Текст книги "Выбор"

Автор книги: Роберт Рождественский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

принадлежу

удачам и уроиам.

Аэродромам.

И пустым перронам.

Д р у з ь я м .

И в меру вежливым врагам.

Ж и в у .

Умею.

Знаю.

И могу.

Терплю.

Вникаю

Верю и не верю.

И все-таки

принадлежу мгновенью,

когда мне дочка говорит:

«Агу...»

Принадлежу

предчувствию вины.

Ветрам

над непокрытой головою.

50

О к о п а м ,

захлебнувшимся травою.

И обелискам завтрашней войны.

Еше принадлежу

воде в горсти.

Д н ю .

рыжему от солнечных проталин,

который так талантлив, так бездарен

и так высок;

что мне

не дорасти...

В квадратик телевизора г л я ж у .

Принадлежу и твистам и присядкам.

Принадлежу

законам и присягам.

А значит, и себе

принадлежу.

Г О Л О Д

Кайсыну Кулиеву

Метелью ошарашен город.

Д о м а —

в сугробах,

будто в мыле...

Я голодаю.

Это —

голод

на то, что происходит в мире.

М и р

кажется большим и ушлым.

А мне его сенсаций мало!

И для меня газета утром —

как героин

.ми наркомана.

Я голодаю,

голодаю,

барахтаюсь в журнальной снеди.

Спешу.

Внимаю клокотанью

событий

на моей планете.

51

От войн

до сбора земляники,

от спорта

до проблем жилищных.

Д у р м а н н ы й запах

новой книги

мне слаще

запаха шашлычных.

Не понимаю.

Понимаю.

Приветствую.

И о с у ж д а ю .

Смиряюсь.

Голову ломаю.

И голодаю,

голодаю.

То важным занят,

то – мурою.

Д ы ш у .

Найти себя пытаюсь.

И голодаю.

И порою

пустыми слухами питаюсь.

Вот возмутился,

поперхнулся...

Но если д а ж е в снах витаю,

мне снится, будто я проснулся

и голодаю,

голодаю.

П А Л А Н Г А

А. Малдонису

«Палау к»

значит

«подожди».

Паланга —

значит, идут д о ж д и .

В аллеях с к у ч н о . Темно в палатках.

А ты

палаук.

Ты палаук.

52

Тогда увидишь ее т а к о ю ,

как я увидел...

Устали ветры.

И солнце

в дюны вонзило корни,

и там они проросли мгновенно!

И стал песок

первозданно желтым,

он лился расплывчатым ж и д к и м шелком!

Он терся щекой.

Он кипел под ногами.

И плавился. И расходился кругами!..

Я точно тебе не с к а ж у ,

но, наверно,

солнце

было и снизу и сверху!

Оно по соснам текло,

содрогаясь.

И д а ж е море перепугалось...

И посредине т а к о г о разлада

стояла

застенчивая Паланга

и водоросли перебирала рукою...

Еще ты увидишь ее т а к о ю .

«Палаук»

значит

«подожди».

Паланга —

значит,

идут д о ж д и .

* * *

Невероятное спасибо,

дюны!..

Освобожденно кровь стучит в виске.

Все грустные

и все пустые думы

растаяли в спрессованном песке.

Спасибо дюнам...

53

Высоко и прямо

они взлетели —

за грядой гряда.

Они п о х о ж и на большое пламя,

которое застыло навсегда!

Сейчас по склонам

чайки бродят в а ж н о .

М и р

красноватым светом озарен...

Все это ваше, люди!

Ваше!

Ваше!

К а к мы богаты

небом и землей!

К а к мы богаты ливнями мгновенными

и трепетным дрожанием стрекоз.

И снегом.

И нетронутыми вербами.

Смолой,

лениво капающей в горсть.

Д у р м а н я щ и м и запахами сена.

Тяжелой желтизной пчелиных сот.

Богаты

югом мы.

Богаты

севером.

И ревом рек.

И тишиной лесов.

И ж а в о р о н к а песней беспричинной.

И соснами, смотрящими в зарю...

Я на песке тугом

лежу песчинкой

и тихо-тнхо дюнам говорю:

– Спасибо,

дюны!

До конца спасибо.

За ясность. За последние цветы.

За то, что

необыкновенной силой

пропитаны шершавые хребты!

Спасибо вам,

немые,

беспредельные,

плывущие сквозь ветровую вязь.

54

Спасибо,

добрые,

за все, что сделаю

после того.

к а к я увидел вас.

Л Л И – Б А Л Л

Была не была,—

к р у т и ,

Али-Бала!..

Ревет мотор,

по горло натруженный.

Разболтана дорога

и от пыли бела.

К р у т и , Али-Бала!

Накручивай...

Влетаем в повороты.

самих себя дразня.

В автобусе —

рассказы об авариях.

Хохочет Али:

«Берите пример с меня.

Если страшно,

я глаза закрываю...

Д о р с г а к а к дорога.

В порядке вещей...»

