Текст книги "16 наслаждений"

Автор книги: Роберт Хелленга

Глава 9
Non voglio morire[119]119
  Я не хочу умирать (ит.).


[Закрыть]

Сестра Агата Агапе заболела. Прошла неделя. Я была очень занята, но мне не хватало ее радостного присутствия на вечерних сходках, и я очень переживала, узнав, что она скорее всего не выживет. Старые монашки, выбравшие для себя обет созерцания, как мне сказали, обычно могли предугадать время своей смерти, иногда даже с точностью до минуты. Но, по всей видимости, это не относилось к сестре Агате, поскольку отца Франческо дважды вызывали посреди ночи, чтобы совершить обряд последнего причастия, и оба раза сестре Агате становилось лучше до того, как он появлялся.

Я с сожалением узнала также, что отец Франческо, живший в противоположной от лазарета половине монастыря, дал четко понять послушницам, что это их обязанность сидеть возле сестры Агаты и что он не хочет больше ложных вызовов. Он даже побранил сестру Марию в присутствии сестры Агаты, обвинив ее в том, что она устраивает ложную тревогу.

Во время вечерних сходок в sala сотшге никто ни о чем другом не говорил. Монашки, как вы знаете, очень зависимы. Монахи могут быть самостоятельными после того, как посвящены в духовный сан, а монашки даже не вправе сами проводить мессу без мужчины. Или совершать миропомазание больного. Но отца Франческо здесь явно недолюбливали. Когда он входил в sala сотипе, что случалось крайне редко, сестры припадали на колени и просили его благословения, но за глаза они охотно критиковали его. Что если сестра Агата умрет раньше, чем он успеет прийти и совершить последний обряд? Это было вполне возможно. И если такое может случиться с сестрой Агатой, значит, может случиться с любой из них!

Я разделяла негодование монашек в адрес отца Франческо, но не их профессиональную заботу о благополучии бессмертной души сестры Агаты. Что если сестра Агата действительно умрет, прежде чем отец Франческо совершит последний обряд? Что это должно изменить? Мысль о том, что Бог может отказать в спасении души по какой-то технической причине, казалась мне морально отвратительной, больно было даже думать об этом.

Я старалась перевести беседу на более приятную тему: новые облачения, вторая книга сестры Чиары, продолжающаяся война с епископом, спасение фресок, строительство новой библиотеки на втором этаже. Но безуспешно. Я каждый раз наталкивалась на что-то примитивное и иррациональное, бравшее верх над этими просветленными заботами.

Решив больше не вмешиваться во все это, я держала свое мнение при себе и благодарила Господа Бога за то, что у меня было предостаточно детективов еще на целую неделю. Я планировала уехать домой незадолго до Рождества, но до отъезда я хотела привести книгу Аретино в порядок, чтобы ее можно было продать. Для этой цели я оборудовала небольшую мастерскую в квартире доктора Постильоне на площади Сайта Кроче. У доктора Постильоне – Сандро – в Риме был друг, дилер, занимающийся редкими книгами, который предложил помочь найти покупателя за небольшое вознаграждение.

Я навестила сестру Агату в лазарете, как это полагалось по обычаю, чтобы попрощаться.

Я подумала, что мы обе, каждая по-своему, были готовы отправиться домой. Она лежала распростершись на узкой кровати. Без рясы она выглядела совсем, по-другому. Ее старая седая голова с жиденькими волосами была коротко пострижена, пряди волос торчали во все стороны. Она потянулась к моей протянутой руке и пожала ее. Она всегда казалась мне крупной крестьянской женщиной, но под грубыми простынями выглядела тонкой и хрупкой. В ее рукопожатии не было силы.

– Это правда, что ты протестантка? – спросила она.

– Да, – ответила я, – но тебе не следует волноваться.

– Я глупая старая женщина, – сказала она. – Una vecchia sciocca.

– Не глупая, – возразила я. – Ты замечательная старая женщина. Ты напоминаешь мне мою маму.

Это было правдой, но не из-за какого-то особенного сходства, а потому что мне часто приходилось сидеть с больной мамой.

– Однажды к нам в деревню приехала протестантка, чтобы помочь сестрам с scuola materna.[120]120
  Детский сад (ит.).


