Текст книги "Клинок судьбы"

Автор книги: Роберт Ирвин Говард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Шаги за дверью

…Соломон Кейн угрюмо рассматривал женщину-туземку, лежавшую мертвой у его ног. Выглядела она почти девочкой, но истощенное тело и глаза, в которых навсегда застыло страдание, без слов рассказывали о мучениях, которые выпало перенести этой несчастной, прежде чем милосердная смерть принесла ей облегчение. Наметанный взгляд Кейна сейчас же отметил язвы, оставленные кандалами на тонких руках и ногах, глубокие рубцы от кнута, крест-накрест рассекавшие спину, а на шее – следы невольничьего ярма. Кейн смотрел, и глаза его постепенно наполнялись недобрым, идущим из глубины блеском. Так мерцают ледники, когда ветер несет над ними облака.

– Даже сюда добрались, – пробормотал он. – Даже в эту богом забытую глушь. Кто бы мог подумать…

Подняв голову, он посмотрел на восток. Там, аспидно-черные в синеве, безостановочно кружились едва различимые точки.

– Стервятники, – пробормотал англичанин. – Стервятники отмечают их путь. Эти люди несут с собой разрушение, а по пятам за ними следует смерть. Что ж, вострепещите, сыны беззакония, ибо настает для вас день гнева Господня! Спущены с цепи безжалостные псы ненависти, и туго натянуты тетивы луков отмщения. Преисполнены вы грозной силы и великой гордыни, и криком кричит народ под вашей пятой. Но знайте, что близко возмездие, неотвратимое, словно алый рассвет, сменяющий полуночный мрак!

Он поудобнее устроил за поясом тяжелые пистолеты, привычно коснулся рукой рукоятей кинжала и длинной рапиры, неизменно висевшей у него на бедре. И двинулся на восток – крадучись, но в то же время и быстро. Глубинная, жестокая ярость тлела в его глазах, словно синее, потаенное пламя вулкана, до поры до времени скрытого толщами льда. А рука, стискивавшая длинный посох, увенчанный головой кошки, была тверже железа.

После нескольких часов упорной ходьбы Кейн расслышал впереди себя шум невольничьего каравана, медленно и тяжело двигавшегося через джунгли. До слуха пуританина явственно доносились жалобные крики рабов, вопли и ругань надсмотрщиков и резкое, как выстрелы, щелканье кнутов. Еще час – и Кейн их догнал. Неслышно скользя сквозь джунгли параллельно тропе, по которой двигался караван, англичанин внимательно рассматривал своих недругов, сам оставаясь незамеченным. Он бывал в Дариене и не только сражался там с воинами местных племен, но и перенял многое из их охотничьего искусства.

Более сотни туземцев, в основном юношей и молодых женщин, еле переставляя ноги, тащились по тропе. Все были совершенно обнажены, и шею каждого охватывало нечто вроде деревянного ярма, грубого и тяжелого. С помощью этих живодерских устройств рабы были соединены по двое, причем от ярма к ярму тянулась цепь, так что получалась одна длинная вереница. Что касается надсмотрщиков, Кейн насчитал пятнадцать арабов и еще человек семьдесят чернокожих. Оружие и красочное убранство этих последних говорило об их принадлежности к одному из восточных племен. Эти племена арабские завоеватели обращали в мусульманство и делали своими союзниками.

Пятеро арабов и при них десятка три негров шагали впереди каравана, и еще пятеро вместе с чернокожими воинами замыкали невеселое шествие. Остальные сновали туда-сюда вдоль вереницы рабов, подгоняя их криками, бранью и жестокими ударами длинных бичей. Почти при каждом ударе из-под бичей брызгала кровь. Кейн не удержался от мысли, что эти охотники за живым товаром были не только мерзавцами, но и непроходимыми глупцами, ведь при подобном обращении до восточного побережья наверняка добралось бы не более половины рабов.

Потом он задумался о том, откуда вообще здесь могли взяться работорговцы. Здешний край лежал гораздо южнее тех мест, которые они посещали обычно. Впрочем, англичанину было отлично известно, как далеко может завести человека жажда наживы. Ему издавна приходилось иметь дело с подобной публикой. Глядя на вереницу невольников, он почувствовал, как зачесались на спине старые шрамы от кнута – недобрая память о турецкой галере.

