Текст книги "Образы России"

Автор книги: Роберт Штильмарк

Я на памятники, как на живых людей, смотрел – расспрашивал их: «Вы видели, вы слышали – вы свидетели?»

В. Суриков

Если бы ожила картина Васнецова

В одной старинной сказке оживает перед мальчиком картина, много лет висевшая в детской: поскакали рыцарские кони, затрубили нарисованные герольды… Мальчик прыгает через раму и бросается в гущу событий, изображенных на полотне.

Известный художник, историк и археолог Аполлинарий Михайлович Васнецов оставил русским музеям множество картин и рисунков, воссоздающих прошлое Москвы так, будто сам он побывал на улицах древней столицы и зарисовал их с натуры.

Есть у Васнецова картина «В Московском Кремле в начале XVI века». И право же, требуется не так-то много усилий воображения, чтобы «перепрыгнуть через раму» и смешаться с москвичами, занятыми своим делом на соборной площади Кремля. Разумеется, наши пиджаки, брюки и ботинки должны быть волшебным образом превращены в одежду, скажем, торговых гостей или приказных подьячих. В длиннополом охабне поверх кафтана мы, может быть, почувствуем себя не слишком ловко, но зато никто не обратит на нас особенного внимания и не примет за «немцев». Сапоги из мягкого сафьяна очень удобны, а шапочка с коническим верхом сделает наш рост повиднее…

Словом, если мы еще и бородку отпустим заблаговременно, отрастим волосы по плечи и не забудем подкручивать усы, то можем смело шагать к землякам XVI века.

Но вот спутницам нашим было бы труднее следовать за нами!

Встречные москвичи и глазом не поведут в сторону древней старухи богомолки с клюкой, но появление на улице в неурочный час боярышни или иной, даже победнее, девицы-красавицы вызовет сразу недоумение и неодобрение. Боярышне или дочке купеческой – место в тереме, сенной девушке – в сенях или в людской. Показаться на людях – зазорно! Выход на улицу небогатой девушке один: до церкви и обратно, а богатой и того нельзя – в отцовском доме есть своя часовня или молельня.

Только на праздниках может боярышня побегать на лужке, поиграть в горелки, покачаться на качелях, песню спеть в хороводе, но и то под неусыпным надзором мамушек и нянюшек…

Итак, девушки-читательницы, участницы нашей экскурсии, придется вам следить за событиями на древней площади из-за теремной решетки, сквозь слюду окошечка. И наверное, скоро запроситесь вы в свой привольный XX век!

…Художник привел нас к строящемуся Архангельскому собору в тот момент, когда сюда направляется со свитой князь Василий III, сын Ивана III и Софьи Палеолог. Даже издали хорошо видна золотистая парча княжеского охабня и частые парные ряды пуговиц – от горла до колен. Княжеская шапка расшита яхонтами и жемчугами.

Впереди боярин с пергаментом в руках, по-нашему, начальник стройки: он обязан без промедления докладывать князю о всех неполадках с артельщиками и поставщиками. Как тогда говорили, он «построением храма ведать наряжен».

Объяснения дает черноволосый итальянец в добротной русской одежде, строитель собора – Алевиз Новый. Нанял миланского архитектора еще Иван III лет пятнадцать назад, и за эти годы миланец полюбил нашу страну, с уважением изучая ее строительный опыт и народную архитектуру. Судьба его вскоре трагически оборвалась – он погиб в Москве от порохового взрыва.