[Закрыть] Никто не хотел сдавать ей комнату; все боялись. Но тем не менее она прожила в деревне пять лет, и когда она уехала, все переживали. Она была хорошей женщиной. – Она вздохнула. – Tutto e possible.[121]121
  Все возможно (ит.)


[Закрыть]

Она снова слабо пожала мою руку.

Я показала ей книгу, над которой она работала до болезни и которую я сама закончила реставрировать. Похоже, она осталась довольна бело-голубым капталом и попросила оставить книгу ей, что я и сделала.

– Что-нибудь еще, сестра Агата? ^– спросила я.

– Да, – сказала она. – Non voglio morire. Я не хочу умирать. Но не говори об этом другим.

Если бы не сестра Джемма, я могла ее больше не увидеть.

Когда пришла очередь сестры Джеммы сидеть с сестрой Агатой, она очень нервничала. Я впервые видела ее такой расстроенной.

– Как можно определить, что она умирает? – спросила она меня. – Я никогда не видела, как умирают. Что если я опять позову отца Франческо, а потом выяснится, что сестра Агата не умирает?

– Лучше перестраховаться, нежели после сожалеть о чем-то, – посоветовала я.

– Но он такой неприятный человек, – сказала она. – И потом, он устроил такой шум, когда сестра Мария позвала его. Он отругал ее в присутствии сестры Агаты.

– Почему вы просто-напросто не избавитесь от него и не найдете кого-нибудь другого?

– Он назначен епископом.

– А, ну да, – сказала я с пониманием, – епископ. Ну, тогда мало что можно изменить, не так ли? Тебе просто придется полагаться на собственное мнение.

– Ты не посидишь вместе со мной?

Мой взгляд, который спрашивал «Кто, я?», был взглядом Мадонны в Благовещение.

– Чем это может помочь? Я тоже никогда не видела, как умирают. Я об этом знаю не больше тебя.

– Ты боишься?

– Нет, конечно же, нет.

– Ну, пожалуйста!

У меня не было особого желания смотреть, как кто-то умирает, но и показать, что я боюсь, мне тоже не хотелось.

– Нам надо спросить разрешения на это у мадре бадессы.

– Я спрошу ее. Я уверена, она разрешит.

Разумеется она разрешила.

В коридоре по дороге в лазарет я встретила докторессу Бассани, которая сказала мне, что, по ее мнению, сестра Агата не переживет эту ночь.

– Sicuro?[122]122
  Уверена? (ит.)


[Закрыть]

– Sicuro.

Докторесса была молодая жизнерадостная женщина и хороший профессионал. Ее научная компетентность внушала доверие. Она считала, что смерть, в конце концов, всего лишь естественное физическое явление. Ничего особенного в этом нет.

– Ее слабое сердце не справляется с циркуляцией крови, – объяснила она. – Либо у нее случится еще один инфаркт, либо сердце просто начнет биться медленнее и остановится.

– Как я должна понять, когда звать священника? – я задала вопрос с улыбкой на лице, чтобы показать, что я далека от предрассудков.

Она тоже улыбнулась мне в ответ.

– Вам не придется этого делать. Она не хочет никакого священника.

Лазарет представлял собой ряд небольших комнат, как в госпитале, с той разницей, что здесь не было поста медсестры, не было толкотни и суеты госпитальных коридоров, не было яркого света. Глубоко встроенные окна выходили на верхнюю лоджию крытой галереи. Все комнаты, кроме одной, были пусты. В комнате, где лежала сестра Агата, стояло четыре кровати и четыре маленьких столика… На одном из этих столиков на куске белой ткани были разложены принадлежности для последнего ритуала: распятие, две зажженные свечи, стакан с водой (наполненный наполовину), небольшая чаша с водой, льняная салфетка, бутылка со святой водой, круглые кусочки ваты на белой тарелке, немного хлеба на другой тарелке.

Сестра Джемма, бледная и угрюмая, ждала меня около двери.

– Я встретила в коридоре докторессу Бассани, – прошептала я.

Она кивнула.

– Она сказала, что все случится сегодня ночью.

