Текст книги "Журнал «Если», 1992 № 02"

Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн

Соавторы: Клиффорд Дональд Саймак,Роберт Шекли,Филип Киндред Дик,Карен Андерсон,Павел Гуревич,Александр Рубцов,Александр Корженевский,Леонард Никишин,Александр Асмолов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

К тому времени, когда я, обессилев и потеряв всякую надежду вырваться, сдался, по телу самого паразита уже бежала тонкая серебристая линия – верный признак того, что процесс деления вот-вот закончится. Именно это, пожалуй, и заставило меня подумать о другом выходе, если то, что происходило у меня в голове, можно охарактеризовать словом «думать».

Мои руки были связаны за спиной, ноги тоже связаны у лодыжек, и, кроме того, Старик притянул меня за пояс к сидению ремнем безопасности. Но ноги, хотя и связанные вместе, не были привязаны к креслу. Я сполз по сиденью и изо всех сил ударил ногами по приборной панели, включив сразу все стартовые ускорители.

Перегрузка получилась дай Бог. Я не знаю, сколько в машине оставалось ускорителей и поэтому не могу сказать, сколько вышло, «g», но, в общем, немало. Нас обоих швырнуло назад. Отца гораздо сильнее, поскольку я был пристегнут. Его бросило на спинку сиденья, и потерявший панцирь, беззащитный паразит оказался словно между молотом и наковальней.

Короче, он буквально брызнул во все стороны.

Отца выгнуло в этом жутком спазме, который я видел уже три раза. С искаженным лицом, со скрюченными пальцами он буквально воткнулся в руль.

Машина резко пошла вниз.

Я бессильно следил за тем, как она падает.

Альтиметр деловито щелкал. Когда я нашел взглядом прибор, он показывал уже одиннадцать тысяч футов. Затем стало девять… семь… шесть, и мы вышли на последнюю милю.

На высоте полторы тысячи футов включилась радарная блокировка, и один за другим выстрелили тормозные ускорители. Каждый раз меня чуть не разрезало ремнем пополам, однако появилась надежда, что машина не разобьется. Рассчитывать на это было глупо, поскольку отец по-прежнему лежал на руле.

Но когда мы врезались в землю, я все еще надеялся.

Я начал приходить в себя, когда почувствовал какое-то мягкое покачивание. Ощущение раздражало, и в голове крутилась только одна мысль «Когда же это кончится?» Каждое, даже самое легкое движение вызывало нестерпимую боль во всем теле. Я с трудом разлепил один глаз – второй вообще не открывался – и тупо огляделся, пытаясь сообразить, что же вызывает это раздражающее покачивание.

Надо мной был пол машины, но я довольно долго его разглядывал, прежде чем понял, что это такое. К тому времени я начал вспоминать, где нахожусь и что произошло. Вспомнился стремительный полет вниз, удар, и до меня дошло, что мы упали не на землю, а, видимо, в воду. Может быть, в Мексиканский залив? Я не знал наверняка, да и не до того было.

Мысль об отце отозвалась вспышкой боли и отчаянья.

Надо мной болтались два обрывка ремня безопасности. Руки и ноги по-прежнему были связаны, но одну руку я вроде бы умудрился сломать. Второй глаз не открывался, дышал я с трудом. Отца у приборной панели не оказалось, и это меня почему-то удивило. Превозмогая боль, я повернул голову, чтобы взглянуть на другую часть машины здоровым глазом. Отец, весь в крови, лежал совсем рядом; от моей головы до его было всего фута три. Я уже не надеялся, что он жив, но, наверное, целых полчаса потратил, чтобы проползти эти три фута.

Я почти касался щекой его щеки. Никаких признаков жизни, и судя по тому, как он лежал – изломанный, словно кукла – на чудо рассчитывать не приходилось.

– Папа, – хрипло позвал, а затем закричал я. – Папа!

Веки его дрогнули, но глаза остались закрытыми.

– Привет, сынок. Спасибо… Я тебе очень благодарен… – прошептал он и умолк.

– Папа! Очнись! Ты жив?

