Текст книги "16 наслаждений"

Автор книги: Роберт Хелленга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

По вечерам, во время ricreazione мы сидели в sala comune,[90]90
  Общая зала (ит.).


[Закрыть] в комнате, длина которой в два раза превышала ее ширину. Она была не особо красивой, но удобной, хотя и холодной. В одном конце комнаты находились два кассоне эпохи Ренесанса – большие тяжелые комоды; в другом вокруг камина располагались складные стулья. Именно здесь все и собирались вместе, и здесь я организовала нашу импровизированную «разговорную лабораторию». Мы разговаривали во время работы. Или работали, разговаривая, – как посмотреть на это. Именно в такие вечера я чувствовала себя в Санта-Катерина Нуова совсем как дома, – словно меня пустили за кулисы после дневного спектакля и я могла свободно болтать с актрисами, впитывая все, что творилось вокруг.

А вокруг происходило очень многое. Кармелиты – созерцательный орден, но обитель Санта-Катерина Нуова была беспокойным хозяйством. Монахини отнюдь не сидели на месте. Им надо было управлять большой собственностью. Эта собственность, как, например, библиотека, была наследством Лючии де Медичи. (Я вскоре осознала, что орден никогда бы не пережил восемнадцатый век – трудные времена для всех религиозных орденов, – если бы не это наследство.) Земли давали мед, оливковое масло и вино на нужды самого монастыря, а также для продажи. Некоторые из этих земель, те, что лежат в долине Арно, были затоплены наводнением. Ульи оказались уничтожены, виноградные лозы ослаблены, плиты, использовавшиеся для отжима оливок, исчезли, а сам пресс нуждался в ремонте.

Сначала меня втайне умилял тот глубокий интерес, с которым созерцательные монахини относились к столь мирским заботам, но вскоре я научилась понимать зыбкость их положения, их стремление самостоятельно решать свои финансовые вопросы, не отдавая их во власть епископа Флоренции, своего формального патрона. До избрания нынешней настоятельницы, мадре бадессы, епископ управлял финансами обители сам и перевел большую часть дохода в казначейство епархии – вопреки распоряжениям Лючии относительно наследства, в соответствии с которыми все доходы от ее владений должны принадлежать монастырю и контролироваться только его настоятельницей. Епископу не понравилось такое положение дел, и чем больше дохода приносили монастырские земли, тем меньше средств из бюджета епархии выделялось монастырю; но чем меньше денег епископ давал монастырю, тем меньше контроля он над ним имел.

Церковь, конечно же, человеческое учреждение, и все же эти показатели ее человечности – борьба за власть, переживания по поводу денег – шокировали меня не меньше, чем периодические скандалы вокруг Банка Ватикана, который не к месту называли Институтом религиозных работ. С другой стороны, мадре бадесса воспринимала эти человеческим проблемы как что-то само собой разумеющееся. Иллюзии относительно епископа, власти и денег были для новичков вроде меня, она же была готова противостоять епископу по любому поводу: по вопросам финансов, нововведений в одежде (почему кучка старых мужчин должна диктовать, как одеваться монахиням?) и особенно по поводу дальнейшей судьбы библиотеки, которую епископ хотел перевести в Сан-Марко. По его убеждению монахи в Сан-Марко имели больше опыта в редактировании старых текстов и могли более продуктивно использовать книги из Санта-Катерина. Позиция мадре бадессы заключалась в том, что самые важные тексты в библиотеке в Санта-Катерина касались вопросов, которыми должны заниматься женщины, поскольку мужчины в прошлом уже загубили эту работу. Сестра Чиара даже опубликовала монографию о роли женщин на начальных этапах развития церкви, продемонстрировав, что женщины в то время были полноценными священниками, способными управлять паствой. (Употребление греческих слов diakonos и presbyteros[91]91
  Диакон… пресвитер (греч.).


[Закрыть] применительно к женщинам наравне с мужчинами можно объяснить только самым фантастическим образом.) Епископ попытался остановить эту публикацию, но мадре бадесса расстроила его планы, получив nibil obstat[92]92
  Никаких препятствий (лат.).


[Закрыть] церкви благодаря вмешательству со стороны одного кардинала. Он, как и мадре бадесса, был родом из Абруцци.