Но куда хуже шрамов жгла Соломона Кейна застарелая ненависть…

Итак, пуританин следовал за караваном, скользя бесшумным призраком сквозь джунгли, между тем как мозг его напряженно трудился, пытаясь составить хоть какой-нибудь план. Каким образом в одиночку взять верх над столь многочисленной бандой?.. Тем более что у всех арабов и у многих из их союзников были при себе ружья. Неуклюжие длинноствольные фитильные сооружения, но все-таки это были ружья, вполне успешно устрашавшие туземные племена, если те пытались сопротивляться. А кое у кого торчало за широкими матерчатыми кушаками оружие еще более грозное – длинные, отделанные серебром кремневые пистолеты мавританской или турецкой работы…

Кейн шел, и бессильная ярость, подобно ржавчине, разъедала его душу. Каждый удар бича, казалось, раздирал его собственную кожу… Бывает, жара и безжалостная природа тропиков шутят с человеком странные шутки. Самые обычные душевные движения приобретают чудовищные пропорции. Простое раздражение перерастает в бешеную, неукротимую ярость. Гнев вспыхивает настоящим безумием, так что глаза застилает багровый туман и человек становится убийцей, а потом сам искренне ужасается тому, что натворил.

Ярость же, снедавшая Соломона Кейна, была из тех, что даже и при обычных условиях потрясают человека до самой глубины души. Невозможно описать, что с ним происходило! Он дрожал, словно в ознобе, разум раздирали железные когти, а рабов и надсмотрщиков постепенно затягивало кровавое марево. Кейн, однако, вряд ли дал бы своей ярости вырваться из узды и не вдруг перешел бы к прямым действиям, если бы не случайность.

Одна из рабынь, молодая стройная девушка, неожиданно споткнулась, не удержала равновесия и повалилась на землю, потянув за собой и своего напарника по ярму. Высокий крючконосый араб сейчас же злобно заорал на нее и принялся почем зря хлестать девчонку кнутом. Второй невольник сумел приподняться, но изнемогшая девушка только корчилась на земле и всхлипывала, явно не в силах встать. Остальные надсмотрщики поспешили к ней, и на беззащитное тело со свистом посыпались удары.

Ей всего-то и надо было, что немного воды и полчаса отдыха, но у караванщиков не было времени давать передышку рабам. Соломон до крови прокусил себе руку, глядя на истязание и пытаясь сохранить остатки самообладания. Он возблагодарил Бога, когда удары прекратились, и стал ждать быстрого взмаха кинжала, который избавил бы несчастное дитя от дальнейших страданий. Но, к его ужасу, арабам взбрело на ум позабавиться. Если уж девка не будет выставлена на продажу и не принесет выгоды, рассудили они, отчего бы, по крайней мере, не получить удовольствие?.. Удовольствие же было таково, что у кого угодно могла заледенеть кровь в жилах.

Призывный крик крючконосого собрал всех его приятелей кругом него. Бородатые хари расплывались в предвкушающих улыбках. Чернокожие союзники арабов столпились за спинами хозяев, глаза у них кровожадно блестели. Несчастные рабы поняли намерения надсмотрщиков, и джунгли огласились жалобными криками и плачем.

Кейна попросту затошнило от ужаса, когда он сообразил, какого рода смерть была уготована девчонке. Крючконосый уже склонился над ней с очень острым кинжалом – из тех, какими у арабов заведено было сдирать на охоте шкуру с дичи… Соломон высоко ценил свою жизнь, но ему случалось не раздумывая рисковать ею и ради младенца из языческого племени, и даже спасая какую-нибудь зверюшку. Здесь ставка была выше: он мог потерять свой единственный шанс выручить целую сотню невольников. И тем не менее…

Соломон действовал мгновенно. И не думая. Прежде чем он сам сообразил, что делает, в его руке уже курился разряженный пистолет, а крючконосый мясник валялся в дорожной пыли, и мозги его вытекали наружу сквозь проделанную пулей дыру.