По дощатым настилам князь шествует вокруг храма. Он еще в лесах – значит, Кремль на васнецовской картине можно датировать довольно точно: мы попали в 1508 год, потому что в следующем году Архангельский собор был уже освящен митрополитом Симеоном. Сам он, кстати, тоже нынче на площади и хмурится, глядя на этот новый собор. Диво, как строен, из кирпича стены, из белого камня резные украшения… а все-таки есть в этом здании что-то от лукавого. Слишком оно светское, не божественное, не церковное! Глаз не оторвешь от резных белокаменных раковин – зодчий латинец решил закрыть ими все закомарные дуги… Но такого еще не видано было на Руси, прежде никто так не украшал фасадов! Вот как раз поднимают на строительные леса с помощью лебедки одну из пятнадцати этих раковин… Сейчас наладят ее мастера-белокаменщики…

Покамест не возвысились соборные главы с куполами, не верится даже, что строится здесь православный храм, а не дворец венецианского герцога или флорентийского вельможи. В чем же дело-то? Ведь как будто все требования заказчиков соблюдены в строгости. Основной тип храма все тот же – древнерусский, крестово-купольный, с тремя алтарными абсидами. И будет строгое пятиглавие, только, правда, чуть сдвинутое к восточной стороне.

Новшество именно в обработке фасадов – оно-то и пришло из итальянской классики: резные раковины в дугах закомар, а вместо среднего аркатурного пояса – широкий карниз. Под ним видны прорезанные окнами арки – кажется, будто карниз покоится на них. На самом же деле это чистая декорация: арки ничего не несут, а лишь украшают фасад. Второй карниз протянут над окнами второго света, он как бы отсекает раковины-закомары от стены. Все эти приемы и придают зданию нарядный, светский вид.

Потому и хмурится митрополит: дескать, зря тут князь Василий красотами увлекся! Ведь главное назначение собора – траурное, служить он будет великокняжеской усыпальницей. Каменные саркофаги, числом до двадцати, уже помещены в недостроенном соборе.

Позднее, как нам известно, Архангельский собор примет под свои своды гробы всех русских царей, до Петра…

Что ж, используем редкую возможность погостить в XVI веке, поднимемся на леса, опоясавшие новый собор. Вот он, тогдашний Московский Кремль и уходящие за горизонт дали!

Внизу, под нами – Соборная площадь. Слева – домовая церковь великих князей, Благовещенский собор, созданный псковичами в 1484–1489 годах, тоже на месте более древнего храма.

Благовещенский собор очень легок, наряден и гармоничен, хотя сочетает в себе черты различных архитектурных школ. Здание как раз тем-то и примечательно, что в нем слились самые типичные приемы древнерусских зодчих – псковичей, владимирцев, москвичей. А собор – цельный, чисто русский, близкий к нарядной деревянной архитектуре. Особенно хороши затейливые ряды кокошников, создающие здесь, как и в деревянных теремах, переход от стен к башенкам, в этом случае – к барабанам глав. Правда, в те далекие годы мы увидели бы собор лишь с тремя главами: шесть дополнительных увенчали его уже во второй половине XVI века.

Совсем непривычными для нас выглядят два центральных дворцовых сооружения между Благовещенским и Успенским соборами. Это Золотая палата с высоким подклетом и тремя лестницами, ведущими на открытую верхнюю площадку, и Великая палата, прозванная потом Грановитой.

Обе палаты служили для дворцовых приемов: Золотая – для малых собраний и заседаний боярской думы, Грановитая – для самых торжественных церемониальных приемов. Послов-иноземцев Грановитая палата поражала пышностью и богатством. Архитектура этого здания, построенного двумя фрязинами – Марко Руффо и Пьетро Антонио Солари – в конце XV века, напоминает уже знакомую нам новгородскую Владычную палату, а наружная облицовка граненым камнем дала Великой палате ее второе, сохранившееся за ней название – Грановитая.

И вот, наконец, главный храм Москвы – великолепный Успенский собор, выстроенный под наблюдением Аристотеля Фиоравенти всего за четыре года (1475–1479). Дошел он до нас без существенных изменений – в этом мы можем убедиться и на нашей экскурсии! Но его история была сложной: Москве, как говорится, далеко не сразу удался ее главный храм.

В те времена не дворцы, не стены с башнями, не дома именитых горожан, а именно соборный храм считался важнейшим украшением города, как бы его символом. Столица Руси не могла обходиться без такого здания, нужного для всех торжественных случаев государственной жизни. Еще Иван Калита возвел в Московском Кремле первый Успенский собор, со временем настолько обветшавший от войн и пожаров, что к началу царствования Ивана III надо было бревнами подпирать стены, чтобы они не обрушились.

