурчал Добрыня.

– Неужели, дядя? – усмехнулся Владимир. – А я знаю, По меньшей мере, двоих – моих братьев.

Олав снова улыбнулся и тихим голосом продолжил:

– На следующее утро – не успели еще звезды поблекнуть на небе, не успели еще хозяйки испечь хлеб в печи и сварить мясо в горшках – князь явился к порогу дома Сребрицы. Он был одет в богатые одежды, усыпанные драгоценностями и серебряными бляхами, по восемьдесят фунтов за унцию.

Ни на кого не глядя, князь спешился, прошел в дом и там молча уселся возле больного. Он просидел у его постели до самого заката – не шевелясь, ни с кем не разговаривая и даже не подымая глаз. Всем своим видом князь выражал ожидание, но Сребрица так и не появилась. С каждой минутой ожидания князь все больше наливался злобой против дерзкой и упрямой девушки.

На дворе уже стояла ночь, когда он наконец поднялся с места и надел свою соболью шапку. Только тогда князь разомкнул уста. Он заявил, что корень всех бед в самой девушке. Якобы она одержима злым духом и приносит всем несчастья. До тех пор, пока Сребрица проживает в этом доме, никому в деревне не будет удачи. Отец ее не поправится, а жителей долины будут преследовать непоправимые беды. Маленькие дети уснут и никогда больше не проснутся, а их отцы и деды скончаются в страшных муках.

Со стороны Добрыни послышалось протестующее ворчание. Даже Сигурд тревожно зашевелился в своем углу. Однако Олав сделал вид, будто не замечает ни одного из этих сигналов. Тем более что Владимир сидел молча и не препятствовал рассказу. Ятра Одина! Я чувствовал, как вдоль хребта у меня стекает тонкая струйка пота. Стекает и тут же замерзает. Чертов мальчишка таки приведет нас на кол, негодующе подумал я.

– В ужасе повалились на землю женщины деревни, – продолжал Олав как ни в чем не бывало. – Старики зажмурились и закрыли лица руками. Молодые мужчины невольно посмотрели на Сребрицу. Они краснели и бледнели, но не решались что-либо сказать.

Князь усмехнулся про себя и посоветовал: «Вам следует посадить Сребрицу в крепкую деревянную бочку и стянуть ее девятью железными обручами. Затем заколотите дно бочки медными гвоздями и бросьте ее в реку. Только так вы избавитесь от грядущих несчастий».

Огласив решение, князь вернулся домой, в свой роскошный бурги стал ждать. Он призвал к себе слуг и приказал им: «Отправляйтесь на реку и выловите бочку, которая скоро приплывет по течению. Притащите ее сюда и уходите в лес. Ни в коем случае не возвращайтесь раньше времени! Даже если услышите крики и плач, ничего не предпринимайте. Сидите в лесу трое суток и лишь потом можете вернуться обратно».

Девять долгих дней и ночей мешкали жители деревни и никак не могли решиться исполнить княжеский приказ. На десятый день они попрощались с прекрасной Сребрицей, посадили ее в деревянную бочку и бросили в бурную реку.

– Справедливое наказание для того, кто посмел перечить князю, – заметил дядька Добрыня.

Юный Владимир нахмурился, и к горлу у меня подступил горький комок.

– Я понял! – поспешил я вмешаться. – Олав рассказывает историю про Одина!

Это была явная ложь, и Сигурд мгновенно разгадал мою уловку – я видел, как он возмущенно вздернул подбородок.

– В самом деле? – недоверчиво переспросил Владимир, и складка меж бровей сделалась глубже. – Что-то я не замечаю ничего божественного в этом князе.