Но если что —

не соберешь к р о ш е ч к и .

Под нами – крыша дома

в двенадцать этажей.

И наш автобус шпарит по кромочке.

Али-Бала, не надо!

Али-Бала – чудак!

Навстречу нам

« М о с к в и ч » метет

пылью.

С к а ж и ,

зачем мы лезем на этот чердак?

Чего мы там,

Али-Бала,

забыли?..

55

А он все улыбается.

А он вошел в раж.

А он

баранку крутит рисково.

«Чего, говоришь, забыли?

Забыли увидеть рай!

И я тебе п о к а ж у его.

С к о р о !

Ты ахнешь!

Ты заранее сердчишко уйми,

встречаясь с удивительным К а в к а з о м .

Я в том клянусь своими

десятью детьми!

И одиннадцатым,

который у ж е

заказан...»

И снова мы взбираемся на спину скалы.

И зной такой,

что м о ж н о потрогать.

И чертит по зною

локоть Али-Балы,

левый

загорелый

локоть.

Н А Р О Д И Н Е М А Я К О В С К О Г О

Нас было семеро,

считая жен и переводчицу.

С селом Багдади,—

все до единого,—

знакомы косвенно,

мы не доверивались

уговариванью паровозному.

Мы просто взяли две машины и —

к М а я к о в с к о м у ! . .

У ног в к у в ш и н а х вино плескалось.

Мы хлеб делили.

А нам навстречу летели горы —

и мощь,

и немощь...

В конце дороги

в невероятно земной долине

56

произрастало село Багдади,

на солнце нежась.

Произрастали дома

спокойно и неустанно,

и абрикосы,

произрастая,

плоды роняли.

Взрослели стены.

И д а ж е речка произрастала,

в песок зернистый,

к а к будто в вечность,

уйдя корнями.

Мы вырастали за нею следом

из дрязг и туфель,

из п и д ж а к о в и вчерашних ритмов,

вчерашних споров.

Все рифмовалось,

звучало,

пелось,

и был доступен

хозяин дома,—

к а к сон

спокойный, сухой, как порох.

Был дом наполнен

его ш а г а м и ,

баском недавним.

Бас повторялся,

немые вещи тонули в отзвуках.

И улыбался легко-легко

австралиец Д а т т о н .

И Евтушенко

пыхтел, наморщась,

над книгой отзывов...

...Потом обратно зашелестела,

крутясь,

дорога.

И солнце

то убегало в горы,

то вновь показывалось.

А мы молчали.

А мы смотрели, к а к осторожно

шагает туча,

на хилых н о ж к а х д о ж д я

покачиваясь.

57

Р О В Е С Н И К А М

Артуру Макарову

Знаешь, друг,

мы, наверно, с рожденья такие...

Сто разлук

нам пророчили скорую гибель.

Сто смертей

усмехались беззубыми ртами.

Н а ш и мамы

вестей

месяцами от нас ожидали...

М ы

росли —

поколение

рвущихся плавать.

М ы пришли

в этот мир,

чтоб смеяться и плакать,

видеть смерть

и, в открытое море бросаясь,

песни петь,

целовать неприступных красавиц!

М ы пришли

быть,

где необходимо и трудно...

От земли города поднимаются круто.

Век суров.

Почерневшие реки дымятся.

Свет костров

лег на жесткие щеки румянцем...

К а к всегда,

полночь смотрит немыми глазами.

Поезда

отправляются по расписанью.

М ы л о ж и м с я спать.

Кров родительский

сдержанно хвалим...

Н о

опять

уезжаем,

летим,

отплываем!

58

Д в а д ц а т ь раз за о к н о м

зори

алое знамя подымут...

З н а ю я:

мы однажды уйдем

к тем,

которые сраму не имут.

Ничего не сказав.

Не успев попрощаться...

Что

с того?

Все равно это —

слышишь ты?—

счастье.

Сеять хлеб

на равнинах, ветрами продутых...

Ж и т ь взахлеб!

Это здорово кто-то придумал!

В Е С Е Н Н И Й М О Н О Л О Г

За порогом —

потрясающие бездны.

Я в одну из них,

смеясь, беру билет.

К т о – т о ночью под окном

пел песни.

Хулиган, наверно.

Или поэт...

Ошалелая капель

стучит в стекла.

Водосточная труба

пьяным-пьяна!

И над жадною землею распростерта

к а к несбыточный покой,

голубизна.

М и р огромен.

Но сегодня в мире тесно!

И капели никого не пощадят...

Где вы бродите, великие оркестры?

Вам бы в эти дни

играть на площадях!..

59

Вес весеннее:

намеки, и поступки,

и бездумные шаги по мостовой.

Все весеннее:

бульвары и простуды,

ветер,

пахнущий вчерашнею травой.

Верю я, что есть улыбка в этом ветре.

Верю в ласковость и силу

сквозняка.

В постового застеснявшегося

верю.

И не верю только в синие снега.

Потому что на снега

лучи насели!

