Текст книги "Я, Клавдий"

Автор книги: Роберт Грэйвс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 69 страниц)

А дело было в том, что из Палестины к Ироду пришли весьма тревожные известия. Он отплыл на Восток в тот самый день, на который Калигула назначил начало своего нелепого похода,– в действительности прошло около года, прежде чем он покинул Рим. Калигула отдал приказ, чтобы его статую поставили в святилище иерусалимского храма – скрытом от всех глаз внутреннем покое, где, как считали иудеи, обитал в кедровом ларце их Бог и куда лишь один раз в год заходил первосвященник. Калигула приказал также, чтобы в праздничные дни статую выносили из святилища в наружный храмовый двор, где бы ей могли поклоняться все собравшиеся, равно иудеи и люди других верований. Он то ли не знал, то ли и знать не желал, о том благоговейном страхе, с каким иудеи относятся к своему божеству. Когда новый губернатор Иудеи, присланный на место Понтия Пилата (который, кстати сказать, вернувшись в Рим, покончил с собой), прочитал в Иерусалиме этот приказ, начались такие невероятные беспорядки, жители так буйствовали, что губернатор был вынужден укрыться в своем лагере за пределами города, где оказался по сути дела в осаде. Известие об этом застало Калигулу в Лионе. Он впал в страшную ярость и отправил депешу новому губернатору Сирии, сменившему моего друга Вителлия, где приказывал ему сформировать вооруженный отряд из сирийских вспомогательных войск и пойти во главе этого отряда и двух римских полков в Иудею, чтобы силой оружия добиться повиновения. Губернатор – по имени Публий Петроний – был солдатом старой школы. Он не теряя времени исполнил императорский приказ – в той части, которая касалась подготовки похода,– и двинулся к Акре. Отсюда он отправил письмо первосвященнику и старейшинам еврейской колонии, где писал о полученных им инструкциях и своей готовности провести их в жизнь. Тем временем Ирод тоже вступил в игру, хотя держался по возможности в тени. Он тайно связался с первосвященником и порекомендовал ему, какому курсу тому лучше следовать. По его совету губернатора Иудеи вместе с гарнизоном отправили под надежным эскортом в Акру, где находился Петроний. За ним последовала десятитысячная делегация первых людей еврейской колонии, обратившихся к нему с мольбой не совершать чудовищное святотатство, которое приведет к гибели родину их отцов, ведь ее тут же поразит проклятье. Они сказали, что клялись в политической верности Риму и им нельзя предъявить претензии в том, что они нарушили эту клятву или отказывались платить налоги, но прежде всего они должны быть верны Богу своих предков, который хранил их в прошлом (если они не нарушали Его закона) и строго-настрого запретил поклоняться другим божествам в своем храме.

Петроний ответил им:

– Я не берусь обсуждать вопросы религии. Возможно, все обстоит так, как вы сказали, возможно – иначе. Моя верность императору не делится на две половины: религиозную и политическую. Это слепая верность. Я его слуга и должен выполнять его приказания, будь что будет.

Евреи ответили:

– А мы верные слуги нашего Бога и станем выполнять Его приказания, будь что будет.

Дело зашло в тупик. Петроний двинулся в Галилею. По совету Ирода против него не было предпринято никаких враждебных действий, но, хотя подошло время осеннего сева, поля оставались невспаханными, а люди надели траур и посыпали головы пеплом. Торговля замерла, ремесленники бездействовали. В Кесарии (той, что в Самарии) Петрония ждала новая делегация во главе с братом Ирода Аристобулом; губернатора вновь заверили, что у евреев нет никаких воинственных намерений, но, если он и дальше будет настаивать на выполнении приказа императора, богобоязненные евреи потеряют всякий интерес к жизни и страна будет разорена. Петроний не знал, как ему быть. Он хотел обратиться к Ироду за помощью или советом, но тот, чувствуя шаткость своего положения, успел отплыть в Рим. Петрония не страшила встреча с самым яростным врагом, будь то в регулярном бою или когда противник с криком кидался на него из засады, но что было делать этому старому воину, если почтенные старцы подходили к нему и склоняли перед ним головы со словами:

– Мы не оказываем сопротивления. Мы верные данники Рима, но наша религия требует отдавать должное Богу наших отцов, по закону которого мы жили с самого детства; убей нас, если хочешь, мы не можем жить, видя надругательства над нашим Богом.