Он снова заговорил, но каждое слово давалось ему с болезненным усилием:

– Твоя мать… просила передать тебе… она очень тобой гордилась…

Отец затих, и его дыхание вдруг стало сухим и хриплым – зловещий предсмертный хрип.

– Папа, – закричал я сквозь слезы, – не умирай! Я не смогу без тебя!

Он открыл глаза.

– Сможешь, сынок, сможешь. – Пауза, хриплый натужный вздох, затем: – Мне так больно… – И глаза закрылись.

Я кричал, но больше ничего не мог от него добиться. Затем просто прижался к нему лицом, и по моим щекам, смешиваясь с кровью и грязью, потекли слезы.

33

Мы вычистим этот Титан!

Несмотря на успешное завершение операции «милосердие», мы не можем полагать, что все титанцы уничтожены. Только неделю назад на Юконе пристрелили медведя с паразитом на спине.

Отныне человечеству предстоит постоянно быть настороже, особенно лет через двадцать пять – если мы не вернемся, а вместо нас прилетят тарелки. Нам пока неизвестно, почему активность титанцев подчиняется двадцатидевятилетнему циклу сатурнианского «года», но это факт. Причина, возможно, очень проста: мы и сами во многом подчиняемся циклу, совпадающему с земным годом. Будем надеяться, что титанцы по-настоящему активны только в один из периодов своего «года».

Меня направили, помоги нам Бог, как «специалиста по прикладной экзопсихологии», но кроме того, я еще и боевая единица, как любой из нас, от капеллана до повара. Мы раз и навсегда должны показать паразитам, что они совершили крупную ошибку, связавшись с самой живучей, самой коварной, самой опасной, самой непокорной формой жизни в этом секторе космического пространства, с существами, которых можно убить, но не подчинить.

(Я втайне надеюсь, что мы сумеем спасти тех маленьких эльфов-гермафродитов. С эльфами, мне почему-то кажется, мы поладим).

Справимся мы с паразитами или нет, человечеству в любом случае придется теперь поддерживать свою заслуженную по части свирепости репутацию. Цена свободы – это готовность вступить в драку, в любое время, в любом месте и с беспредельной храбростью. Если мы не извлечем урок из нашествия паразитов, нам остается только одно: «Эй, динозавры, подвиньтесь-ка! Мы уже готовы вымирать!»

Никому ведь неизвестно, какую еще грязную шутку может сыграть с нами большая вселенная. И паразиты, возможно, покажутся нам простыми, открытыми, дружелюбными парнями по сравнению, скажем, с жителями планет Сириуса. Если это только увертюра, то нам лучше извлечь из нее урок и всерьез приготовиться к первому действию. Мы считали, что вселенная пуста, а нам автоматически отводится роль ее властителей. Даже после «завоевания» космоса мы продолжали заблуждаться, потому что Марс уже стар, а на Венере разум едва зародился. Но если человек претендует на главную роль – или хотя бы на роль уважаемого соседа, – ему придется доказывать это в борьбе.

Каждый из участников операции хоть раз был в подчинении у паразитов. Только те, кто испытал на себе их власть, знают, как паразиты коварны, как ни на секунду нельзя терять бдительность – и как нужно ненавидеть. Полет продлится двенадцать лет, так что у нас с Мэри будет долгий медовый месяц. Да, разумеется, Мэри летит. Почти весь экспедиционный корпус состоит из женатых пар, а что касается остальных, то на каждого одинокого мужчину приходится одинокая женщина. Двенадцать лет – не просто путешествие, это образ жизни.

Когда я сказал Мэри, что мы летим к спутникам Сатурна, она ответила лишь: «Хорошо, дорогой».

Думаю, у нас будет достаточно времени, чтобы вырастить двоих или троих ребятишек. Как говорит отец, раса должна идти дальше, даже если еще не ясно куда.

Я понимаю, что отчет у меня получился не очень связный. Видимо, перед тем, как сдавать в Отдел, его придется доработать. Но я все изложил так, как видел и чувствовал. Война с инопланетной расой – это война психологическая; техника не играет тут главной роли, и, может быть, то, что я думал и чувствовал, будет гораздо важнее того, что я делал.

