Текст книги "Искатель. 1965. Выпуск №5"

Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн

Соавторы: Жорж Сименон,Александр Казанцев,Дмитрий Биленкин,Кира Сошинская,Конрад Фиалковский,Александр Ферсман,Василий Ушаков,Владимир Саксонов,Дональд Хенинг,Фрэнк Бак
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Боцман, – сказал командир. – Постройте команду.

Наши офицеры разошлись по катерам.

Мы выстроились.

Накрапывал дождь, за молом протяжно, отдаленно шипели волны.

Мы стояли, смотрели в светлое лицо командира.

– Коммодор Прайс принес извинения, – говорил он. – Был по делам на дальнем аэродроме, у летчиков. Далеко отсюда. На командира базы за проволочку наложил взыскание. По крайней мере он так сказал…

Строй шевельнулся.

– Дальше, – сказал капитан-лейтенант. – Выход конвоя назначен на сегодня, на семнадцать ноль-ноль. Пять транспортов «Либерти», два английских эсминца, одни американский и шесть наших катеров. Командует Прайс. Коммодор предложил задержаться на сутки, может быть, на двое, чтобы погрузить катера на «Либерти». На таких условиях и нам давали отдых.

Командир помолчал.

– Я отказался. Выходим в семнадцать ноль-ноль. Через два с половиной часа. Все ясно?

– Ясно, – сказал боцман.

– За это время надо погрузить горючее, продукты и привести корабль в порядок.

…Потом я таскал продукты. Мелькали ящики, мешки, пакеты – каменные плиты пирса, трап, непросохшая палуба, и опять – мешки, ящики… И на всех эти три буквы «USN», и все время всплывало перед глазами: Прайс, нахохлившийся на пирсе, командир на палубе, их скрестившиеся взгляды. Все тот же спор – и не только о том, как доставлять катера…

Рассказать бы тебе, коммодор, хотя бы про «Джесси Смит»! Может, понял бы тогда, что мы по-разному воюем!

Ни черта он не поймет – не так воспитан.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На рассвете, в Норвежском море, возвращаясь с вахты – два шага оставалось до люка в кубрик, – я услышал взрыв.

Пока бежал к орудию, раздался еще один. Зарядами шел туман, иногда такими плотными, что леерные стойки на краю борта исчезали. Я прикинул, где громыхнуло первый и второй раз. Выходило, что атакованы корабли в хвосте и в начале конвоя.

До «бофорса» добежал первым – был ведь на палубе.

Полминуты, не больше, стоял у орудия один.

Еще не смолк раскат второго взрыва, не оборвался звонок боевой тревоги; мы опять оказались в сплошном тумане, я никого не видел, только слышал топот. Такие полминуты…

– Подлодки?

Рядом уже стоял Кравченко.

Я пожал плечами:

– Шел с вахты, слышу – взрывы. В той стороне и там…

– Подлодки.

Голос у него был чересчур спокойный, даже скучный.

Я смотрел на него и ждал третьего взрыва.

Невысокий, крепкий Кравченко подобрался, тоже ждал. Он в последние дни все писал письма, чтобы сразу, как придем, отправить – узнать, что с матерью.

Весь расчет занял свои места.

– Боевой пост два к бою готов! – доложил Кравченко, повернув голову к мостику.

Там что-то сказал командир.

Катер шел вперед, не меняя курса.

Кравченко достал из кармана шинели платок, старательно высморкался и сказал, что коммодор делает правильно – уводит караван из опасного района.

Я держал в руках обойму. Металл потеплел у меня в ладонях.

Третьего взрыва не было.

Сильно качнуло. Катер вдруг рыскнул влево, наткнулся на волну, подмял ее.

– Разворачиваемся? – негромко спросил я.

– Да… Обратно.

Подошел боцман.

– Тут порядок?

– Порядок, – сказал Кравченко, пряча платок. – Идем охотиться, боцман?

– Не… Другое приказано. Там эсминец английский с «Либерти» команду снимает. Может, помощь нужна.

– С того, что последним шел?

– Впереди тоже одного накрыли. И команду-то снять не успели… – Пустошный помолчал. – Красиво загремели бы…

Значит, два из пяти транспортов торпедированы фашистскими подлодками. Если бы на них были погружены наши катера…

– Да нет! – сказал я. – Не могло этого быть!

