Текст книги "Волчье море"

Автор книги: Роберт Лоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Вспышкой пламени сверкнули рыжие волосы. Что ж, Квасир выиграл спор. Ингер продрался сквозь кучку своих оборванцев, в тяжелой кольчуге и держа в руке, как я различил с содроганием, сокрушитель щитов – навершие копья, трех пядей длиной и трехгранное, с коротким обрубком древка. Жуткое колющее навершие, способное пробить три кольчуги разом в руках крепкого человека. А Ингер мнил себя силачом.

Он увидел меня, узнал. Его рот раскрылся в крике, обрамленный косматой рыжей бородой, – мне бросали вызов, но слов я не мог расслышать. Он извлек из ножен сакс и закинул щит за спину. И, с оружием в обеих руках, устремился ко мне, напролом, покуда люди вокруг дрались, падали и умирали в пыли и крови.

Ботольв попытался его перехватить, но Ингер встретил его плечом и отпихнул так, что наш здоровяк потерял равновесие. Следом подступил Сигват, решивший, что сумеет застать врага врасплох.

Я видел все четко и ясно, в рамке узкого дверного проема, как на иконе. Ингер принял меч Сигвата на свое копье, полуобернулся на бегу и взмахнул саксом. Брызнула кровь, когда лезвие рассекло Сигвату горло, и голова скатилась с плеч.

Я закричал, завыл, как собака, а Сигват рухнул под ноги сражавшимся.

Ингер бежал мне навстречу, я шагнул к двери, но он был быстрее и сильнее, и мне нечего было противопоставить этому треклятому копью. И все же, ослепленный яростью, что палила мое нутро, я встал на пороге, без щита, с одним мечом. Обреченный.

Он завопил, предвкушая победу, с разгона влетел в дверь, воздел копье, метя мне точно в грудь, и швырнул его на бегу.

Щит на его спине зацепился о косяк, заставив Ингера остановиться.

Ремень, удерживавший щит, разорвался с треском, а ноги Ингера подкосились от неожиданного рывка, и он упал на спину. Копье просвистело над головой, вертясь на лету, и врезалось в разноцветный пол, вспугнув стаю жирных мух.

Я шагнул вперед, поднял меч и замахнулся. Верхней частью меча я вскрыл ему лоб, над правым глазом, расколол череп, как плод руммана, как раз когда он проморгался – и увидел надвигающуюся смерть.

У него было время, прикинул я позднее, чтобы увидеть летящее вниз острие волнистого клинка, переливавшегося всеми цветами Бивреста. Мне было все равно, что он чувствовал; главное – он был мертв. Он носил золоченую кольчугу Старкада поверх своих обносков, и я понял, кто надругался над моим недругом.

– Я получил твою весточку, – сказал я, обращаясь к вспоротому лицу, потом перешагнул через него и вышел наружу, где клубилась пыль, лязгали мечи и сновали темные фигуры, как корабли в тумане. Сверкнул клинок, послышался чавкающий звук.

Из пыли выступил Ботольв, огромный, как утес Зиза, и вскинул руку, заметив, что я принял боевую стойку. Я расслабился – похоже, схватка завершилась.

– Мы не справились бы без них, – выдохнул Ботольв и мотнул бородой куда-то в сторону Мертвого моря. Я поглядел туда и успел различить, в круговороте красно-золотой пыли, всадника на белом коне. Гордо выгнутая шея, пышный хвост, у всадника в одной руке кнут, а другой он снимал украшенный перьями шлем – он был в полном доспехе. Показалась начисто выбритая голова и потное молодое бородатое лицо, ослепительно сверкнувшее белыми зубами.

Из-под брони виднелась белая джубба,и купец во мне узнал атлас из Великого Города. По кайме плаща тянулась золотистая арабская вязь. От всадника пахло алоэ, даже среди вони дерьма и смерти.

– Я Билал аль-Джамиль ибн-Абдель Азиз ибн-Нидал, – поведал он. – Если при тебе нет письма, о котором мне говорили, молись богам, что ведут тебя по жизни.

Я молча зашарил в своем кошеле и выудил мятое, все в пятнах письмо наместника, после чего поклонился, что показалось мне подобающим. Араб принял письмо, разгладил, прочитал, а затем вернул мне с легкой улыбкой, поднял кнут в знак приветствия, поворотил своего великолепного жеребца и ускакал прочь.