Отчет я заканчиваю уже на космической станции «Бета», откуда мы должны перейти на крейсер «Мститель». Похоже, у меня не будет времени доработать свое «сочинение», так что оставляю его как есть – пусть историки развлекаются. Вчера вечером мы попрощались в Пайкс-Пик-Порт с отцом. Он меня сразу поправил:

– Не «прощай», а «до свидания». Вы вернетесь. А я собираюсь дотянуть до вашего возвращения, становясь с каждым годом все чудаковатей и ворчливей.

Я сказал, что буду на это надеяться. Он кивнул.

– Вы вернетесь. Ты слишком живуч, чтобы умереть. Я очень верю в тебя и таких, как ты, сынок.

С минуты на минуту начнется переброска на крейсер. В душе – волнение и радость. Ну, теперь держитесь, кукловоды: свободные люди летят по ваши души!

Перевел с английского Александр КОРЖЕНЕВСКИЙ

Бремя свободы

Александр АСМОЛОВ, вице-президент Общества психологов СССР

В романе Роберта Хайнлайна «Кукловоды» человек под воздействием чужой воли превращается в роботе, причем даже не робота Айзека Азимова, в которого, по крайней мере, были вмонтированы законы роботехники, а в самую страшную разновидность машины – неинтеллектуального социального робота, лишенного памяти. Но расчлененная личность, айтматовский манкурт – объект, к сожалению, далеко не фантастический. Проблему обезличивания человека, затронутую в предыдущем номере журнала публицистом Виктором Белицким, рассматривает психолог.

Как в истории культуры возникает личность? Все начинается, когда мы задаем себе этот вопрос, которым болели долгие годы, пока психология была наукой уха-горла-носа; человек был как бы разделен, расчленен на отдельные функции (восприятие, память и т. д.). Вспоминаются слова Гете: «Во всем подслушать связь стремясь, хотят явленья обездушить, забыв, что если в них нарушить одушевляющую связь, то больше нечего и слушать»… Вопрос этот называли то телеологическим, то теологическим, но в любом случае предполагалось, что есть провидение, которое нами управляет. Провидение есть, и возникает идея о том, что каждый из нас – одна из возможностей эволюционного процесса истории, каждый рождается, если угодно, для ответа на вопрос: «ЕСЛИ?». Если сбывается его судьба, если он вносит вклад в развитие истории, все может пойти не по противоположному, другому, но по иному пути. Не «контркультура», но иная культура.

Есть замечательный рассказ Роберта Шекли о том, что где-то в Космосе существует Ответчик. К нему приходят представители разных цивилизаций, разных форм жизни, и задают вопросы. Человек спрашивает: что такое жизнь и смерть? Люди? И получает ответ: частность. Все уходят неудовлетворенными. Между тем, можно получить ответ на любой вопрос, если только правильно его поставить.

Это гениальный рассказ, в нем ключ к многим происходящим в нашей жизни процессам. Что порождает социальных роботов? Насколько каждому из нас грозит опасность в определенных обстоятельствах превратиться в манкурта?

Вопрос об обезличивании, о манипуляции человеческим сознанием нужно ставить в историко-культурном контексте, в системе координат, связанной с именами выдающихся ученых, скажем, нашего соотечественника, психолога Л.С.Выготского или культур-антрополога Леви-Стросса. Этой проблемой много занимался Бруно Беттельгейм, воспитанник знаменитой Венской школы психоанализа. Полтора года он просидел в гитлеровских лагерях Дахау и Бухенвальд, где имел трагическую возможность изучать разрушительное воздействие лагерной жизни на личность заключенного, превращение нормального человека в «идеального заключенного». И каждый раз, отвечая на этот вопрос, мы должны не только погрузиться в прошлое, но и попытаться заглянуть в будущее.

Весьма условно мозаику культуры в ходе человеческой истории можно расположить у двух полюсов – полюса полезностии полюса достоинства.В первом случае люди, как муравьи в муравейнике, оцениваются по своей служебной функции. Они винтики единого механизма. Культура, ориентированная на полезность, всегда стремится к равновесию, самосохранению, всегда озабочена тем, чтобы выжить, а не жить.Ее цель, прикрываемая тем или иным благостным идеалом, – воспроизводство самой себя без каких-либо изменений.