Петроний ответил им прямо. Он сказал, что долг римлянина велит ему держать клятву верности, данную императору, и повиноваться ему без рассуждений; они сами видят, что при тех воинских силах, которые он имеет под своим началом, ему ничего не стоит выполнить полученный приказ. Однако он не может не отметить проявленную ими твердость и то, что они воздержались от насилия. Он признался, что, будучи человеком разумным и гуманным, он просто не в состоянии поступить так, как от него требует приказ, хотя, как официальное лицо, знает, в чем заключается его долг. Не подобает римлянину убивать безоружных стариков за то только, что они чтят Бога своих предков. Петроний сказал, что снова напишет Калигуле и представит все обстоятельства в самом благоприятном для них свете.

Вполне вероятно, что наградой ему будет смерть, но если, пожертвовав своей жизнью, он спасет жизнь тысяч трудолюбивых мирных жителей провинции, он готов на это. Он просил их приободриться и надеяться на лучшее. Первое, что надо сделать, как только он напишет письмо – а он напишет его сегодня же утром,– это выйти на поля. Если землю по-прежнему не обрабатывать, это приведет к голоду, а за ним последуют разбои и мор, и дело примет куда худший оборот, чем сейчас. Случилось так, что, пока он говорил, западный ветер нагнал грозовые тучи и начался сильный ливень. В том году обычные осенние дожди не выпадали ни разу и время для них прошло, так что ливень этот сочли счастливым предзнаменованием, и толпы евреев в траурных одеждах с песнями разошлись в разные стороны, радостно прославляя небеса. Дождь лил, не переставая, и вскоре земля снова ожила.

Петроний сдержал слово. Он отправил Калигуле письмо, где сообщал об упорстве евреев и просил пересмотреть его решение. Евреи глубоко его чтят, но утверждают, будто страну поразит проклятье, если в их храме будет воздвигнута чья-либо статуя, даже статуя их славного императора. Он особенно подчеркнул то, что отчаявшиеся жители страны перестали обрабатывать землю и теперь есть только два выхода: первый – воздвигнуть статую в храме и обречь страну на разорение, что приведет к огромным потерям в налогах и сборах, идущих в Рим, второй – отменить императорский приказ и заслужить вечную благодарность прекрасного народа. Он умолял императора по крайней мере отложить посвящение статуи, пока не будет собран урожай.

Но еще до того, как это письмо прибыло в Рим, заступником иудеев и их Бога выступил вернувшийся из Малой Азии Ирод Агриппа. Они с Калигулой горячо приветствовали друг друга после долгой разлуки, и Ирод отдал ему привезенные с Востока огромные сундуки, полные золота, самоцветов и других ценных вещей. Часть этого была из его собственной сокровищницы, другая – из сокровищницы Антипы, а остальное, как я полагаю, он заимствовал из подношений, принесенных ему в дар евреями Александрии.

Ирод пригласил Калигулу на самый роскошный пир, какой когда-либо устраивали в Риме; никто и не слышал о таких деликатесах, которые подавали на стол: огромные пироги с начинкой из птичьих языков, необыкновенно нежная рыба, привезенная в бочках из Индии, жаркое из мяса животного неведомой породы, похожего на молодого слона, но покрытого шерстью – его нашли на Кавказе во льду промерзшего до дна озера и доставили в Рим, обложив снегом, через Армению, Антиохию и Родос. Калигула был поражен великолепием стола и признался, что у него не хватило бы выдумки на такой подбор необыкновенных яств, даже если бы хватило денег. Напитки были столь же удивительные, как яства, и по мере того, как пиршество шло к концу, Калигула все больше веселел и наконец, заявив, что все его прошлые милости по отношению к Ироду не стоят даже упоминания, пообещал даровать тому все, что в его силах.

