Текст книги "Последнее танго в Париже"

Автор книги: Роберт Элли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Глава седьмая

Когда Жанна приехала, съемочная группа Тома ждала ее в саду виллы в пригороде Шатильон-су-Баньё. Сейчас ее волосы не были собраны в узел, а рассыпались по плечам беспорядочными локонами. У нее был такой свежий вид, словно она только что восстала от сна. После встречи с Полом она была сама жизнь; по сравнению с ней другие участники группы казались застывшими как статуи. Жанна задержалась у ворот посмотреть, что делает звукооператор. Тот стоял на коленях перед своей «Нагрой», нацепив наушники, и водил над головой микрофоном – записывал резкие звуки, какие издавала мелкая и крупная домашняя живность. Кинооператор заряжал пленку в «Аррифлекс», засунув руки в черный мешок. Помощница режиссера перелистывала глянцевые страницы журнала «Elle» и явно изнывала от скуки. Шествующие вперевалку гуси сами по себе никого не интересовали: вот их гогот – это совсем другое дело.

Жанна захлопнула ворота.

– Спасибо за шум, – заметил оператор. – Воплощенная осторожность.

На лице Тома Жанна прочла разочарование. Он стоял в стороне, руки в карманах, и пытался ей улыбнуться.

– Ты не готова, – произнес он, поглядев на ее волосы.

Она решила ничего не придумывать в свое оправдание и пошутила:

– Но это не парик, это мои собственные. Разве так не красиво? Попробуй скажи, что я тебе такая не нравлюсь.

– Но мне твой вид нравится, – возразил Том. – Ты смотришься несколько по-другому, но сама-то не изменилась. Я уже вижу, как строить кадр…

Подняв руки к глазам, Том изобразил пальцами рамку видоискателя. Группа приготовилась к съемке. Жанна оглядела обнесенный каменной стеной сад и саму стену. Когда она была девочкой, виллу с трех сторон окружали зеленые луга; и это ее воспоминание, как все другие, осталось неоскверненным. На протяжении многих лет она с горечью наблюдала, как эти поля исчезали под натиском жилых бетонных коробок и барачных поселков, которые строили изгнанные из больших городов обнищавшие иммигранты.

– Камера смотрит сверху, – продолжал Том, – медленно спускается к тебе. Ты приближаешься, камера дает тебя крупным планом. Да, еще будет музыка. Камера наплывает…

– Я спешу, – оборвала Жанна. – Давай начинать.

– Но сперва немного поговорим об эпизоде.

– Нет, – сказала она.

Участники группы ожили и потянулись за Жанной в дальний конец сада.

– Сегодня импровизируем, – объявила она. – Надо не зевать.

Том был в восторге. Он махнул кинооператору, чтобы тот держал Жанну в объективе.

– Ты очаровательна, – сказал он, идя за Жанной, протянул руку и коснулся ее растрепанных волос. – Такая как есть, раскованная – здесь, где прошло твое детство. Да иначе и быть не могло! Такой я тебя и сниму – необузданной, порывистой, восхитительной.

Жанна подвела их к могилке у куста боярышника. На вставленной в надгробный камень фотографии послушно сидела немецкая овчарка. Под снимком выгравировано: «Мустафа. Оран 1950 – Париж 1958».

– Мой друг детства, – сказала Жанна. – Часами сидел и смотрел на меня; мне казалось, он меня понимает.

Из дома, скрестив руки на полном бюсте, вышла старуха в черном платье и поспешила к группе. Седые ее волосы были безжалостно стянуты в узел на затылке. Она успела расслышать слова Жанны и добавила:

– Собаки лучше людей. Много лучше.

Жанна, подпрыгнув, бросилась женщине на шею.

– Это Олимпия, – объяснила она Тому, – моя старая няня.

– Мустафа всегда умел отличить богатого от бедного, – сказала Олимпия, – ни разу не ошибся. Когда появлялся человек в приличном платье, он сидел не шелохнувшись…

Ее хриплый голос сошел на нет – она заметила, что кинооператор, по знаку Тома, обходит ее по кругу.

– А если приходил оборванец, – продолжала она, – поглядели бы вы тогда на собаку! Вот уж был всем псам пес! Полковник натаскал его чуять арабов по запаху.