В 1472 году митрополит Филипп решил строить новый храм на месте прежнего. Был объявлен большой денежный сбор, и, когда серебро, собранное с прихожан всех русских церквей и монастырей, привезли в Москву, старый храм разобрали до фундаментов и начали на том же месте постройку нового Успенского собора.

Строительство поручили двум москвичам, Кривцову и Мышкину. Вероятно, это были добросовестные и сведущие люди, и можно лишь гадать, почему их постигла неудача: доведенное до сводов здание собора рухнуло.

Призванные на совет мастера-псковичи осмотрели развалины, похвалили гладкость каменной тески, но нашли, что скрепляющий раствор был «неклеевит и жидок», булыжник, использованный как заполнитель, не мог схватиться с известью и раздал изнутри белокаменную кладку стен.

Сам Иван III, уже на средства своей казны, решил тогда продолжать постройку Успенского собора. По указанию князя болонец Аристотель Фиоравенти отправился во Владимир, изучил и обмерил тамошний Успенский собор, пришел в восторг от него, расчистил московскую строительную площадку от обломков и начал дело заново.

Через четыре года великий князь Иван III вошел под соборные своды, озаренные тысячами свечей, и воскликнул в восхищении:

– Вижу небо!

Окончание постройки собора отпраздновала вся столица, отметили летописцы, запомнили гости Москвы. Пир на княжеском дворе длился целую неделю…

Разумеется, Москве не пристало бы слепо копировать владимирский собор. Иван III к этому и не стремился – он указал строителю лишь образец для изучения. Мы теперь имеем возможность сравнить оба здания.

Сходство, разумеется, есть. Главный материал – белый камень, в основе плана тот же крестово-купольный тип, одинаковы принципы членения фасадов по вертикали, тот же ритм закомарных дуг. Оба храма – пятиглавые, у обоих – аркатурные пояса и перспективные порталы.

Но и различия бросаются в глаза. Во владимирском храме – три алтарные абсиды, в московском их пять, притом с ионическими пилястрами. Совершенно несходен рисунок глав и барабанов, но главное различие внутри.

Мы помним мрачноватый, расчлененный внутри владимирский собор с его хорами и галереями. А здесь, в ликующем, светлом, просторном храме, входящий действительно будто «видит небо»: московский собор устроен «по-палатному», без хоров, в виде одной огромной залы. Летописца особенно восхитили круглые опорные столбы, ему представилось, что верх храма «утвержден акы на четырех древах».

В этом соборе впоследствии короновались цари, он служил усыпальницей митрополитов и патриархов, стал архитектурным образцом для многих соборов на Руси.

…Город же за пределами кремлевских стен с высоты кажется нам фантастической сказкой. Только очертания кремлевского холма, петли Москвы-реки и устья ее притоков – Неглинной и Яузы – помогают нам несколько сориентироваться. Какая теснота застройки! Бревенчатые дома так близко лепятся друг к дружке, что остается маловато места для зелени.

Деревянное море! Даже мостовые и те бревенчатые! Неужели это и впрямь наша Москва?

Вот журавли над колодцами и даже над Москвою-рекою. Так поднимают воду для кухонь и, главное, для бань. Их множество – видимо, москвичи очень любили попариться. И чтобы тепло лучше сохранялось, над банями не делали покатых кровель, а устраивали дерново-земляные перекрытия по жердяному или бревенчатому накату.

В концах улиц, ведущих к Кремлю, видны решетки и ворота из крепких бревен. На ночь решетки запирались. Это делали особые сторожа, чтобы не набежал – в случае пожара – лихой народ, не разграбил имущества погорельцев.

За нынешней площадью Дзержинского начиналось Кучково поле, тянувшееся дальше по Сретенке, – здесь шла торговля бревенчатыми срубами домов. К услугам вчерашних погорельцев были тут и разборные дома целиком и части домов. Как видите, стандартное строительство было в ходу уже в тогдашней Москве!