– Проси у меня все, чего хочешь, дражайший Ирод,– сказал Калигула,– и это будет твое.– И повторил: – Все, что хочешь. Клянусь своей божественной сутью, я дарую это тебе.

Ирод стал заверять его, что устроил этот пир вовсе не для того, чтобы добиться благодеяний. Он сказал, что Калигула и так сделал для него больше, чем любой другой правитель для своего подданного или союзника за всю историю мира, как о том свидетельствуют предания. Он сказал, что ему абсолютно ничего не надо, и единственное, чего бы он хотел,– хоть в какой-то мере выразить свою благодарность. Однако Калигула, продолжая подливать вино в хрустальный бокал, продолжал настаивать: может быть, у Ирода все же есть какое-нибудь сокровенное желание? Какое-нибудь новое царство на Востоке? Халкида или Итурия? Ему стоит только пожелать.

Ирод:

– О самый щедрый, великодушный, божественный цезарь, повторяю, что для себя лично я не хочу ничего. Единственное, о чем я мечтаю, это почетное право служить тебе. Но ты прочитал мои мысли. Ничто не может ускользнуть от твоего проницательного взора. Действительно, у меня есть к тебе одна просьба, но этот дар принесет пользу прежде всего тебе самому. Моя награда будет лишь в том, что я дал тебе совет.

Эти слова раздразнили любопытство Калигулы.

– Не бойся, проси, Ирод, – сказал он. – Ведь я поклялся, что исполню твою просьбу. Разве я не хозяин своего слова?

– В таком случае мое единственное желание заключается в том,– сказал Ирод,– чтобы ты перестал и думать о воздвижении своей статуи в храме Иерусалима.

Наступило долгое молчание. Я присутствовал на этом историческом пиру и не могу припомнить, чтобы когда-либо в жизни мне было так не по себе, как тогда, когда я ожидал, к чему приведет бесстрашие Ирода. Как, скажите на милость, должен был поступить Калигула? Он поклялся своей божественной сущностью выполнить просьбу Ирода, причем в присутствии множества свидетелей, и вместе с тем, не брать же ему назад свое слово унизить этого иудейского Бога, который, единственный из всех богов мира, не желал ему покориться?!

Наконец Калигула заговорил. Кротко, чуть ли не умоляюще, словно надеясь, что Ирод поможет решить дилемму, он сказал:

– Не понимаю, дражайший Ирод, почему исполнение твоей просьбы пойдет мне на пользу?

Ирод продумал этот разговор во всех деталях еще прежде, чем сел за стол, и теперь ответил с кажущейся серьезностью:

– Потому, цезарь, что, поместив свою священную статую в иерусалимском храме, ты не приумножишь свою славу. Как раз наоборот. Ты знаешь, что представляет собой статуя, которая находится в самом внутреннем покое храма, в его святая святых, и какие обряды совершаются там по праздникам? Нет? Тогда послушай, и ты сразу поймешь, что злостное упрямство, как ты считал, моих единоверцев, есть не что иное, как нежелание твоих верных подданных повредить своему императору. У иудеев, цезарь, очень странный Бог. Его называют анти-Бог. У него глубокое отвращение к статуям, в особенности к статуям с величественной и горделивой осанкой, таким, как статуи греческих богов. Чтобы показать свою ненависть к другим божествам, он велел воздвигнуть во внутреннем покое храма большое, кое-как сделанное нелепое изваяние осла с огромными ушами, большущими зубами и невероятных размеров гениталиями. Каждый праздник священники поносят статую, читая самые мерзкие заклинания и забрасывая ее экскрементами и отвратительными отбросами, а затем вывозят на тачке во двор храма, чтобы все молящиеся могли поносить ее таким же образом, так что весь храм воняет, подобно выгребной яме. Церемония эта совершается тайно, к ней допускаются только иудеи, да и им запрещено рассказывать об этом под страхом проклятия. К тому же им стыдно. Теперь ты понял, да? Старейшины евреев боятся, что, появись твоя статуя в храме, это может привести к серьезному недоразумению: движимые религиозным фанатизмом, простые люди могут подвергнуть ее тяжелейшим надругательствам, думая, что своим пылом выражают почтение к тебе. Но, как я уже говорил, природный такт и святая печать молчания, наложенная на их уста, не позволили им объяснить нашему другу Петронию, почему они скорее умрут, чем дадут ему исполнить твой приказ. Счастье, что я могу сказать тебе то, чего они не могут. Я только наполовину еврей, по матери. Возможно, это избавит меня от проклятия. Так или иначе, я решил рискнуть ради тебя.