– Ты положи обойму, – разрешил Кравченко.

Наплывал и снова редел туман. Плеск за бортом, жужжание локатора на мачте – все звуки глохли в нем.

Я положил обойму.

Не могло этого быть! Никогда! Не могли мы погрузить катера, как багаж, а сами возвращаться домой пассажирами!

Прошло несколько минут.

Английский эсминец возвращался, мы увидели с правого борта его силуэт. С корабля коротко помигали нам прожектором. Напряженно, на высокой ноте пели дизели эсминца.

Их было слышно и после того, как он исчез в тумане.

Некоторое время наш катер еще шел вперед, потом опять стал разворачиваться. Значит, сняли они команду с транспорта. Можем и мы возвращаться.

Было как-то не по себе… Словно еще тянулись те полминуты, что простоял на палубе один. Я вслушивался в каждый звук на мостике, следил за каждым движением Кравченко, но слушал и смотрел будто со стороны. Замер у ящика с обоймами и одновременно метался. Думал сразу о тысяче вещей и ни о чем толком, и горевал, и готов был обрадоваться чему-то, и торопился додумать самое главное. Это было как последние две-три затяжки… Две-три, а потом – окурок в сторону и вместе с ним все, что не дожито, не додумано, а там будь что будет!

В общем боялся – если можно этим словом объяснить все. Но если даже боялся, я мог спокойно самому себе в этом признаться.

В стороне мостика раздался голос:

– На локаторе! Вижу цель. Курс…

Моторы взревели.

Катер рванулся в туман. Шли самым полным. Не знаю, долго ли… Вдруг прояснилось, и стало видно все: слева открытое пространство, свободное от тумана, справа от него густая, четкая пелена, как дымовая завеса, а впереди, почти прямо по курсу, – подлодка.

Она шла в позиционном положении: над водой торчала рубка – перед ней медленно оседала ноздреватая от пены волна – и впереди темнела, окупаясь в бурун, часть носа.

Подлодка кралась за караваном, в туман… Ей недалеко было до той пелены, первые белесые клочья уже срывались с косо натянутой антенны!

Волна перед рубкой еще не осела – ахнули выстрелы нашего орудия. Затакали пулеметы.

Шли прямо на подлодку. Нет, она не успевала скрыться!

И не было больше ничего на свете – только мы и они, наш катер и подлодка. Враг. Застигнутый убийца. Передавая обойму, я на секунду увидел: рубка не накренилась вперед, погружалась. Там мелькнули какие-то красные пятна.

Мы сближались.

– Дробь! – с досадой крикнул Кравченко.

А!.. Больше нельзя было стрелять. Исчезал уже край рубки. Косо, в пене. Нельзя было опустить ствол орудия так низко. Вскинулся на волне, все заслонил нос катера. Последнее, что я увидел. – антенные стойки над рубкой подлодки. Рубка уже скрылась, а они культяпками торчали из воды прямо перед нами, мы почти доставали их.

«Охотник» рванулся вправо.

Моторы взвыли на предельных оборотах, но ход почему-то резко замедлился. С кормы донеслись крики.

«Уйдет!» – подумал я.

Ускользнула бы. Но тут из тумана выскочил другой наш катер. И почти сразу исчез, оставив на том месте, где развернулся, гладкую воду. Под ней – в глубине – еще клубилась, просвечивала пена, взбитая его винтами, а в тумане уже грохнул тугой утробный взрыв. Потом еще один, третий, четвертый… Глубинные бомбы!

Наш катер описывал широкий круг.

– Положи обойму.

Она была у меня в руках с той минуты, когда прекратили огонь. Еще холодила руки.

Я положил, опять начинал чувствовать качание палубы под ногами, опять возвращаясь к тому, что не успел додумать, – только ощутил как острую, щемящую радость: ведь если бой, значит мы почти дома…

– Человек за бортом!

Кравченко толкнул меня:

– Где? Не видишь?

– Нет…

– Два человека за бортом! – крикнул сигнальщик.

– Вон они!..

С левого борта в темной воде болтались два ярко-красных капковых бушлата. По воде летучими клочьями скользил туман. Как поземка… Бушлаты яркими поплавками ныряли метрах в десяти один от другого.