Солнце малое

дрожит в любом окне.

И ручьи, к а к молодые Енисей,

рвутся к л у ж а м —

океаповой родне!

Все торопится,

шарахается,

булькает

Настигает.

Остается позади...

Что-то будет.

Непременно что-то будет.

Что-то главное

должно произойти.

* * *

Где-то оторопь зноя

с ног человека валит

Где-то метель по насту

щупальцами тарахтит...

А твоего солнца

хватит

на десять Афрнк.

А твоего холода —

на несколько Антарктид...

60

Снова,

крича от ярости,

вулканы стучатся в землю

Г у л к и м ,

дымящимся клекотом

планета потрясена...

А ты – беспощадней пожаров.

Сильнее землетрясений.

И в тысячу раз беспомощней

двухмесячного пацана...

Оглядываться не стоит.

Оправдываться не надо.

Я только все чаше спрашиваю

С улыбкой и тоской:

– За что мне

такая мука?

За что мне такая награда?

Ежеминутная сутолока.

Ежесекундный покой.

• * *

Савве Бродскому

Я богат.

Повезло мне и родом

и племенем.

У меня есть

Арбат

II немножко свободного времени...

Я

подамся

от б у м а ж н ы х запутанных ворохов

в государство

переулков, проспектов и двориков.

Все, что я растерял,

отыщу в мельтешении радужном.

Где витой канделябр

и бетонные глыбины —

рядышком.

Где гитары щекочут невест,

где тепло от варений малиновых.

61

Где колясок

на к а ж д ы й подъезд

десять – детских

н две —

инвалидных.

Т а м , где будничны

тополя

перед спящими школами.

Т а м , где булькают,

к а к вскипевшие чайники,

голуби.

В ы х о ж у не хвалить,

не командовать уличной вьюгою.

Просто т а к улыбаться и плыть

по Арбату

седеющим юнгою.

С Т Р А Х О В А Н И Е Ж И З Н И

Был инспектор из Госстраха

полон

неизбывных сил.

Он роскошно и пространно

мне болезнями грозил.

Убеждал:

«Наступит старость,

непроглядная, как ночь.

Вы устанете,

пытаясь

самому себе

помочь!..

Лы тогда ваш быт наладим.

Обещание – з а к о н .

Все устроим. Все заплатим

Д о копейки.

Целиком!

Денег нам для вас не ж а л к о , —

распишись и получи...»

А в квартире было ж а р к о ,

будто в доменной печи.

И хотелось только кваса.

К в а с а !

Больше ничего...

62

Л а д н о !

Будем страховаться

от того и от сего.

От тоски и непогоды.

От пустынной тишины.

От угона иль ухода

верной —

(все еще) —

жены.

От нетрезвых песен,

спетых

перед тем, к а к лечь в кровать...

Ну а можешь ты, инспектор,

от войны застраховать?

От прощаний и пожарищ?

От удела – в землю лечь?

Этого не обещаешь?..

Ну а можешь уберечь

от ветров земного шара?

От о ж о г а вечных тем?

От критического жанра

мастеров заплечных дел?

К а к ?

И этого не можешь??!

Вновь ухмылка на лице...

Посчитаем снова:

что ж е

ожидает нас в конце?

За терпенье и усердье

в завершение всего

я тебе – больное сердце?

Ты мне – деньги за него?

Пожелание успехов?

Назначение к врачу?..

Не хочу я так, инспектор.

Не могу.

И не хочу...

Не гляди с таким у к о р о м !

Не хвали свои дары.

Я

друзьями

застрахован

с давней, памятной поры.

Д о смертельного мгновенья,

63

до предсмертной хрипоты

застрахован от неверья —

самой тягостной беды!

И пока друзья со мною —

около и наяву —

буду ж и т ь !

Все остальное

как-нибудь переживу.

Р А Д И У С Д Е Й С Т В И Я

Мне все труднее

пишется.

Мне все сложнее

видится.

Мгновеньями летят года,—

хоть смейся,

хоть реви...

И я из дома убежал,

чтоб наконец-то вырваться

из радиуса действия

обыденной любви.

Я был самонадеян.

Сел в самолет.

Обрадовался.

От молчаливой женщины

решительно уехал.

Но все равно остался

в знакомом очень

радиусе.

Слова ее,

глаза ее

во мне звучали эхом.

Невероятный радиус!

К а к от него избавиться?

Непостижимый радиус!

Нет н и к а к о г о сладу.

И я на этом радиусе —

как на булавке

бабочка...

И больно мне,

и весело,

и тяжело,

и сладко...

64

О, радиусы действия!

Радиусы действия!

Они – во мне,

они — В любом,

и никакой м е ж и !

Есть радиусы действия

у гнева и у дерзости.

Есть радиусы действия

у правды и у л ж и .

Есть радиусы действия

у подлости и злобы —

глухие, затаенные, сулящие беду...

Есть радиусы действия

единственного слова.

А я всю жизнь и щ у его.

И, может быть, найду.