– Олимпия у нас – свод домашних добродетелей, – сообщила Жанна другим участникам группы. – Верна, преданна… и расистка.

Старуха повела их в дом.

На потертых плитах прихожей беспорядочно теснились горшки с растениями и цветами. На приставном столике из ротанга стояла медная лампа с высоким стеклом зеленого бутылочного цвета. Над лампой висел писанный маслом портрет полковника, отца Жанны, в полной форме – явно кисти художника-любителя. Форма ладно сидела на полковнике, сапоги сияли, нафабренные усы топорщились.

Жанна провела группу мимо портрета в соседнюю комнату: голый натертый пол, стены затянуты тканью с четкими геометрическими узорами. Образцы примитивного оружия, аккуратно закрепленные на стене над полкой с фотографиями (масса экзотики на пожелтевших, загнувшихся по краям снимках), на мгновение заставили группу во главе с режиссером позабыть обо всем.

Жанна обвела все это исполненным гордости взглядом. Затем взяла с полки фотографию в рамке и подняла, чтобы все видели: три ряда учениц начальной школы с кислым видом уставились в объектив под бдительным взглядом решительной дамы в походных ботинках.

– Вот это я, – показала Жанна, – справа от учительницы, мадемуазель Соваж. Она была очень религиозной, такой строгой…

– Слишком доброй она была, – вклинилась Олимпия. – Избаловала тебя.

Том хлопнул кинооператора по плечу; тот развернулся и наставил камеру на старуху, однако она спряталась за спины других.

Жанна показала на другую девчонку:

– А это Кристина, моя лучшая подруга. Она вышла за аптекаря, у нее двое детей. У нас здесь как в деревне – все всех знают…

– Я так не могла б жить в Париже. Здесь хоть все соседи знакомые…

Кинооператор опять развернулся, пытаясь поймать в объектив новую жертву. Олимпия, раздвинув жалюзи, отступила в соседнюю комнату.

– Мы тут отрезаны от жизни, – продолжала Жанна. – Грустно оглядываться на прошлое.

Они прошли в ее бывшую детскую. На подоконниках были рассажены потершиеся по швам плюшевые игрушки Жанны; маленькие деревянные копии предметов взрослого обихода – тачка, кресло, скамеечка под ноги, – все в царапинах, стояли вдоль стен. У всех книжек выцвели переплеты.

– Почему же грустно? – спросил ее Том. – Напротив, чудесно.

Жанна всплеснула руками и молча отвернулась.

– Это же ты! – воскликнул он. – Твое детство – все это мне нужно!

Том в поисках вдохновения поднял глаза к потолку, одновременно дав знак кинооператору снимать Жанну.

– Эти тетради – детство твоего ума. Поразительно. Современную женщину немного побаиваются…

Он замолчал и начал мысленно прикидывать сценарий; Жанна, пританцовывая, выпорхнула из комнаты, по пятам за ней проследовал оператор.

– …но если показать повседневную жизнь какой-нибудь умной женщины, чуть выше среднего уровня, но не слишком…

Воодушевленный этой мыслью, Том огляделся и, казалось, впервые заметил державшихся в тени участников съемочной группы.

– А вы что тут делаете? – воскликнул он. – Что это за зомби здесь крутятся?

Он выгнал их на улицу и распахнул дверь в комнату, обставленную удобной низкой мебелью.

– Я открываю дверь! – крикнул он, кивнув Жанне. – Я открываю все двери!

– Куда ты собрался? – спросила она, пытаясь изобразить такое же воодушевление.

– У меня идея. Обратный ход! Понятно? Как задний ход у автомобиля.

Он взял ее руки в свои.

– Закрой глаза, – приказал он. – В прошлое, не останавливайся, вернись в свое детство.

– Вижу папу, – произнесла она, подыгрывая Тому, – в форме, при полном параде…

– Ничего не бойся. Преодолевай помехи.

– Папа в Алжире…

– Тебе пятнадцать, – наседал он, – четырнадцать, тринадцать, двенадцать, одиннадцать, десять, девять…

– Вижу улицу, которую в восемь лет любила больше всех…

Жанна открыла глаза, взяла со стола толстую книжку в переплете и начала читать вслух:

– Домашнее задание по французскому. Тема: деревня. Раскрытие темы: деревня – это земля коров. Корова вся покрыта кожей. У нее четыре стороны – перед, зад, верх и низ…

– Прелестно!