– Да будет вам известно, что Один – великий мастер обмана, – уверил я. – К его дарам всегда надобно относиться с подозрением. Достаточно вспомнить историю про траллов и оселок…

Почувствовав, что несу совсем уж несусветную чушь, я пристыженно умолк. Олав – непроницаемый, словно речной утес – обратил на меня взгляд своих разноцветных глаз и помолчал несколько мгновений. Затем откашлялся (раздался высокий скрипучий звук, от которого я невольно вздрогнул) и продолжил рассказывать:

– Но случилось так, что первым бочку обнаружил тот самый охотник, которого любила Сребрица. Он как раз проверял капканы, расставленные на берегу реки, и увидел плывущий по волнам предмет. Недолго думая, охотник вышиб топором дно бочки и с удивлением увидел внутри возлюбленную. Топор выпал у него из рук, а сердце скакнуло, словно испуганный кузнечик. «Кто с тобой такое сделал?» – спросил он, и Сребрица чистосердечно поведала ему историю своих злоключений.

Выслушав ее рассказ, парень на минуту задумался, а затем решительным шагом направился к капкану, в который попался огромный матерый волчище. Зверь сверкнул на охотника свирепым взглядом и вернулся к своему занятию – он, по обыкновению всех волков, вознамерился отгрызть себе лапу и вырваться на свободу. Вообще-то охотнику полагалось осторожно подкрасться к добыче и прикончить ее метким ударом по голове. Однако парень вместо того схватил зверя за загривок и забросил внутрь бочки. Затем поставил дно на место, заколотил его медными гвоздями и снова пустил бочку плыть по течению.

А некоторое время спустя бочка попала в руки княжеских траллов. Они, как и было велено, притащили ее в детинец и положили перед хозяином. Вслед за тем сразу же покинули крепость. Еще до того, как траллы затворили дверь, послышался какой-то шум и отчаянные крики. Кричал вроде бы князь. И вроде бы звал на помощь. Однако слуги строго следовали приказу: ушли, не оглядываясь, и не возвращались трое суток.

Когда же они наконец вернулись, то онемели от ужаса. Посреди двора валялся в луже крови огромный серебристый волк. Одна лапа у него отсутствовала, и умер зверь, очевидно, от потери крови. Князь лежал неподалеку – весь истерзанный, ни живой ни мертвый. Траллы бросились к своему хозяину и стали расспрашивать, что же такое с ним приключилось. Однако единственные осмысленные слова, какие сумел вымолвить князь, были «серебро» и «проклятие»… Так он никогда больше и не заговорил.

История закончилась, и наступила тишина. Все замерли, лишь Сигурд рискнул осторожно прочистить горло. Воронья Кость беспечно соскочил со своей скамьи и, приблизившись к Владимиру, положил ему руку на плечо. Во рту у меня немедленно пересохло. Я весь внутренне подобрался, ожидая неминуемой вспышки княжеского гнева.

Однако ничего подобного не произошло. Вместо того Владимир пару раз моргнул, а затем кивнул, словно бы в ответ на какие-то неслышные слова Олава.

– Когда наш поход закончится, – объявил юный князь, – ты можешь остаться со мной в Господине Великом Новгороде.

– Конечно, – улыбнулся Воронья Кость. – Ты дашь мне людей и корабли, чтобы я мог сражаться за тебя, княже. Иону Асанеса тоже нужно взять к себе, он очень умный человек. Вместе мы сможем прославить твое имя на все земли. Так, что слава твоя затмит славу князя Святослава.

Вот маленький шельмец! Как же я сам прежде не догадался? Теперь – после слов Олава – у меня словно пелена с глаз упала, и я замер, будто застигнутый неожиданным ударом. Ну, конечно же… Владимир одержим памятью о своем отце и мечтает лишь об одном – как бы превзойти в величии великого князя Святослава. Именно эта мечта и толкает его на поиски сокровищ Аттилы!

Я почувствовал потребность поскорее убраться из этого «ока бури». А потому тихонько поднялся и вышел вон. Впрочем, я нисколько не сомневался, что Воронья Кость последует за мной. Так оно и случилось. Не успел я отойти от избы, как услышал за своей спиной его шаги. Олав шел, волоча свой плащ по грязи, и казался совсем маленьким и одиноким.