Мы медленно приближались к ним.

Уже можно было различить головы: одну светловолосую, не покрытую, другую – серую.

– Да это же с подлодки, – заорал я, вдруг сообразив. – Фашисты! Сам видел, точно!

– Что ты кричишь? – сказал Кравченко. – Иди туда, может, понадобишься.

Светловолосый был ближе – ему первому бросили круг.

Боцман бросал.

Линь мелькнул в воздухе и пропал в волнах, а следом – совсем недалеко от светловолосого – плюхнулся круг. Немец забарахтался, мелькнуло и исчезло его потерянное лицо – поднырнул под круг, продел руки.

– Знает! – буркнул Пустошный. – Надраивай…

Стали подтаскивать. Линь натянулся – надраился.

С него сыпались капли.

Руки немца, продетые в круг, повисли, волосы мочалила вода.

– Гошин, бросай второму! – крикнул боцман.

Первого подтащили к борту. К тому месту, где я когда-то стоял вахтенным у трапа. Тут между двумя леерными стойками вместо натянутых лееров – цепочка. Ее снимают, когда нужно перекинуть на берег сходню. Сейчас тоже сняли.

– Вытаскивай. Хватайся живей…

Мы нагнулись, потащили – кто за ворот, кто за рукава капкового бушлата. Голова светловолосого болталась. Мертвые губы задели мне по руке, я вздрогнул.

Второй плавал метрах в двадцати – держался за круг. Лицо было повернуто в нашу сторону.

Первого вытащили на палубу.

– Вот это акула! – процедил я.

– Нахлебался. Волоки сюда… Кранец! Под спину ему.

– Как, боцман? – окликнул с мостика командир.

– Откачаем…

Пустошный нагнулся над немцем.

Командир вышел из рубки.

Я оглянулся – второго вытаскивали на палубу. Там помощь не требовалась. Сам встал, шагнул от борта и медленно поднял руки вверх. Фашист… Он был высок, похож на лыжника в красном бушлате и серой шерстяной шапке, натянутой на голову. Мокрое лицо сморщилось – вот-вот чихнет или заплачет.

Я посмотрел на его поднятые руки – и вдруг увидел, как в правой блеснул широкий нож.

Боцман закончил возиться с первым пленным и поднимался с колен. Гошин только что был рядом, а теперь шагнул, опуская на палубу спасательный круг, а я стоял между немцем и Пустошным чуть в стороне. И когда увидел нож, сразу понял, что его еще никто, кроме меня не заметил, что боцман не успеет обернуться, а нож нацелен ему в спину.

(Окончание следует)

АКАДЕМИК А. Е. ФЕРСМАН
ОДНО ЦЕЛОЕ

Выдающийся советский минералог и геохимик академик Александр Евгеньевич Ферсман (1883–1945) широко известен как автор прекрасных научно-популярных книг «Занимательная минералогия», «Занимательная геохимия» и других.

Публикуемый впервые рассказ «Одно целое» предназначался автором для второго тома его книги «Воспоминания о камне».

Нас было несколько человек из разных городов, людей разных специальностей, разных психологий, разных интересов и настроений. Одно нас объединяло – мы все должны были провести целый месяц в санатории, в окна которого сквозь дымку утреннего тумана, при розовом освещении заходящего солнца и в яркий солнечный день смотрелся голыми острыми вершинами гордый Бештау.

Однажды вечером после грозы, очистившей воздух, мы собрались на балконе санатория, разместились в удобных плетеных креслах и шезлонгах и все без исключения как-то особенно остро поддались очарованию осеннего заката, игравшего тысячами розово-бурых красок по, казалось, наступившим на нас склонам Бештау, омытого южной грозой.

– Не знаю, поймете ли вы меня, – прервал молчание молодой литератор, – поймете ли вы, что переживает поэт, когда им овладевают эти грустные краски осеннего вечера? Ведь именно здесь рождались почти неземные созвучья лермонтовских стихов, здесь выковывались мрачные формулы жизни «героев прошлого времени», здесь рождались байроновские порывы самопожертвования, героической борьбы за безнадежное, мировой скорби перед наступающей смертью.