Жанна взяла в руки словарь и принялась листать.

– Я набиралась знаний по «Ларуссу»[10]10
  Толковый словарь французского языка.


[Закрыть] , – сказала она, – переписывала из него статьи. – И она зачитала громким голосом, как в театре: – «Менструация, существительное жен. рода, физиологическая функция, заключающаяся в истечении… Пенис, существительное муж. рода, орган совокупления, размеры колеблются от пяти до сорока сантиметров…»

– Весьма познавательно, – заметил он и, повернувшись к окну, дал знак съемочной группе вернуться в дом.

Жанна сняла с полки фотографию отца и стала рассматривать многочисленные награды у него на груди, золотые эполеты на мундире, который помнила очень отчетливо, и то, как он застыл по стойке «смирно», слегка согнув пальцы опущенных вдоль тела рук. Она ни разу не видела его без мундира. Он был с ней неизменно мягок, и все же что-то удерживало ее от того, чтобы взять и просто забраться к нему на колени, обнять, прижаться. Ее мать обожала полковника, и Жанна частенько улавливала с ее стороны то, что даже тогда казалось ей ревностью. Жанна даже хотела стать военным, чтобы походить на полковника, носить оружие и вести себя с его великолепной самоуверенностью. Ей так польстило, когда он предложил обучить ее стрельбе из своего служебного пистолета, что она, преодолев ужас перед грохотом выстрела и вероятностью смерти, которую он несет, научилась стрелять немногим хуже отца. В ее глазах полковник был стариком, но стариком непобедимым, и когда тот умер, ей представилось, что весь мир лишился защиты.

– А это кто? – спросил Том, поднимая карандашный рисунок с изображением мальчика перед фортепиано.

Жанна улыбнулась.

– Моя первая любовь, – ответила она. – Кузен Поль.

Оператор протиснулся между ними, наставив камеру на рисунок. В дверях застыла Олимпия в тяжеловесном молчании.

– Почему у него глаза закрыты? – поинтересовалась помощница режиссера.

– Он играл на фортепиано, и играл потрясающе. Помню, как он сидел перед инструментом, пробегая по клавишам тонкими пальцами. Он упражнялся часами.

Она и вправду помнила темные глаза и нездоровый, лихорадочный взгляд своего двоюродного братца. Пока их родители распивали чаи в гостиной, любуясь цветущими гиацинтами и боярышником, вспоминая поездки по Африке, они с Полем незаметно ускользали…

Жанна открыла окно и показала на задний дворик.

– Вон те два дерева, каштан и платан, – сказала она, – под ними мы любили сидеть, каждый под своим, и смотреть друг на друга. Кузен казался мне просто святым.

Она взяла Тома за руку и повела во двор.

– Правда красивые? – спросила она, показав на участок, заросший кустарником и сорной травой. Но Жанна этого не замечала: погрузившись в сладостные воспоминания о том, что минуло, она смотрела вверх, а не на окружавшее их запустение. – Правда красивые? – переспросила она, словно Том не увидел бы без ее подсказки. – Мне эти деревья тогда казались самыми настоящими джунглями.

Как легко было показывать Тому прошлое в розовом свете! Его восторги и разочарования потакали склонности Жанны пофантазировать, однако пора ей было остановиться. Действительность громоздилась вокруг, как грозовые тучи, возникла опасность, как бы куда менее приятные из ее детских воспоминаний не выплыли на свет Божий.

Олимпия, тяжело ступая, шла следом, выставив перед собой наподобие иконы фотографию полковника.

– Полковник был великий человек! – взывала она к каждому, кто был готов ее слушать, одновременно пытаясь обратить внимание кинооператора на самое важное, с ее точки зрения, достоинство виллы. – Меня от него даже брал испуг, – призналась она.

Жанна снова взглянула на фотографию и вспомнила страх, который недовольство полковника нередко вызывало и у нее. Внезапно она подумала об американце, о его силе и самонадеянности, и ей захотелось к нему прижаться. Она огляделась и в первый раз заметила – с наружных стен дома облупилась краска, почва в углу сада поражена эрозией, камень крошится, полно сорняков, а вдали виднеются какие-то халупы из толя.