Калигула, жадно слушавший Ирода, принял все это за чистую монету, и даже меня его серьезный вид и тон чуть было не ввели в заблуждение.

– Если бы эти дураки были со мной так же откровенны, как ты, дражайший Ирод,– только и сказал Калигула,– это избавило бы нас всех от кучи неприятностей. Как ты думаешь, Петроний уже выполнил приказ?

– Надеюсь, что нет,– ответил Ирод.

Калигула тут же написал Петронию короткое письмо: "Если ты уже поставил мою статую в храме, как я велел, пусть она там и остается, но следи, чтобы все обряды совершались под неусыпным надзором римских солдат. Если еще нет, распусти свою армию и забудь про все это дело. Следуя совету Ирода Агриппы, я пришел к заключению, что данный храм – крайне неподходящее место для моей Священной Статуи".

Это письмо разминулось с письмом Петрония, прочитав которое Калигула пришел в страшную ярость: как он осмелился так писать, как осмелился делать попытки заставить его изменить свое решение из какой-то там жалости. Поэтому ответил он Петронию следующим образом: "Раз, судя по всему, взятки евреев для тебя дороже моей императорской воли, советую тебе быстро и безболезненно покончить с собой, прежде чем я так накажу тебя в назидание другим, что об этом не забудут до скончания веков".

К счастью, второе письмо Калигулы запоздало – корабль лишился грот-мачты между Родосом и Кипром и несколько дней не мог плыть дальше – поэтому известие о смерти Калигулы опередило его. Петроний был готов принять иудаизм, так легко у него стало на сердце.

Здесь кончается первая часть истории Ирода Агриппы; остальное вы узнаете по мере того, как я буду рассказывать свою собственную историю.

ГЛАВА V

Вот мы и вернулись к тому моменту, когда меня носили по Большому дворцовому двору на плечах два гвардейских капрала, а вокруг толпились германцы, потрясая ассагаями в знак верности. Наконец я уговорил капралов опустить меня на землю, а четверых германцев пойти за моим портшезом. Они принесли его, и я забрался внутрь. Мне сказали, что решено отнести меня в лагерь гвардейцев в противоположном конце города, где мне ничто не будет угрожать,– они опасались покушений на мою жизнь. Я снова начал было протестовать, как вдруг увидел какое-то яркое пятно в последних рядах толпы. Мне махала, описывая круги, рука в пурпурном рукаве, и я сразу вспомнил свои школьные дни. Я сказал солдатам:

– Кажется, я вижу там царя Ирода Агриппу. Если он хочет со мной говорить, пусть подойдет.

Во время убийства Калигулы Ирод был неподалеку. Он вышел следом за нами из театра, но его отвел в сторону один из заговорщиков под предлогом, что хочет его попросить обратиться к императору за какой-то милостью. Так что, как был убит Калигула, Ирод не видел. Я достаточно хорошо его знаю, чтобы не сомневаться в том, что Ирод сумел бы спасти ему жизнь каким-нибудь фокусом; увидев труп Калигулы, он не стал скрывать горя, причиненного смертью бывшего покровителя. Он нежно обнял его, хотя тот был весь в крови, и отнес на руках во дворец, где положил на постель в императорской опочивальне. Он даже послал за врачами, точно Калигула был еще жив и его могли излечить. Затем вышел из дворца через другую дверь и не теряя времени направился в театр, где подсказал Мнестеру его знаменитую речь, ту, что успокоила разъяренных германцев и помешала устроить резню в отместку за убийство их повелителя. После чего Ирод снова поспешил во дворец. Услышав, что случилось со мной, он не побоялся пойти в Большой двор, чтобы узнать, не нуждаюсь ли я в его помощи. Должен признаться, что его кривая улыбка – один уголок рта вверх, другой вниз-сильно меня приободрила.