Сейчас здесь в дни борьбы за утро новой эры рождаются другие порывы. Эти желтые краски смерти природы, тихие звуки затухающего дня – все это и теперь будит к борьбе, но уже не той, ради которой бросается одинокий борец на верную и бесполезную, хотя бы и славную смерть, а к борьбе за светлое утро, за весну, полную благоухания и ярких красок, борьбу против вечера и смерти. Посмотрите на эти желтые и красные блики листвы бука и дуба, на выжженные южным солнцем альпийские зеленые луга, посмотрите на эти осыпи, покрытые черно-серыми лишаями и мхами. Для меня они стимул к борьбе духа и воли, борьбе против природы за ее светлое рождение завтра…

– Я вас совершенно не понимаю, – сказал другой собеседник, старый историк. – Я вижу совершенно другую картину – могучую фигуру Петра, ищущего серу для пороха своих пушек и минеральную воду для своей страны. В источниках сказочного Карлсбада он научился ценить целебную воду и отдал приказ своему лейб-медикусу Шоберу во время Персидского похода посмотреть, что это за кислые и серные воды, о которых говорится еще в старых летописях XVI века.

…Зорко охраняли гордые кавказские народы свои богатства. Лейб-медикуса Шобера не пустили к горам Бештау, но прошло около пятидесяти лет и с конвоем казаков сюда приехал первый исследователь академик Гильденштедт, а затем и Паллас. Началась организация курортов. Из Ростова через богатейшую кубанскую житницу была проложена первая почтовая дорога. Она шла вот здесь, под нами, через станицу Железную, и, огибая с севера и юга зеленые склоны Бештау, заканчивалась на берегах реки Подкумье в Горячеводске (ныне Пятигорске).

Я вижу на этой старой почтовой дороге лихих ямщиков, тройки лошадей, запряженных в тарантасы, привозившие сюда с севера петербургскую знать.

Здесь в таком же рыдване с массой сосудов для воды и анализов проезжал на казенной тройке врач-филантроп Гааз, положивший перед самым наступлением французов в 1812 году начало научному изучению этого района.

Я вижу в легком тарантасе и скорбящую фигуру молодого офицера. Он останавливается в Железноводске, любуется видом на Бештау, ищет успокоения своей неспокойной душе в ярко освещенных свечами бальных залах Пятигорска и отдает последний свой вздох на поляне Машука, посылая последний взгляд на гордые вершины.

– Мне нравится ваш рассказ, – сказал после некоторого раздумья молодой, несколько самоуверенный геолог, пылкий последователь новых идей химической и физической мысли при анализе явлений природы. – Но вы рассказываете о том, что чуждо самому Бештау, этому великану, поднявшему свои пять вершин на высоту полутора километров над морем. Не вам с вашими историческими воспоминаниями и поэтическими образами говорить о Бештау, этой замечательной странице истинной истории Земли…

Наступила минута молчания…

Ее прервал наш философ, спокойный, тихий, вдумчивый старик, голос которого нам почти не был знаком – так редко он говорил.

– Я внимательно слушал вас, захваченный чудесной картиной тихого осеннего вечера Бештау. Видите, как быстро сгущаются сумерки на его склонах, как темная, почти фиолетовая дымка скрывает всю красоту и разнообразие его скал, горных осыпей, лесов и лугов – все сливается в единую черную тень, растущую перед нами на фоне звездного южного неба. И вот пока я слушал, для меня Бештау сливался в одну общую прекрасную картину природы. Вы видели ее по-своему. Себя самих, свои мысли, чувства и переживания хотели вы прочесть в расстилавшейся перед вами красоте. Отдельные грани многогранной природы раскрывали вы передо мной, и потому так различно окрашены были они в ваших словах, чувствах и мыслях! Так же сверкают и переливаются огни в прекрасной венецианской люстре вот этого старого дворца.

А для меня все это одно и то же. Поэтические образы прошлого, и картины настоящего, и грозные процессы кипящих вулканов – все это лишь часть одного великого целого, звенья единой цепи природы и жизни.

Не сердитесь на меня, но… вы не видите всю красоту, всю прелесть величественной картины, подаренной нам сегодня гордым Бештау.