– В мое время ничего этого не было, – с отвращением сказала она, продираясь сквозь кусты. Группа следовала за ней по пятам. Она ощущала, что это возвращение сделало ее чище, но в чем-то и обмануло, и поэтому, увидев с полдюжины маленьких темнокожих мальчиков, которые справляли большую нужду, устроившись в кустах черной смородины, она разозлилась так, словно это ее саму оскверняют.

– Чем это вы тут занимаетесь? – заорала она, и мальчишки, натянув штаны, кинулись врассыпную.

Жанна успела поймать одного из них за руку и начала трясти. Одежда на нем была немногим лучше лохмотьев. Мальчонка дрожал и лягался, норовя попасть ей по голени. Жанна заметила, как Олимпия, подхватив с земли обломок доски, ринулась через заросли, а оператор несется сбоку, наставив на нее камеру.

– Вы что, другого места для этого не нашли, как в моих джунглях? – спросила она, и тут до нее дошло, что мальчик не понимает французского.

– Удирай! – велела она. – Во всю прыть!

Он исчез, перемахнув через стену, как маленькая зверушка.

– Поймаю тебя – придушу на месте! – завопила Олимпия. – Езжай срать туда, откуда приехал, сопливый ублюдок!

Подобрав камень, Олимпия безрезультатно запустила им вслед нарушителям.

– Африка, – бросила она с отвращением. – Даже в собственном доме житья не стало.

Жанна повернулась, поглядела по сторонам и подумала: «Стареть – это преступление».

Тяжело дыша, подбежал Том и махнул рукой в сторону оператора. Лицо у него раскраснелось от возбуждения и гордости.

– Засняли? – спросила Жанна.

– С начала до конца.

– Олимпия была неподражаема. Теперь у вас ясное представление о расовых отношениях в пригородах.

Жанна почувствовала, что на глазах выступили слезы.

Том ничего не заметил.

– А теперь расскажи об отце, – предложил он.

– Я думала, на сегодня все.

Она отвернулась и пошла к воротам. Внезапно ей показалось, что Том, тщеславный и наивный, великолепно вписался в придуманный мир ее детских воспоминаний.

– Ну, напоследок, – попросил он, поспешая за ней.

– Я тороплюсь.

– Всего пять минут, Жанна. – В его голосе звучали удивление и обида. – Несколько слов о полковнике.

– У меня деловая встреча, – соврала она не моргнув глазом и решительно вышла, не позаботившись закрыть за собой ворота.

Глава восьмая

Утро было прекрасным, но день не оправдал ожиданий: небо затянуло облачной пеленой, солнце, похожее на тонкую облатку, еще недолго посветило сквозь нее и окончательно скрылось. Зимний дождь размыл облик Парижа, ветер гнал струи, разбивая их о высокие гнутые стекла окон в квартире на улице Жюля Верна. Бледный преломленный свет играл на стенах гостиной, и казалось, что по ним стекают потоки воды. За полдень комната начала пахнуть сексом. Обнаженные любовники лежали на матрасе. Жанна отвернулась от Пола, но ее рука покоилась на его широкой груди. Пол одной рукой прижимал ко рту блестящую серебристую губную гармонику, извлекая из нее жалобные несвязные звуки.

– Что за жизнь, – проговорила она будто во сне. – Передохнуть некогда.

Она думала о том, что было утром, о воспоминаниях, погребенных на вилле. У нее возникло неразумное желание поделиться с Полом своим разочарованием.

– У полковника, – начала она, – были зеленые глаза и блестящие сапоги. Я любила его, как божество. Он так красиво гляделся в мундире.

Пол даже не пошевелился, но произнес:

– Собачье дерьмо с пылу с жару.

– Что?! – возмутилась она. – Я тебе запрещаю…

– Всякая форменная одежда – говно, и все за этими стенами – тоже говно. И вообще я ничего не хочу слышать о твоем прошлом и всем прочем.

Она понимала, что глупо искать у него сочувствия, и все же продолжала:

– Он умер в пятьдесят восьмом в Алжире.

– Или в шестьдесят восьмом. Или в двадцать восьмом, или в девяносто восьмом.