– Что за херня? – прорычал Финн, появляясь из пыли, меч и щит в свежих зазубринах.

– Наш спаситель, – ответил я, все еще сбитый с толку.

– Такой милый, – прибавил Ботольв с мрачной усмешкой. Финн рассмеялся и взъерошил пыльные волосы Козленка. Тот тоже усмехнулся, пусть его смешок быстро перешел в надрывный кашель. Смеялись все, даже я. Облегчение выживших.

Квасир обошел площадь и вернулся с докладом.

– Десять убитых, шестеро раненых, – сказал он мне, мрачный, как каменный алтарь. – Сигват мертв. Гарди и Хедина Шкуродера мы нашли в поле, голых и выпотрошенных.

Ботольв тяжело вздохнул. Финн откинул голову и завыл, как больная собака. Квасир дернул его за плечо, только тогда он затих.

– Потерь было бы больше, если бы не сарацины, – продолжал Квасир, гладя Финна по плечу. – Старик Ахмад говорит, что их ведет командир крепости в Эн-Геди.

Я заметил поодаль вожака деревенских, и он тоже увидел меня и склонил голову в знак уважения, а затем пошел вместе с односельчанами в освобожденную деревню.

Сигват лежал на спине и улыбался двумя улыбками – одна протянулась от щеки к щеке, другая зияла от уха до уха. Кровь из обеих стекала в грязную слякоть под его головой.

– Сорока не обманула, – угрюмо произнес Коротышка Элдгрим. – Он был обречен.

– По крайней мере, Ингер убит, – отозвался Ботольв, выходя из разрушенной церкви и вскидывая вверх копье. – Мы положим его к ногам Сигвата и других.

Так мы и сделали, выкопав лодку-могилу за околицей селения, и нам помогали деревенские. Мы погребли Сигвата, Гарди, Хедина Шкуродера, Оски, Арнфинна, Торстейна Синяя Рубаха, Торда, Откеля, Карлсефни и Хрольва, плотника-дана, – сперва, конечно, вымыли и положили в землю с оружием и в кольчугах. А тело Ингера бросили им в ноги.

И в той же могиле мы схоронили Старкада и тех его людей, кого смогли отыскать в разоренных полях и канавах.

Клегги, опечаленный гибелью Хрольва, уверял, что наших погибших выкопают, едва мы уйдем, ведь их похоронили с кольчугами и мечами, но Ахмад настолько оскорбился, когда Козленок перевел ему это, что я уверился – наши мертвые побратимы в безопасности.

Мы заночевали с подветренной стороны разрушенной церкви – никому не хотелось идти внутрь, ибо там по-прежнему пахло кровью и смертью, даже после того, как усталые селяне собрали тела разбойников и похоронили их в другом месте.

Пусть они голодали, Ахмад и другие изрядно постарались и принесли нам кое-какой еды с разоренных полей. Крохи, конечно, однако заодно с нашими собственными скудными припасами это позволило кое-как перекусить, и мы старались не обращать внимания на запахи еды из сарацинского лагеря.

– Сегодня нас потрепали, – сказал Квасир, когда все расселись у костра, угрюмые, как вороны на пожаре.

– Кто бы говорил, – проворчал Ботольв, честно расставшийся с серебром, проспоренным Квасиру.

Но тот не радовался победе.

– Худшее еще впереди, – сказал я, все мигом умолкли. Я стиснул зубы и уставился в огонь, гадая, что сталось с Мартином, – монах исчез во время схватки, – его святым копьем и рунным мечом. Оружия не нашли ни при Ингере, ни поблизости; единственной добычей стало снятое с тела Ингера шейное кольцо Старкада и золотистая кольчуга. Теперь у меня есть то, что нужно ярлу Бранду. Стоило ли оно всех смертей – другой вопрос.

Двое сарацин возникли из мрака, при полном вооружении, и позвали меня побеседовать с Билалом аль-Джамилем ибн-Абделем Азизом ибн-Нидалом. Я, признаться, уходил от костра с облегчением, столь густым было витавшее над ним отчаяние. Козленок, повинуясь моему жесту, поспешил следом. Он сказал мне, что имя Билала означает «Билал прекрасный, сын Нидала, сына Абделя Великолепного, египтянин».