Сестра Джемма продолжала слетка кивать головой.

Трудно было понять, спит ли сестра Агата или бодрствует, но она была еще с нами.

Она открыла глаза, когда я взяла ее за руку.

– Перестаньте… – ее пальцы слегка шевелились в моей руке.

Я села на деревянный стул рядом с Сестрой Джеммой. Мы обе чувствовали себя неуютно.

– Я видела докторессу Бассани в коридоре, – опять прошептала я.

Сестра Джемма снова покачала головой.

– Она сообщила мне, что сестра Агата не хочет, чтобы мы звали отца Франческо.

Сестра Джемма с испугом посмотрела на меня, и я постаралась ее успокоить.

– Bob, – сказала я (это многозначительное флорентийское междометие заставляло человека резко открыть рот и вдохнуть много воздуха, причем носовые пазухи оставались закрытыми) и затем продолжила: – Ведь ее нельзя винить в этом после всего, что произошло, не так ли?

– Нет, но что если… что если она уйдет, не сняв с себя грехи?

– Я не думаю, что это возможно, ведь ты согласна со мной? Сестра Агата? В конце концов, какие у нее могут быть грехи?

– Но что если она злится на отца Франческо? Что если она его не простила? Если она держит на него зло, она тем самым грешит.

Я не думала об этом в таком аспекте. Я полагала, что сестра Агата в полной безопасности.

– Это какая-то чушь, – сказала я. – Ты же не думаешь, что Господь Бог отправит сестру Агату в ад из-за такой формальности?

Сестра Джемма ничего не ответила, она просто тихо сидела со сложенными на коленях руками.

– Моя мама, – сказала я, – отказалась видеть священника перед смертью.

– О Signora! – сестра Джемма сделала резкий короткий вздох.

Я была удивлена силой ее испуга и не стала давить на нее.

На самом деле мама принадлежала к Англиканской церкви, но не посещала церковь годами. И ее понятие о чести заставило ее отказаться от визита отца Бради, ректора церкви Спасителя, где крестили моих сестер и меня, хотя папа все-таки позвал его, и он стоял внизу в передней, сняв пиджак и освежаясь возле кондиционера.

– Я рискну, – сказала она, и рискнула.

Правда, позже папа снова позвал священника, Отца Боба и попросил его провести отпевание. Он сделал это, однако без особого энтузиазма, за что его трудно было винить. Папа дал ему сто долларов за беспокойство и внес достаточно большую сумму в благотворительный строительный фонд. Мы, маловерующие протестанты, смешные люди, не так ли?

Наше «сидение» началось в девять часов, сразу же после вечерней службы. Сейчас было уже одиннадцать. Silenzio maggiore[123]123
  Великое молчание (ит.)


[Закрыть] вступило в свои права. Я не думаю, что к нам это имело отношение, но мы все равно перестали разговаривать. Прошел еще час, наступила полночь. И прошел еще час. Сестра Агата лежала неподвижно и ровно дышала, но вдруг ее пальцы начали теребить грубые простыни, которые торчали из-под тяжелого, типично монастырского одеяла. Она быстро, не прекращая, перебирала пальцами туда-сюда, как будто проверяя подшитый край одежды в поисках распустившихся ниток или неровностей шва.

Сестра Джемма тоже заволновалась.

– Ты думаешь, пора? – спросила она.

– Нет еще.

Я положила руку на сухой, как бумага, лоб сестры Агаты, но не заметила резкого падения температуры.

– Сестра Агата, – сказала я, просто, чтобы убедиться, – ты хочешь, чтобы я позвала отца Франческо?

Сестра Агата, которая начинала дышать более поверхностно и все быстрее, на мгновение открыла глаза и покачала головой. Ее губы беззвучно произнесли слово «нет».

Я присела на край кровати и опустила руку на ее плечо. Ее пальцы продолжали перебирать край простыни. Я закрыла глаза, чтобы не видеть ее рук, и тут я поняла то, что уже и так давно знала, что отец Франческо был бы здесь совершенно лишним. Что все это было лишним, вся эта огромная воздвигнутая суперструктура, как стены воображаемой тюрьмы, которая ограничивает свободу наших самых глубоких надежд и страхов, чтобы взамен держать их взаперти. Зачем сейчас, в этот момент, сестре Агате нужна святая вода, святой хлеб, елей? Что ей сейчас было нужно, так это чтобы кто-то держал ее за руку, а я это и делала.