…Не знаю, обиделись ли мы на слова старого философа, но все замолчали, потом перевели разговор на другие темы и разошлись согласно санаторному регламенту по своим комнатам…

Жорж СИМЕНОН
РЕВОЛЬВЕР МЕГРЭ[9]9
  Окончание. Начало в № 3, 4.


[Закрыть]

Рисунки С. ПРУСОВА

– Вы хорошо долетели, мосье Мегрэ?

Узнал ли администратор отеля Мегрэ через двенадцать лет? Может быть, он знал его по фотографиям в газетах? Или это была просто профессиональная любезность? Или сыграло роль то, что номер был заказан Скотленд-Ярдом? Но, не дожидаясь вопроса, он протянул комиссару ключ.

– Очень хорошо. Благодарю вас.

Огромный холл, в котором в любое время дня и ночи было полно людей, сидящих в глубоких креслах, всегда производил на Мегрэ сильное впечатление. Направо продавали цветы. У каждого мужчины в петлице был цветок, и, вспомнив настроение Пайка, Мегрэ тоже купил себе красную гвоздику.

Он вспомнил, что бар находится налево. Ему хотелось пить. Он направился к стеклянной двери, которую тщетно пытался открыть.

– В одиннадцать тридцать, сэр.

Он помрачнел. За границей всегда бывает так. Какие-то вещи тебя очаровывают, другие сразу же приводят в дурное настроение. Почему, черт возьми, нельзя выпить стакан вина раньше половины двенадцатого? Он не спал ночь. Кровь приливала к голове, и от жары он чувствовал легкое головокружение. А может быть, это от качки в самолете?

В тот момент, когда он направился к лифту, к нему подошел незнакомый человек.

– Эта дама только что приказала подать ей завтрак наверх. Мистер Пайк просил меня держать вас в курсе. Могу я остаться в вашем распоряжении?

Это был человек из Скотленд-Ярда. Мегрэ нашел его очень элегантным, вполне подходящей фигурой для этого роскошного отеля, в петлице у него тоже был цветок. Только его гвоздика была белой.

– Молодой человек не появлялся?

– Пока еще нет, сэр.

– Будьте добры, последите за холлом и предупредите меня, когда он придет.

– Я предполагаю, что пройдет еще много времени, сэр, пока он дойдет до буквы «С». Насколько мне известно, инспектор Пайк направил одного из моих товарищей в отель «Ланкастер».

Номер был просторным, с салоном серо-жемчужного цвета и огромными окнами, выходящими на Темзу, по которой проходили катера вроде парижских речных трамваев с двумя палубами и толпящимися на них туристами.

Мегрэ было так жарко, что он решил принять душ и переменить белье. Он хотел позвонить в Париж, узнать новости о бароне, но потом передумал, оделся и вышел из комнаты. Номер 605 был напротив. Из-под дверей пробивался луч света, значит, там уже подняли занавески. Он хотел постучать, но услышал шум воды в ванной и, закурив трубку, принялся шагать по коридору. Проходящая мимо горничная с любопытством взглянула на него. По-видимому, она рассказала о нем в служебной комнате, потому что вскоре появился официант и, в свою очередь, начал его разглядывать.

Взглянув на часы и увидев, что уже двадцать четыре минуты двенадцатого, Мегрэ вошел в лифт и очутился около дверей бара в ту минуту, когда его открывали. Другие джентльмены, которые ждали этой минуты, сидя в креслах холла, также устремились в бар.

– Шотландский?

– Пожалуйста.

– С содовой?

Гримаса Мегрэ явно говорила о том, что он не находит в этом напитке особого вкуса, и бармен предложил:

– Двойной, сэр?

Это было уже лучше. Он никогда даже не подозревал, что в Лондоне может быть так жарко. Он вышел на улицу, несколько минут постоял перед вращающейся дверью, снова взглянул на часы и направился к лифту.

Когда Мегрэ постучал в дверь 605-го, женский голос ответил:

– Войдите!

Наверное, она решила, что это официант за посудой, и повторила по-английски:

– Come in!

Он повернул ручку, дверь открылась. Он очутился в комнате, залитой солнцем, и увидел женщину в пеньюаре, сидящую перед зеркалом. Она даже не взглянула на него. Она продолжала расчесывать свои темные волосы, держа шпильки в зубах. Затем она увидела его в зеркале. Нахмурила брови.