Короче говоря, происходило что-то важное. Я ожидала встретить в монастыре покой, размеренность и (откровенно говоря) скуку, но вместо этого почувствовала, что попала в секретный штаб революции. Может быть, это и был тот самый «секрет» мадре бадессы?

* * *

К началу первой недели декабря большинство книг были разобраны по страницам и проложены промокательной бумагой. Несколько сотен из них прошли обработку тимолом для уничтожения спор плесени и были готовы для того, чтобы их снова собрать, так что работы хватало. Я обучала некоторых сестер делать простые жесткие переплеты, используя инструменты, которые позаимствовала на время у переплетчика из Прато: костяные скоросшиватели, кашировальный молоток, кусачки для манжетки книг, шила, несколько катушек ниток и старомодные прессы для зажима, удержания и прошивки книг. Они оказались способными ученицами. Я же приступила к работе над сокровищем библиотеки, знаменитой «Legenda Sanctissimae Caterinae»,[93]93
  Житие св. Екатерины Сиенской, покровительницы Италии.


[Закрыть] набранной грубым готическим шрифтом, – одной из первых книг, напечатанных во Флоренции. Кожаный переплет восемнадцатого века был полностью уничтожен, но сам книжный блок не сильно пострадал и не нуждался в перетяжке.

Наступил вечер четверга, праздник святой Бриггиты Шведской, и нам разрешили выпить по стакану винсанто и съесть по парочке biscotti,[94]94
  Бисквиты, печенье (ит.).


[Закрыть] которые мы обмакивали в сладкое вино. Сестры Бернарда и Анна-Мария разработали и подготовили новые модели одежды, и воздух наполнился неким возбуждением, когда они, обойдя по кругу всю комнату, присоединились к нам у камина. Монашки хлопали, как на показе мод. Я их очень хорошо понимала. Традиционная одежда монахини груба и неудобна. В юбках до пола трудно ходить, апостольник ограничивает боковое зрение, льняной serre-tete[95]95
  Накидка на голову в облачении кармелиток.


[Закрыть] натирает кожу. Молодые сестры ужасно страдали от этого. Их serre-tetes всегда были сальными от крема, которым они мазали шею. Никто не ждал одобрения епископа без борьбы. Но монахини к ней были готовы. Как я уже говорила, что-то витало в воздухе, что-то волнующее, чего не сможет остановить епископ.

Мои ученицы, оторвавшись от работы, смотрели на сестер Бернарду и Анну-Марию, которые, пытаясь сохранить серьезность, покружились на месте, шурша короткими (ниже колен) юбками, и направились в другой конец длинной комнаты, где мадре бадесса тихо сидела на диване, набитом конским волосом, и читала. Она взглянула на них, тоже стараясь сдержать улыбку.

Я вернулась к «Легенде о святой Екатерине». Я выровняла швы по отметке на корешке книги, натянула каркас, удалила все с основы каркаса, кроме первой надписи на книге, и собиралась показать сестре Джемме, присоединившейся к нашей швейной команде, брошюрный стежок, который соединяет вместе надписи. Как сообщила мне с удовольствием сестра Агата, по-итальянски это называется una maglia legata, чего я раньше не знала Я отложила в сторону иглу и аккуратно поместила вторую надпись «Легенда» поверх первой.

– Как Екатерина стала монашкой? – спросила я невзначай. Я имела общее представление о ее жизни, но мне хотелось услышать, что скажут другие.

– Когда ей было семь лет, – сказала сестра Чиара, библиотекарь и знаток жизни святой Екатерины, покровительницы монахинь, – ей было видение в образе Иисуса и святых, одетых во все белое и стоящих на лоджии в небе.

Лоджия в небе, и люди, смотрящие оттуда на тебя. Это был любопытный образ. Я не знала, как относиться к этому. Но, по правде говоря, на самом деле меня заинтересовала не Екатерина Бенинказа.

Меня больше интересовала сама сестра Чиара, и сестра Агата, почти закончившая вышивать последнюю надпись на книге на самодельной швейной раме, которую она упорно держала на коленях, несмотря на мои протесты, и сестры Бернарда и Анна-Мария, придумавшие новый стиль одежды, и мадре бадесса, сидевшая тихо в тени, и сестра Джемма, и Анна-Паола, новая послушница, прибывшая в монастырь следом за мной. Ее serre-tete не было плотно затянуто, и из под него вбивались темные волосы, обрамляющие лицо.