Прежде всего он сказал:

– Прими мои поздравления, цезарь, по поводу твоего избрания. Желаю, чтобы ты много лет владел тем почетным титулом, который эти храбрые воины даровали тебе, а себе желаю прославиться тем, что стал первым твоим союзником.

Гвардейцы во все горло крикнули "ура!". Затем, подойдя ко мне вплотную и сжав мне руку обеими руками, Ирод горячо заговорил по-финикийски. Он знал, что я знаком с этим языком, так как занимался историей Карфагена, а солдаты его не понимают. Ирод не дал мне возможности прервать себя:

– Послушай меня, Клавдий. Я знаю, что ты чувствуешь. Я знаю, что ты вовсе не хочешь быть императором, но ради всех нас и самого себя не будь дураком. Не выпускай из рук то, что боги даровали тебе по собственному почину. Мне нетрудно угадать, о чем ты думаешь. Ты собираешься передать свою власть сенату, как только солдаты отпустят тебя. Безумие! Это развяжет гражданскую войну. Сенат – стадо баранов, это так, но среди них есть несколько волков, готовых, как только ты сложишь свои полномочия, сражаться Друг с другом, чтобы ими завладеть. Хотя бы Азиатик, не говоря уж о Виниции. Они оба участвовали в заговоре и теперь из страха, что их казнят, готовы на любой отчаянный шаг. Виниции и так уже считает себя цезарем после женитьбы на твоей племяннице Лесбии. Он вызовет ее из изгнания, и они образуют очень крепкий союз. Если не Азиатик или Виниции, так кто-нибудь другой, возможно Винициан. Ты единственный бесспорный император для римлян, к тому же за твоей спиной армия. Если ты не возьмешь на себя ответственность из-за каких-то нелепых предрассудков, ты все погубишь. Больше мне нечего сказать. Обдумай мои слова и не вешай носа.

Затем он обернулся к солдатам и крикнул:

– Римляне, вас я тоже поздравляю. Вы не могли сделать лучший выбор. Ваш новый император храбр, великодушен, учен и справедлив. Вы можете ему доверять так же, как доверяли его славному брату Германику. Не давайте одурачить себя никаким сенаторам и полковникам. Стойте за императора Клавдия, и он будет стоять за вас. Самое для него безопасное место – ваш лагерь. И я посоветовал ему щедро вознаградить вас за вашу преданность.

С этими словами Ирод скрылся.

Меня отнесли в портшезе в лагерь, проделав весь путь рысцой. Как только один из носильщиков выказывал признаки усталости, его сменял другой. Впереди с криками бежали германцы. Все тело у меня затекло; я был совершенно спокоен, но ни разу в жизни не чувствовал себя таким несчастным. Ирод ушел, и будущее снова стало казаться мне безнадежным. Только мы достигли священной дороги у подножья Палатинского холма, как к нам поспешно приблизились два посланца сената, чтобы перехватить нас и выразить протест против незаконного присвоения власти. Это были два "защитника народа",– по-латыни "трибуны". (Со времени республики, когда трибуны отстаивали права простых людей против деспотических посягательств знати, их личность считалась неприкосновенной, и, хотя они не претендовали на законодательную власть, они добились от аристократии привилегии накладывать вето на любое неугодное им постановление сената. Но Август и два его преемника на императорском престоле присвоили себе это звание вместе с его прерогативами, так что настоящие трибуны, хоть и избирались и исполняли определенные функции под руководством императора, потеряли свой первоначальный вес.) Сенат выбрал их в качестве посланцев не только, чтобы показать, будто весь Рим поддерживает его протест, но и потому, что неприкосновенность их личности должна была спасти их от нападок солдат.

