Текст книги "Дорога в рай (Рассказы)"

Автор книги: Роальд Даль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 49 страниц)

    Телосложением он являл собою противоположность своему отцу, который был короток и приземист, точно лягушка. Берт был высокий, тонкий, гибкий юноша с расхлябанными суставами. Даже голова его болталась на плечах, склонившись набок, будто шее было тяжеловато ее держать.

    – Вы же только в июне поставили этот стог, – сказал я ему. – Зачем же так быстро его убирать?

    – Папа так хочет.

    – Смешно в ноябре разбирать новый стог.

    – Папа так хочет, – повторил Берт, и оба его глаза, здоровый и тот, другой, уставились на меня с полнейшим равнодушием.

    – Затратить столько сил, чтобы поставить его, обвязать, а потом разобрать через пять месяцев...

    – Папа так хочет.

    Из носа у Берта текло, и он то и дело вытирал его тыльной стороной руки, а руку вытирал о штаны.

    – Иди-ка сюда, Берт, – позвал его отец, и мальчик взобрался на стог и встал в том месте, где часть крыши была снята.

    Достав нож, он принялся вонзать его в плотно спрессованное сено, при этом держался за ручку двумя руками и раскачивался всем телом, как это делает человек, распиливающий дерево большой пилой. Я слышал, как лезвие ножа с хрустом входит в сухое сено, и звук этот становился все более глухим, по мере того как нож все глубже проникал внутрь.

    – Клод будет стрелять, когда крысы побегут.

    Мужчина с юношей замерли и посмотрели через дорогу на Клода, который стоял с ружьем в руках, прислонившись к красной бензоколонке.

    – Скажи ему, чтобы он убрал это свое чертово ружье, – сказал Рамминс.

    – Он хороший стрелок. В вас он не попадет.

    – Никому не позволю стрелять в крысу, когда я рядом стою, какой бы тут хороший стрелок ни был.

    – Вы его обижаете.

    – Скажи ему, чтобы он его убрал, – медленно и зло проговорил Рамминс. Против собаки ничего не имею, пусть палки бросают, но с ружьями тут стоять не позволю.

    Два человека, стоявших на стоге, смотрели, как Клод делает то, что ему было сказано, потом молча продолжили работу. Скоро Берт вытянул обеими руками плотно спрессованный брикет из стога, спустился вниз и аккуратно положил его в повозку рядом с собой.

    Из-под стога выскочила серо-черная крыса с длинным хвостом.

    – Крыса, – сказал я.

    – Убей ее, – сказал Рамминс. – Возьми же палку и убей ее.

    Поднялась тревога, и крысы, жирные и длиннотелые, принялись выбегать быстрее: по одной-две каждую минуту. Пробегая под изгородью, они низко прижимались к земле. Лошадь, завидев какую-нибудь из них, всякий раз дергала ушами и провожала ее тревожным взглядом, вращая глазами.

    Берт взобрался на вершину стога и вырезал еще один брикет. Глядя на него, я увидел, как неожиданно он замер, поколебался с секунду в нерешительности, потом снова стал резать, но на этот раз очень осторожно, и теперь я услышал совсем новый звук, приглушенный режущий звук, когда нож заскрежетал о что-то твердое.

    Берт вытащил нож и осмотрел лезвие, ощупав его пальцем. Потом он снова осторожно вставил его в разрез, нащупывая твердый предмет, и опять, едва он сделал такое движение, будто начал пилить, как раздался скрежещущий звук.

    Рамминс повернул голову. Он как раз поднимал целую охапку соломы, из которой была сделана крыша, как вдруг остановился и посмотрел на Берта через плечо. Берт сидел неподвижно, сжимая ручку ножа, на лице его появилось выражение замешательства. Две фигуры резко выделялись на бледно-голубом небе.

    И тут послышался голос Рамминса. Он прозвучал громче обычного.

    – Черт знает что нынче складывают в стог сена.