Иголки сверкали, отражая свет камина. (Кстати, камин был необходимостью, а не роскошью; ни одна из печей в quartiere[96]96
  Здесь: обитель (ит.).


[Закрыть] не была еще приведена в рабочее состояние.)

– Это всегда так бывает? – спросила я. – Видение – и все решается в один момент? Как мужчина делает предложение женщине? Или у каждого происходит по-разному?

Было ли это слишком смелым с моей стороны? Мое сердце глухо стучало, – точно так лее, как в тот момент, когда профессор Чапин делал мне свое гнусное предложение. Я окунулась в тишину, которая наполнила всю комнату. Мои ученицы перестали шить, и другие сестры, сидевшие возле огня, и те, что сидели вокруг двух электрических обогревателей в глубине комнаты, тоже от оторвались от шитья или же опустили вниз свои книги.

– Как это решается? Как это решилось для тебя, Анна-Паола? Тебе было видение? – Я чувствовала себя виноватой, что обратилась к Анне-Паоле, девушке не очень-то разговорчивой, но она сделала свой выбор недавно, позже других. А я хотела знать.

Тишина была настолько явной, как та, что наступает после звона колоколов, поскольку каждая из женщин в комнате в этот момент задумалась над обстоятельствами своего выбора.

Я не знаю, почему мне было страшно. Может быть, потому, что я все еще верила – несмотря на мой личный опыт пребывания в монастыре, – что по сути за этим ничего не стояло, кроме пустоты, что каждая из них, заглянув себе глубоко в душу, на самом деле обнаружит, что совершила плохую сделку, отказалась от всего ради ничего.

Мне ответила не Анна-Паола, а старая сестра Агата. Она закончила сшивать небольшой молитвенник, и готова была начать работу над капталом, для чего были куплены несколько катушек красивой шелковой нити. Она сказала, что она южанка, обращаясь только ко мне, как будто кроме нас в комнате никого не было. Она была калабрийка, последняя из восьми детей, четверо из которых умерли еще до ее рождения. Она прервала свою речь чем-то похожим на хихиканье. Ее семья жила в двух комнатах, продолжала она. Ни воды. Ни туалета. Ни отопления. Ни еды. Когда умер отец, мать пошла работать в госпиталь. Она уходила в пять утра, чтобы наколоть дров, нагреть воду в больших бадьях, в которых стирала белье для всего госпиталя. Соседи не разговаривали с ней, мальчишки обзывали ее путаной – шлюхой, потому что приличная женщина не должна покидать свой дом и выходить на улицу в течение трех лет после смерти мужа. Ее сестры открыли школу в деревне. «Они взяли меня к себе. Там была хорошая еда. Было тепло, теплее чем здесь! Мне было хорошо! Meglio star da papa cbe da zingaro! – засмеялась она. – Лучше жить как римский папа, чем как цыган». Она продолжала хихикать, как только прекращала говорить, а потом прозвонил колокол на вечернюю службу, и хихиканье прекратилось так же неожиданно, как началось. Больше никто не сказал ни единого слова. Никто не перевернул ни одной страницы. Никто не сделал ни единого стежка. Время отдыха закончилось, и мне напомнили о строгой дисциплине, которая отделяла меня от этих женщин.

* * *

Я могла вернуться к очередному детективному роману, к Трэвису Мак-Ги (но не к «Желтой канарейке»), однако мне не хотелось разрывать круг, круг братства или сестринские отношения. Так что я последовала за сестрами через крытую галерею, расписанную фресками, и далее в церковь, где вскоре оказалась абсолютно одна в кромешной тьме.