Эти защитники народа, с которыми я лично не был знаком, не проявили особой храбрости: когда мы остановились, чтобы вступить с ними в переговоры, они даже не осмелились повторить те суровые слова, которые, как я позднее узнал, им было поручено мне передать. Они назвали меня "цезарь" – титул, на который я еще не мог притязать, так как не принадлежу к роду Юлия Цезаря,– и очень робко сказали:

– Прости нас, цезарь, но сенаторы будут тебе крайне признательны, если ты немедленно прибудешь в сенат; они весьма интересуются тем, каковы твои намерения.

Я бы охотно пошел туда, но гвардейцы и слышать об этом не хотели. К сенату они не питали ничего, кроме презрения, и раз уж выбрали своего императора, были намерены не спускать с него глаз и противиться любой попытке сената возродить республику или назначить другого императора. Послышались сердитые крики: "Убирайтесь", "Скажите сенату, чтобы занимался своими делами и не мешал нам заниматься своими", "Мы не позволим, чтобы нового императора тоже зарезали". Я высунулся в окошечко портшеза и сказал:

– Будьте так добры, передайте сенаторам, что я свидетельствую им свое почтение, и сообщите, что в данный момент я не могу воспользоваться их милостивым приглашением. Я получил другое... еще раньше. Сержанты, капралы и солдаты императорской гвардии несут меня к себе в лагерь, где мне будет оказано всяческое гостеприимство. Я могу поплатиться жизнью, если оскорблю этих преданных воинов.

И мы снова пустились в путь.

– Ну и шутник наш новый император! – хохотали гвардейцы. В лагере нас встретили с еще большим энтузиазмом. Гвардейская дивизия состояла из двенадцати тысяч пехотинцев и приданной им конницы. Здесь уже не только сержанты и капралы, но и капитаны с полковниками провозгласили меня императором. Я поблагодарил их за благосклонность ко мне, однако попытался по мере сил их расхолодить. Я сказал, что не могу согласиться стать императором, пока меня не избрал на императорский пост сенат, облеченный на то полномочием. Я был препровожден в штаб-квартиру, где со мной обращались с непривычной для меня почтительностью, но где я фактически был узником.

Что касается заговорщиков, то, убедившись, что Калигула мертв, и убежав от преследовавших их германцев, а также носильщиков императора и придворной охраны, которые тоже кинулись за убийцами, призывая к отмщению, они поспешили скрыться в доме Виниция, возле рыночной площади. Здесь их ожидали командиры трех городских полков – единственные соединения регулярной армии, расположенные в самом Риме, кроме дворцовых караульных гвардейцев и городских стражников. Эти полковники не принимали активного участия в заговоре, но обещали предоставить свои полки сенату, как только Калигула будет убит и восстановлена республика. Кассий настаивал на том, чтобы кто-нибудь пошел и убил меня и Цезонию – при нашем тесном родстве с Калигулой нас просто нельзя было оставить в живых. Сделать это вызвался полковник по имени Луп, шурин командующего гвардией. Он поспешил во дворец и, пройдя с мечом в руке через множество пустых комнат, вошел наконец в императорскую спальню, где, окровавленное, ужасное, лежало тело Калигулы в том виде, в каком его оставил Ирод. Но теперь на кровати сидела Цезония, положив его голову себе на колени, а к ее ногам прильнула Друзилла, единственный ребенок Калигулы. Войдя, Луп услышал, как Цезония причитает:

– О супруг мой, почему не послушал ты моего совета?

Увидев меч в руках Лупа, она встревоженно взглянула ему в лицо и, поняв, что ее участь решена, вытянула шею.

– Сделай чисто свою работу,– сказала она.– Не так, как другие убийцы, которые изгадили все дело.