Честно говоря, Кейн был потрясен случившимся едва ли не в той же мере, что и арабы, которые, преодолев мгновенный столбняк, разразились нестройными воплями. Иные вскинули свои неуклюжие ружья, и тяжелые пули с грохотом пронеслись между деревьями. Остальные, решив, что караван угодил в засаду, сейчас же бросились сквозь кусты в отчаянную атаку на невидимого врага. Эта их мгновенная реакция на выстрел и погубила Кейна. Промедли они хотя бы чуть-чуть, он так и растворился бы в лесу незамеченным. А теперь ему только и оставалось, что сойтись с ними в открытую. И постараться как можно дороже продать свою жизнь.

Вот налетела завывающая толпа, и англичанина охватило истинное упоение боем. Враги изумленно остановились, когда перед ними из-за дерева появился рослый угрюмый белый мужчина, и один из них тут же упал, сраженный в сердце пулей из пистолета, еще остававшегося у Кейна. Но изумление быстро прошло, и они с криком насели на безумца, осмелившегося в одиночку бросить им вызов.

Соломон Кейн встал спиной к большому дереву, чтобы никто не мог подобраться к нему с тыла, и его длинная рапира замелькала в воздухе, выписывая светящиеся круги. Какой-то араб и при нем трое не менее свирепых союзников старались достать его изогнутыми клинками, прочие же крутились поблизости, рыча, словно дикие звери. Каждый усердно пытался всадить в него либо лезвие, либо пулю, и мешало им только опасение покалечить своих.

Проворная рапира успешно отбивала удары ятаганов. Вот, сраженный ею, умер араб; кончик рапиры уколол его в сердце и тут же выпорхнул обратно, чтобы пронизать мозг размахивавшего саблей чернокожего воина. Еще один бросил саблю и прыгнул вперед, желая сойтись с англичанином в рукопашной. Кинжал в левой руке Кейна выпустил ему кишки, и пуританин был вознагражден мгновением отдыха: нападавшие отступили в некотором смущении. Однако сейчас же у самой головы Кейна в дерево впилась тяжелая пуля, и англичанин приготовился к тому, чтобы кинуться на врагов и неизбежно проститься с жизнью в их гуще. В это самое время к месту сражения подоспел сам шейх. Он живо подзадорил своих подданных с помощью длинного хлыста, и Кейн слышал, как он кричал на воинов, побуждая их непременно взять неверного живьем. Кейн ответил на этот призыв тем, что метнул свой кинжал. Острое лезвие рассекло тюрбан предводителя и глубоко засело в плече воина, стоявшего у него за спиной.

Шейх выхватил из-за кушака отделанный серебром пистолет, грозя своим людям немедленной смертью, если они не схватят дерзкого неприятеля, и они вновь устремились в отчаянную атаку. Один из них так и налетел грудью на Кейнову рапиру. Следовавший за ним араб с безжалостностью опытного воина швырнул раненого, несмотря на вопли и визг, еще дальше вперед, на клинок, так что тот по рукоять вошел в бьющееся тело. Рапира застряла, и прежде, чем Кейну удалось ее высвободить, вся стая налетела на него с криками торжества и попросту задавила числом. Ощутив со всех сторон вцепившиеся руки, пуританин невольно пожалел о кинжале, брошенном в шейха. Но даже и без кинжала его не так-то просто было скрутить.

Кровь потоками заливала лица: железные кулаки англичанина уродовали нападавших, с одинаковой легкостью проламывая черепа и вышибая зубы. Кто-то, согнувшись в три погибели, откатился назад: крепкий удар коленом пришелся воину в пах. И даже тогда, когда Кейна прижали к земле и навалились сверху, не давая возможности пускать в ход кулаки, его длинные, худые пальцы проникли сквозь чью-то спутанную бороду, чтобы сомкнуться на жилистом горле. И такова была хватка этих пальцев, что сильные мужчины с трудом разжали их втроем, а позеленевшая жертва долго еще растирала помятую шею, кашляя и задыхаясь.