– В пятьдесят восьмом! И я запрещаю тебе насмехаться над этим!

– Послушай, – сказал он терпеливо, – перестала бы ты болтать о том, что здесь не имеет никакого значения. Не все ли равно, черт возьми!

– Так о чем мне тогда говорить? – устало спросила она, надеясь, что он подскажет. – Что делать?

Пол наградил ее улыбкой, с умением и чувством сыграл на гармонике несколько тактов детской песенки и запел:

– На корабль взойди, красотка…

Жанна только головой покачала. Ей казалось, что он бесконечно далек от нее.

– Почему ты не вернешься в Америку? – спросила она.

– Не знаю. Думаю, из-за дурных воспоминаний.

– О чем?

– Об отце, – сказал он, перевалился на живот и приподнялся, опершись на локти, так что их лица оказались совсем близко. – Он был пьяница, грубиян, – последнее слово Пол подчеркнул голосом, – и сверхмужик, трахал шлюх, заводил драки в барах. Да, он был твердый орешек.

Лицо у Пола разгладилось.

– Мать у меня была женщина поэтическая и тоже пила; с детства помню, как полиция замела ее в голом виде. Мы жили в маленьком городке, среди фермеров. Вернешься, бывало, из школы, а ее нет дома – в тюрьме или еще где.

Едва заметное удовольствие промелькнуло у него на лице, смягчив резкость линий. Он так давно не думал обо всем этом, что оно перестало для него существовать.

– Каждый день утром и вечером, – продолжал он, – мне приходилось доить коров. Мне нравилось это дело. Но помню, как-то раз я собрался повезти одну девушку на баскетбольные состязания, приоделся, а тут отец говорит: «Ступай подои коров». Я его попросил: «Пожалуйста, подои сегодня вместо меня». Знаешь, как он ответил? Он ответил: «Поворачивай задницу и живо в хлев!» Я пошел, но времени у меня было в обрез, я не успел переобуться и заляпал туфли коровьим дерьмом. Пока ехали на матч, провоняло всю машину.

Пол скривился.

– Не знаю, – сказал он, словно отгоняя от себя только что вспомнившееся. – В памяти почти не застряло хорошего.

Но Жанна не сдавалась.

– Так прямо ничего-ничего? – спросила она по-английски, пытаясь подольститься. Его воспоминания заворожили ее.

– Ну, кое-что, – уступил он. – Был там один фермер, прекрасный старик, вкалывал на всю катушку. Мы с ним рыли канаву, нужно было землю осушить под посевы. Он носил комбинезон и курил глиняную трубку, но заправлял ее табаком через раз. Мне остервенела работа – пыль, жара, спину ломит, и я целый день следил, как слюна сбегает у старика изо рта по черенку трубки и зависает снизу на чашечке. Я сам с собой держал пари, что угадаю, когда капля сорвется, и все время проигрывал. Так ни разу и не застукал. На миг отведешь глаза – а капли уже нет, слюна набегает по новой.

Пол беззвучно рассмеялся и покачал головой. Жанна боялась пошевелиться, опасаясь, что он прервет свой рассказ.

– И еще у нас была замечательная собака, – продолжал он голосом, каким никогда не говорил с ней до этого, чуть ли не шепотом. – Мать учила меня любить природу – на большее, думаю, она была не способна, – а перед нашим домом было большое поле. На лето его засевали горчицей, так наша большая черная сука по кличке Немка гоняла на нем кроликов. Из-за зарослей горчицы кроликов не было видно, поэтому ей приходилось прыгать и в прыжке быстро оглядывать поле, чтоб заприметить, есть ли где кролики. Красивое было зрелище, но кролика она ни разу не изловила.

Жанна рассмеялась. Пол удивленно на нее поглядел.

– Вот я тебя и провела, – заявила она с торжеством.

– Да ну?

Передразнивая его, она звучным голосом произнесла по-английски с сильным акцентом:

– Ничего не хочу знать о твоем прошлом, малютка.

Последнее слово выговорилось у нее как «мальютка».

Пол откинулся на спину и холодно на нее посмотрел. Жанна перестала смеяться.

– Ты думаешь, я тебе правду рассказывал? – спросил он и, когда она не ответила, добавил: – Может, да, а может, нет.