Мосты, мосточки, переходы через ручьи и речки – горбатые, пологие, крутые, длинные, короткие, с перилами и совсем открытые по сторонам. Мостов так много, что даже само название города – Москва – пытались истолковать от слова «мост» – дескать, мостковая столица.

Около больших мостов кипела большая торговля. А по ночам из-под тех же мостов вылезали тати и воры с ножами и кистенями… И утром всплывали на речках и прудах тела утопленных и зарезанных. «Божедомы» – обитатели богаделен и приютов – подбирали убитых и выносили на перекрестки – там родственники могли опознать тело…

На запруженной Неглинной реке, на Яузе и Черногрязке видны издали мукомольные и пороховые водяные мельницы, а чуть подальше, в Кудрине, машут крыльями ветряные. Дальние концы города – слободы ремесленников: котельников, гончаров, кожевников, сыромятников, кузнецов. Слава этих московских ремесленников, в особенности кожевников и ювелиров, гремела по всему миру, их изделия ценились очень дорого.

Западная часть посада, то есть огромное пространство от Кремля до Ваганькова и в петле Москвы-реки, до Новодевичьего монастыря, все улицы от Боровицких и Троицких ворот до села Кудрина – все это принадлежало царю и было занято царской обслугой. Впоследствии именно эту часть Москвы Иван Грозный передал в опричнину.

На речном берегу (у нынешнего Крымского моста) находилось Остожье, сенокосные луга и выгоны для дворцовых лошадей. Отсюда прежнее название улицы – Остоженка. В этом конце всегда пахло сеном – его заготовляли впрок тысячами пудов на Остоженном дворе. По улице Арбат (от слова «арба», что значит «повозка») жили татарские купцы, а в Замоскворечье имелась целая слобода переводчиков – толмачей. Около Каменного моста был Колымажный двор, где чинили экипажи, а в особой слободе близ Арбата содержался Конюшенный двор для запасных коней царского выезда.

У Дорогомилова перевоза на берегу располагался Дровяной двор – там припасали к зиме дрова. Поэтому тамошняя церковь называлась Никола на Щепах. Близ села Новинского стояла слобода кречетников, сокольничьих и других мастеров царской охоты, а поддержанные плотинами пресненские водоемы (от них до наших дней сохранились лишь небольшие пруды зоопарка) издавна служили садками для рыбы к царскому столу.

За прудами, дальше на запад, неподалеку от нынешнего Ваганьковского кладбища, находился Потешный псаренный двор, перенесенный сюда из Старого Ваганькова (оно соседствовало с Кремлем, у Боровицких ворот).

Поварская улица с переулками Столовым, Хлебным, Скатертным населена была мастерами дворцовой кулинарии. Хозяйство древнего Кремля было огромным: пекарни для черного хлеба, особые хлебни для калачей и сладких мучных изделий; «естовые поварни», то есть кухни царские, людские, боярские; сытные избы, где варили пиво, кислые щи, сбитень, сытили мед и курили вино для царского обихода. В клетях и подклетях, в погребах и ледниках заготовляли капусту, огурцы, яблоки, сливы, разные варенья и соленья. В «сушилах» висели копченые окорока, мясо, всякая рыба, заготовленная на зиму. Все это привозили к Боровицким воротам тысячи и тысячи крестьянских подвод – в виде оброка, тягла, податей…

Богатая Кадашевская слобода – против Кремля, за Москвою-рекою – занята была хамовным делом: там изготовляли и шили скатерти, белье, полотна – словом, «белую казну» для дворцов. Тем же ремеслом на вольную продажу занимались в Хамовниках. Огромный штат швей, портних, искусных мастериц-вышивальщиц, составлявших прислугу царицы, обитал в домах по Никитской улице и в слободе Кисловке.