– Ты можешь называть его «господин», – добавил он многозначительно, когда я пробурчал, что с таким имечком язык сломаешь.

Этот Билал аль-Джамиль устроился в белом с золотом шатре, внутри горели фонари, землю устилали ковры, поверх были раскиданы подушки. Меня и Козленка пригласили садиться, как бы не замечая пыли, крови и гнетущего настроения. Я чуть было не отказался.

– Ты Орм, – сказал Билал аль-Джамиль по-гречески, почти чисто. – Аль-Кудс послал весточку, что ты гонишься за разбойниками, которые одолевали нас несколько недель. Мы смогли прикончить часть из них – десятка три, я полагаю, считая и вашего сородича.

– Он нам не родич, – торопливо возразил я. – С севера, как и мы, но не родич. Мы думали, его держат в плену, а он, похоже, был у них вожаком.

Билал аль-Джамиль нахмурился и молчал, пока тихий раб разливал набид в серебряные кубки и накладывал засахаренных орехов, которыми Козленок немедля набил рот.

– Не вожак, – наконец сказал араб и пренебрежительно махнул рукой. – Так, мелкая сошка. Главный у них Черное Сердце. Тот уволок все припасы, награбленные тут, в свое логово и укрылся там с тремя сотнями воинов.

Он скорчил гримасу.

– Они пожирают своих мертвецов, – поведал он. Для меня это была не новость. Потом он улыбнулся ослепительной, открытой, счастливой улыбкой. Так улыбаются безумцы и пьяницы. – Но мы вскроем его логово, этот Кальб аль-Куль, ты и я вместе.

Я поперхнулся набидом. Я-то думал, дело сделано. Насколько я мог судить, у Билала небольшой отряд всадников, как говорят сарацины, сага, а также десяток-другой пехотинцев. Вместе человек сто в лучшем случае, и горстка побратимов в довесок. Очень хотелось сказать ему, чтобы он шел трахать коз, что мне сильно повезет, если Братство не распадется до утра, а уж тащиться боги ведают куда и сражаться с такой оравой врагов…

Вместо этого я вытер губы и справился, где находится логово Черного Сердца.

Билал аль-Джамиль весело улыбнулся.

– В Масаде, – бодро ответил он, – недалеко от Эн-Геди.

16

Это был, как сказал Финн, закуток Хель, подходящее место для убийцы детей вроде старины Ирода. Финново знание христианских евангелий оставляло желать лучшего, но тут он оказался совершенно прав.

Верблюжий катышек с плоской вершиной, гора Масада выглядела жутью навозного цвета, исполосованной дорогой к старому римскому лагерю, а огромный водосброс, который римляне выстроили, ныне превратился в водопад осыпи.

Валы обрушились, но сама отвесная скала была достаточно высока, чтобы увидеть ее из Эн-Геди, так что тем, кто там скрывался, не было нужды подновлять укрепления. Даже подъем по старому водосбросу займет не менее получаса, под беспощадным солнцем и под градом стрел и камней – в общем, проще сразу заколоться.

– Тогда мы нападем ночью, – сказал аль-Мисри. Я вытер пот с лица и оглядел его войско: батили из Египта, иссиня-черные масмуды, местные бедуины. Только масмуды сражались пешими, в длинных рубахах до пят и тюрбанах, вооруженные щитами, копьями и луками; но они не смогли бы найти и собственные члены при свете дня, не говоря уже о том, чтобы подняться на гору ночью.

Был еще один путь вверх, я потрудился узнать. Его именовали Змеиной тропой – опять рука Одина, – к северу и востоку от этой скалистой громадины, гордой, как нос драккара. Тропа, мне сказали, коварна и при дневном свете и так узка, что один крепкий воин может задержать на ней сотню противников. Ночью легче прикончить дозорных, но подниматься намного тяжелее – хуже того, защитники завалили тропу наверху, по словам лазутчиков, отправленных аль-Мисри.

– Единственный путь на вершину – утес высотой в десять ростов человека, – донесли они.

Финн посмотрел на меня, я поглядел на Квасира, сердце бешено заколотилось, а нутро словно стиснула холодная рука.