Я не думаю, что когда-нибудь еще мне было так одиноко. Беспокойство, которое я испытала, впервые оказавшись в моей маленькой келье, было ничто по сравнению с тем, что я чувствовала сейчас. Я все время говорила себе, что настоящую жизнь монастыря можно было ощутить в те уютные часы в sala сопите, где мне все было понятно, и где я могла во всем принимать участие, а не в тайне, казавшейся мне непостижимой и непонятной, как латынь антифонов и псалмов, которые распевал хор чистыми голосами, звучащими в унисон. Никакая другая музыка не могла быть столь же божественной – она облагораживала все чувственное, – и тем не менее она почему-то напомнила мне папины блюзы, мужчин с чемоданами, стоящих на железнодорожной станции в ожидании поезда, который либо везет их назад домой, либо вдаль от дома. Музыка подействовала на меня так же: казалось, она уводила туда, куда не может уводить обычная музыка, и меня охватило страстное желание чего-то неведомого, такое же болезненное, как тоска по дому, но одновременно с этим замечательное.

Я подумала об Агате Агапе и ее странной судьбе: без еды, тепла, воды, туалета. Она никогда не ездила на машине, не смотрела ни одной телевизионной программы, никогда не говорила по телефону, никогда не любила мужчину. Она видела, как пришли и ушли восемь настоятельниц и столько же епископов. Хотя она не умела ни читать, ни писать, она была превосходной швеей и, вне всякого сомнения, самой талантливой ученицей моего маленького класса переплетчиков. У нее было особое чутье материи, она могла пальцами на ощупь определить необходимую толщину нити для каждой конкретной книги, что зависит от нескольких условий: толщины бумаги, количества текста и его формата. Она могла обтянуть корешок книги без единого лишнего удара молотка. Она могла обрезать форзац на глаз. У нее были крепкие руки, чтобы подтянуть пресс зажима, и острый глаз, а также острый язык для каждого, кто пытался незаконно захватить ее удобное место около камина в sala comune.

Наполнили ли ее жизнь смыслом ежедневные и сезонные ритмы монастыря? Было ли этого достаточно?

Зимой по ночам, когда я была маленькой, мы с сестрами вылезали из-под одеял, снимали пижамы и стояли абсолютно голыми перед открытыми окнами просто для того, чтобы посмотреть, как долго мы сможем так выдержать. То же я сделала вчера ночью в Санта-Катерина Нуова. Сняла с себя церковную одежду и стояла абсолютно голая просто для того, чтобы посмотреть, как долго я смогу так простоять. На самом деле я не знаю, на сколько меня хватило. Я ждала, что что-то произойдет, но ничего так и не происходило, и потом, по дороге в свою комнату, я завернула за угол и вдруг поняла, что я не одна. Я была застигнута врасплох в темном коридоре, и сердце начало глухо колотиться. Будет ли все определено в один момент, возможно, вопреки моей воле? Должна ли я была сделать что-то, или это будет сделано за меня? Или для меня? Я уже почувствовала, скорее, чем увидела, себя в грубой сарже монашеского одеяния, ощутила, как serre-tete натянулось вокруг моего лица, сильно врезаясь в мягкую кожу под подбородком. Так же было и с другими? Или с каждым – по-разному? Я по-прежнему не знала и никогда так и не выяснила этого до конца.

Глава 6
Что собой представляет мужчина?

Когда я вернулась в монастырь после очередной дневной вылазки, притащив небольшой железный пресс для зажима, на этот раз из местной переплетной мастерской, я немедленно поняла: произошло что-то ужасное. По-моему, это был единственный раз, когда тишина мне показалась сводящей с ума. Я не смогла ничего вытянуть из сестры Джеммы, кроме того, что мадре бадесса запретила им говорить об этом. О чем?

За ужином, состоявшим из жидкого бульона с плавающими в нем макаронами, двое из послушниц – Анна-Паола и девушка, которую я не знала, – провели все время лежа на каменном полу вниз лицом с распростертыми в стороны руками. Тишина была более глубокой, чем обычно, и когда мадре бадесса позвонила в свой колокольчик, возвещая, что разрешено разговаривать, никто особенно не говорил.

Только вечером мне удалось выудить из сестры Джеммы, что случилось. Я заманила ее в свою келью, пообещав ей немного голландского шоколада, который купила на станции. Обычно сестрам запрещается посещать кельи друг друга, но у сестры Джеммы было разрешение заходить ко мне.

Она была особенной женщиной, настоящей жемчужиной среди послушниц. Высокая, с мягким голосом, благодушная, умная.