Сестра Джемма сидела неподвижно на стуле, словно аршин проглотила. Что я могла ей сказать?

Я постаралась подумать об этом, но пальцы сестры Агаты продолжали двигаться под моими руками, и по какой-то непонятной причине этот нервный рефлекс (так я назвала его – «нервный рефлекс») ужасно расстраивал меня. Энергия, которая он излучал, была почти невыносимой. Нельзя было не заметить его. Я не могла больше игнорировать его, как летающую по комнате летучую мышь или крысу, копошащуюся в углу.

Странно, не правда ли, как можно неожиданно прийти к чему-то, увидеть это абсолютно явно – и потом через несколько минут, твое воображение изменяет тебе. Я всегда говорила себе, что смерть является самой естественной вещью на земле, но вдруг неожиданно она перестала быть естественной. Что может быть в этом естественного? Мама перешла эту черту ночью, одна, и теперь ее нет. Навсегда. И теперь вот сестра Агата тоже собиралась перейти эту черту, и я была здесь, рядом с ней, по одну сторону черты, и думала, что смогу увидеть хоть краешком глаза, что лежит по ту сторону. Но я не могла. И вдруг я подумала об отце Гамлета, который умирал в изгнании, и о той леденящей душу сцене из дантовского «Ада», когда святой Франциск приходит, чтобы поддержать душу Гвидо да Монтефельтро в момент смерти, и узнает, что Гвидо все испортил в самом конце, доверившись порочному священнику, лишившись Божьей милости, и ничего нельзя было изменить. Мое воображение, несмотря на ясные установки, начало наполнять комнату ангелами и дьяволами, ожидающими за пределами человеческого восприятия, чтобы наброситься на обнаженную душу сестры Агаты Агапе, чье дыхание становилось все учащеннее и более поверхностным. Неожиданно пальцы замерли. Я снова потрогала ее лоб. На этот раз он был прохладным и влажным.

Сестра Джемма, похоже, тоже немного успокоилась.

– Тебе надо произнести молитву, – сказала она.

– Агата Агапе, – сказала я. Сестра Джемма перекрестилась. – Агата Агапе, – повторила я, – иди без страха. Иди с нашей любовью. Мы будем хранить тебя в наших сердцах. Прощай.

И столь же беззвучно, как каноэ отходит от пристани по тихой воде ночью, Агата Агапе пересекла воображаемую черту, и мы больше никогда с ней не увидимся.

– Можешь позвать отца Франческо, – обратилась я к сестре Джемме. – Скажи ему, что теперь это не ложный вызов. Теперь все по-настоящему.

Глава 10
«Шестнадцать наслаждений» Пьетро Аретино

Я заходила на квартиру Алессандро Постильоне каждый полдень, чтобы проверить книгу Аретино, которую я разобрала на части и промыла, прежде чем переложить ее белой промокательной бумагой и поместить в самодельную камеру для обработки тимолом. В квартире не было почти никакой мебели – жена Сандро забрала большую часть обстановки, когда переехала в Рим около десяти лет назад, – но там был длинный стол, который я приспособила под работу, и оранжевый ящик, на котором можно было сидеть и там была (наконец-то!) водопроводная вода (правда, только холодная, но по крайней мере, она была).

Сандро, который дал мне ключ, обычно появлялся сразу же после моего прихода или незадолго до того, как я уже собиралась уходить. Но в любом случае мы заваривали целый кофейник эспрессо, пили кофе и разговаривали – о наводнении и его последствиях, о масштабах усилий реставраторов, о несостоятельности итальянского правительства и последних политических скандалах… И на личные темы тоже, хотя Сандро не рассказывал много о жене, кроме того, что ей Флоренция показалась слишком провинциальной и что процедура развода после нескольких лет рассмотрения в нижних палатах наконец-то дошла до верховного суда, Священного высшего суда Римско-католической церкви. У меня не было ничего такого в жизни, что бы я могла открыть ему или скрыть от него, но казалось, что Сандро считал подробности моего детства в Чикаго необычными, так же как я считала необычными подробности его детства в Абруцци. Однако любимой темой наших разговоров был не великий мир общественных событий и не подробности детства каждого из нас. Нашей любимой темой стала книга, книга Аретино. Как ей удалось избежать гнева папы римского в шестнадцатом веке? Каким образом она попала в библиотеку Санта-Катерина Нуова? Кто сброшюровал ее вместе с молитвенником? Знала ли Лючия де Медичи о ее существовании? И более всего нас интересовало: как много денег она принесет?