– Ты был прав, – сказал я сердито. – Это действительноподлинное наказание.

Он лишь покачал головой, глядя на меня своими непостижимыми разноцветными глазами. И тут я совсем растерялся, ибо Олав выглядел древним, словно седобородый старец… Но лишь до тех пор, пока не улыбнулся обезоруживающей детской улыбкой.

– Это ты ловко ввернул – насчет Одина, – сказал он. – И, кстати, совершенно справедливо. К дарам Одина надо относиться с осторожностью. Жаль, тех траллов с оселком никто не предупредил.

После чего повернулся и ушел – бесшумно, словно сова в ночи. А у меня перед глазами стояла картина: неразумные в своей жадности траллы сражаются за пресловутый оселок, который Одноглазый бросил им сверху. Так они и сражались, пока не перерезали друг другу глотки своими косами. И ведь видение это наслал на меня Воронья Кость! Нет, что ни говори, а странный он малец… И как глаза Олава никак не могли остановиться на каком-то одном цвете, так и я не мог решить, что же мне, в конце концов, думать об этом мальчишке.

Хозяева избы, в которой разместилось Обетное Братство, беспрестанно улыбались и кланялись. А сами, тем временем, поспешно прятали еду и все мало-мальски ценные вещи. Впрочем, мои побратимы мало обращали внимания на то, что творилось вокруг. Они занимались тем, что подсчитывали потери, обмывали и готовили к достойному погребению наших павших товарищей.

– Сколько погибло? – спросил я у Квасира.

Тот поднял на меня тяжелый взгляд. Его единственный глаз покраснел и был подернут влагой. Торгунна как раз промывала ему глазницу теплой кипяченой водой.

– Двое – Снорри и Айольв, – ответил Квасир. – Мы похороним их вместе с Заячьей Губой.

Значит, Снорри… Я собственными глазами видел, как стрела угодила ему в ногу. Видно, так и не сумел освободиться. А вот смерть Айольва оказалась для меня новостью. Мы звали его Кракой, то есть Вороном, потому что он был левшой.

– Да, Снорри оказался пригвожденным к земле, – начал рассказывать Квасир. – Бедняге пришлось плясать на месте до тех пор, пока он не сбился с шага.

Он раздраженно взмахнул рукой, отсылая жену прочь. Торгунна повиновалась, хоть и выразила всем своим видом недовольство. Я заметил, что она заново навела жирные черные круги вокруг мужниных глаз.

Лишь после того, как женщина удалилась, Квасир закончил свой рассказ:

– Когда Снорри не смог больше танцевать, огромный славянин прирезал его.

– А что случилось с Айольвом?

– Этого парня сгубили собственные ножны.

Я помнил, как Айольв гордился своими ножнами. Штука и в самом деле была знатная. Выточенные из дерева и обтянутые красной кожей, ножны имели форму драккара с заостренным носом, что придавало им особую привлекательность в глазах викинга. Я удивленно посмотрел на Квасира, и тот сокрушенно пожал плечами.

– Этот дурень не потрудился снять ножны перед штурмом. В результате перевязь зацепилась за какое-то бревно, и Айольв повис на валу, словно освежеванный кролик. Так он и висел – извиваясь и дергаясь потихоньку, чтобы не привлекать к себе внимание лучников. В конце концов перевязь лопнула, и Крака сверзился на землю. При этом ножны раскололись от удара, и толстая щепка пронзила ему печень и легкие. По словам Бьельви, парень сильно мучился перед смертью.

Я вспомнил человека, который свалился со стены, пока я колдовал над Торстейном Обжорой. Так вот, значит, кто это был… Глупая смерть. Ни один разумный воин не наденет ножны в бой, хотя бы потому что они болтаются под ногами и сковывают свободу движения. Вот Крака и поплатился за свое тщеславие. Это надо же – быть заколотым собственными ножнами! Наверное, чертоги Одина сейчас сотрясаются от громового хохота.