– Ты могла бы быть учительницей, – не раз говорила я ей. – Ты напоминаешь мне мою учительницу в пятом классе, миссис Инслман. У нее в классе было полно herbals,[97]97
  Гербариев (англ.)


[Закрыть] и змей, и моделей вулканов, и странных растений. Она была полна всяческих интересных сюрпризов, как ты. – Я могла говорить такие вещи только сестре Джемме.

– Ты должна прекратить думать, что моя жизнь проходит здесь попусту, – напоминала мне она. – Это мое призвание, а не обучение маленьких детей.

Но, я думаю, ей было приятно, несмотря ни на что.

Я покопалась в своей сумке для книг в поисках плитки шоколада, которая весила целых сто пятьдесят грамм.

– Так что случилось?

– Ничего особенного, правда.

– Тогда расскажи мне. – Я развернула шоколадку, разломила ее пополам и протянула кусочек Джемме. – Горький шоколад.

– Анна-Паола и Мария нашли книгу с картинками.

– Книгу с картинками?

– Неприличные картинки.

– А, порнографический журнал?

В недавно открывшемся на площади газетном киоске их было полно, наряду с более благородными книгами об идеалах женской красоты эпохи Ренессанса и так далее. Моей первой мыслью было, что Анна-Паола и Мария вышли за пределы монастыря по делам или что какой-то шутник подсунул журнал грязного содержания под двери монастыря.

– Нет, нет, это была книга из библиотеки.

– Из библиотеки?

– Да, ее обнаружили, когда прокладывали книги бумагой.

Вот это было действительно интересным Джемма облизнула шоколадку медленно и вдумчиво, как будто это был рожок с мороженым. Я откусила большой кусок от своей половинки. Я никогда не могла медленно есть шоколад.

– Ты видела эту книгу?

– Только мельком. Поднялся большой шум. Я пошла посмотреть, что происходит. Тут же пришла сестра Винсенсина, наставница над послушницами, и забрала у них книгу.

– Ну и что? Они ведь не виноваты, что нашли ее, не так: ли?

– Дело в том, что они нашли ее вчера, и сестра Мария продержала ее у себя в келье всю эту ночь. Они просто притворились, что нашли ее сегодня, но сестра Матильда все видела.

– Похоже, надо вызвать кого-нибудь из Oggi или Novella 2000.[98]98
  Итальянские естественнонаучные журналы


[Закрыть]

– Вот именно! Поэтому мадре бадесса и запретила нам говорить об этом.

– Не волнуйся. Я никому не скажу.

– Но мне придется сказать мадре бадессе.

– Что ты говорила со мной?

– Да.

– Зачем?

– Потому что у нас нет секретов.

– Что тебе за это будет?

– Ничего особенного. Мадре бадесса все понимает.

– Тебе не придется лежать на полу лицом вниз во время ужина? Как жестоко! (Меня действительно раздражала мадре бадесса.)

– Как много ты видела? – спросила я.

– Я не смотрела внимательно, и я не знала, на что смотрю, но, что бы это ни было, это было похоже на чудовище, на гигантского кальмара с огромными щупальцами, тянущимися к тебе, с клювом и одним темным глазом.

– Гигантский кальмар? – я не могла представить, что она описывала, но мне не хотелось на нее давить.

Как хрупка эта инфраструктура. Неважно, насколько прочны стены, внутри крепости всегда может найтись предатель. И какой смысл в этих стенах? Ничто так не возбуждает любопытства к монашеской и монастырской жизни, как обет безбрачия. В теории либидо переадресовано к Богу. Монахини считаются «Христовыми невестами». Они облачаются в свадебные наряды, когда дают вечный обет. Но могут ли объятия Бога заменить тепло и страсть объятий человека? Думаю, я слишком была пропитана идеями Фрейда, чтобы поверить в это. Хотя мой собственный опыт в данном вопросе и не отличался какой-то особой теплотой и страстью. (Я имею в виду Джеда Чапина).

– Сестра Джемма, – сказала я, – ты счастлива?

– Да, – ответила она, – очень счастлива.

Конечно же, подумала я, она сказала бы это, даже если бы не была счастлива. Но она не выглядела несчастной.