Последний вопрос был единственным, на который скорее всего можно было дать определенный ответ, но не раньше, чем римский друг Сандро – торговец антикварными книгами – фактически продаст издание. Как и мадре бадесса, он отказался назвать цифру, но он очень хотел скорее увидеть книгу. И по сути после того, как книга будет двое суток выдержана в тимоловой камере, не было причин не отослать ему ее в разброшюрованном виде в solander[124]124
  Золевая (нем.)


[Закрыть] коробке, которую я специально для этого сконструировала. Но я хотела быть абсолютно уверенной, что все споры плесени уничтожены, и, кроме того, я не доверяла итальянской почте. Сандро собирался был ехать в Рим в январе или феврале, чтобы лично предстать перед церковным судом, высшим судом Римско-католической церкви, и предложил взять книгу с собой. К тому времени я уже буду в Чикаго.

Каждый знает историю Паоло и Франческо,[125]125
  Персонажи «Божественной комедии» Данте, осужденные на муки в аду за сладострастие.


[Закрыть] но давайте я все равно напомню ее:

 
В досужий час читали мы однажды
О Ланцелоте сладостный рассказ;
Одни мы были, был беспечен каждый.
 
 
Над книгой взоры встретились не раз,
И мы бледнели с тайным содроганьем;
Но дальше повесть победила нас.
 
 
Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем
Прильнул к улыбке дорогого рта,
Тот, с кем навек я связана терзаньем,
 
 
Поцеловал, дрожа, мои уста.
И книга стала нашим Галеотом!
Никто из нас не дочитал листа.[126]126
  Перевод М.Л. Лозинского.


[Закрыть]
 

Сандро и я больше тоже не читали. То, что произошло между нами, не было, надо полагать, столь возвышенным, как роман между Паоло и Франческой, но и возраст у нас был не столь романтический. Однако в наших отношениях была доля особого изящества и обходительности. Сандро отвел меня в спальню и раздел перед высоким зеркалом, которое по-итальянски называется «психе» – слово, переводимое еще как «душа». Я любила прежде, но никогда раньше я не испытывала вожделения. По крайней мере, такого вожделения. Все так хорошо мне знакомые недостатки моего коренастого, плотного телосложения, казалось, исчезли перед этим зеркалом. Я была как статуя, в которую вдохнули жизнь, и она очнулась от неподвижности. И мое лицо наполнилось каким-то свечением, которое даже не хочется скрывать пудрой. День был в самом разгаре, и фигуры, украшавшие раму зеркала, были четко видны. Суд Париса: Афродита, Гера и Афина – все голые, как пингвины… Я протянула руку и дотронулась до них. Дерево было гладким и прохладным.

– Кого из них выбрал бы ты? – спросила я.

– Дай подумать, – сказал он. Его лицо было серьезным, как будто он производил в уме какие-то сложные подсчеты.

К тому моменту на мне уже ничего не осталось, кроме лифчика и трусов, и мне было интересно, что из них он снимет первым. Он сбросил пиджак и закатал рукава рубашки, как человек, собирающийся заняться серьезным делом, но по-прежнему был в галстуке.

– Синьорина, – сказал он, – я бы выбрал тебя.

Он снял остатки моей одежды, и вот я уже тоже нагая, как пингвин, такая же, какой я стояла на скале над морем в Сардинии, – и снова готовая к прыжку.