А против Кремля и Китай-города, за рекой, на участке между Каменным мостом (тогда – бродом) и бревенчатым Москворецким, вдоль старицы Москвы-реки (по ней потом прошел Водоотводный канал) еще Иван III приказал устроить Государев сад. Он был великолепен и требовал такого множества умелых рук, что из поселений царских садовников возникли две слободы: Нижние и Верхние Садовники.

Живописное Воронцово поле с летним теремом и красивое загородное село Воробьево, что далеко виднелось на возвышенном правобережье Москвы-реки (теперешние Ленинские горы, прежде их называли Воробьевыми), служили в те времена княжескими летними дачами.

Всеми этими богатыми угодьями и самим населением – государственными крестьянами, мастеровым людом, большей и лучшей частью Москвы и окрестностей, всеми торговыми путями в государстве, всем государственным доходом самолично распоряжался, через своих приказных, великий князь московский, самодержец, царь. Кровь и пот «мизинных» (так их называла летопись) людей, смердов и холопов переливались в золото для царского двора. На это народное золото был укреплен, обстроен и украшен Московский Кремль – «маковица Руси», резиденция великокняжеская и царская, но вместе с тем и средоточие самого ценного и прекрасного, что создали вековым трудом своим безыменные народные таланты, мудрые мастера искусств и художественных ремесел.

Каждый камень здесь – заветное предание поколений, и у каждого кремлевского памятника всегда хочется постоять подольше, как бы прислушиваясь к немому повествованию обо всем, чему были эти камни свидетелями в долгих и трудных веках России.

Дерзость, устремленная в небо

Знаменитый храм над крутым обрывом Москвы-реки, так называемый Коломенский столп, высоко поднят над темно-зеленой речной поймой и даже издали с первого взгляда удивляет смелостью архитектурного замысла. Ленинградский поэт Вадим Шефнер посвятил ему строки:

 
Он рвется ввысь, торжественен и строен,
Певучей силой камень одарен, —
Для бога он иль не для бога строен,
Но человеком был воздвигнут он.
 
 
И нет в нем лицемерного смиренья, —
Безвестный зодчий, дерзостен и смел,
Сам стал творцом – и окрылил каменья,
И гордость в них свою запечатлел…
 

Но, может быть, поэт пристрастен? Послушаем, что говорили о церкви Вознесения люди, приезжавшие в Москву издалека.

«…Ничто меня так не поразило, как памятник древнерусского зодчества в селе Коломенском. Многое я видел, многим любовался, многое поражало меня, но время, древнее время в России, которое оставило свой памятник в этом селе, было для меня чудом из чудес. Я видел Страсбургский собор, который строился веками, я стоял вблизи Миланского собора, но, кроме налепленных украшений, я ничего не нашел. А тут передо мной предстала красота целого. Во мне все дрогнуло. Это была таинственная тишина. Гармония красоты законченных форм… Я видел какой-то новый вид архитектуры. Я видел стремление ввысь, и я долго стоял ошеломленный».

Такие слова не простая любезность гостя, они свидетельствуют о глубоком душевном переживании. Высказал эти мысли французский композитор Берлиоз. В 1863 году, во время московской гастроли, он посетил Коломенское.

…Осенью 1936 года выезжал я в качестве спецкора ТАСС навстречу туркменским рыбакам-колхозникам. Они совершали необычный поход из Каспийского моря в Москву на легких лодочках – таймунах. Октябрьским вечером таймуны достигли высоких обрывов у села Коломенского, и я повел рыбаков наверх показать им с галереи-гульбища Коломенского храма вечернюю панораму Москвы, разлив электрического света вдали, ширь заречных полей, красоту памятников русской старины и богатырскую мощь четырехсотлетних дубов коломенского парка.

И вот, спустя три недели, которые были наполнены для наших гостей самыми разнообразными столичными впечатлениями, включая награждение орденами за успешный поход, прием в Кремле, я спросил у одного из рыбаков, что ему больше всего понравилось и запомнилось в Москве. Гость совсем плохо знал русский язык и отвечал мне примерно так:

– Хорош Москва! Кремль хорош. И хорош Коломо-кишлак. Помнишь, ты нам показывал, где твой мечеть высоко над рекой и большой старый дуб, да? Сильно хорошо это. Богаче есть, красивее нету!