– Тебе когда-нибудь хотелось… – я ступала по тонкому льду, но мое любопытство было слишком велико. – Тебе когда-нибудь хотелось, – повторила я, – ты когда-нибудь сожалела, ты когда-нибудь жалела, что не знала мужчины?

– О, да, – сказала она. – Очень, в известном смысле. Но знаешь, это все так странно. Я бы не знала, что делать. И я не уверена, что это так важно. Мадре бадесса говорила со всеми нами.

Я уже давно покончила со своей шоколадкой, а у сестры Джеммы все еще оставалась большая часть ее половинки. Она отломила кусочек и дала мне. Я взяла. Мне надо было что-то держать в руке, как выпивку.

– Когда ты говоришь, что мадре бадесса говорила с вами, кого ты имеешь в виду?

– Тех из нас, кто сразу попал сюда, когда мы были еще молодыми, до того, как мы были… с мужчинами. Здесь много женщин, которые жили в миру, которые все испытали, все, о чем ты думаешь. Но когда они пришли сюда, они завидовали нашей невинности, они были готовы обменять свой опыт на нашу невинность. Это, должно быть, кажется тебе странным?

– Да, в каком-то смысле. А ты, Джемма? Ты бы обменяла невинность на опыт?

– Ты знаешь историю Пиккарды из третьей песни «Рая»?

– Немного. Я помню, мы читали ее на уроках итальянского языка.

– Да, каждый должен прочитать ее, она так прекрасна.

– Пиккарда была монахиней, да? Но она выхолит замуж?

– Ее брат Корсо забрал ее из монастыря и заставил выйти замуж за Росселлино делла Тосса, очень знатного человека во Флоренции. Они жили как раз через площадь, ты знаешь.

– И Пиккарда оказывается на нижней ступени лестницы, ведущей в Небеса, так?

– Да, это правда. Но есть что-то более важное. Эта история объясняет так много, и поэтому она такая красивая: суть этого божественного состояния заключается в том, чтобы подчинить свою волю Его воле, и поэтому наши воли едины и согласованны. Подчинить всю нашу волю Его воле – вот что мы стараемся делать изо дня в день, и эта воля есть наше спокойствие: la sua voluntage e nostra pace. Это то море, к которому все движется, все, что ты сам создаешь, и Природа простирается сквозь Вечность.

У сестры Джеммы еще остался кусочек шоколадки. Она разломила его на две части и дала одну мне.

– Нет, нет, Джемма, – запротестовала я, хотя и протянула руку. – Я и так уже съела большую часть.

Я взяла шоколад, который она мне протягивала, и засунула в рот. У Джеммы все еще оставался кусочек размером в дюйм. Может быть, в этом была разница между нами.

В офисе мадре бадессы, на первом этаже между трапезной и крытой галереей, было много папок, разложенных для просушки: на полу, на стульях, на широких подоконниках окон, выходящих на крытую галерею, на верху картотечных шкафов, где они обычно и хранились, на большом письменном столе, за которым сидела женщина, чьими первыми словами ко мне было предложение обращаться со мной так, как она хотела бы, чтобы обращались с ее собственной дочерью. Она была высокой и красивой, и я видела сходство с ее кузеном: наблюдательные зеленые глаза, высокий лоб, доброжелательная улыбка, словно уютное объятие. Я никогда не знала, как ее приветствовать. Я чувствовала себя словно неотесанный деревенский мужик в присутствии члена королевской семьи. Я понимала, что должна что-то сделать – упасть на колени, присесть в реверансе, поцеловать ей руку, – но не знала, что именно.

Она не подняла головы от письма, которое писала, до тех пор, пока либо не закончила его, либо не сочла нужным остановиться на каком-то определенном месте. На краю стола лежала книга, и я знала, не спрашивая (чего бы я все равно не сделала) и без пояснений с ее стороны (которых не последовало), что это была та самая книга с картинками.

Когда она наконец подняла голову и посмотрела на меня, я поняла, что она сосредоточенно думала о чем-то и явно не ждала моего визита.

– А, да, – сказала она, откладывая в сторону ручку. – Сестра Джемма говорила мне, что у вас с ней состоялась интересная беседа.

– Очень интересная.

– И очень поучительная?

– Очень поучительная, мадре бадесса. Я узнала много о монастырской жизни. И о самой жизни, тоже, – добавила я.