И вот наконец, все в поту после невероятной схватки, они связали Кейна по рукам и ногам, и шейх, засовывая за шелковый кушак пистолеты, подошел взглянуть на пленника самолично. Лежа на земле, Кейн угрюмо смотрел снизу вверх на высокого сухопарого араба, разглядывая ястребиное лицо с курчавой, черной как смоль бородой и наглыми карими глазами.

– Я – шейх Хассим бен Саид, – сказал наконец араб. – А ты кто?

– Меня зовут Соломон Кейн, – прорычал пуританин, отвечая шейху на его родном языке. – И знай, нехристь, собака, что перед тобой – англичанин!

В темных глазах араба замерцал интерес.

– Сулейман Кахани, – проговорил он, переиначивая на свой лад английское имя. – Весьма, весьма наслышан. Ты, говорят, сражался против турок и заставлял берберийских корсаров скулить, зализывая раны…

Кейн не снизошел до ответа. Хассим передернул плечами.

– За тебя, – сказал он, – заплатят отличную цену. Быть может, я даже в Стамбул тебя отвезу. А что? Там найдутся шахи, жаждущие иметь среди своих рабов подобного человека. Кажется, я даже припоминаю одного из них. Его зовут Кемаль Бей, он мореплаватель. На лице у него глубокий шрам, который ты ему подарил, и самое слово «англичанин» вселяет в него ненависть. Да! Вот кто не пожалеет денег, только чтобы тебя приобрести. Смотри, франк, я оказываю тебе честь: ты будешь удостоен отдельного стражника. Ты пойдешь не в общей веренице и без ярма. Ты будешь свободен… не считая рук, разумеется.

Кейн вновь промолчал. По знаку шейха его поставили на ноги и освободили от пут, оставив только руки намертво связанными за спиной. На шею ему надели прочную веревку, другой конец которой был вручен здоровенному воину, не расстававшемуся с длинным изогнутым ятаганом.

– Как тебе нравится, франк, та честь, которую я тебе оказал? – глумливо осведомился шейх.

– Да я вот раздумываю… – отозвался Кейн. Он говорил медленно, и в низком голосе его отчетливо звучала угроза. – Я, пожалуй, променял бы спасение моей бессмертной души на то, чтобы встать в одиночку и безоружным против тебя и твоей сабли и голыми руками вырвать у тебя из груди сердце…

И такова была сдержанная, но страшная ненависть в его голосе, такая неукротимая ярость горела в глазах, что закаленный вождь, привыкший считать себя бесстрашным, побледнел и невольно подался назад, отшатнувшись, словно от взбешенного и очень опасного зверя…

Очень скоро Хассим, конечно, вновь принял обычный надменный вид и, отдав короткий приказ своим подручным, вернулся в голову каравана. А Кейн возблагодарил судьбу, заметив, что короткая заминка, вызванная схваткой с ним и его поимкой, позволила едва не погибшей девушке хоть как-то прийти в себя и передохнуть. Нож для свежевания дичи успел только коснуться ее, не более; ее качало из стороны в сторону, но идти она все же могла. Ко всему прочему, близилась ночь, а это означало, что довольно скоро охотникам за рабами волей-неволей придется разбивать лагерь.

Делать нечего, англичанин побрел вперед по тропе. Его страж следовал в нескольких шагах, держа огромный ятаган наготове. Кейн также отметил – и это некоторым образом польстило ему, – что еще трое воинов неотступно следовали за ними, держа мушкеты на руке и не давая фитилям погасать. Они уже имели случай уразуметь, с кем связались, и больше рисковать не хотели. Они также собрали оружие Кейна. Это было очень неплохое оружие, и Хассим немедленно взял его себе. Он презрительно отбросил только посох-талисман, увенчанный кошачьей головкой, и один из диких воинов тотчас его поднял, чтобы присвоить.

Потом Соломон обратил внимание, что рядом с ним держится еще один из арабов, худой седобородый старик. Казалось, этому человеку хотелось заговорить с пленником, но мешала некая робость. Кейн поневоле задумался о природе столь странной застенчивости. Оказывается, все дело было в посохе, который араб отобрал у завладевшего им чернокожего и теперь неуверенно вертел в руках.