– Проще простого для паренька, таскавшего чаячьи яйца в Бьорнсхавене, – прогудел Финн и весело хлопнул меня по спине.

– Если встретишь его, дай мне знать, – ответил я с горечью. – Быть может, он расскажет, вытворял ли такое в темноте, на незнакомой скале и в чужой земле.

Но я уже знал, что надо сделать, подозревал, что такова моя участь, с того мгновения, когда Козленок, подсев к костру рядом со мной в Эн-Геди, одним простым вопросом сорвал полотно с лица истины.

Эн-Геди, когда мы пришли туда, оказался самоцветом Мертвого моря в этом краю покатых, бурых и выбеленных солью холмов, местом раскидистых пальм и – чудо из чудес – водопадов. Мы просто стояли под струями воды, запрокинув лица, как умирающие растения, и грезили о высоких кораблях, море и песчаных берегах.

Мы были почетными гостями аль-Куниса, но поселили нас в прохладных шатрах за пределами стен и башен крепости, возведенной для защиты полей бальзама, запахом которого был напоен воздух. Наш хозяин был слишком умен, чтобы допустить ораву викингов внутрь стен.

Мы разожгли костры, и неслышно ступавшие траллы принесли миски с едой – и какой едой! Баранина, ягнятина, мясо молодых голубей, приготовленные с шафраном, лимоном и кориандром, с розовой водой и мурри наки.Мы ели пальцами, спеша набить брюхо впрок, и рыгали в масленые от жира бороды.

Два дня мы провели вот так, чиня снаряжение и востря клинки, приходя в себя после всех испытаний.

Мы плавали в чаше под водопадом, а закутанные в черное женщины с кувшинами для воды визжали от нашей наготы и бежали прочь, закрывая лица руками – и хихикая сквозь пальцы. Были даже женщины, которых мы могли коснуться, присланные аль-Мисри, который, как все согласились, был ярлом ничуть не хуже всякого северянина. Если кто и догадался, что он откармливает нас на убой, таким хватило ума не произносить этого вслух.

В ночь накануне выступления к Масаде, покуда мухи и жуки с гудением носились возле костра, я сидел и слушал разговоры побратимов, наполовину не тут, но – Эйнар мог бы гордиться мною – все же внемлющий настроениям Братства.

Кто-то играл на дудке, скорее перебирал напевы. Финн пытался сделать скрипилиту из местной лепешки и спорил с Ботольвом насчет того, когда получит оставшийся выигрыш за свою правоту по поводу Ингера. Квасир и Хленни, которого прозвали Бримили – Тюлень, потому что он зачесывал назад волосы и мазал их пахучим маслом, – кидали тавлеи и ссорились: было уже слишком темно, чтобы видеть, как падают кости.

Клегги сидел заодно с Козленком возле Коротышки Элдгрима, одного из шести наших раненых, получившего рукоятью меча по виску; признаться, он был в наихудшем состоянии.

Поначалу казалось, что это просто удар по голове, и он встал, шатаясь и вытирая кровь, и даже усмехнулся. Однако час спустя схватился за живот и упал, свернувшись калачиком, и с тех пор так и лежал, дыша громко и натужно.

Я хотел оставить его здесь, вместе с Рыжим Ньялем и Торстейном Обжорой, – один ранен в ляжку, другой лишился двух пальцев на левой ноге. Надеюсь, за Коротышкой приглядят, и мы заберем его на обратном пути. Если вернемся, конечно. Козленок поднялся и пересел ко мне, весь в жире и по-прежнему жующий, – достойный наследник Финна. Побратимы сошлись на том, что прозвище подходит мальчишке как нельзя лучше – он постоянно что-нибудь грыз.

– Как ты? – спросил я. Он кивнул, судорожно проглатывая кусок во рту, чтобы ответить.

– Хорошо. Почти так же хорошо, как в Ларнаке.

– Погоди, вот попробуешь в Миклагарде, – сказал я, и он усмехнулся. А потом спросил:

– Коротышка умрет?

Я пожал плечами.

– Это ведомо Одину. Судя по храпу, он просто спит. Очухается к нашему возвращению.

Мальчик пожевал, потом сказал:

– Если он умрет, мы сами его вымоем. Без женщин?

Я моргнул, но признал, что так можно. Он счастливо улыбнулся.