А может, мне

не суждено...

Л е т я т неразделенные

года!

Но, вопреки всему,

я счастлив оттого,

что есть на свете женщина,

судьбой приговоренная

жить

В радиусе действия

сердца моего!..

* * *

Тот самый л у ч ,

который

твоих коснется рук,

покинув

мыс К и т о в ы й ,

опишет полукруг.

И в море не утонет.

Пушист и невесом,

он был в моих ладонях

застенчивым птенцом...

Он замелькает вскоре

над рябью свежих л у ж .

3 844

65

Сквозь облако тугое

пройдет тончайший л у ч .

И облако, как сердце,

пронзенное стрелой,

забыто н рассеянно

повиснет над страной.

На запахи грибные

прольется луч из тьмы.

И за лучом

печные

потянутся дымы.

Он высветит,

с разбега

запутавшись в звонке,

скелет велосипеда

на пыльном чердаке.

Смахнет росу

с тычинки

ленивого цветка.

В больших глазах волчихи

застынет, как тоска.

Упав на лес полого,

пожухлый лист пронзит.

Перечеркнет болото.

По насту заскользит.

На половицы в доме

он хлынет, как обвал...

Я пил его с ладони.

Пил,

словно целовал...

Покинул мыс Китовый,

к а к песня для двоих,—

тот самый л у ч ,

который

коснется губ твоих.

В В Е Р Х – В Н И З . . .

Пусть продолжается наше кочевье.

Ты от привычного

отмахнись...

Владивосток

будто качели:

66

вверх – вниз,

вверх – вниз...

Это – без наигрыша и рисовок —

у океана

природа учится.

Это

на спины щербатых сопок,

сопя и кряхтя,

взбираются улицы.

С Э Т И М И улицами поспорь.

Их крутизну положи в конверт...

Владивосток

будто любовь:

В Н И З – вверх,

вниз – вверх...

Капли прибоя утри со лба,

ветру серьезному поклонись...

Владивосток

будто судьба:

вниз – вверх,

вверх – вниз...

Та ли дорога или не т а , —

в наших ладонях

бессонный век...

Владивосток

будто мечта:

вверх,

вверх,

вверх,

вверх!

ЗЕЯ

Ты пока что напрыгайся,

Зея.

Скалы вымой. Кедрач остуди.

Через эту п р о т я ж н у ю землю

горделиво и крупно

лети.

11тиц

уверенным плеском напутству

Ширься.

Брызги метни в облака.

67

Ты пока что поцарствуй!

Побуйствуй!..

Только вес это, Зся,

пока.

Потому что рассчитана доля

для тебя, шебутная вода.

Человечество здесь —

молодое.

Человечество здесь —

навсегда.

Человечество строит плотину.

Так,

что шелесты зейскнх глубин

превращаются – необратимо! —

в ослепительный шорох турбин.

Будет яростным он до озноба.

Будет выверен он и воспет...

Все подсолнухи

шара земного

повернутся

на этот свет!

О Г Л Я Н У В Ш И С Ь . . .

И все ж ,

пройдя сквозь тайгу и пустыни,

поверив в детей,

как в себя самих,

мы знаем:

не кончится,

не остынет

и не ослабнет,

хотя бы на миг,

напористость плуга,

дыханье завода,

движение

скальпеля и пера...

Мы помним о том,

что любое Сегодня —

всего лишь

завтрашнее

Вчера.

68

• * *

Горбуша

в сентябре

идет метать икру...

Трепещут плавники, как флаги на ветру.

Идет она, забыв о сне и о еде,

туда, где родилась.

К единственной воде.

У г а р о м ,

табуном,

лавиною с горы!

И тяжелеют в ней дробиночки икры...

Горбуша прет, шурша,

как из мешка – горох.

Заторы сокруша.

И сети распоров.

Ш а т а я с ь н бурля,

как брага на пиру,

горбуша

в сентябре

идет метать икру!..

Белесый водопад вскипает, будто п у н ш ,

когда в тугой струе —

торпедины горбуш.

И дальше – по камням.

На брюхе —

через мель!

Зарыть в песок икру.

И смерть принять взамен.

Пришла ее пора,

настал ее черед...

Здесь – даже не река,

здесь малый ручеек.

В него трудней попасть,

чем ниткою – в иглу...

Горбуша

в сентябре

идет метать икру!

Потом она лежит —

д о ж д и н к о й на стекле...

Я буду кочевать по голубой земле.

69

Валяться на траве,

пить бесноватый квас.

Но в свой последний день,

в непостижимый час,

ноздрями ощутив

последнюю грозу,

к порогу твоему

приду я,

приползу,

приникну,

припаду.

Колени в кровь сотру...

Горбуша

в сентябре

идет метать икру.

К С Е Н И И

Вырастешь, Ксения,

строки эти прочти...

Водосточные трубы

уже устали трубить!

Целый час ты живешь на земле.

Прими ее.

II прости,

что земля еще не такая,

к а к о ю ей надо

быть...