Как я жалел, что этих слов туркменского рыбака не мог услышать Аполлинарий Михайлович Васнецов, умерший за несколько лет до того (7 марта 1933 года). Он очень любил Коломенское, не раз подолгу живал там в летние месяцы. Комнатой для работы служила ему одна из небольших верхних надвратных палат под шатровой башенкой-часозвоней. И все те, кому случалось беседовать здесь с Аполлинарием Михайловичем, бродить с ним среди дубов и пихт коломенского сада, не забудут его немногословных, внешне суховатых, но полных внутреннего сдержанного волнения рассказов о народных умельцах древней Руси, о старой Москве, о селе Коломенском.

И сегодня поездка в Коломенское оставляет глубокий след в памяти. Ездить туда интересно в любую пору, и трудно решить, какое время года более «к лицу» памятникам Коломенского. Пожалуй, все-таки весна, потому что зацветают тогда окрестные вишневые сады, покрываются нежной прозеленью заречные луга, веселее журчит ручей в глубоком Голосовском овраге, а на реке после зимнего безмолвия снова перекликаются пассажирские теплоходы и буксирные катера.

Но и зимой Коломенское прекрасно. Поразившая Берлиоза таинственная тишина окружает памятники, древние дубы, темно-зеленые пихты. Пихт некогда было здесь много, они подступали к самому храму Вознесения, соперничая с ним в стройности. Юные лыжники, как и века назад, лихо слетают с крутых горных склонов, подпрыгивая на естественных трамплинах. И уж вовсе нипочем наша московская зима деревянной башне Братского острога, в 1959 году перекочевавшей в Коломенское с берегов Ангары.

От старинного острога, срубленного казаками в XVII веке, уцелели до наших дней две башни. Одну перенесли с затопляемого участка ближе к плотине Братской ГЭС: говорят, памятник старины кажется особенно выразительным рядом с грандиозным творением современной техники. А другая башня отныне установлена в Коломенском парке, в соседстве с подлинным домом Петра Первого, привезенным из-под Архангельска, и монастырской воротной башней Николо-Карельского монастыря, с «летнего» (то есть южного) берега Белого моря, из-под нынешнего города Северодвинска.

В Коломенское, родовую великокняжескую вотчину, вела в XVI веке дорога от Тайницких ворот Кремля через Москворецкий мост, который сначала был наплавным: связанные друг с другом бревна просто лежали, плавали на воде, как понтоны. Далее дорога шла заречным посадом мимо Кадашевской и Стрелецкой слобод (по теперешней Пятницкой улице) и в районе нынешней Добрынинской площади пересекала вал Земляного города. Вал назывался Коровьим, по здешнему Скотному рынку. Земляной город, или «Скородом», был хорошо укреплен: по гребню вала шли бревенчатые стены, высились сторожевые башни. Создана эта крепость по воле Бориса Годунова.

Именно по этой дороге на Коломенское царь Алексей Михайлович некогда велел установить верстовые столбы, очень заметные и высокие, расставленные к тому же весьма далеко друг от друга. Верно, царю хотелось, чтобы верст до Коломенского намерили поменьше, чтобы путь казался покороче! Значит, старинное выражение «коломенская верста», означающее и очень высокого человека и очень длинную «версту», родилось именно здесь лет триста назад.

По преданию, село основано в XIII веке беженцами из Коломны, сожженной Батыем дотла.

Музейная табличка на каменных воротах… Две арки… Входим!

Нас встречают старые липы. Аллея указывает путь по заповеднику, ведет мимо очень красивой синеглавой церкви Казанской богоматери. Здание воздвигнуто в XVII веке как домовый храм первых царей романовской династии, Михаила и Алексея. Архитектура здесь чисто «местная» – суздальская и московская. Очень красив рисунок пяти глав, тесно поставленных над верхним четвериком. Наклонная лестничная галерея связывает храм с колокольней, и арочные дуги высокого подклета как бы аккомпанируют плавным волнам закомарных дуг.