– А в чем дело? – справился я. – По мне, Элдгрим даже после смерти будет падок до юбок.

Козленок наморщил нос. Он знал, о чем я говорю, но девочки были для него помехой, а женщины – еще хуже и всегда хотели его причесать.

– Они смеются, – сказал он. – Я слышал, как они мыли рыжего.

– Ну, – отозвался я, слушая вполуха, – он был врагом. – Быть может, подумалось мне, он гонял их по всей деревне и наверняка хотя бы одну завалил на спину.

Козленок понял, что я имею в виду, он теперь хорошо знал наши повадки. Но мальчик покачал головой, проглотил последний кусок scripilita и посмотрел на меня своими темными, как у кошки, глазами.

– Они смеялись, потому что у него не было… ну… – Он положил руку на свою промежность. – А у Коротышки есть член, Торговец?

Ночной воздух внезапно остыл, по спине поползли мурашки.

– Что? – Мальчик услышал, как изменился мой голос, поэтому насторожился. – Что там насчет Ингера? – Я не хотел его пугать, но Козленок насупился. Я перевел дыхание и улыбнулся. И повторил вопрос, уже мягче.

– Когда с него сняли одежду, члена под ней не было. Женщины смеялись и говорили, что он не мужчина. Ни ятр, ни члена.

Я молчал, облизывая пересохшие губы, а мысли скакали в голове, обгоняя одна другую. Нет ятр. Нет члена. Отрезаны.

А потом другая мысль, что грызла меня, прокралась вперед и оскалилась по-волчьи, словно в насмешку над остальными, оставив меня ошеломленным и растерянным.

Я все еще чувствовал растерянность, когда мы оказались перед рассветом у подножия утеса, куда вывела Змеиная тропа; вокруг пояса веревка, все побратимы смотрят мрачно, бледные и притихшие в синих сумерках.

– Считай, что на мачту лезешь, – проворчал Финн, приняв мое молчание за страх перед подъемом. Он забеспокоился еще сильнее, когда я не послал его трахаться с козами или что-нибудь в этом духе, но хлопнул меня по плечу, и мы оба осмотрели скалистую стену, различимую в первых проблесках зари.

Меня пугал не сам подъем, а то, с чем я могу столкнуться наверху. То, о чем я не сказал – не смел сказать другим; впрочем, они сами догадаются очень скоро.

Первые четыре локтя я преодолел легко, утренний ветерок выдувал пыль из-под моих пальцев, – хороший признак, похоже, никто давненько не лез этим путем. Это не скала над черным морем, скользкая от брызг и чаячьего помета, с буйными крачками и тупиками, что высовываются из своих тайных нор и так и норовят ткнуть клювом в лицо; к таким-то я привык. Нет, эта скала была сухой и осыпалась под пальцами.

Я лез дальше, нащупывая углубления и трещины, совсем крохотные ямки, ощущая, как тяжесть веревки тянет меня вниз, чувствуя укусы ветра, но все равно обливаясь потом.

На полпути, отдыхая, я посмотрел вниз и различил только скопище теней. Над окоемом мало-помалу разгоралась заря. Надо спешить, времени все меньше.

Двумя локтями выше моя нога соскользнула, и левая рука сорвалась – на ней не хватило пальцев. Меня развернуло, я держался одной правой, болтался, словно висельник, бешено молотил ногами. Я бы закричал, если бы не прокусил губы до крови; сухожилия в правой руке вопили оглушительно – пусть для меня одного.

Хрип громом отдавался в ушах. Из-под ног вниз летели камешки, от подножия донесся тихий шорох – то ли проклятие, то ли вопрос.

Задыхаясь, я изогнулся всем телом, насколько позволяла веревка, изловчился, поставил ногу на опору, сорвался, нащупал снова. Качнулся, вонзил в трещину пальцы увечной руки и вцепился изо всех сил.

Потом слегка расслабился и почувствовал, что пот заливает глаза, во рту солоно. Мои руки и лодыжки словно разрывались от боли.

Я вытянул руку, дрожащую, как крылья мотыля, нашел новую опору, ухватился пальцами и перенес ногу выше. Сапоги отчаянно заскрипели, как бы возражая против своей окончательной гибели на этой скале. Забавно, какие мысли посещают человека в этакие мгновения.