    Он умолк, и снова наступила тишина. Никто не двигался, не двигался и Клод, стоявший по ту сторону дороги, возле красной бензоколонки. Неожиданно сделалось так тихо, что мы услышали, как в другом конце долины, на соседней ферме женщина зовет мужчин обедать.

    И снова Рамминс крикнул, хотя кричать не было никакой нужды:

    – Ну давай же! Давай режь, Берт! Подумаешь, деревяшка, что с твоим ножом будет!

    Клод перешел через дорогу и прислонился рядом со мной к воротам. Он ничего не сказал, но мы оба чувствовали, что те двое своим поведением – и особенно это касалось Рамминса – внушают какое-то беспокойство. Рамминс был напуган. Берт тоже был напуган. И, глядя на них, я почувствовал, как в памяти моей всплывает какой-то смутный образ. Я пытался отчаянно ухватиться за нить воспоминаний. Раз я едва было не коснулся ее, но она выскользнула, и, бросившись за ней, я поймал себя на том, что мысленно возвращаюсь на много недель назад, в солнечные летние дни, – теплый ветерок дует над долиной с юга, большие буки отяжелели от листвы, поля золотятся, сбор урожая, заготовка сена. Ставится стог.

    Точно током, меня тотчас же пронзил страх.

    Ну да, ставится стог сена. Когда же мы его ставили? В июне? Да, конечно, в июне – был жаркий, душный июньский день, низко висели облака, и в воздухе пахло грозой.

    И Рамминс тогда сказал:

    – Давайте же, ради бога, закончим быстрее, пока дождь не пошел.

    А Оле Джимми тогда возразил:

    – Не будет никакого дождя. Да и спешить некуда. Вы же отлично знаете: когда гром на юге, над долиной дождя не будет.

    Рамминс, стоявший в повозке с вилами, ничего на это не ответил. Он сердился и нервничал, и думал, как бы побыстрее убрать сено, прежде чем пойдет дождь.

    – До вечера дождя не будет, – снова сказал Оле Джимми, глядя на Рамминса. Рамминс пристально посмотрел на него в ответ, и в глазах его медленно загорались искорки гнева.

    Все утро мы работали не останавливаясь – складывали сено в повозку, перевозили его через поле, кидали в медленно растущий стог, стоявший у ворот против заправочной станции. Мы слышали, как на юге гремит гром, то приближаясь к нам, то уходя в сторону. Потом он, похоже, снова возвращался и оставался где-то за холмами, время от времени громыхая. Поглядывая на небо, мы видели, как облака над головой движутся и меняют форму в круговороте воздушных потоков, но на земле было жарко, душно – ни дуновения. Мы работали медленно, вяло, рубахи были мокрые от пота, лица блестели.

    Мы с Клодом работали рядом с Рамминсом на стоге, помогая формировать его, и я помню ту жару. Вокруг моего лица вились мухи, градом лился пот, и особенно хорошо я помню хмурое, суровое присутствие Рамминса рядом со мной, работавшею с отчаянной торопливостью, поглядывавшего на небо и кричавшего на людей, чтобы те спешили.

    В полдень, несмотря на Рамминса, мы бросили работу, чтобы пообедать.

    Мы с Клодом уселись возле изгороди вместе с Оле Джимми и еще одним человеком, которого звали Уилсоном, – он был солдатом, находившимся дома на побывке. Жара стояла такая, что много говорить не хотелось. У Оле Джимми была сумка, прежде служившая ранцем для противогазов, и в ней тесно стояли шесть бутылок пива с торчавшими горлышками.

    – Берите, – сказал он, протягивая каждому из нас по бутылке.

    – Давайте я у вас куплю одну, – предложил Клод, который отлично знал, что у того было очень мало денег.

    – Бери так.

    – Я бы хотел заплатить вам.

    – Что за глупости? Пей.

    Оле Джимми был очень хорошим человеком, добрым, с чистым розовым лицом, которое брил каждый день. Когда-то он работал плотником, но его заставили уйти на пенсию в возрасте семидесяти лет, а это было несколько лет назад. Тогда деревенский совет, видя, что он еще активен, поручил ему присматривать за только что построенной детской площадкой, чтобы в порядке были качели и доска для качания, и чтобы он был также чем-то вроде доброй сторожевой собаки, следил за тем, чтобы никто из ребятишек не ударился и не сделал чего-нибудь неразумного.