Опознавательный «знак» такой культуры – операция пересчета (естественно, не арифметическая, а культурная). Мы помним замечательный мульфильм о козленке, который научился считать до десяти и которого все сначала хотели забодать, а потом с восторгом сами принялись «считаться». Что есть стремление одеть человека в форму, присвоить номер, как не лишение имени? В обществе культуры достоинства личность самоценна, в культуре полезности ее ценность вторична – лишь в отношении какой-либо деятельности, функции.

Наша культура, понятно, первого типа. Предпосылки обезличивания вмонтированы в нее, и многие наши сограждане существуют манкуртами. Как-то Алексею Николаевичу Толстому принесли в дом поросят в мешке и попытались вытряхнуть их прямо на паркет. Он попросил: не трогайте их, пожалуйста, им там тепло и вонько. Так вот, многие наши личности (употребляю это слово без малейшей иронии, поскольку психологически любой человек имеет личность) в управляемом обществе именно так себя и чувствуют: уютно, тепло и вонько. Но мы так надышали все эти запахи, так к ним привыкли… и так тревожно, когда начинаются социальные сквозняки. Проще остаться в мешке существующей культуры.

Десятилетиями этой проблемы предпочитали не касаться (хотя мастера всегда ее осознавали), и публикация сочинений, подобных антиутопиям Оруэлла и Хаксли, была невозможной. Советский человек прежде всего должен был быть полезным. И не обижаться. «Мы люди маленькие», «я как все», «сверху видней», «сиди и жди – придумают вожди»… Сейчас же проблема манипуляции осознается не только индивидуальностями, но самими массами, она воспринимается частью общества как оскорбление. Стало понятно, что эксперименты на обезличивание являются, можно сказать, краеугольными камнями советской истории. И пропаганда (в прошлом номере журнала Виктор Белицкий подробно писал о телевидении, подобных ему формах воздействия на личность, что избавляет меня от необходимости об этом говорить) отнюдь не единственное средство.

Для того, чтобы превратить народ в контролируемую управляемую массу, необходимо обеспечить поголовную занятость людей, особенно молодежи, включив их в конвейер «общественного воспитания». Так, например, гигантские пирамиды в Древнем Египте, вовсе не необходимые для строящих их сотен тысяч людей, бросаемые вскоре после завершения строительства храмы древнеамериканских индейцев, Великая Китайская стена – все это, по мнению эстонского социолога Ю.Круусвала, орудия ограничения свободы выбора деятельности человека. Прагматически, экономически эти стройки вряд ли были необходимы обществу. Но благодаря им в культуре полезности осуществлялось управление людьми. Аналогичный механизм, на мой взгляд, лежит за стройками типа Беломорско-Балтийского канала, вообще ГУЛАГа. А что предпринял Н.С.Хрущев? Для решения проблем молодежи было предложено осваивать целину. Не берусь судить об экономическом эффекте, но одно несомненно: молодежь «оттепели» стала управляемой социальной группой. Брежневский БАМ… Когда я слышу критику идеи поворота сибирских рек за ее экологическую вредность и экономическую несостоятельность, то всегда помню, что идея эта вполне укладывается в логику управления наиболее подвижной частью общества. Кстати, общество устроено очень хитро, с помощью подобных строек оно уничтожает собственное время развития личности, которое мы иногда называем странным термином «свободное время». Все это – мощные эксперименты на оболванивание, потому что ЕСЛИ КУЛЬТУРА ХОЧЕТ ИСКЛЮЧИТЬ НЕОЖИДАННОСТИ, если она хочет взять власть над провидением, конечно, она пойдет по этому пути. Есть замечательный рассказ Саймака – «Поколение, достигшее цели». Ракета, запущенная к одной из планет, летит долго-долго. Путешествие становится самоцелью, и, когда планета достигнута, непонятно, зачем вообще выходить из корабля. Это и о нас написано – поколение, достигающее цели, но не достигшее жизни.