Вершина появилась неожиданно, я тяжело перевалился через край и упал ничком, стараясь отдышаться. Змеиная тропа исчезла в сумраке слева от меня, а наверху не было никаких валов. Основная часть громадного дворца Ирода проступала справа, ветер стонал над холмами, повсюду виднелись странные тени и красные огоньки костров. Где-то поблизости блеяли козы.

Я медленно поднялся, старательно вслушиваясь и следя, чтобы не съехать случайно обратно по предательской осыпи. Вон глыба камня, последняя из толстых колонн, когда-то стоявших вдоль дворцовой дорожки. Я обвязал ее веревкой и сбросил свободный конец с обрыва.

Я ждал, затаившись и наблюдая, а белесая заря разгоралась все ярче. Ветер шелестел в развалинах, подобно горячему дыханию великана. И все же я дрожал.

Квасир влез первым, пыхтя и отдуваясь. Я помог ему взобраться, и он рухнул без сил.

– Задница Одина! Однако…

Финн взлетел по веревке, точно по прямой мачте. Ничуть не запыхавшись, он протянул мне мои щит и меч, которые затащил наверх заодно с собственным оружием. Его улыбка казалась жутким оскалом.

– Молодцом, Торговец. Тебе только по скалам и лазать.

Они взбирались один за другим, хрипатые и потные, лязгая кольчугами, щитами и оружием. Я вздрагивал при каждом новом лязге, опасаясь, что нас раскроют. Даже с веревкой подъем был непростым для мужчин в кольчугах – а Ботольв припер и мою, тщательно свернутую и перекинутую через плечо.

Последним влез Козленок, отчаянно цепляясь за веревку своими мальчишескими ручонками, и у меня снова подвело брюхо – но тут я увидел, что от пояса Козленка тянется кожаный ремень к поясу Ботольва.

Верзила с ухмылкой сел на краю, протянул руку и втянул Козленка наверх, будто спелый колос. Я проглотил сухой комок в горле, потому что не хотел брать мальчишку с нами, но другие озадаченно косились на меня – мол, ты чего, он же побывал с нами во всех предыдущих переделках.

Я прикинул расстояние до ближайшего здания, весьма пышного, пусть и всего двух окон в высоту, и частично обрушившегося. До него пришлось бы бежать по открытой местности, и мне это не нравилось. Арабы должны напасть, когда взойдет солнце, значит, мы здесь слишком долго, сидим глупыми овцами в быстро исчезающем сумраке.

– Что скажешь, Орм? Рванем по-быстрому? – прошептал Финн мне на ухо.

Не знаю, не знаю. В любом случае нас неизбежно засекут, и пусть большинство разбойников греются у костров, кто-то не вовремя отойдет отлить, а до ворот над Змеиной тропой подать рукой. Там почти наверняка дозор, и нас увидят, едва рассветет, а вряд ли разбойники послали в дозор слепого и глухого тупицу.

Как будто в ответ на мои мысли из сумрака раздался крик – ни по-гречески, ни по-арабски, а на северном наречии.

Мы замерли. Крик повторился, на сей раз громче и суровее, и я услышал стук и увидел искру – дозорный пытался зажечь факел. Побратимы переглянулись, явно гадая, как быть, а Финн зарычал. Изо рта у него уже торчал римский костыль, я понял, что он вот-вот гаркнет в ответ – но тут Козленок тоненько заблеял.

Получилось очень похоже на блеяние козы, лучше я в жизни не слышал. Мальчишка проблеял еще дважды. Я стиснул руку Финна, скорее ощутив, чем разглядев его порыв. Северянин на страже? Не друг, но враг…

Дозорный вполголоса выбранился и сгинул в полутьме. Ботольв молча взъерошил волосы Козленку и довольно усмехнулся.

Я поглядел на небо, пытаясь понять, сколько времени у нас в запасе. Хотя – какая разница? Весь окоем уже сделался медово-желтым, а ветер стих.

Один – наш Все-Отец, великий бог. Он оборотень, когда появляется в зримом облике, но если хотите ощутить присутствие Одноглазого, найдите уединенное местечко и подождите. Я делал так и чувствовал, как он движется сквозь лес, в тысячах таинственных звуков, в тихом шелесте ветра, который шевелит листву и ветви, и в яростном вихре, что сотрясает деревья и отмечает путь Дикой Охоты.