Когда я вернулась в монастырь, я была уверена, что для всех будет очевидно, что произошло, но, казалось, никто ничего не замечал, и наша работа продолжилась как обычно. Разница была только в том, что мои дневные экскурсии стали более частыми и продолжительными. И потом однажды я вернулась в монастырь только в одиннадцать вечера. Это поздно для Флоренции, где люди рано ложатся спать. Для меня это тоже было позднее время. Я впервые так надолго задержалась впервые пропустила ужин. Никто мне никогда не говорил, что я должна возвращаться к тому или иному часу, но мне все равно было неловко. Я не знала, пустит ли меня привратница или нет. Но ничего не оставалось, как позвонить в дверь, что я и сделала.

Дверь отворилась моментально. Но открыла ее не привратница, а мадре бадесса. В испуге я старалась прочесть выражение ее лица.

– Я волновалась, – сказала она, отворачиваясь от меня и поправляя что-то на столе, где лежали всякие памфлеты и информация о монастыре.

Это была маленькая комната, наподобие приемной похоронного бюро, куда ты приходишь, чтобы обговорить все с владельцем. Она освещалась лампочкой не более чем в десять ватт. Стены все пропитаны сыростью. Ковровое покрытие было снято.

– Можно мне с тобой поговорить?

Я подумала, что она будет спрашивать, где я была, как делала мама, когда я возвращалась поздно. Она всегда ждала меня и не ложилась спать, независимо от того, сколько было времени, и насколько тихо я входила. Но это было приятно. Мы всегда немного болтали, и я рассказывала ей обо всем, что произошло. Мне никогда не хотелось ее обманывать, хотя иногда я значительно приукрашивала правду.

– Конечно.

– Не здесь.

Я пошла вслед за ней в ее кабинет.

– Пожалуйста, садитесь. – Между нами возникло что-то формальное, отстраненное, странное…

– Вы о чем-то хотели меня спросить?

Я подумала: она догадывается, что произошло, просто глядя на меня или по запаху, исходящему от меня.

Мадре бадессе было явно не по себе.

– Могу я спросить, каковы ваши планы?

– Мне нужно скоро уезжать.

– Вы едете в Рим?

– Нет, в Люксембург. Я лечу самолетом «Исландских авиалиний». Сначала в Рейкьявик, потом в Нью-Йорк и затем домой.

– Вы не думали о том, чтобы остаться подольше?

– Я думала об этом, но я должна вернуться к работе. И я надеюсь, что папа ждет меня к Рождеству.

– Потому что, как вы, полагаю, сами знаете, мы будем рады, если вы задержитесь. Вы можете остаться, на сколько захотите.

– Спасибо, мадре бадесса. Вы очень великодушны.

– Возможно, скорее эгоистична, чем великодушна.

– Вы не должны так думать.

– Вы были здесь счастливы? Достаточно счастливы?

– Достаточно. – Мне было не по себе. – Нет, более чем достаточно.

– И вам наш образ жизни не показался старомодным или отталкивающим?

– Нет, как вы можете так говорить?

– Потому что мир относится к нам с большой неприязнью. Я сама жила в миру, и я сама так думала. Я считала, что монашество – это своего рода бегство от жизни, уход от ответственности. Но не тревожьтесь так сильно, я не собираюсь спрашивать вас, не нашли ли вы в этом свое призвание! – улыбнулась она.

Я несколько успокоилась. Мы явно к чему-то подходили…

– Когда я вышла замуж, – сказала она, – я думала, что больше никогда не буду одинока. Но это было не так.

Я не знала, как реагировать на ее слова.

– Мы с мужем жили вполне благополучно, – продолжала она. – Мы занимались швейными машинами и покупали местную шерсть, которую обычно отправляли в Милан… Он всегда был честен со мной.

Это прозвучало как прелюдия к фальши. Я не могла понять, к чему она клонит. Она была похожа на человека, пытающегося соединить вместе два магнита – положительный полюс к положительному и отрицательный к отрицательному. Но они отскакивали друг от друга. Я мало чем могла помочь.

– У нас не было детей. Это было разочарованием. Как Сара, жена Авраама, мы перепробовали все – докторов в Милане и Швейцарии, но ничего не помогло. Мне пришлось признать тот факт, что я бесплодна. Это изменило ход моей жизни. Мне было отказано в том, чего я хотела больше всего. Ты наталкиваешься на что-то, на преграду на пути, ты не уверена в выбранном тобой пути, ты не можешь идти по дороге, по которой тебе хочется идти, это непостижимо. Но мост смыт водой. Тебе приходится найти другой путь.