– А как Обжора Торстейн? – спросил я.

Квасир снова пожал плечами и кивком указал в полутемный угол, где трудился Бьельви Лекарь. Иона Асанес стоял рядом со смоляным факелом в руках. Я видел, как быстро ходит туда-сюда локоть Бьельви и понял, что тот исправляет мою оплошность – подравнивает наискось отрубленное предплечье Обжоры. Судя по тому, как Лекарь торопился, Торстейну повезло остаться живым. А рука… Ну, что ж, люди живут и без руки.

Поблизости сидел молчаливый Финн, и хлопотавшая у очага Тордис время от времени бросала на него озабоченные взгляды. Вот она поднесла мне миску с дымящейся подливкой и краюху хлеба, после чего присела рядом на корточки.

– Выглядит вкусно! – похвалил я (и это не было лестью – у меня и в самом деле слюнки потекли от одного лишь запаха ее стряпни).

– С едой у нас нет проблем, ярл Орм, – сказала Тордис. – Местные жители, похоже, разворовали половину обоза Ламбиссона. Не удивлюсь, если его парни сейчас голодают.

Я бы порадовался этому известию, если бы мой побратим Коротышка Элдгрим не находился в числе голодающих. У меня было дурное предчувствие, что Обжора не переживет сегодняшнюю ночь. У Коротышки Элдгрима тоже мало возможностей остаться в живых в заснеженной пустыне. А если еще учесть смерть Рунольва Заячьей Губы, то вообще складывается впечатление, что Обетному Братству не суждено добраться до гробницы Аттилы и благополучно вернуться обратно.

Я высказал свои опасения Тордис, и женщина печально кивнула. Затем мотнула головой в сторону подавленного Финна.

– Ты знаешь, что он упросил Клеппа Спаки наколоть ему знак валькнутана лбу, – спросила Тордис. – Наверняка придет просить у тебя твой амулет для образца.

Я даже не нашел, что сказать в ответ – настолько это была плохая новость. Если Тордис говорит правду, значит, Финн намеревается вручить свою судьбу в руки Одноглазого. Отныне он не будет беречься в бою. Станет переть напролом, пока не получит внятного знака от Одина, как поступать дальше. На мой взгляд, лучше уж сразу сигануть головой вниз с высокого утеса. Плохо… Как же все плохо! У меня было такое чувство, будто крыша над головой рушится.

Кое-как прикончив подливку (ибо жор сразу пропал), я улегся возле огня. И хотя тело наслаждалось ощущением тепла и сытости, голова раскалывалась от черных мыслей. Подобно стае переполошенных чаек, они метались внутри черепа и орали на все лады. И то сказать, мне было о чем тревожиться. Прежде всего, конечно, Владимир и его грозный дядька. Поди знай, как они поведут себя, добравшись наконец до гробницы Аттилы. Финн. Один. И эта чертова куча серебра… будь она неладна. А еще проклятые мужененавистницы и их таинственная предводительница. Хотел бы я знать, имеет ли она какое-то отношение к давно умершей Хильд. Мне не давал покоя рунный меч, который я видел в ее руке. Не говоря уже о моемсобственном мече.

Я запретил себе спать в надежде, что тело – наперекор запрету – все-таки заснет и подарит хоть краткое отдохновение. Напрасные мечты: тревожные мысли по-прежнему бились в моей голове – так, что вскоре я почувствовал боль в глазных яблоках. Поэтому появление Финна я воспринял чуть ли не как избавление. Ни слова не говоря, я снял с шеи знак валькнутаи протянул побратиму.

Финн так же молча – не удивившись, ни о чем не спросив – взял амулет и повесил себе на шею.

– Опасную дорогу ты избрал, – сказал я, борясь с внезапно нахлынувшей дурнотой.