Тем не менее Жанна почувствовала, что в нем непонятным образом стало больше человеческого.

По ее почину они предались очередной, третьей в тот день, сексуальной забаве.

– Я маленькая Красная Шапочка, а ты волк, – игриво сказала она.

Пол издал глубокий горловой рык, но она заставила его умолкнуть, зажав ему рот ладонью. Другой рукой она поглаживала его широкие бицепсы.

– Какие у тебя сильные руки, – произнесла она.

Пол решил сыграть в предложенную Жанной игру, однако преследуя свои цели и внеся в нее собственный жестокий юмор. Хватит, он и так достаточно ей уступил.

– Чтобы сжать тебя так, чтоб ты пернула, – сказал он.

Жанна осмотрела его руки.

– Какие у тебя длинные ногти.

– Чтобы лучше расцарапать тебе задницу.

Она взъерошила ему волосы на лобке.

– Сколько у тебя шерсти.

– Чтобы лучше укрыть твоих вошек.

Она заглянула ему в рот.

– О, какой у тебя длинный язык!

– Чтобы, – Пол для эффекта сделал паузу, – глубже залезть им тебе в жопу, моя милая.

Жанна взяла в руку его член и крепко сжала.

– А это у тебя для чего? – спросила она.

– Это твой хороший и мой хер-оший.

Жанна не поняла шутки.

– Мохер? – переспросила она, не ослабляя хватки: ей послышалось это слово.

Пол воспользовался случаем блеснуть эрудицией в этой области.

– Shlong, – сказал он, – wiener wurst, cazzo, х… пенис, солоп…

Ее подкупило, что он так откровенно гордится своей мужской снастью.

– Вот странно, – заметила она, – мы все равно что маленькие, которые играют во взрослых. Сейчас я снова чувствую себя девочкой.

– Ты в детстве играла? – рассеянно спросил Пол. Ее руки на своем члене он воспринимал прежде всего как дань восхищения, а уж потом как средство возбуждения.

– Детство – это самое прекрасное, – сказала Жанна; теперь вилла на нее не давила, поэтому воспоминания можно было расцветить и пригладить. Пол это предвидел и надумал их уничтожить – не спеша и под стать своему настроению.

– Конечно, самое прекрасное, когда тебя превращают в болтунью, – раздельно произнес он, – или заставляют преклоняться перед старшими, или продаваться за шоколадку.

– Я была не такая.

– Нет?

– Я сочиняла стихи и еще рисовала замки – большие замки с высокими башнями.

– И никогда не думала о сексе?

– О сексе – нет, – решительно заявила она.

– О сексе – нет. – Он притворился, что ей поверил. – Значит, тогда ты была влюблена в своего учителя.

– У меня была учительница.

– Значит, она была лесбиянка.

– Откуда ты знаешь?

Его чутье разозлило и в то же время поразило Жанну. Учительницу – мадемуазель Соваж – она помнила смутно; та любила задавать девочкам взбучку, чтобы потом их утешать. Неужели все и вправду было так мерзко? – подумалось ей.

– Типичный случай, – отмахнулся Пол. – Давай дальше.

– А первой моей любовью был кузен Поль.

Это имя – как и любое другое – пришлось ему не по вкусу.

– Хватит сыпать именами, у меня от них геморрой. Рассказываешь правду – я не против послушать, но только без имен.

Жанна извинилась и обиженно замолчала. Он почувствовал, что сейчас она как никогда уязвима, и повел наступление.

– Давай продолжай, – потребовал он, – но только правду.

– Мне тогда было тринадцать. Он был темноволосый, очень худенький. Как сейчас вижу его с его большим носом. У нас была романтическая любовь – я влюбилась, услышав его игру на фортепиано.

– Ты хочешь сказать, когда он впервые залез к тебе в штанишки.

Пол провел рукой по ее бедру и подушечками пальцев прикоснулся к внешним губам влагалища. Пальцами другой руки он изобразил, что перебирает воображаемые клавиши.

– Он был вундеркиндом, – продолжала Жанна, – играл обеими руками.

– Ну еще бы, – презрительно фыркнул Пол. – Верно, ловил с этого кайф.

– Жара тогда стояла убийственная…

– Прекрасное оправдание. Что дальше?