Оболванивание приходит в разных обличьях. Не обязательно на БАМе – это может случиться и у Белого Дома. Кстати, по наблюдениям людей, бывших там в дни путча, участники, собравшиеся 19 августа, и те, кто пришли на митинг 22-го, – разные. «Я никогда не видела более нежной толпы, чем в день начала путча у Белого дома», – такую странную фразу сказала мне одна женщина. Но дело-то в том, что нежной толпы в принципе не бывает; психологически то, что она видела, есть группа общающихся индивидуальностей, где каждый сделал выбор, прежде чем прийти защищать демократию. Это было явление культуры достоинства, а не культуры полезности. А 22-23-го, когда люди пришли по призыву победителей, мы имели явление совершенно другого порядка: выбор уже был сделан, новый вождь найден.

Всю жизнь мы выбираем. Есть люди, которые даже в мелочах боятся поступать не как все. Формула Гете: А ты куда? – Туда, куда и люди… Они-то и составляют толпы, а для толпы характерно то, что называется героизацией, которая на самом деле родная сестра оболванивания. У нас таких людей много: сошлюсь на цифру, приведенную в статье Виктора Белицкого: в советском обществе треть граждан составляют гипнотики, то есть люди, легко поддающиеся внушению. Эксперименты в стиле Кашпировского наглядно показывают, насколько многие хотят, чтобы ими обладали, управляли, чтобы за них принимали решения. Эти эксперименты не прошли в США, что опять же показательно.

Для героя толпы конечная цель задана. Но есть героизм другого типа, сахаровского, когда один-единственный человек способен противостоять огромному залу, огромному обществу, которое стоит за этим залом, и исход борьбы неизвестен. Для индивидуальности решение возникает в силу внутренней необходимости, здесь нет игры в личность, когда человек должен вести себя «как герой». Он сам рискует и платит за риск, сам несет бремя выбора, и никогда его не покидают сомнения.

Конечно, все можно довести до логического абсурда и самостоятельно принять решение, например, одевать пиджак через голову. Если бы мы всегда жили в море сомнений, ситуация напоминала бы ту самую многоножку, которая никак не могла решить, с какой ноги ходить, и не сделали бы ни шагу. Природа каждого из нас вырастает из природы культуры: словами П.Флоренского, культура есть среда, растящая личность. В этой среде существует опыт, традиции, представления, по которым и формируются привычки, навыки человека. Иногда мы дорого готовы заплатить за то, чтобы ничего не видеть, не слышать, не решать. Вот пример не из области политики. Когда вы знаете, что близкий вам человек заинтересовался другим человеком, а к вам охладел, как хочется быть слепым и глухим и делать вид, что ровно ничего не происходит… Так бывает со всеми, разница только во времени, на которое затягивается решение. Но ведь это плата за стабильность вашего поведения, которое, в свою очередь, есть плата за стабильность вашего мира. Все мы на словах любим удивительное и необычайное, но как чудно жить в прогнозируемом мире, где точно знаешь, что будет – что оденешь, что приготовят на завтрак, где стоит лампа, и так завтра, послезавтра… На самом деле это, так сказать, эйфория успокоения, без которой очень трудно обойтись.

Интересно другое: эти реакции, шаблоны, спаянные в то, что Э.Фромм называл социальным характером, – они-то и освобождают нас от принятий решений по мелочам, от рефлексии на тему, надо ли, скажем, чистить зубы. В типичных ситуациях эти реакции ведут черновую работу; но где грань, за которой они перестают обслуживать принимаемое решение и становятся смыслом существования? Иными словами, управляемый человек от типовых реакций, которые необходимы и оправданы, рвется в типовое поведение на макроуровне, стремясь свести ВСЕ общественные отношения к типовым ситуациям. Общество инкапсулируется в своем развитии.