– Что вам здесь надо?

– Комиссар Мегрэ из уголовной полиции.

– Разве это дает вам право врываться к людям?

– Вы сами попросили меня войти.

Было трудно определить ее возраст. Она, по-видимому, была очень красива в молодости, и следы этой красоты были еще видны. Вечером, при электрическом свете, она, наверное, могла произвести впечатление, если бы около ее рта не было этих жестких складок.

– Вы могли бы для начала вынуть трубку изо рта.

Он неловко вынул трубку. Он забыл о ней.

– Затем, если вам надо поговорить со мной, спрашивайте сразу, что вам нужно. Я не совсем понимаю, какие вопросы могут быть у французской полиции ко мне… В особенности здесь.

Она все еще сидела к нему спиной, и это было неприятно. Она, конечно, знала об этом и продолжала сидеть, наблюдая за ним в зеркало. Стоя, он чувствовал себя слишком большим и громоздким. Постель была не убрана. На столе стоял поднос с остатками завтрака, и сесть можно было только на хрупкий диванчик, куда он вряд ли мог втиснуть свое большое тело.

Мегрэ сказал, смотря на нее в зеркало:

– Алэн в Лондоне.

Или она действительно была очень волевой, или же это имя ей ничего не говорило, она и глазом не моргнула.

Он продолжал в том же тоне:

– Алэн вооружен.

– Значит, вы пересекли Ла-Манш для того, чтобы сообщить мне об этом? Ведь, насколько я понимаю, вы приехали из Парижа. Какое имя вы назвали? Я имею в виду ваше?

Он был уверен, что она играет комедию в надежде вывести его из себя.

– Комиссар Мегрэ.

– Из какого района?

– Из уголовной полиции.

– Вы ищете молодого человека по имени Алэн? Его здесь нет. Обыщите номер, может быть, вас это убедит.

– Это он вас ищет.

– Почему?

– Именно это я и хотел узнать у вас.

На этот раз она поднялась, и он увидел, что она почти одного с ним роста. На ней был пеньюар из плотного шелка цвета сомон, который подчеркивал стройность ее хорошо сохранившейся фигуры. Она подошла к столику, взяла сигарету, закурила и позвонила метрдотелю. Он подумал, что она собирается выставить его вон. Но когда появился официант, она только сказала: «Шотландский без льда. И стакан воды».

Когда дверь закрылась, она обернулась к комиссару.

– Мне нечего больше вам сказать. Сожалею.

– Возможно. Но Лагранж – ваш друг.

Она покачала головой, как человек, который испытывает жалость к собеседнику.

– Послушайте, мосье комиссар, не знаю, зачем вы сюда приехали, но сейчас вы просто теряете время. По-видимому, произошла ошибка.

– Вас зовут Жанна Дебюль?

– Да, это мое имя. Вам показать паспорт?

Он отрицательно качнул головой.

– Барон Лагранж систематически навещает вас в вашей квартире на бульваре Ришар-Валлас, а до этого, конечно, бывал у вас на улице Нотр-Дам де Лоретт.

– Я вижу, вы хорошо осведомлены. Объясните мне теперь, почему тот факт, что я была знакома с Лагранжем, заставляет вас преследовать меня в Лондоне?

– Андре Дельтель умер!

– Вы говорите о депутате?

– Он тоже был вашим другом?

– По-моему, я его ни разу не встречала. Я слышала много разговоров о нем, впрочем, как и все во время выборов. Возможно, я и видела его в каком-нибудь ресторане или ночном кабаре.

– Он убит.

– Судя по его манере заниматься политикой, он, наверное, имел много врагов.

– Убийство было совершено в квартире Франсуа Лагранжа.

В дверь постучали. Вошел официант, неся на подносе виски.

Она выпила полную стопку, как человек, привыкший выпивать каждый день, затем налила вторую и села на диван со стаканом в руке, запахнув полы своего пеньюара.

– И это все? – спросила она.

– Алэн Лагранж, его сын, раздобыл револьвер и патроны. Он был в вашем доме за полчаса до вашего поспешного отъезда.

– Повторите, как вы сказали.

– По-спеш-но-го.

– Вы, по-видимому, уверены, что еще накануне я не собиралась ехать в Лондон?

– Вы никому об этом не сообщили.