– Я Хаджи Юсиф и ничего против тебя не имею, – неожиданно проговорил седобородый. – Я не участвовал в нападении на тебя и предпочел бы быть твоим другом, если бы ты мне позволил… Прошу тебя, франк, скажи мне, откуда появился этот посох? И как вышло, что он попал к тебе в руки?

Первым поползновением Кейна было предложить своему собеседнику катиться колбасой в адовы бездны. Но в голосе старика ему послышались нотки подлинной искренности, и Соломон передумал.

– Мне вручил его мой кровный побратим, – ответствовал он. – Это был колдун одного племени с Невольничьего Берега. Его звали Нлонга.

Кивнув, старый араб пробормотал что-то в бороду, а потом велел ближайшему воину бежать в голову каравана с наказом Хассиму немедленно возвратиться. Рослый шейх не замедлил явиться. Он шагал вдоль медленно бредшей вереницы рабов, бренча и позвякивая кинжалами и ятаганом. Оружие, отобранное у Кейна, торчало из-за его широкого кушака.

– Смотри, Хассим! – сказал старик, показывая ему посох. – Вот что ты выбросил, не ведая, что творишь!

– Ну выбросил, и что? – буркнул шейх. – Подумаешь, посох! Что в нем особенного? С одной стороны заострен, с другой – голова кошки… Чего только неверные не вырежут на деревяшке!

Старик взволнованно воздел посох над головой и потряс им:

– Да он старше этого мира!.. Могущественнейшая магия заключена в нем, а ты говоришь – деревяшка! Я читал о нем в древних книгах, одетых железными переплетами! Сам Пророк – мир с ним! – пусть и иносказательно, но упоминает его! Видишь на нем кошачью головку? На самом деле это изображение богини, которой поклонялись в Древнем Египте! Только подумай: давным-давно, еще прежде, чем стал учить Мохаммед, прежде, нежели был построен Иерусалим, жрецы Баст выносили этот жезл и торжественно показывали молящимся, а те простирались перед ним ниц, распевая священные гимны! Это с его помощью Муса – неверные называют его Моисеем – творил чудеса перед лицом фараона, а когда евреи уходили из Египта, он нес его впереди своего народа. Много столетий служил он царским скипетром Израиля и Иудеи. Это с его помощью Сулейман ибн Дауд изгнал колдунов и заклинателей духов и наложил чары на ифритов и злых джиннов! Смотри же, Хассим! Древний жезл вновь в руках человека, которого зовут Сулейман!

Произнося эту речь, старый Юсиф дошел почти до фанатического религиозного исступления, но Хассим только передернул плечами.

– Твой посох, даже если это тот самый, не выручил ни евреев из рабства, ни этого Сулеймана из нашего плена, – заявил шейх. – По-моему, деревяшка все же стоит меньше, чем тот длинный тонкий клинок, с помощью которого Сулейман Кахани только что отправил в рай троих моих лучших бойцов!

Юсиф покачал головой:

– Не доведут тебя до добра подобные насмешки, Хассим. Когда-нибудь ты встретишься с силой, которую не рассечет твой меч и не повалят твои пули. Я сберегу священный посох. И я предупреждаю тебя, Хассим, – не трогал бы ты лучше этого франка! Он хранил у себя жезл, видевший Сулеймана, Мусу и фараонов! Кто знает, какую магию он от него воспринял? Повторяю, Хассим: этот посох старше нашего мира! Он существовал еще до Адама, и в те времена его держали в руках ужасные жрецы, обитавшие в городах на дне моря, где вечная тишина. Он достался нам в наследство от Старшего Мира и несет в себе тайну и волшебство, о которых и не догадывается человечество. Когда во Вселенной царило утро, ею правили странные владыки и еще более странные жрецы, и существовало зло – о да, зло существовало уже тогда! И во все времена преградой ему был вот этот посох. Преградой злу, которое было древним уже в дни юности их странного мира! Миллионы лет!.. Разум человеческий содрогается и отказывается постигать этот срок!..