На земле умирают и плачут.

По земле ручьи бегут нараспев.

Задыхаются пальмы.

Чавкает тундровый мох...

Я хотел ее сделать

самой праздничной

И не успел.

Я хотел се сделать

самой улыбчивой!

11 не смог.

Я над нею трясся.

Я со так просил!

Я земле открывался.

Понял ее язык...

70

Ты прости отца.

У него не хватило сил

накормить голодных,

о ж и в и т ь убитых,

обуть босых.

М ы —

всегда продолженье.

И я

не начал с нуля.

М ы

всегда продолженье!

Распахнута настежь дверь.

Будет самой счастливой

твоя и моя земля.

В это верит отец!

И ты —

непременно —

верь!

Ты пока что не знаешь,

как пронзителен шар земной.

Что такое «светло»—

не знаешь.

Что такое «темно».

Что такое «весна».

(Хотя родилась ты

весной.)

Что такое «снег».

(Хотя снега

полным-полно.)

Целый час ты живешь на планете...

Привыкай дышать.

Продолжай сопеть.

Начинай басить

с номерком на руке...

Д а ж е имя свое

еще не можешь ты удержать

в малюсеньком,

почти невзаправдашнем

кулачке.

71

ХИРОСИМА

Город прославился так:

вышел военный чудак,

старец

с лицом молодым.

«Парии,—

сказал о н , —

летим!

М а л ь ч и к и ,

время пришло.

Дьявольски нам повезло!..»

В семь сорок девять утра

все было так, к а к вчера.

« Т о ч к а . . . —

вздохнул офицер,—

чистенько

вышли на цель...»

В восемь двенадцать утра

сказано было:

«Пора!..»

В восемь пятнадцать,

над миром взлетев,

взвыл торжествующе дымный клубок!

Солнце зажмурилось, похолодев.

Вздрогнули оба:

и «боинг»,

и бог!..

Ш т у р м а н воскликнул:

«Ой, к а к красиво!..»

В эту секунду в расплавленной мгле

рухнули

все представленья о зле.

Л ю д и узнали,

что на Земле

есть Хиросима.

И не'т Хиросимы.

72

Р А З Г О В О Р О С Н Е Г Е С С Е М И Л Е Т Н И М

К А С А Н О М – С Ы Н О М С И Н Г А П У Р С К О Г О П О Э Т А

Г О Б О С Е Н А

Ка Сапа море утомило.

Но он —

серьезный человек.

И —

проникая в тайны мира —

он просит:

– Расскажи про снег!

Я рисовал, да не выходит.

Н и к а к его я не пойму...

Он – к а к мороженое?..

– Вроде...

– Не может быть!..

– Ну почему?

Представь,

поверь такому чуду:

зимой у нас, в моей М,оскве,

лежит мороженое всюду —

па улицах,

и на траве,

и на деревьях,

и на крышах.

В любых дворах.

У всех дверей.

Д л я всех девчонок и мальчишек.

А в зоопарке – для зверей.

У нас оно зовется

«снегом».

Его

все государство ждет...

Идет

мороженое с неба.

Просторно,

сказочно идет.

Оно похрустывает слабо,

к прохожим

просится в друзья...

– А это сладко?..

– Очень сладко.

Т а к сладко, что сказать нельзя...

73

М о й собеседник затихает.

Глядит

неведомо куда...

– Л вы счастливые...—

вздыхает.

Я соглашаюсь:

– Иногда.

И Е Р О Г Л И Ф Ы

С. В. Неверову

Я в японский быт врастаю.

Интересный крест несу.

В иероглифах плутаю,

как в загадочном лесу.

Иероглифы приветствий,

поворотов головы.

Иероглифы созвездий.

И безмолвья. И молвы.

И луна – как иероглиф.

И вдали от городов

иероглифы вороньих

перепутанных следов...

Тучи с неба опустились.

Д о ж д ь со снегом пополам.

Иероглифы гостиниц.

Иероглифы реклам...

Я г л я ж у , вконец продрогнув,—

рано вынырнув

из сна,

на квадратный иероглиф

запотевшего окна.

Одеяла не помогут —

натяни хоть до бровей.

За окном покорно мокнут

иероглифы ветвей...

И, наверное, для драки

ждет у старого моста

иероглиф

злой собаки

иероглифа —

кота.

74

ГОЛОС АФРИКАНСКОГО ПОЭТА

Испуг читаю

в ваших синих взорах.

Слова читаю:

«Боже, пронеси!..»

У нас,

к а к у испытанных боксеров,

почти у всех – приплюснуты носы.

И взгляд упрям.

И губы – в изобнлье.

На внешность

я не жалуюсь творцу.

Ведь если б вас

так терпеливо били!

Т а к тщательно хлестали по лицу!

Т а к показательно

гноили в трюмах!..

Но в гуле изменившейся судьбы

для вас – велеречивых и угрюмых —

мы до сих пор – как беглые рабы!..