Как-то раз мне довелось плавать на плохо уравновешенном кнорре.Всякий раз, как ветер ударял нам в бок, судно кренилось так, будто в следующую минуту собиралось опрокинуться. Рулевое весло вылезало из воды и беспомощно повисало в воздухе. И нам ничего не оставалось делать, лишь терпеливо ждать, покуда порыв ветра стихнет и снова появится возможность править кнорром.Так вот, в тот раз я чувствовал себя примерно так же, как сейчас.

Финн неловко пошевелился, затем поднял на меня взгляд. В его глазах я прочитал несокрушимую уверенность в собственной правоте.

– Лучше уж так, чем иначе, – негромко сказал он.

– Иначе – это как?

– Не желаю медленно стареть, сидя дома. Что угодно лучше, чем пускать слюни у теплого очага и слушать, как женщины смеются у тебя за спиной. Не хочу, чтобы спина у меня согнулась дугой, а вингульукоротился вдвое.

Я невольно усмехнулся, ибо побратим мой употребил слово «вингуль»,которое вообще-то служит для обозначения уда жеребца, а вовсе не человека. Значит, какая-никакая гордость у него осталась.

– Оно и видно, что ты наслушался Мартина-монаха, – поддел я. – Откуда такой страх перед жизнью? Может, ты уже успел состариться? Что-то я тебя не узнаю, Финн Бардиссон из Скании.

– Думай, что говоришь! – устало одернул Финн, но, по-моему, даже не рассердился. – Вот ты скажи, ярл Орм, кому мы известны? И кто вспомнит нас после смерти? Что останется после Пая или Заячьей Губы? Уверен, если кого и вспомнят, так только Скапти, Колченога и других, чьи имена высечены на камне в Альдейгьюборге. Лишь о них и останется память. Вот так-то, Убийца Медведя.

– У нас тоже будет свой камень…

– Поздно, Торговец. Боюсь, никому из нас не суждено добраться до такого места, где Клепп Спаки сумеет вырезать новый камень. А если даже и доберемся, что тогда? Снова вернемся в нашу усадьбу – пасти цыплят и пересчитывать серебро, которое сумели унести? Просто сидеть и ждать, когда безжалостные Норны обрежут нити нашей судьбы?

– А что ты предлагаешь, Финн Бардиссон? Искать красивой смерти?

Он безразлично пожал плечами и сказал:

– В конце концов, я дал обет Одину. Тогда, в новгородской темнице… Надо отдать должное Одноглазому, он свою часть обязательств выполнил. – Финн выпрямился и добавил с кривой усмешкой: – Ты вспомни: даже Пай перед смертью грезил о славе. Как там говорится?

 
Гибнут стада,
родня умирает,
и смертен ты сам;
но знаю одно,
что вечно бессмертно:
умершего слава.
 

Мне было горько оттого, что мой побратим избрал столь легкий путь в жизни. И в ответ я процитировал ему еще одну строфу из «Речей Высокого» – ту самую, которую чаще всего забывают:

 
Ездить может хромой,
безрукий – пасти,
сражаться – глухой;
даже слепец
до сожженья полезен —
что толку от трупа!
 

Возможно, Финн и нашел бы, что возразить, но в этот миг Торстейн Обжора очнулся и громко застонал. В таком состоянии – то приходя в себя, то снова впадая в забытье – Обжора провел большую часть ночи. А на рассвете умер. Но у меня до сих пор встают дыбом волоски на руках, когда я вспоминаю его ужасные крики.

Как и сказала Тордис, еды было много. Ее оказалось даже слишком много для наших измученных, усохших желудков. Уже к концу первого дня пребывания в крепости люди начали болеть. На них напали поносы и рези в животе. Бьельви пришлось отпаивать их отваром из молодого корня ежевики – того самого, что врастает обоими концами в землю – с добавлением полыни, бессмертника и коровьего молока. При необходимости последнее можно было заменить молоком козы или кобылы.