– Когда вы говорите «о самой жизни», – спросила она, улыбаясь, – что именно вы подразумеваете? Вы имеете в виду мир за пределами монастыря, мир бизнеса и политики, замужество и семейную жизнь? Или у вас что-то другое на уме?

– Нет, почему, – замялась я, застигнутая врасплох, – сама жизнь – это, ну, сама жизнь – это просто жизнь. Это когда отец готовит на твой день рождения десерт «Сен-Сир», это прыжки в океан с обрыва, езда на велосипедах с сестрами, это когда мама приходит тебе в комнату и садится рядом, если ты больна, или гуляет с тобой от Фьезоле до Сеттиньяно.

– Да, – сказала она, – все это жизнь.

Она сделала паузу, и я ждала, что она продолжит и скажет, что жизнь также еще и нечто большее, что в вещах есть религиозная сторона, но она снова меня удивила.

– Но что собой представляет сейчас ваша жизнь? – спросила она. – Вот именно сейчас? Что делает ее большим, нежели просто череда приятных моментов?

Я изучала современную философию на занятиях в школе Эдгара Ли – Беркли, Юма, Канта, но я так и не научилась хорошо справляться с вопросами, подобными этому.

– Я не имею в виду ничего сложного, – пояснила она, – такого, как определение самосознания. Я хочу знать, что хорошего есть в вашей собственной жизни, просто ради нее самой, а не потому, что это средство для достижения чего-то другого.

То, что сразу же пришло мне в голову, без всякого обдумывания, был образ Джеда Чапина, натягивающего свои гарвардские трусы с надписью VERITAS. Это вряд ли могло выступать примером, о котором говорила настоятельница, но это была отправная точка, как карикатура или пародия.

– Тяжелая работа, – сказала я, избегая рискованных тем, – работа с книгами в библиотеке. Мы много сделали. Это мое призвание.

– Это хорошее призвание. Будь у меня дочь, я была бы рада, если бы она стала реставратором книг. Это работа руками, а также головой и даже сердцем. Я могу представить, как реставратор любит предмет своей работы. Нам надо изучить это получше в Санта-Катерина. Пока она говорила, я чувствовала присутствие книги на краю ее стола. Она не выглядела как книга с непристойными картинками!

– И вы знаете, что составляет ценность книг?

– Надеюсь, – ответила я. – Невозможно было бы это не знать.

– Целью монашеской жизни, – резко сменила она тему разговора, – является формирование духовной жизни человека, не по прихоти или воле случая и даже не по воле самого человека, а по воле Бога. Бедность. Целомудрие. Повиновение. Это обеты. Бедность, целомудрие, повиновение. – Она сделала акцент на каждом слове: poverta, castita, ubbidienza. – Как вы думаете, какой из них наиболее трудновыполнимый?

– Я полагаю, – сказала я, – это зависит от человека. Если ты молода и красива, как Анна-Паола, целомудрие будет самым трудным.

– Да, – кивнула она, как будто в знак согласия, хотя на самом деле не была с этим согласна. – Целомудрие может быть тяжелой ношей, – сказала она. – Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы мы принимали только женщин, которые не сразу нашли свое призвание, как я сама, у кого уже был опыт мирской жизни и опыт общения с мужчинами. Это бы прояснило данный вопрос, уменьшило бы его силу, его привлекательность. Но девственность тоже драгоценна.

Каждое общество, кроме, пожалуй, нашего, знало ей цену. И отсутствие сексуальных отношений не сделает тебя слепой! Но, я прошу прощения, – добавила она, возможно, заметив на моем лице удивление, я отнюдь не хотела смущать вас.

Меня несколько обескуражила откровенность матери настоятельницы и даже некоторая грубость. (Я не отношусь к категории людей, которые говорят о лысине в присутствии лысого человека или при старой деве о радостях секса.)

– А бедность может быть тяжелым испытанием для кого-то, кто привык к роскоши, как сестра Джемма.

– Да, но в случае с бедностью, вы даете и что-то хорошее, хотя бы потенциально, что-то лучшее, хотя бы в теории: вы устанавливаете образ жизни, который большинство думающих людей, независимо от их истинного поведения, всегда считали достойным положением в обществе. Бедность монастырской жизни требует систематической дисциплины, что хорошо для человека. Крайняя бедность, как на Юге или в большинстве стран Азии, – это уже другой вопрос. Это политический скандал, а не та бедность, какая идет на пользу.