Мы не забыли вашего у р о к а ,

цветистых притч о зле и о добре.

Мы – черные.

К а к пашня.

К а к дорога.

Мы – черные.

К а к чернь

на серебре...

И над планетой —

вечною и бедной —

я возношу свой обожженный торс.

И свято верю в т о ,

что дьявол —

белый.

И в то, что черный —

бог Исус Христос

Запомните, глаза привычно пяля

в торжественность

соборной полутьмы:

чернеют не от времени

распятья!

75

Они

хотят быть черными.

К а к мы!..

До гроба буду белою вороной

я – черный —

в ваших пестрых городах.

И все-таки,—

грозой пророкотав,—

взойдет мой голос

над землей огромной!

Т Р Е Щ И Н К А

Речка Тахо,

речка Тахо под Толедо...

Над зеленою водой

бормочет птаха.

Желтоватая долина —

как тарелка.

Трещинкой на дне долины —

речка Т а х о .

А Толедо – к а к нахмуренное чудо.

К а к далекий отзвук

рыцарского гимна.

Тусклым золотом

блестит его кольчуга...

Я не слушаю начитанного гида.

Голос гида для меня звучит нелепо.

Почему-то мне глядеть на город

больно.

Слишком долго я шагал к тебе,

Толедо!

Исполняются желанья слишком поздно...

Память снова подымается из праха.

Вновь клянутся пацаны

у школьной карты.

Крепок долгий сон

бойцов интербригады...

Ты —

к а к трещинка на сердце,

речка Тахо.

76

АЛЬЕНДЕ

Молчит убийца в генеральском чипе.

Блестят штыки военного парада.

На карте

у з к а я полоска Чили

кровоточит,

к а к сабельная рана.

Уходит человек

в века н в песню...

О к а к они убить его спешили!

О как хотели —

«при попытке к бегству»!..

Его убили

при попытке к ж и з н и .

ГИТАРА Г Л Р С И Л Л О Р К И

А одна струна —

тетива,

зазвеневшая из темноты.

Вместо стрел в колчане —

слова.

Л когда захочу —

цветы.

Л вторая струна – река.

Я дотрагиваюсь до нее.

Я дотрагиваюсь слегка.

И смеется детство мое.

Есть и третья струна – змея.

Не отдергивайте р у к и :

это просто придумал я —

пусть боятся мои враги.

Л четвертая в небе живет.

А четвертая схожа с зарей.

Это – радуга, что плывет

над моею бедной землей.

Вместо пятой струны – лоза.

Поскорее друзей зови!

Начинать без вина нельзя

ни мелодии, ни любви.

77

А была и еще одна

очень трепетная струна.

Но ее – такие дела —

злая пуля

оборвала.

К О Ч Е В Н И К И

'/. Чимиду

У юрты ж д у т оседланные кони.

Стоит кумыс на низеньком столе...

Я знал давно, я чувствовал,

что корни

мои —

вот в этой

пепельной земле!..

Вскипает чай задумчиво и к р у т о , —

клубящегося пара торжество.

И медленно

плывет кумыс по кругу.

И люди величаво пьют его...

А что ИМ стоит на ноги подняться,

к высокому порогу подойти.

«Айда!»

И все.

М и н у т через пятнадцать

они у ж е не здесь.

Они – в пути...

К с к ж а л о к и неточен был учебник!

К а к он пугал меня!

К а к голосил:

«Кочевники!!»

Да я и сам кочевник!

Я сын дороги.

Самый верный сын...

Все в лес смотрю.

И как меня ни кормят,

и как я над собою ни острю,—

из очень теплых и удобных комнат

я

в лес смотрю.

78

Вес время

в лес смотрю!

То – север,

то – большое солнце ю г а !

То – ивняки,

то – колкое жнивье...

И снова я раскладываю юрту,

чтобы потом опять

собрать ее!..

Приходит ночь.

И вновь рассветы брезжат,

протяжными росинками звеня...

И подо мной, к а к колесо тележье,

поскрипывает

добрая

земля.

Р Е Ч К А П Н Я

Над ущельями.

над сутолокой к р у ч ,

над дорогой,

убегающей вниз,

уцепившийся за солнечный л у ч ,

жаворонок легкий повис.

Я его не слышу.

Д л я меня

жаворонок этот – не в счет.

Я пришел туда, где течет

маленькая речка И н я .

Что, казалось бы, такого

в пей?

Ручеек течет меж камней.

Переплюнуть м о ж н о ,

вброд перейти,

перепрыгнуть без усилий почти.

Речка, речка! Понимаешь ли ты,

почему

по перекрученной тропе

я пришел твоей напиться воды,

я пришел за песней к тебе?

...В белой пене,

В тучах брызг

сгоряча

79

вниз, в долину,

ты летишь с вышины,

вдохновенно и сердито урча

И локтями раздвигая валуны.

Холод тонких мартовских льдин

ты несешь в темно-зеленом нутре...

У меня приятель есть один,—

он скривился б,

па тебя посмотрев.