Ответ Хассима был нетерпелив и не слишком почтителен. Повернувшись, он зашагал прочь, причем старый Юсиф упрямо следовал за ним по пятам, продолжая отстаивать свою правоту. Кейн только передернул жилистыми плечами. Он кое-что знал о силах, которые таил в себе удивительный посох, и был весьма далек от того, чтобы подвергать сомнению утверждения старика. Какими бы фантастическими они на первый взгляд ни казались.

Взять хотя бы то немногое, что было известно ему самому. Посох был деревянный, но деревья такой породы не водились больше нигде на земле. Стоило лишь осмотреть его и пощупать руками, чтобы убедиться: дерево, из которого его вырезали, росло в совершенно ином мире. Что же касается удивительного искусства, с которым была вырезана кошачья головка – уж точно задолго до пирамид, – а также иероглифов, наследия языка, забытого еще в дни юности Рима… Чутье подсказывало Кейну, что по отношению к чудовищной древности самого посоха эти позднейшие добавления выглядели примерно так же, как если бы кто-то вырезал современную английскую надпись на камнях Стоунхенджа.

И еще. Иногда, разглядывая чудесную кошачью головку, Кейн приходил к выводу, что в ней что-то не так. Когда-то, невероятно давно, изображение было иным, а потом его изменили. Египетский резчик, изваявший голову Баст, – время давным-давно обратило в пыль его кости, – просто переделал первоначальное изображение. И о том, каково оно было, Кейн даже не пытался гадать. Когда на досуге он начинал пристально рассматривать посох, на него неизменно нападало смутное беспокойство. И ощущение бездонной пропасти времени, вызывавшее почти физическое головокружение. Что, понятно, не очень-то побуждало к дальнейшим размышлениям на сей счет.

День клонился к закату. Немилосердно палившее солнце наконец-то спряталось за кронами могучих деревьев и приготовилось нырнуть за горизонт. Рабов страшно мучила жажда; стон и плач стояли над вереницей страдальцев, уже почти ничего не видевших перед собой от изнеможения. Те, кого не держали ноги, наполовину шли, наполовину ползли, кое-как поддерживаемые напарниками по ярму, которые и сами качались. По счастью, как раз когда все дошли уже до последнего предела усталости, солнце провалилось за горизонт, быстро сгустилась ночь и был объявлен привал.

Караванщики разбили лагерь, расставили стражу. Рабам дали еды – немного, на один зуб, и по глоточку воды, – только чтобы не передохли к утру. От кандалов их не освободили, но хоть позволили растянуться на земле кто как может. Мало-мальски утолив мучительную жажду и голод, невольники стоически терпели оковы…

Кейна покормили, так и не развязав ему рук, и дали вволю воды. Он пил, чувствуя на себе взгляды многострадальных рабов, и жгучий стыд одолевал его: как мог он наслаждаться тем, в чем так отчаянно нуждались эти несчастные!.. Кейн отказался от воды, утолив свою жажду едва ли наполовину.

Лагерь устроили на широкой поляне, со всех сторон окруженной гигантскими деревьями джунглей. Когда арабы закончили свою трапезу, а черные мусульмане еще готовили себе пищу, старый Юсиф подошел к Кейну и вновь заговорил с ним о посохе. Кейн отвечал на его бесчисленные вопросы с примерным терпением, тем более похвальным, если учесть его жгучую ненависть ко всей расе, к которой принадлежал белобородый Хаджи. Они вовсю беседовали, когда к ним подошел Хассим и с презрением уставился на них сверху вниз. Вот, подумалось Кейну, живой символ воинствующего ислама. Смелый, безоглядный, стоящий двумя ногами на земле, никого не боящийся и никого не щадящий. Уверенный в своей счастливой звезде и презирающий чужие права ничуть не меньше могущественного западного короля…

– Опять языком чешешь про свою палку? – поддел он старика. – Воистину, Хаджи, впадаешь ты на старости лет в детство…

У Юсифа борода задрожала от гнева. Он погрозил шейху посохом, и жест этот выглядел предупреждением против грядущего зла.