– Часа в три, когда все взрослые дремали…

– Ты взяла его за хер.

– Ты ненормальный, – устало сказала Жанна.

– Тогда, значит, – заявил Пол, – он стал тебя лапать.

– Чтоб я ему такое позволила?! Ни в жизнь!

Пол почуял, что Жанна что-то недоговаривает. Она, похоже, вот-вот была готова в чем-то признаться, и он поддел ее, прочитав нараспев:

– Ты врунишка, ты врунишка, на тебе горят штанишки, думал, мы развесим уши, не хотим тебя мы слушать! Уж не хочешь ли ты сказать, что он тебя не лапал? Ну-ка, посмотри мне в глаза и скажи: «Он меня ни разу не лапал». Давай, давай.

Жанна отодвинулась от него и опустила глаза: ее тело, ее полные, чувственные груди и бедра. Самой себе она показалась такой взрослой, такой отрешенной от тех давних времен. Ей не хотелось вспоминать, но Пол напирал.

– Да нет, – призналась она, – он меня лапал, но совсем не так…

Пол встал и теперь возвышался над ней.

– Совсем не так, – произнес он с издевкой. – Ладно, тогда как же?

– За домом росли два больших дерева, каштан и платан. Я садилась под платаном, он – под каштаном. Мы считали: «Раз, два, три» – и на счете «три» начинали мастурбировать. Кто первый кончал…

Она подняла глаза и увидела, что Пол отвернулся.

– Почему ты не слушаешь? – спросила она по-французски.

Он не ответил. Он понимал, что даже ее невинность замешена на сексуальности и что ее признание – это его победа, но своего он еще не добился.

Дребезжание дверного звонка – в этой квартире они слышали его впервые – застало их врасплох. С площадки донесся гнусавый мужской голос:

– Полная Библия, уникальное издание, ни единой купюры…

Пола это вторжение привело в бешенство. Он пошел к двери, но Жанна вскочила и схватила его за руку.

– Мы ведь договаривались или как? – шепотом спросила она. – Никто не должен видеть нас вместе. Ты мог бы меня убить – и никто никогда бы не узнал. Даже этот торговец Библиями.

Пол обхватил сзади ее за горло, скользнув руками по грудям.

– Истинная Библия! – надрывался торговец. – Не закрывайте дверь перед жизнью вечной!

Пол хоть и не видел торговца, но уже его ненавидел.

– Свинья библейская! – пробормотал он. Пол собрался задать торговцу перца за то, что тот им помешал, но Жанна его не пустила. Тогда он начал стискивать ее горло.

– Верно, – сказал он, – никто не узнал бы. Ни торговец Библиями, ни полуслепая консьержка.

– У тебя нет даже мотива. – Она вцепилась ему в запястья, твердые, словно дерево. – Идеальное убийство.

Он стиснул пальцы еще крепче; они не встретили сопротивления, и он ощутил под ними шейные сухожилия. Как просто было бы разом покончить и с ее пошлыми воспоминаниями, и с тем, что он способен их выслушивать. Стоит развратить плоть, и она становится все равно что мертвечина – плоть Жанны, Розы, его собственная. Она заставила его открыть кое-что из прошлого и выказать слабость, источник обуревающей его ярости. Кто-то должен за это поплатиться – если не торговец Библиями, то Жанна, раз уж, кроме нее, никого нет рядом.

Он убрал руки; Жанна опустилась на колени на матрас, схватившись за горло и тяжело дыша. Она не была уверена в том, что он всего лишь хотел ее напугать.

Звук шагов удалявшегося торговца едва коснулся их слуха.

– Ты когда в первый раз кончила? – спросил Пол. – Сколько тебе тогда было?

– В первый раз?

Вопрос ее успокоил и в чем-то ей даже польстил. Как трудно его было понять и каким он выглядел одиноким – силуэт на фоне окна, серый, как мокрый шифер. Он стоял набычившись, будто готовился отразить нападение.

– Я сильно опаздывала в школу, – начала она. – И вдруг почувствовала вот здесь, – она приложила руку к влагалищу, – какое-то острое ощущение. Я кончила на бегу. Тогда я побежала еще быстрей, и чем скорее бежала, тем больше кончала. Через два дня я опять попробовала бежать, но ничего не вышло.