– Остается повиновение, – сказала я.

Она кивнула:

– Бедность и целомудрие – тяжелые испытания, но повиновение намного тяжелее.

К чему она клонила? Собиралась ли рассказать мне о себе?

– Но кому вы должны повиноваться?

– Мы все подчиняемся правилам устава, который восходит к 1433 году, хотя с тех пор он был несколько ослаблен. Вы знаете, что в церкви, как в армии, во главе стоят командиры и генералы, полковники и майоры и дальше вниз до сержантов и рядовых первого ранга, второго ранга и так далее. Только у нас все несколько сложнее. Никто даже и не пытается в этом разобраться.

А религиозные ордены как батальоны или дивизии и тому подобное. Но на самом деле монастыри стремятся быть похожими на паутину или сети и намного демократичнее армии. Послушницы должны повиноваться наставницам, и, конечно же, все должны подчиняться мне. Но они могут проголосовать против меня, если захотят.

– Правда? – я была искренне удивлена.

– О да, в некотором смысле мы всегда были очень демократичны.

– А кому должны повиноваться вы?

– Я должна повиноваться епископу Флоренции.

– И это для вас трудно?

– Очень трудно. Епископ против всего, что мы стараемся воплотить в жизнь. Это крайне сложная ситуация. К счастью, у меня есть несколько влиятельных друзей.

Я не была точно уверена, что она имела в виду под «стараемся воплотить в жизнь».

– Что такого вы хотите сделать в монастыре, чего бы не одобрил епископ? – спросила я.

– О, Господи! – рассмеялась она. – Епископы никогда не одобряли монастыри. Они всегда вмешиваются. Они никак не могут оставить нас в покое, и никогда им это не было свойственно. Начать хотя бы с определенных реформ внутри самого ордена, которые дали бы большую самостоятельность. Например, взять ту же монашескую одежду – она не отвечает нашим сегодняшним нуждам. Почему группа мужчин должна предписывать, что нам носить? И это всего лишь незначительная деталь. Нас ограничивают со всех сторон. Мы не можем служить обедню без мужчины. А каких стариков они нам присылают… Но основное – это наша работа. Существуют целые традиции женской духовности и познания, которыми также веками пренебрегают. Все религиозные книги были написаны или редактировались мужчинами. Или не были написаны и не редактировались! Все искажено, и искажено вдвойне – в ходе событий и в описании событий. Почему столько женщин были доведены до такой крайности, как защита своей девственности? Почему они держатся за нее столь отчаянно? Потому что плоть порочна? Нет, только так они могли сохранить контроль над своими телами и своими жизнями, вместо того чтобы передать их в руки мужчин. Это был единственный способ. Какие у них были альтернативы? Замужество, репродуктивные годы, отсутствие права на собственность. Вот почему их девственность была такой ценностью. Но кто правдиво рассказал их истории? Никто. При этом о чем только не писали. Бесчисленные истории, которые никому не интересны. Лючия де Медичи обладала дальновидностью и средствами, чтобы собрать все, что она смогла найти, а родственники считали ее сумасшедшей. Она сама написала книгу, но никто не стал ее печатать; она писала картины, а с ней обращались, как с ненормальной. Если бы она не была Медичи, ее посадили бы в тюрьму. Она ушла в Санта-Катарина, чтобы обрести свободу. И она разрисовывала фресками стены галереи. Там, где я вас встретила впервые. Вам следует проводить там больше времени, если вы хотите понять. И теперь, когда мы начинаем рассказывать эти истории, епископ поднимает против нас войну. Он уже угрожал нам. Только благодаря вмешательству старого друга сестре Чиаре удалось получить nibil obstat на свою работу о роли женщин на ранних этапах развития церкви. А теперь он хочет отдать всю библиотеку монахам в Сан-Марко. О, Боже… – она перекрестилась. – Мы вынуждены быть хитрыми как змеи и невинными как голуби. – Но посмотрите на это, не открывая, и скажите мне, что вы видите, – она протянула мне книгу со стола.