– Такие насмешки, Хассим, не украшают человека с твоим положением, – отрезал он. – Вспомни: мы в самом сердце дикого и темного края, края, кишащего демонами, которых когда-то изгнали сюда из благословенной Аравии. И если этот посох – а надо быть последним дураком, чтобы не признать в нем наследие чуждого нам мира, – если уж этот посох дожил до сегодняшнего дня, кто может сказать, что еще, зримое или незримое, дошло до нас сквозь несчитаные века? Вот эта тропа, по которой мы держим путь, – известно ли тебе, когда ее проложили? А ведь люди ходили по ней еще прежде, чем на Востоке пробудились сельджуки, а в пределах Запада – римляне. Легенды гласят, что именно по этой тропе шагал великий Сулейман, гоня демонов из Азии на запад и запирая их в магические темницы. А что ты, Хассим, скажешь о…

Дикий вопль прервал его речь. Из потемок джунглей вылетел воин, мчавшийся так, словно за ним гнались все силы ада. Он безумно размахивал руками, закатив глаза под лоб, а в широко распахнутом рту, из которого рвался нечеловеческий крик, виднелись все зубы разом. Это было живое воплощение ужаса; увидев подобное, позабудешь не скоро.

Мусульманское воинство разом взвилось на ноги, хватая оружие, а Хассим выругался:

– Это Али, которого я отправил раздобыть мяса… Быть может, лев…

Между тем никакого льва не было и в помине, а воин рухнул к ногам Хассима, лепеча нечто бессвязное и указывая трясущейся рукой в черную глубину джунглей. Взбудораженным зрителям только и оставалось, что смотреть в ту же сторону, ожидая, чтобы оттуда вот-вот появился… появилось…

– Он говорит, будто обнаружил там, в джунглях, какой-то странного вида мавзолей, – мрачно нахмурившись, буркнул Хассим. – Но что именно его напугало, и сам не может сказать. Говорит, просто напал вдруг великий ужас, да такой, что ноги его сами оттуда унесли… Вот что, Али, ты негодяй и глупец!

И Хассим пнул ногой ползавшего перед ним дикаря. Его соплеменники-арабы, однако, собрались подле него, и у них на лицах было написано гораздо меньше уверенности. А среди чернокожих воинов так и вовсе распространялась настоящая паника.

– Они, чего доброго, разбегутся, и нам их не удержать, – пробормотал бородатый араб. Он смотрел на туземных союзников, которые, сбившись тесной толпой, возбужденно переговаривались на своем тарабарском наречии и с ужасом оглядывались через плечо. – Надо было бы нам, Хассим, пройти еще хоть несколько миль, – продолжал бородатый. – Тут и вправду скверное место. И хотя недоумок Али, скорее всего, вправду до смерти перепугался собственной тени, знаешь, как-то оно… все-таки…

– Все-таки, – передразнил шейх, – всем вам, слабодушным, было бы легче, если бы мы поскорей миновали эти места. Что ж, хорошо! Я велю перенести лагерь, чтобы избавить вас от ваших страхов. Но прежде я сам хочу посмотреть, что там такое. Берите кнуты, поднимайте рабов. Сделаем крюк через джунгли, чтобы миновать мавзолей. Мало ли, вдруг в гробнице лежит какой-нибудь великий царь? Приготовим ружья и двинемся все вместе, чтобы никому не было страшно!

Несчастные рабы, осыпаемые ударами кнутов, вынуждены были проснуться и вновь тащиться куда-то в неизвестность, опять-таки под кнутами. Чернокожие воины шагали молча и явно испытывали немалое напряжение. Они весьма неохотно повиновались непреклонной воле Хассима и по мере возможности старались держаться поближе к арабам.

Поднялась луна, огромная, мрачная, красная. Зловещий холодный свет залил джунгли, окутав непроглядной тенью нависающие деревья. Трясущийся, как лист, Али указывал путь. Как ни жесток был хозяин, Хассим, его присутствие все-таки вселяло уверенность.