Восьмигранный шатер колокольни с оконцами-слухами, пояса ширинок, треугольные фронтоны наличников – вся эта сдержанная и спокойная архитектурная обработка, характерная для Москвы начала XVII века, создает Казанской церкви облик праздничный и торжественный. Такой храм мог бы прославить не только село, но и любой крупный город, не возникни это здание здесь, в Коломенском, по соседству с двумя неповторимыми шедеврами русского зодчества. Увы! Красивой Казанской церкви суждено, по-видимому, вечно оставаться в их тени.

Подходим ко вторым, так называемым Передним воротам с шатровой башенкой-часозвоней. И уже сквозь арку этих ворот, пока вы минуете их, становится виден силуэт Коломенского столпа. Перед вами

 
Как дым костра в безветрии, как пламя,
Как песня, храм струится в высоту…
 

Первое, что вы сразу почувствуете, – дерзновенность замысла. Да, здесь нет смирения! Здесь крылатый порыв ввысь, но не прочь от земли, а дерзкое стремление воспеть ее, поднять, превознести до небес прекрасную нашу землю, раскинувшуюся вокруг насколько глаз хватает.

Название храма – церковь Вознесения. Здание, по замыслу зодчего, должно было символизировать, зримо воплотить легенду о вознесении на небо воскресшего после страданий и смерти Иисуса Христа.

Храм Вознесения в Коломенском – произведение неизвестного нам русского мастера, великого новатора своего времени, гениально развившего архитектурные идеи лучших русских зодчих XIV–XV веков – смолян, владимирцев, москвичей. Заложенный в 1530 году, этот радостный храм-обелиск был окончен в 1532-м. Полагают, что Василий III повелел воздвигнуть его в честь рождения своего наследника, сына Елены Глинской, – будущего Ивана Грозного.

Летописцы, пораженные необычностью храма, записали, что сделан он «на деревянное дело», то есть по образцу деревянных построек древней Руси – башен, крылец, колоколен. Разумеется, в архитектурном решении церкви Вознесения к традициям деревянной архитектуры прибавился новый опыт башенных построек из камня, в том числе кремлевских.

«Бе же та церковь вельми чудна высотою, и красотою, и светлостью, – восхищается летописец и добавляет: – Такой же не было прежде на Руси».

Но не только совершенство архитектурных форм храма, их предельная цельность, безошибочность, четкость, отсутствие лишних деталей, единство идеи и формы здания восхищают нас в этом творении русской архитектуры XVI века. Гениален сам выбор местности для торжественного здания. Оно будто вырастает из земли над крутым обрывом реки, подобно белому сталагмиту, выкристаллизованному самой почвой, самой природой, среди всей этой синевы и шири, распахнутой настежь перед душой человеческой.

И веками дивятся люди каждому штриху этого здания, изучают, как удалось мастеру сделать камень невесомым. А ведь толщина кирпичных стен – немалая: почти два метра! Внутри стены даже устроена лестница на дозорную вышку. Ощущение тяжести снимают белокаменные детали отделки, пилястры и стрелы, создающие переход к стройному двадцативосьмиметровому шатру. Сверху на него как бы накинута легкая сетка, сплетенная из белокаменных нитей.

Ветры почти четырех с половиной столетий обдували это здание, вставшее над Москвою-рекой спустя десяток годов после смерти во Флоренции Леонардо да Винчи и за тридцать лет до рождения в Англии Шекспира. Когда храм еще стоял в лесах, в Европе распространялись фантастические россказни о первом кругосветном плавании Магеллана. В Германии в это время бушевала крестьянская война и подверглась разгрому мюнстерская коммуна – первая практическая попытка устроить человеческое общежитие на справедливых началах. Вот каковы исторические события и люди – ровесники Коломенского столпа.