Но чаще всего его ощущаешь в той диковинной и жуткой тишине, которая опускается порой на море, горы и лес.

Легко ощутить Одноглазого в земле прозрачных фьордов, студеной воды, голых скал и густых сосновых боров – но той ночью, на пустынной вершине горы в Серкланде мы все ощутили, как Один нисходит в тишине, чтобы, помн и лось, напоить воздух хмелем.

Глаза заблестели, побратимы закивали, заежились от мурашек по коже, догадываясь, что что-то происходит. Что-то коснулось моей руки, и я подскочил, ощупал ее и ощутил влагу и песок.

Другое время, другое место… Каменная лестница близ гробницы вождя гуннов под Киевом… Брызги воды с неба, желтого, как волчьи глаза.

– Денгизих! – прошипел я и увидел, как глаза Финна широко раскрылись. Он вспомнил имя вождя гуннов, вспомнил все – как раз опять задул ветер, пригнув к земле языки пламени далеких костров.

– Давай!

И мы помчались, когда мир погрузился во тьму.

Песчаная буря подкралась под покровом ночи с пересохших набатейских холмов, напоенная зноем пустыни Син, прокатившаяся над окрестностями Акабы.

Она сметала все на своем пути в длинной Вади-Араба, завывая, точно скопище джиннов, и накинулась на Соляную долину. Потом расправила могучие плечи, огибая дряхлые камни Моава и холмы Иудеи у Мертвого моря, где встала на дыбы, будто горячий жеребец, и обрушилась на Масаду.

Мгновенно стало нечем дышать, нас поволокло ветром, крутя так и этак, под громкий вой освобожденного Фенрира; солнце отказывалось всходить, рассвет не наступал.

Мы шатались, как пьяницы, цеплялись друг за друга, неслись вперед, когда щиты ловили ветер, словно паруса. Ползли на четвереньках, как собаки, и наконец укрылись в полуразрушенном здании, юркнули крысами в зияющие дыры в задней стене, попрятались за обломками. Что угодно, лишь бы уберечься от секущего ветра, полосовавшего наши тела до крови.

Там горели фонари и потрескивал костер, пламя отбрасывало длинные, причудливые тени. Мужчины у костра вскочили при нашем появлении, потрясенные вторжением шайки незваных гостей.

Они затараторили на греческом и арабском, но в ответ получили только грозный рык и лязг железа, и только тогда эти люди сообразили, что мы не друзья, а враги, и что сбылись их худшие опасения.

Схватка оказалась короткой и кровавой, ибо куда им было против нас. Восемь человек легли замертво, и всем было плевать, как громко они кричали, умирая, ведь никто не мог разобрать ни звука в пронзительном вое ветра. Всего один из них успел схватиться за меч – и немедленно умер.

Побратимы понемногу успокоились и присели у костра. Я огляделся, пнул угольки. Мы находились в просторном помещении с огромным камнем посредине – я узнал ромейский алтарь Христа.

Тут была одна-единственная дверь, надежно закрытая, пусть ветер наскакивал на нее резкими порывами. Песок сыпался внутрь по нашим следам сквозь дырки в задней стене, а костер потихоньку прогорал, отчего громадные тени на стенах диковинно выгибались.

– Ветер Тора, – пробормотал Квасир и улыбнулся. – Наш Орм сам прядет свою судьбу. Глядишь, старик Одноглазый нам подсобит, да и Громовержец не подкачал.

Побратимы принялись творить отводящие знаки, схватились за обереги, ведь этой ночью преграда между мирами истончилась, и неразумно упоминать о богах.

Всем известно, что судьба человека – ее прядут норны – не определена заранее, но может быть изменена. Эйнар верил в это, и, казалось, ему удалось перебороть трех сестер, но его хвастовство побудило норн спрясти новый узор – особенно Скульд, хозяйку того, что могло бы быть.

Во всяком случае, у меня были свои мысли по этому поводу. Один, если только я не принял старика Одноглазого за доброго дядюшку, ясно обозначил цель – ясно для меня, пусть и не для остальных. Я знал, что нам предстоит, и не мог заставить себя сказать другим.