Так они и шли через джунгли, покуда не вышли на поляну довольно странного вида. Странность же заключалась в том, что на поляне совершенно ничего не росло. Великанские деревья стояли кругом прогалины удивительно ровным, каким-то зловеще-симметричным строем, внутри же не было видно ни травы, ни мха, ни даже лишайника. Все живое здесь было истреблено, прямо-таки выжжено. А посередине поляны стоял мавзолей.

Это было чудовищное сооружение, сложенное из камня и прямо-таки дышавшее древним злом. Казалось, смерть поселилась здесь множество столетий назад. Тем не менее Кейн сразу же ощутил колебания воздуха вокруг мавзолея. Так, словно бы там, внутри, медленно дышало какое-то гигантское невидимое чудовище.

Туземные союзники арабов подались назад, испуганно бормоча. Эманация зла, исходившая с поляны, грозила лишить их мужества. Рабы ждали терпеливо и молча, стоя под деревьями. Арабы двинулись вперед, направляясь к черной каменной массе. Юсиф же забрал у стражника веревку, надетую Кейну на шею, и сам повел англичанина. Так водят с собой большого мрачного мастифа: он очень опасен, но в случае чего он и защитит.

– Я же говорил: наверняка здесь покоится какой-нибудь могущественный султан! – постукивая ножнами по камню, заявил Хассим.

– Странные это камни… – бормотал между тем Юсиф. – И откуда только взялись? Они черны и зловещи. И зачем бы великому султану устраивать себе гробницу так далеко от ближайшего человеческого жилища? Будь здесь, вокруг, развалины древнего города, было бы совсем другое дело…

Наклонившись, он принялся рассматривать тяжелую металлическую дверь, запертую на замок, запечатанную и даже заплавленную каким-то неведомым способом. На двери оказались начертаны древнееврейские письмена. Юсиф осмотрел их и, охваченный дурными предчувствиями, затряс головой.

– Я не могу прочитать, что здесь написано, – выговорил он, и челюсть у него прыгала. – Только сдается мне, и лучше оно, что я ни слова не могу разобрать! Древние владыки запечатали здесь нечто такое, что не годится тревожить смертному человеку. Давай поскорее уйдем отсюда, Хассим! Древнее зло таится здесь и грозит из-за стен сынам человеков…

Но шейх и ухом не повел на его предупреждение.

– Кто бы ни лежал здесь, он не был сыном ислама, – сказал он во всеуслышание. – А коль так, почему бы нам не поживиться драгоценными камнями и иными богатствами, которыми, вне всякого сомнения, битком набита его могила? А ну-ка давайте выломаем эту дверь!

Кое-кто из арабов начал с большим сомнением качать головой, но слово Хассима было законом. Подозвав к себе здоровяка с тяжелой кувалдой, шейх приказал ему вскрыть запертую дверь.

Воин занес кувалду над головой… И тут у Кейна вырвалось резкое восклицание. Ибо ему послышалось нечто такое, что заставило его усомниться в здравости собственного рассудка. Явная древность зловещего сооружения зримо свидетельствовала, что оно простояло непотревоженным много тысячелетий. Непотревоженным – и наглухо запертым. И тем не менее Кейн мог поклясться, что расслышал шаги за дверью! Туда и обратно, от стены к стене, и опять – туда и обратно. Ни дать ни взять нечто мерило шагами узкие пределы своей странной тюрьмы, мерило нескончаемо и монотонно…

И словно бы холодные пальцы прошлись по позвоночнику Соломона Кейна! Он не взялся бы объяснить, сознательно ли уловил его слух зловещие и таинственные шаги или же пробудились какие-то тонкие чувства, какие-то неизведанные уровни и глубины души… Кейн знал только: где-то в тайниках его существа явственно отдавалась размеренная поступь чудовищных ног, доносившаяся изнутри жуткого мавзолея…

– Остановитесь!.. – выкрикнул он. – Хассим! Либо я свихнулся, либо там, внутри, бродит какая-то нечисть!..

Хассим вскинул руку, останавливая кувалду, занесенную для удара. Он внимательно вслушался… Остальные тоже напрягли слух. Тишина вдруг сделалась очень напряженной.