– А вы сообщаете своей горничной о ваших планах? Вероятно, вы расспрашивали Жоржетту.

– Неважно. Алэн был в вашем доме.

– Мне об этом не доложили. И я не слышала звонка.

– Потому что на лестнице его догнала консьержка, и он вернулся.

– Он сказал консьержке, что идет ко мне?

– Алэн ничего не сказал.

– Вы это серьезно говорите, комиссар? Неужели вы проделали такое путешествие, чтобы рассказать мне весь этот вздор?

– Вам позвонил барон.

– В самом деле?

– Он рассказал вам о том, что произошло. А может быть, вы уже были в курсе?

Ему было жарко. А она была неуловимая, совершенно спокойная, подтянутая. Время от времени она делала глоток виски, не думая предложить ему выпить и не предлагая ему сесть. Он стоял, чувствуя себя большим, неловким.

– Лагранж арестован.

– Это его дело и ваше, не так ли? А что он говорит?

– Он пытается доказать, что он сумасшедший.

– Он всегда был слегка сумасшедшим.

– И тем не менее он был вашим другом?

– Нет, комиссар. Поберегите ваше остроумие. Вы не заставите меня говорить по той простой причине, что мне нечего сказать. Если вы посмотрите мой паспорт, то увидите: мне приходится иногда проводить несколько дней в Лондоне. И всегда в этом отеле. Вам могут подтвердить в администрации. Что ж касается этого бедняка Лагранжа, то я знаю его уже многие годы.

– При каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

– Это вас не касается. Но тем не менее могу вам признаться, что обстоятельства были самые банальные, обычная встреча мужчины и женщины.

– Он был вашим любовником?

– Вы необычайно деликатны.

– Но он был вашим любовником?

– Предположим, что был один вечер, может быть, неделю или даже целый месяц. Но ведь с тех пор прошло двенадцать-пятнадцать лег.

– Вы остались друзьями?

– А по-вашему, мы должны были переругаться или подраться?

– У вас с ним были общие дела?

Она улыбнулась.

– Какие дела, боже мой? Разве вы не знаете, что все дела, о которых разглагольствовал этот старый колпак, существовали только в его воображении? Вы даже не потрудились выяснить, что он собой представляет? Зайдите к «Фуке», «Максиму», в любой бар на Елисейских полях, и вас там просветят на этот счет. Для этого не стоило ехать на пароходе или лететь в самолете.

– Вы давали ему деньги?

– Разве это преступление?

– Много?

– Вы замечаете, как я терпелива? Еще четверть часа тому назад я могла выставить вас за дверь, потому что вы не имеете никакого права находиться здесь и задавать мне вопросы. И все же я последний раз повторяю, вы идете по неверному пути. Да, когда-то я знала барона Лагранжа, еще в те времена, когда он был представительным мужчиной и производил впечатление. Позже я встретила его на Елисейских полях, и он поступил со мной так же, как со всеми остальными.

– То есть?

– Занимал у меня деньги. Наведите справки. Это человек, которому всегда не хватает несколько сотен тысяч франков, чтобы начать какое-то удивительное дело и разбогатеть в течение нескольких дней. Это означает, что у него нечем заплатить за аперитив, который он пьет, или за билет в метро, чтобы вернуться домой. И я поступала, как все – давала ему в долг.

– И он преследовал вас даже дома?

– Разговор окончен.

– Тем не менее его сын разыскивает вас.

– Я его никогда не видела.

– Он в Лондоне, приехал ночью.

– Здесь, в этом отеле?

Первый раз в ее голосе прозвучали беспокойство и неуверенность.

– Нет.

Он остановился. Надо было выбирать между двумя решениями. Он выбрал то, которое считал лучшим.

– В отеле «Жильмор», напротив вокзала Виктория.

– Как вы можете утверждать, что он разыскивает именно меня?

– Потому что с сегодняшнего утра он уже был во многих отелях и спрашивал вас. Он идет по алфавиту, меньше чем через час он будет здесь.

– Ну вот, тогда мы и узнаем, что ему от меня надо, не так ли?

Ее голос слегка дрожал.

– Он вооружен.

Она пожала плечами, встала и взглянула на дверь.

– Я думаю, что мне надо вас поблагодарить за то, что вы меня оберегаете?