Теперь, когда мы укрылись в этом пропахшем кровью месте, побратимы, озираясь по сторонам, облизывали губы и дивились вслух.

– Люди Великого Города сложили этот алтарь Христа, но до них Ирод держал тут рабов, – поведал Финн остальным. – Он был царем Иудеи.

– Да ну? – усомнился Хленни Бримили. – Я всегда думал, что Христос был царем Иудеи.

Финн пожал плечами:

– Кто их разберет? Говорят, девять сотен иудеев отражали тут осаду древних римлян, которые построили стену, что добраться до них.

Молчание. Мы все видели остатки этой стены. Как сказал Финн, будто Нос Мешком уперся своим носом в гору, но среди нас мало осталось тех, кто помнил старину Гейра, так что шутку не поняли.

– Они победили? – спросил Ботольв.

– Кто?

– Древние римляне. Они победили иудеев?

– Угу, – отозвался Финн, но Квасир громко сплюнул.

– Здесь никто не погиб, как воин, – прорычал он. – Сирийская шлюха в Эн-Геди рассказала мне об этом месте, когда узнала, куда мы идем. Когда древние римляне поднялись наверх, то увидели, что им не с кем сражаться. Все иудеи убили себя: мужчины, женщины и дети.

Снова пала тишина, побратимы смущенно заерзали, будто опасаясь мести призраков этого места.

Я надел кольчугу, и мы стали ждать, наблюдая сквозь отверстия в задней стене, как ярится буря, как мечется пыль и тлеют угли в костре.

Было темно, я так и запомнил, свет исходил разве что от тех громадных, почерневших от времени груд серебра, и трон, на котором он сидел, выглядел огромным. Оковы, прежде удерживавшие Ильдико, свешивались с руки, но ее костей – или костей Хильд – нигде не было видно.

Только Эйнар на троне Атли, каким я впервые увидел его в Бьорнсхавене у Гудлейва, в толстом плаще с меховым воротником, ладонь на рукояти прямого меча, стоящего на острие, другая рука поглаживает усы.

Обрамленное волосами цвета воронова крыла, его лицо именно такое, каким я запомнил его при расставании, молочно-бледное, с желтизной на щеках, а глаза настолько запавшие, что мнятся черными ямами. Я вонзил в него свой меч, взяв выкуп кровью за убийство моего отца.

– Ты откроешь им то, что знаешь, – или они сами узнают.

Мое молчание послужило ответом, и он прибавил:

– Теперь ты знаешь цену Рунного Змея. – И свет отразился от его клинка, вспышка, другая, третья, ослепив меня…

Взошло солнце, ударило мне в глаза, и Финн оказался надо мной, колотя по моим рваным сапогам, – дескать, пора вставать. Все конечности затекли от сна в холодной кольчуге; я кое-как распрямился, и мы сгрудились у задней стены, присматриваясь к местности.

Когда луч солнца коснулся моего лица, вонзился копьем внутрь и словно окатил нас золотом, я обернулся и увидел побратимов, ожидающих в молчании, с лицами суровее мельничных жерновов.

Тогда я понял, ощутил инаковость всего происходящего, неизбежность того, что должно случиться, – и рассказал им, что нас проверяли и что те, кто здесь сейчас, в этом помещении, угодны Одину; они сочтены достойными клятвы в сердцах и на устах. Мы служим Одину, и путь домой будет непрерывной битвой. Проклятие Эйнара снято. Квасир хмыкнул, а я молчал, уповая, что хоть один окажется достаточно умен, чтобы сообразить, чего я не открыл. На мгновение мне почудилось, что это будет Квасир, но он пожал плечами. Усмешка Финна была свирепой, и он заговорил сквозь зубы, обращаясь к остальным:

– Крушители щитов и питатели орлов, молитесь Одину, берите щиты и оружие, потому что мы снова братья по крови, и это будет долгий и кровавый день.

Вдруг Ботольв оглянулся и спросил:

– А где Козленок?

И тут прозвучал рог – аль-Мисри напал на ворота.

От нас требовалось задержать их минут на двадцать, не больше. Мы сражались вдвое дольше и в конце концов очутились в окружении, в кольце щитов, едва переводящие дух, с окровавленными мечами и топорами, и те, кто был бос, спотыкались и скользили меньше тех, кто дрался в ошметках сапог.