Свет в комнате был тусклым, стол пустым. На нем абсолютно ничего не было, даже царапин.

– И вот, посмотрите: вы видите, Бог дал мне этих детей, моих дочерей. Я никогда даже не могла и предположить этого. Дочерей в изобилии. Вот что я хотела сказать вам. Люди говорят, что Бог действует каким-то загадочным образом, когда им действительно кажется, что жизнь или что-то в их собственной жизни теряет смысл, но я думаю, это неправильно. Я думаю, это означает, что мы не можем найти смысл в жизни до тех пор, пока не утратим самые глубокие надежды, пока не перестанем пытаться устроить все так, как нам хочется. Но когда мы это делаем или нас вынуждают на это… Вот, в чем истинная загадка.

Я не могла ни согласиться, ни возражать. Меня слишком занимала мысль, какое все это имело отношение ко мне. Нет, не то, чтобы я действительно пыталась это понять, но я была не готова рассуждать на затронутую тему.

– Это радость, но это также и ужасная ответственность. Я их superiora.[127]127
  Мать-игуменья (ит.).


[Закрыть] Я выступаю в роли их духовной матери вместо Христа. Ошибки могут стоить очень дорого.

– Я уверена, что вы не делаете много ошибок.

– О, дитя, откуда тебе знать. Но я хочу сказать, что о тебе тоже думаю, как о своей дочери. Может быть потому, что ты другая, или находишься в другом положении, но я боюсь, что в случае с тобой сделала ошибку, и надеюсь, что еще не поздно ее исправить.

– Ошибку, мадре бадесса? Вы были замечательной.

– Ты очень добра, дитя, но… но епископ сильно огорчен.

Я скорчила гримасу, когда она упомянула епископа. – Епископ не хочет нам легкой жизни, – продолжала она, – и я боюсь, что теперь он захочет поговорить с тобой. Я подумала, что должна тебя предупредить.

Епископ может быть очень неприятным.

– Это по поводу сестры Агаты?

– Да, но есть и еще кое-что.

– Книга?

– Да, книга. Я не должна была просить тебя брать ответственность за книгу.

– Но в этом не было никакой проблемы.

– Дело не только в книге; дело в том, что я попросила тебя сделать, или в том, что я не могу попросить тебя сделать. Я не могу просить тебя лгать епископу из-за меня.

Я глубоко вздохнула:

– Да, я понимаю. Епископу нужна книга.

– Где она сейчас?

Я поняла, где я теперь нахожусь: между аббатисой и епископом. Но я не знала, что сказать.

– Пожалуйста, не лги мне. В этом нет необходимости.

– Она у вашего кузена, доктора Постильоне. Я привожу ее в порядок, чтобы ее молено было продать. У него в Риме есть друг, который занимается редкими книгами. Чтобы переплести ее должным образом, мне потребуется какое-то время. Ваш кузен принесет вам деньги, когда книга будет продана.

– Благослови тебя Господь. – Она положила руку мне на голову и провела ладонью по моему лицу, ощупывая меня, как будто она слепая и пытается понять, как я выгляжу.

Она открыла буфет, достала бутылку винсанто и немного biscotti. Она наполнила два небольших стакана, и мы выпили.

– Завтра утром ты принесешь мне ее назад, и мы все начнем сначала.

– Начнем сначала?

– Так хочет Господь. Я не должна была вовлекать тебя это. Это было ошибкой.

– Я не могу принести ее назад завтра. Я разобрала ее.

– Тогда принесешь ее, как только сможешь.

– Да, мадре бадесса, но что вас так беспокоит?

– Я не хочу, чтобы твоя ложь епископу была на моей совести. И не хочу, чтобы мой кузен был на моей совести.

– Мне никто другой никогда так не нравился, как он. Он очаровательный, он не похож на других хитрых итальянцев, которых я знаю. Он простой, открытый, благородный. Но вы не хотите, чтобы я с ним встречалась? Вы боитесь, что он соблазнит меня? Погубит мою репутацию?