– У вас еще есть время.

– Для чего?

– Рассказать все.

– Вот уже полчаса, как мы с вами этим занимаемся. А теперь я вас попрошу покинуть меня, мне надо, наконец, одеться. – Она добавила, засмеявшись, но смех ее звучал нарочито: – Если этот молодой человек действительно нанесет мне визит, я должна быть готова!

Мегрэ вышел сгорбившись. Он был недоволен и ею и собой: ему ничего не удалось из нее вытянуть. У него было ощущение, что Жанна Дебюль одержала над ним верх. Когда дверь за ним закрылась, он постоял еще в коридоре. Ему хотелось узнать, звонит ли она кому-нибудь по телефону и вообще не предпринимает ли что-нибудь.

К несчастью, горничная, та самая, которая видела, как он бродил по коридору, вышла из соседнего номера и снова уставилась на него. Мегрэ направился к лифту.

В холле он снова увидел агента из Скотленд-Ярда, сидящего в одном из кресел, устремив взгляд на вертящуюся дверь. Мегрэ сел рядом.

– Ничего нового?

– Пока нет.

В этот час в холле было многолюдно. Машины беспрестанно останавливались перед отелем, из них выходили не только приезжие, но и лондонцы, которые заехали позавтракать или выпить стаканчик в баре. Все были очень оживлены. На лицах у них было то же восхищение прекрасной погодой, что и у Пайка. Посетители стояли группами. Около конторки дежурного тоже толпились люди. Женщины, сидя в креслах, ожидали своих спутников, с которыми затем проходили в ресторан.

Мегрэ вспомнил о втором подъезде отеля, выходящем на набережную. Если бы он был в Париже!.. Все было бы так просто! Хотя Пайк и предоставил себя в его полное распоряжение, Мегрэ не хотел этим злоупотреблять. По существу, он боялся показаться смешным. Неужели Пайк чувствовал ту же унизительную неловкость, когда был во Франции?

Во Франции Мегрэ не остановило бы присутствие горничной в коридоре, как это произошло только что наверху. Он бы ей рассказал любую историю, наверное, просто заявил, что он из полиции, и продолжал бы наблюдение.

– Прекрасная погода, сэр.

Комиссара это уже начинало раздражать.

Англичане слишком восхищались своим наконец-то появившимся солнцем. Они забыли обо всем остальном. Прохожие на улице шагали, как во сне.

– Вы полагаете, что он придет, сэр?

– Вполне вероятно. «Савой» должен быть в его списке.

– Я опасаюсь, что Фентон не был достаточно ловок.

– Кто такой Фентон?

– Мой коллега, которого инспектор Пайк направил в отель «Ланкастер». Он должен был так же, как я здесь, сесть в холле и ждать, а после выхода молодого человека следить за ним.

– Он недостаточно опытен?

– Нет, сэр. Он очень хороший агент. Только он рыжий и с усами. Поэтому тот, кто увидел его один раз, запомнит навсегда.

Агент взглянул на часы и вздохнул. А Мегрэ в это время наблюдал за лифтами. Из одного из них вышла Жанна Дебюль в изящном летнем костюме. Она держалась совершенно спокойно. На губах у нее мелькала улыбка женщины, которая чувствует себя красивой и элегантной. Мужчины смотрели на нее. Мегрэ заметил большой бриллиант на ее руке.

Непринужденно рассматривая посетителей, она прошла через холл, затем отдала ключи дежурному и остановилась. Она заметила Мегрэ. Не потому ли она играла эту сцену?

Позавтракать можно было в двух местах: в большом зале ресторана, который являлся продолжением холла – его застекленные стены выходили на Темзу, – и в griill-room, менее просторном и парадном, но там было больше народу, а из окон можно было видеть вход в отель.

Жанна Дебюль направилась в griill-room. Она сказала несколько слов метрдотелю, который услужливо проводил ее к маленькому столику у окна.

В ту же минуту агент сказал:

– Вот он…

Комиссар живо обернулся к вертящейся двери, но не увидел никого похожего на фотографию Алэна Лагранжа. Он открыл уже рот, чтобы задать вопрос, но сразу заметил маленького человека с ярко-рыжими волосами и усами, входящего в холл.