Где грань, разделяющая привычное и удивительное? Ответ в решении проблемы выбора. Выше мы говорили о двух видах выбора: личностном, с неопределенностью исхода, и выборе, за которым все прогнозируется, все предсказывается. Если в историю культуры, как лакмусовые бумажки, опустить эти характеристики, станет ясно, что борьба всегда идет между типовыми и нетиповыми ситуациями. В одних культурах обычно побеждают типовые ситуации, это культуры полезности. Однако существуют ситуации, когда даже малое воздействие может изменить историю, сбить ее плавное движение. Лауреат Нобелевской премии бельгиец Илья Пригожин называет такие периоды бифуркацией. До них события развиваются по закону маятника, когда стимул определяет реакцию, а сказанное слово вызывает соответствующее действие. Но стоит попасть в зону бифуркации – и все. Нарушаются причинно-следственные связи, даже малый сигнал может повести всю систему в непредвиденную сторону. Помните рассказ Бредбери: человек, попавший в прошлое, нечаянно раздавил бабочку – и вернулся в абсолютно другой мир. Если переходить к личностям, появись тот же Сахаров в какой-то другой системе, в другой стране, он мог бы писать сколько угодно. Для советского общества его путь остался бы нереализованным. Видимо, не только Андрей Дмитриевич – существовала группа, которую я бы назвал группой возможностей и которая «взорвала» манкуртский путь развития. Они были неадаптантами, неприспособленцами, они работали на культуру достоинства. Мне страшно нравится высказывание Стругацких: ты немножко мутант, но ты хороший парень. Оно точно отражает отношение «простых людей» к индвидуальности в культуре, которой «прощают» некоторую необычность поведения за то, что «ты хороший парень» (а средний человек обычен и уж, конечно, хороший парень).

Да, общество не может состоять только из лидеров, в нем должны быть люди ведомые. Однако, по Гегелю, феноменологию духа надо прострадать. Одно дело сознательный выбор. И другое, когда люди следуют указке подобно стаду овец, бегущих за бараном. В каждом из нас сидит сверх-я, инструктор или инспектор, который корректирует наши решения. Он есть всегда, идешь ли ты на митинг или целуешься в постели. Но одно дело, когда человек вступает в диалог с этим инспектором, и совсем другое – когда инспектор восседает в пространстве личности на некоем троне и, словами Галича, «знает, как надо», а человек забывает о его существовании. Отсюда и стремление сидеть в воньком уюте, страх войти в открытую дверь, где ты ответчик за собственные решения. Манкуртное поведение освобождает от ответственности – оно же освобождает и от комплексов неполноценности. Дает защитный слой. Мы как все, даже лучше всех. Вот простой ключ к очарованию национализма. Мы правы, потому что мы русские (евреи, украинцы и т. д.), а они не могут быть правы, потому что не русские (не евреи, не украинцы…) А ведь комплекс неполноценности, по Адлеру (один из последователей Фрейда), – двигатель развития личности. Он защищает ее от опасности ограниченности, самонадеянности, от «я знаю, как надо».

Какой здесь может быть прогноз? Узловые этические проблемы отечественной культуры, я имею в виду традиционную русскую культуру, сосредоточены вокруг боли человеческой, того, чтобы понять, пожалеть, со-страдать. Мы привыкли быть страдающим обществом. Проводились эксперименты с шестилетками: выяснилось, что дети явно со-радовались успеху, победе другого. В семь лет девочки перестали со-радоваться, мальчики еще некоторое время продолжали… А потом они могли сострадать, помогали в беде, но во втором-третьем классе не осталось уже никого, кто мог бы радоваться успеху другого человека как своему. Люди могут сострадать, а сорадоваться только ангелы, сказал один немецкий поэт. Ангелы, подобные Янушу Корчаку, сказавшему: «Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается», – предвестники, я на это надеюсь, культуры достоинства.

P.S. «Не думаю, чтобы мысль о продолжении жизни целого „человечества“ могла бы успокоить личность. Ведь все наши интересы, все связано с личностью именно потому, что мы живем мыслью… Далее, ведь если гибнет личность, то гибнет и „человечество“, потому что и его дорогая нам сторона того же характера, что и дорогая сторона личности. Кроме того, совершенно одинаковы условия, указывающие нам на гибель личности, как и на гибель „человечества“, или масс организованных. Все дело лишь в численных отношениях, но они уже теряют значение, раз мысль уже привыкла орудовать с численными отношениями».

В.И.Вернадский. Дневники.