– Эта штука хоть помогает? – поинтересовался Скула, молодой парень, едва начавший бриться.

Скула всегда был костлявым, а сейчас выглядел откровенно истощенным и желтым. Торгунна уверила парня, что средство безотказное. Скула выпил, и, глядя на его гримасу, я от души порадовался, что меня самого болезнь не затронула.

– На месте Бьельви я бы назначила другое лечение, – вполголоса проворчала Торгунна, проходя мимо. – Ему бы полежать недельку-другую в тепле и сытости…

Торгунна права, подумалось мне. Слишком много среди нас больных и умирающих. И это помимо тех, кто уже умер. В конце концов я собрал побратимов и обратился к ним с речью. Суть сводилась к тому, что кто-то должен остаться в крепости с нашими больными. Отчасти для того, чтобы заниматься их лечением… но также и для устрашения местных жителей – чтоб эти хитрецы не вздумали попросту выбросить наших хворых товарищей на мороз.

Честно говоря, я ожидал, что от желающих не будет отбоя, и очень удивился, когда лишь двое изъявили готовность остаться. Оба делали вид, будто движимы исключительно заботой о больных побратимах. Но я-то понимал: они и сами слишком слабы, чтобы продолжить путь. Все остальные, вопреки здравому смыслу, были настроены продолжить поход. Так что мне пришлось воспользоваться властью ярла и назначить еще двоих на роль сиделок.

Одним из них был как раз Скула. Парень недовольно скривился, но всем было видно, что недовольство это напускное. Скорее всего, он испытал облегчение, поскольку сам понимал: если уйдет из крепости, то неминуемо встретит смерть в пути.

Вторым оказался Торвир, которого совсем замучили гнойные язвы. Несмотря на все усилия Бьельви, они в огромном количестве появлялись на теле Торвира. Каждое утро Торгунна с Тордис, вооружившись прокаленной иглой, вскрывали нарывы и удаляли из них гной. Там же, где одежда натирала кожу, язвы лопались сами по себе. В результате шея и запястья Торвира превратились в сплошную корку из крови и гноя, что наверняка доставляло ему немало мучений. Тем не менее он громко возражал против моего решения оставить его в крепости.

– Воля твоя, ярл, но это несправедливо, – твердил Торвир.

Я, как мог, пытался его вразумить. Напомнил, что он не в состоянии надеть на себя доспехи, держать меч, не говоря уж о том, чтобы совершать пешие переходы. Однако Торвир упрямо стоял на своем. В конце концов в разговор вмешался Финнлейт. Хлопнув друга по спине – судя по тому, как болезненно поморщился Торвир, там тоже скрывались язвы, – он заявил:

– Да ты не беспокойся. Я выбью для тебя виру и прослежу, чтоб тебя не обделили при дележке добычи.

Позже Иона Асанес объяснил мне истинное положение дел. Я почувствовал легкий укол досады – не слишком-то приятно, когда тебя наставляет безусый юнец, – но, тем не менее, внимательно выслушал Иону.

– Бывшие друзья Торкеля… ну, те, которых он привел в Эстергетланд, чувствуют себя неловко из-за его предательства, – рассказывал Асанес. – И они не хотели бы, чтоб ты подозревал их в причастности к той истории. Знаешь, они нормальные парни и последуют за тобой до самых врат Хельхейма – как и все остальные, разумеется. Но вовсе не из-за клятвы, данной Одину.

– Ты, может быть, не знаешь, – добавил Иона со скупой усмешкой (после смерти Пая он все время грустил и редко улыбался), – но между собой они никогда не называют тебя Убийцей Медведя. Только Торговцем. Люди считают: коли ты ведешь дела с Ормом, то внакладе не останешься. Ведь всем известно, что тебе покровительствует сам Один. А потому никто не сомневается в твоей удаче. Уж кто, а ты сумеешь добиться успеха и сохранить жизни!