Мадре бадесса засмеялась:

– Конечно же, он это сделает, если уже не сделал, но не это меня беспокоит. Грехи плоти имеют плохую репутацию, однако они не настолько ужасны. Но он человек без сердцевины, без души.

– Что вы этим хотите сказать?

– Я имею в виду, что он приятный человек, но… но…

– Но вы ни на йоту не доверяете ему?

– Что-то в этом роде. Он абсолютно несерьезный человек. В нем нет внутреннего стержня.

– Это что, так плохо?

– Для тебя да. Он погубит тебя. Он получит от тебя удовольствие, использует тебя.

– Вы ему не доверяете?

– Не совсем, и ты тоже не должна ему полностью доверять. – Она обняла меня, крепко обняла. От нее пахло потом, теплом и женственностью. – И не передавай ему ничего из того, что я сказала тебе, пожалуйста! А теперь спокойной ночи.

Епископ Флоренции, невысокий и с красным лицом, был одет в ниспадающую черную мантию. Слово «мантия» по-итальянски также означает «женская юбка».

Я напомнила самой себе, что под мантией он просто человек, хотя мадре бадесса и проинструктировала меня называть его Eminenza.[128]128
  Высокопреосвященство (ит.).


[Закрыть]

Мы встретились в кабинете мадре бадессы.

– Позвольте мне сказать, что ваше пребывание здесь для нас большая честь.

– Спасибо, Eminenza.

– Что вы думаете о коллекции?

– Мне трудно судить. Я всего лишь реставратор, а не коллекционер.

– Но у вас должно было сложиться определенное впечатление.

– Я бы сказала, что это очень необычная коллекция. В ней много книг раннего периода.

Мы немного поговорили о библиотеке, и очень скоро я поняла, что епископ, несмотря на красное лицо и округлые формы, несмотря на его мантию с тысячью пуговиц спереди и красный берет, человек очень сильный, а не просто пустой звук, как отец Франческо.

– Но позвольте мне быть с вами откровенным.

– Да, пожалуйста.

– У вас свое призвание, у нас свое. Отец Франческо сказал мне, вы взяли на себя ответственность за то, что сестра Агата Агапе умерла без… без возможности получить последнее помазание.

– Трудно понять точно, когда человек умрет, Eminenza, а отец Франческо дал четко понять, что он не хочет больше никаких ложных вызовов. Вы знаете, за ним посылали до этого дважды.

– Священники всего лишь живые люди. Но правда ли что послушница, чья обязанность была сидеть с Агатой Агапе, хотела позвать отца Франческо, а вы удержали ее от этого?

– Дело в следующем, Eminenza: сестра Агата не хотела снова видеть отца Франческо.

– То, что, возможно, хотела или не хотела сестра Агата Агапе или думала, что хотела, в ее состоянии не имеет значения. Суть в том, что вы взяли на себя ответственность вмешаться в соблюдение таинства. Вы, простой посетитель, постороннее лицо, даже не католичка. Но вы взяли на себя ответственность, – фраза, которую он продолжал повторять, – решать, кто получит помазание, а кто нет. Даже папа римский не наделен властью отказать умирающему в помазании. – Он сделал паузу. – Вы знаете, что отец Франческо все равно совершил обряд помазания?

– Да, я знаю об этом.

– Так что вам не удалось сделать то, что вы хотели.

– Я ничего не хотела сделать. И все равно, если обряд помазания действует и после смерти, тогда совершенно не за чем устраивать такой шум вокруг всего этого, не так ли? – Я начинала злиться или старалась выработать запас злости, как когда хочется немного выпить, чтобы продержаться.

– Зачем рисковать без надобности?

– Вы действительно думаете, что душа сестры Агаты находилась в опасности?

– Я думаю, что вряд ли. Но когда ставки так велики, хочется сделать все возможное, чтобы избежать вечных мук.

Я больше ничего не сказала. Я просто сидела, пребывая в состоянии пассивной агрессии.

Епископ тоже больше ничего не сказал, и наступило долгое неловкое молчание. Достаточно трудно найти свой путь в этом мире, не волнуясь о том, что случится потом.