Цезония была не из трусливых. Луп нанес ей удар, и ее голова упала на пол. Друзилла кинулась на него, царапаясь и кусаясь. Луп ухватил ее за ноги, размахнулся и вышиб ей мозги, ударив головой о мраморную колонну. Конечно, слышать об убийстве ребенка всегда неприятно, но поверьте мне, если бы вы знали эту любимицу отца, крошку Друзиллу, вы бы с удовольствием сделали то же, что Луп.

С тех пор было много споров насчет значения слов, обращенных Цезонией к трупу, и действительно, толковать их можно по-разному. Одни считают, что речь шла о совете убить Кассия, о чьих намерениях она подозревала, прежде чем он успеет их осуществить. Так объясняли ее слова те, кто винят Цезонию в безумии Калигулы, она, мол, довела его до умопомрачения, давая ему приворотное зелье, которое полностью привязало его к ней. Другие думают, и должен сказать, я с ними согласен, что Цезония имела в виду свой совет мужу смягчить, как он называл это, "непреклонную твердость" и вести себя более разумно и гуманно.

Затем, чтобы выполнить до конца свою задачу, Луп принялся разыскивать меня. Но к этому времени уже послышались крики: "Да здравствует император Клавдий!" Он остановился в дверях зала, где собрались на совет гвардейцы и, когда увидел, насколько я стал популярен, испугался и потихоньку оттуда улизнул.

На рыночной площади возбужденные толпы горожан не могли решить, что делать,– то ли орать до хрипоты "ура!" в честь убийц, то ли вопить во все горло, требуя их крови. Прошел слух, что Калигула вовсе не убит, что все это – хитроумный розыгрыш, организованный им самим, и он только ждет, когда люди выразят радость по поводу его смерти, чтобы начать массовую резню. Это он и имел в виду, когда обещал показать вечером новую пьесу под названием "Смерть, разрушение и тайны преисподней". Осторожность восторжествовала, и толпа только начала было кричать, чтобы выразить свою верность: "Найдем убийц!", "Отомстим за смерть нашего славного императора!", как на ростральную трибуну взошел Азиатик, человек с внушительной внешностью, пользовавшийся полным доверием Калигулы.

– Вы ищете убийц? – воскликнул он.– Я тоже. Я хочу поздравить их. Я об одном только жалею – что не я нанес удар. Калигула был низкий человек, и, убив его, они поступили благородно. Римляне, не будьте идиотами! Вы все ненавидели Калигулу и теперь, когда он мертв, можете спокойно вздохнуть. Расходитесь по домам и отпразднуйте его смерть песнями и вином.

Неподалеку стояли подтянутые сюда три или четыре роты из городских полков, и Азиатик сказал им:

– Солдаты, мы рассчитываем на то, что вы будете поддерживать порядок. Верховная власть в Риме снова в руках сената. Мы снова республика. Подчиняйтесь приказам сената, и, даю вам слово, к тому времени, когда все войдет в свою колею, каждый из вас станет значительно богаче. Следите, чтобы не было ни грабежей, ни уличных беспорядков. Любое посягательство на жизнь или имущество граждан будет караться смертью.

Горожане тут же переменили тон и принялись приветствовать убийц, сенат и самого Азиатика.

Те из заговорщиков, кто были сенаторами, стали уходить из дома Виниция в здание сената на срочно созванное консулами совещание, и тут с Палатинского холма сбежал Луп с известием, что гвардейцы провозгласили меня императором и теперь поспешно увозят в свой лагерь. Было решено послать мне угрожающее письмо с защитниками народа; их посадили на кавалерийских лошадей и велели обязательно меня перехватить. Они должны были передать письмо, умолчав о том, что оно послано сенатом не в полном составе; я уже рассказывал вам, как, когда дошло до дела, угроза потеряла почти всю свою силу. Другие заговорщики, гвардейские офицеры во главе с Кассием, захватили крепость на Капитолийском холме при помощи солдат одного из городских батальонов.