Он сказал бы, брови выгнув в дугу,

оглядев твои бешеный бег:

– Этих глупых

маленьких рек

я никак понять не могу.

Д л я чего они? Кому нужны?

И вообще зачем в них вода?

Если в речке нет глубины,

разве ж это речка тогда?

Разве ж она сможет, звеня,

славу о себе пронести?..

Ты прости его,

речушка И н я !

Несмышленый он еще.

Ты прости.

О Т Е Ц И С Ы Н

М. Магомасву

Бывает, песни не поются

ни наяву и ни во сне.

Отец хотел с войны вернуться,

да задержался

на войне.

Прошло и двадцать лет, и больше...

Устав над памятью грустить,

однажды сын приехал в Польшу —

отца родного навестить.

Он отыскал его.

А дальше —

склонил он голову свою.

У ж е он был

чуть-чуть постарше

80

отца,

убитого в бою...

А на могиле, на могиле

лежали белые цветы.

Они сейчас п о х о ж и были

на госпитальные бинты.

И тяжело плескались флаги.

Был дождь крутым и навесным.

И к сыну подошли поляки.

И помолчали вместе с ним.

Потом один сказал:

«Простите...

Солдата

помнит шар земной.

Но вы, должно быть, захотите,

чтоб он лежал

в земле родной?..»

Ш у р ш а л листвою мокрый ветер.

Д р о ж а л и капли на стекле...

И сын вполголоса ответил:

«Отец и т а к в родной земле...»

* * *

Мы судьбою не заласканы.

Но когда придет гроза,

мы возьмем судьбу за лацканы

и посмотрим ей в глаза.

С к а ж е м :

«Загремели выстрелы.

В дом родной

вошла беда...

Надо драться?

Надо выстоять?»

И судьба ответит:

« Д а » .

С к а ж е м :

«Что ж.

Идти готовы мы...

Но с к а ж и ты нам тогда:

наши жены станут вдовами?!»

81

И судьба ответит:

« Д а » .

Спросим:

«Будет знамя красное

над землей

алеть всегда?

Паши дети будут счастливы?»

И судьба ответит:

« Д а » .

И мы пойдем!

С Т И Х И О М О Е М И М Е Н И

Ояру Вациетису

М н е говорят:

«Послушайте,

упрямиться чего вам?

Пришла пора исправить ошибки отцов.

Перемените имя.

Станьте Родионом.

Или же Романом в конце концов...»

М н е это повторяют...

А у меня на родине

в начале тридцатых

в круговерти дней

партийные родители

называли Робертами

спеленатых,

розовых,

орущих парней...

Кулацкие обрезы ухали страшно.

К р у ж и л а с ь над Алтаем р ы ж а я листва...

М н е шепчут:

« И м я Роберт

пахнет иностранщиной...»

А я усмехаюсь на эти слова...

Припомнитесь, тридцатые!

Вернись, тугое эхо!

Над миром неустроенным громыхни опять.

Я с к а ж у о Роберте,

о Роберте Эйхе!

82

В честь его

стоило детей называть!

Я с к а ж у об Эйхе.

Я верю: мне знаком о н —

большой,

неторопливый, к а к река Иртыш...

Приезжал в Косиху секретарь крайкома.

Веселый человечище.

М о г у ч и й латыш.

Он приезжал в морозы,

по-енбнрекп лютые,

своей несокрушимостью

недругов разя.

Me пахло иностранщиной!

Пахло

Революцией!

И были у Революции

ясные глаза...

А годы над страною летели громадно.

На почерневших реках

дождь проступал,

как сыпь...

Товарищ Революция!

Н е у ж т о ты обманута?!

Товарищ Революция,

где же твой сын?

В к а к у ю мглу запрятан?

К а к и м исхлестан ветром?

Железный человечище.

Солдат Октября.

К а к и м и подлецами

растоптан,

оклеветан?..

Н е у ж т о ,

Революция,

жизнь его – зря?!

От боли, от обиды

напрягутся мышцы.

Но он и тогда не дрогнет,

все муки стерня.

В своем последнем крике,

в последней самой мысли,

товарищ Революция,

он верил в тебя!..

83

Да будет л о ж ь бессильной.

Да будет полной правда...

Ты слышишь, Революция,

знамен багровых

плеск?

Во имя Революции —

торжественно и прямо —

навстречу письмам

Эйхе

встает партийный съезд!

Рокочет «Интернационал»

весомо и надежно.

И вот,

проклиная жестокое вранье,

поет Роберт Эйхе —

мой незабвенный тезка!..

Спасибо вам, родители,

за имя мое...

Наверно, где-то ждет меня

мой последний

день.

Кипят снега над степью.

Зубасто встали надолбы...

Несем мы имена

удивительных люден.

Не уронить бы!

Не запятнать бы!

*

Ярославу Смелякову

Говорите по-советски,—

ах, какой язык!

Вам с рождения известны

языка

азы.