По другую сторону глубокого Голосовского оврага, в окружении кладбищенских крестов и обелисков, издали видна реставрированная недавно Дьяковская церковь – второй уникальный памятник коломенского заповедника. Ее полное название: храм Усекновения главы Иоанна Предтечи. Этот храм, построенный, как полагают, в начале пятидесятых годов XVI столетия, сразу напоминает нам нечто очень знакомое, давно привычное.

Перейдя по мостику ручей, поднимаемся на крутой противоположный склон оврага и идем дорожками кладбища к главному входу в Дьяковскую церковь. В 1964 году я побывал здесь в тот момент, когда заканчивались реставрационные работы. Руководил ими архитектор И. Новиков.

Из храма еще выносили остатки строительных припасов, еще трудился на площадке маленький экскаватор, заравнивавший съезд к реке, еще горели в кострах-теплинках щепки и обрезки досок. Здание радовало глаз чистотою своих ясных, строго логичных архитектурных форм (оно еще сдержаннее и строже, чем церковь Вознесения), не подчеркнутых никакой раскраской, а внутри не затемненных ни церковной утварью, ни алтарными преградами. Этим зданием можно было любоваться, как обнаженным телом атлета, – ничто не мешало видеть упругую красу его каменной мускулатуры.

…Четыре угловых столпа, завершенных низкими куполами, симметрично сгруппированы вокруг высокой башни – центрального большого столпа. Чувствуется стремление зодчего сочетать две противоположные архитектурные формы: привычное пятиглавие больших русских соборов и островерхий, будто рвущийся к небу, шатер. Эти две формы слиты здесь в одно нерасторжимое целое. И как напоминание о псковской старине красуется на западном фасаде, как раз над главным входом, прелестная каменная настенная звонница под треугольным фронтоном. Массивный дубовый ствол, почерневший от времени, перекинут от стены храма к среднему столбику звонницы. Столбу этому много лет, столько же, сколько и самой звоннице: некогда он служил для подвески главного колокола.

Игорь Грабарь так охарактеризовал архитектуру Дьяковской церкви:

«Прекрасно выисканные формы храма, с его оригинальным, из ряда вон выходящим верхом, поражают пластичностью детальной обработки. Свободно и смело распорядился зодчий всем запасом новых знаний, вложив в них тайну передачи деревянных форм, изваяв как бы резцом игрушку-храм… Воспроизведя структуру дерева в камне, зодчий не отказался от традиционных уступчатых кокошников, придав им лишь форму фронтонов остроконечных и кругло-плоских в основании средней главы… Дьяковский храм, подобно деревянным сооружениям, блещет убранством своих „верхов“, оставляя в умеренной простоте убранство стен. Декоративность переходов от стен к главам не выходит из пределов логичности, и вся группа „столпов“ понятна, ясна и правдива».

Перед древним строителем была поставлена задача объединить в одном здании как бы пять церквей, со своим алтарем каждая, и он решил эту задачу так, что по созданному им здесь, в Дьякове, образцу одним или двумя годами позже было заложено и возведено одно из самых необыкновенных зданий в мире – храм Василия Блаженного на Красной площади. Потому-то здание Дьяковской церкви показалось нам при первой же встрече таким знакомым и привычным давно. Раньше этому впечатлению помогала еще и раскраска, несколько напоминавшая раскраску знаменитого собора.

Внутри Дьяковской церкви сразу становится понятен необычный план здания: четыре угловых столпа и связывающие их галереи. Поднимаешь голову – дух захватывает! Вот это «светлость и звонность»! Стройная башня открыта взору вся, до самого купола. А в вышке – вместо обычной религиозной картины или символического голубя – реставратор оставил на виду кирпичный замок свода, чтобы посетители могли воочию видеть замечательное мастерство строителя. В центре свода, от выложенного из кирпича диска, разбегаются изогнутые кометные хвосты. Это рядки кирпича, которыми сведено купольное полушарие. Здесь ясно постигаешь смысл слова «свод»!