Пол не обернулся. Жанна легла на живот, рука ее так и осталась между ног. Было так непривычно раскрывать ему нечистые тайны, которыми она не могла поделиться с Томом.

– Почему ты меня не слушаешь? – спросила она.

Вместо ответа Пол вышел в соседнюю комнату. Он чувствовал, что нервы у него натянуты до предела. Присев на край стула, он стал наблюдать за Жанной. Она сжала ягодицы и принялась вращать бедрами, имитируя половой акт.

– Знаешь, – вздохнула она, не глядя на Пола, – у меня такое чувство, будто я со стеной разговариваю.

Она продолжала мастурбировать с растущим наслаждением.

– Твоя отрешенность подавляет меня. В тебе нет ни великодушия, ни терпимости – ты эгоист. – Голос ее звучал холодно, безжизненно. – Я ведь тоже, знаешь, могу быть сама по себе.

Пол смотрел, как ритмично изгибается ее молодое тело, и на глаза у него навернулись слезы. Он оплакивал не потерю ее надуманного детства и не убогое начало собственной жизни. Он оплакивал свою оторванность от рода людского.

Жанна выгнулась в оргазме и вытянулась на матрасе, опустошенная и обессиленная.

– Аминь, – произнес Пол.

Он долгое время сидел не двигаясь. Жанна наконец поднялась, собрала одежду и ушла в ванную, не взглянув на Пола.

В ванной на стоячей вешалке висел его пиджак.

Материал в мелкую ломаную клетку цвета перца с солью показался Жанне довольно заурядным; поддавшись порыву, она нашла ярлычок и выяснила, что пиджак был куплен в «Printemps», огромном универмаге неподалеку от Оперы. Поколебавшись, она обшарила боковые карманы, обнаружила несколько монет, использованный билет на метро от станции «Бир-Хаким» и сломанную сигарету. Поражаясь собственной смелости, она залезла в нагрудный карман, где оказалась пачка стофранковых купюр, но не было ни документов, ни удостоверения личности.

Дверь неожиданно распахнулась, вошел Пол. Он был в брюках и держал в руке старый кожаный портфель. Поставив его на раковину, он вытащил крем для бритья, мыло, длинный кожаный ремень, залоснившийся от правки множества лезвий, и опасную бритву с костяной рукояткой.

– И зачем я торчу с тобой в этой квартире? – спросила она его.

Не обращая внимания на Жанну, Пол стал намыливать лицо.

– Любовь? – предположила она.

– Скажем так: трахаемся на лету в сверхбаллоне на ходу.

Жанна не совсем поняла его слова, но догадалась, что это какая-то непристойная метафора, раскрывающая его взгляд на устремления человека.

– Значит, ты считаешь меня шлюшкой?

Английский аналог последнего слова дался Жанне с трудом, и Пол ее поддел:

– Чем-чем? Шлюпкой?

– Шлюшкой! – заорала она. – Шлюшкой, шлюшкой.

– Нет, ты всего лишь милая старомодная девушка, пытающаяся преуспеть в жизни.

Его тон оскорбил ее.

– Предпочитаю быть шлюшкой.

– Ты зачем лазила у меня по карманам? – спросил он.

Жанна ухитрилась скрыть удивление.

– Чтобы узнать, кто ты такой.

– Чтобы узнать, кто ты такой, – повторил он. – Что ж, если посмотришь как следует, то увидишь – я прячусь за молнией ширинки.

Она стала накладывать тени. Пол привязал ремень к крану и начал умело править бритву.

– Мы знаем, что он покупает одежду в большом универмаге, – сказала Жанна. – Этого мало, ребята, но это начало.

– Это не начало, это конец.

Настроение, в котором они пребывали в круглой гостиной, улетучилось. Холодный кафель ванной действовал отрезвляюще, но Жанна не хотела сдаваться. Она небрежно поинтересовалась у Пола, сколько ему лет.

– В субботу стукнет девяносто девять, – ответил он.

– Вот так? На вид тебе столько не дашь.

Он стал бриться, снимая пену долгими аккуратными взмахами бритвы.

– Ты учился в колледже? – спросила она.

– О да. Обучался в университете Конго. Изучал траханье китов.