Говорите на просторном,

к а к движенье крыл,—

на просторном,

на котором

Ленин говорил!

84

И не хвастайтесь усердьем,

ж и з н ь перетерпя.

Вы в язык поверьте сердцем,

к а к в самих себя!..

Д л я иного он – парадный,

не ж и в о й ,

ничей.

Все равно что иностранный,

лампа

н пять свечей.

Приказали – задолдопил

(прорастает пень!).

Кое-что для жизни

добыл.

Д е р ж и т с я теперь.

И хотя он мечет брызги

с жаром на лице,

откровенно карьеристский

слышу я акцент!..

По

из-за такой канальи

и пустых бравад

вы язык не проклинайте,—

он

не виноват!

Говорите,

потому что

без него

нельзя.

Говорите,

зло и мудро

дураков разя!

Па размашистом рассвете

и в дождях косых

говорите по-советски —

правильный язык!

В Д Е Н Ь П О Э З И И

« I I l l l I l K H I I ,

эстрада!

Будь проклята, эстрада!

Изыди!

Провались в тартарары!..»

85

Тебя поносят широко и страстно,

тебя опять выводят из игры.

Но им назло,

почти не удивляясь,

плывет по залам «стихотворный чад».

«Дешевая»

клокочет

популярность,

«дешевые» овации звучат.

Витийствует —

просите не просите —

«эстрадно-поэтическая моль»...

По кто же в залах?

– Там?!

Наверно, психи...

– К а к а я туча психов!

Бог ты мой!..

...Товарищ «псих»!

Огромное спасибо

за эту вдумчивую тишину.

В поэзию кидается

Россия.

К а к ливень – в лето!

К а к апрель – в весну!

И наплевать

на чей-то визг нелепый

и нудное дрожанье шепотка:

«Вы пишете все время на потребу...

а надо поскромней...

и – на века...»

Века

веками.

Поживем – обсудим...

Но продолжайся,

ежедневный бунт!

Па ртийная,

по самой высшей сути,

поэзия,

не покидай трибун!

Не покидай!

Твой океан безбрежен.

Есть где гудеть разбуженным басам!

Пусть в сотый раз

арбузом перезревшим

86

раскалывается

потрясенный зал!

По праву сердца

будь за все в ответе,

о самом главном на земле крича.

Чтоб ветер Революции

и ветви

ее знамен

касалпея

плеча.

О Г Р О М Н О Е Н Е Б О

Об этом,

товарищ,

не вспомнить нельзя.

В одной эскадрилье

служили друзья.

И было на службе

и в сердце у них

огромное небо —

одно на двоих.

Летали,

дружили

в небесной дали.

Р у к о ю до звезд

дотянуться могли.

Беда подступила,

к а к слезы к глазам,—

однажды в полете

мотор отказал.

И надо бы прыгать —

не вышел полет.

Но рухнет на город

пустой самолет!

Пройдет,

не оставив ж и в о г о следа.

И тысячи жизней

прервутся тогда.

Мелькают кварталы,

и прыгать нельзя!

87

«Дотянем до леса,—

решили друзья,—

подальше от города

смерть унесем.

П у с к а й мы погибнем,

но город спасем...»

Стрела

самолета

рванулась

с небес!

И вздрогнул от взрыва

березовый лес!..

Не скоро поляны

травой зарастут...

Л город подумал:

«Ученья идут...»

В могиле лежат

посреди тишины

отличные парни

отличной страны.

Светло и торжественно

смотрит на них

огромное небо —

одно на двоих.

Т А Е Ж Н Ы Е Ц В Е Т Ы

Не привез я таежных цветов —

извини.

Ты не верь,

если с к а ж у т , что плохи они.

Если кто-то соврет,

что об этом читал...

Просто

эти цветы

луговым не чета!

В буреломах, на к р у ч а х ,

пылают ж а р к и ,

к а к закат,

к а к облитые кровью ж е л т к и .

88

Им не стать украшеньем

городского

стола.

Не для них

отшлифованный блеск

хрусталя.

Не для них!

И они не поймут никогда,

что вода из-под крана —

это т о ж е вода...

Ты попробуй сорви их!

Попробуй сорви!

Ты их держишь,

и к а ж е т с я ,

руки в крови!..

Но не бойся,

цветы к п и д ж а к у приколи...

Т о л ь к о что это?

Видишь?

Л и ш и в ш и с ь земли,

той,

таежной,

неласковой,

гордой земли,

на которой они на рассвете взошли,

на которой роса и медвежьи следы,—

начинают стремительно вянуть цветы!

Сразу гаснут они!

Тотчас гибнут они!..

Не привез я

таежных цветов.

Извини.

П А М Я Т И В А С И Л И Я Ш У К Ш И Н А

Д о крайнего порога

вели его, спеша,—

алтайская порода

и добрая душа...

П о ж а л у й с т а , ответьте,

прервав

хвалебный вой:

89

вы что,—

узнав о смерти,—

прочли его впервой?!

П о ж а л у й с т а , скажите,