Хотел бы я быть очевидцем этого исторического совещания сената, куда собрались не только все сенаторы, но и многие всадники, и прочие люди, которым там было совсем не место. Как только стало известно об успешном захвате крепости, все покинули здание сената и перешли в храм Юпитера, который был поблизости, считая, что там безопаснее. Но сами перед собой они оправдывались тем, что официально сенатское здание называлось "Дом Юлия" и свободным людям не пристало собираться в месте, посвященном династии, от тирании которой они наконец счастливо избавились. Удобно устроившись на скамьях храма, все одновременно заговорили. Многие сенаторы кричали, что самую память о цезарях надо стереть с лица земли, статуи их разбить, храмы разрушить. Но тут поднялись консулы и призвали присутствующих к порядку.

– Не все сразу, сиятельные отцы,– говорили они,– не все сразу.

Консулы предложили произнести речь сенатору по имени Сентий – у него всегда была речь наготове, и говорил он громко и убедительно. Они надеялись, что, если кто-нибудь начнет говорить по принятой форме, сенаторы перестанут во все горло обмениваться с соседями поздравлениями и возражениями и можно будет спокойно приступить к делу.

Сентий:

– Отцы сенаторы,– начал он,– я не верю сам себе! Осознаете ли вы, что мы наконец свободны, что мы не рабы и не подвластны более безумству тирана? О, я верю: ваши сердца бьются так же сильно, с такой же гордостью, как и мое, хотя кто отважится предсказать, сколько времени продлится это блаженство. Так или иначе, будем радоваться, будем счастливы, пока это возможно. Прошло почти сто лет с тех пор, как в этом славном, древнем городе граждане провозглашали: "Мы свободны". Ни вы, ни я не можем припомнить, с каким чувством в те времена произносились эти дивные слова, но сейчас, в эту минуту, у меня удивительно легко на душе. Сколь блаженны дряхлые старики, которые, прожив долгую жизнь в ярме, могут испустить последний вздох с этим сладостным возгласом на устах: "Мы свободны!" Сколь поучительно для людей молодых, коим свобода была пустой звук, слышать всеобщий крик: "Мы свободны!", понимая, что это значит.

Но, сиятельные отцы, мы не должны забывать, что сохранить свободу может лишь добродетель. Зло тирании в том, что она стоит на пути добродетели. Тирания учит нас лести и малодушию. При тиране мы лишь соломинки, несомые ветром его прихотей и капризов. Первым тираном в Риме был Юлий Цезарь. С тех пор мы претерпели множество различных несчастий. Ибо после Юлия каждый следующий император, который нами правил, был хуже предыдущего. Все они назначали своим преемником человека еще более мерзкого. Эти императоры ненавидели добродетель лютой ненавистью. Худшим из них был Гай Калигула, враг людей и богов – да претерпит жестокие муки его дух! Стоило тирану причинить человеку зло, как он начинал подозревать этого человека в том, что тот затаил на него обиду, даже если он никак этого не проявлял. Против него фабриковали уголовное дело, присуждали его к смертной казни и тут же приводили приговор в исполнение. Так произошло с моим шурином, очень достойным, честным всадником. Но теперь, повторяю, мы свободны. Теперь мы отвечаем только друг перед другом. Отныне здесь снова будет звучать свободная речь, будут приниматься свободные решения. Мы должны сознаться, что были трусами, что жили, как рабы, что мы слышали о невыносимых бедствиях, поражавших наших соседей, но до тех пор, пока это не касалось нас самих, мы не размыкали уст. Отцы сенаторы, давайте постановим воздать величайшие почести тираноубийцам, особенно Кассию Херее, который был инициатором всего этого героического деяния. Имя его должно быть покрытым большей славой, чем имя Брута, убившего Юлия Цезаря, или тезки Кассия, бывшего рядом с Брутом и тоже нанесшего удар: ведь Брут и Кассий своим поступком ввергли страну в гражданскую войну, которая привела ее к глубочайшему упадку и бедствиям. А деяние Кассия Хереи не может к этому привести. Как истинный римлянин, он предоставил себя в распоряжение сената и вручил нам в дар драгоценную свободу, которой мы так долго, увы, очень долго, были лишены!