    Для старика это была хорошая работа, и, казалось, все были довольны тем, как шли дела, – и так продолжалось до одной субботней ночи. В ту ночь Оле Джимми напился и принялся расхаживать посередине Хай-стрит и распевать песни с такими завываниями, что люди вставали с постелей посмотреть, что такое происходит. На следующее утро его уволили со словами, что он никудышный человек и пьяница, которому нельзя доверить детишек на площадке.

    Но тут произошла удивительная вещь. В первый же день после его отлучения – это был понедельник – ни один ребенок и близко не подошел к детской площадке.

    То же самое было и на следующий день, и через день после этого.

    Всю неделю качели, доски для качания и горка со ступенями оставались без внимания. Ни один ребенок к ним не подходил. Вместо этого они пошли за Оле Джимми в поле, что за домом приходского священника, и стали играть в свои игры, а он за ними присматривал, и в результате всего этого у совета не оставалось другого выбора, как снова поручить старику его прежнюю работу.

    Он работал и опять напивался, но никто ему больше и слова не говорил. Оставлял работу он только на несколько дней раз в год, во время заготовки сена. Оле Джимми всю свою жизнь любил заготавливать сено и не собирался пока расставаться с этой любовью.

    – А ты хочешь? – спросил он, протягивая бутылку Уилсону, солдату.

    – Нет, спасибо, у меня есть чай.

    – Чай, говорят, хорошо пить в жаркий день.

    – Да. От пива мне спать хочется.

    – Если хотите, – сказал я Оле Джимми, – мы можем сходить на заправочную станцию, и я сделаю вам пару вкусных бутербродов. Хотите?

    – У нас тут и пива хватит. В одной бутылке пива больше еды, мой мальчик, чем в двадцати бутербродах.

    Он улыбнулся мне, обнажив бледно-розовые беззубые десны, но улыбка вышла приятная, и не было ничего отвратительного в том, что они обнажились.

    Какое-то время мы сидели молча. Солдат доел свой хлеб с сыром и лег на землю, прикрыв лицо шапкой. Оле Джимми выпил три бутылки пива и теперь стал предлагать последнюю Клоду и мне.

    – Нет, спасибо.

    – Нет, спасибо. Мне и одной хватит.

    Старик пожал плечами, открутил пробку и, запрокинув голову, стал пить, вытянув губы, так что жидкость текла ровно, не булькая в горле. На нем была шапка, которая не имела ни цвета, ни формы, и, когда он закидывал голову, она не сваливалась с него.

    – А что, Рамминс не собирается предложить попить этой старой кляче? спросил он, опуская бутылку и глядя на большую распаренную ломовую лошадь, которая стояла между двумя дышлами повозки.

    – Только не Рамминс.

    – Лошади тоже хотят пить, вроде нас. – Оле Джимми помолчал, глядя на лошадь. – У вас тут есть где-нибудь ведро?

    – Конечно.

    – Тогда почему бы нам не дать лошадке попить?

    – Очень хорошая мысль. Дадим ей попить. – Мы с Клодом поднялись и направились к воротам, и помню, что я обернулся и крикнул старику:

    – Точно не надо приносить вам бутерброд? Я бы его быстро сделал.

    Он покачал головой, помахал нам бутылкой и сказал, что хочет вздремнуть. Мы вышли через ворота на дорогу и направились к заправочной станции.

    Думаю, мы отсутствовали примерно час, обслуживая клиентов, закусывая, и, когда наконец вернулись – Клод нес ведро воды, – я увидел, что стог был высотой по меньшей мере шесть футов.

    – Водичка для лошадки, – сказал Клод, укоризненно глядя на Рамминса, который стоял в повозке, перекладывая сено на стог.

    Лошадь опустила голову в ведро и принялась пить, благодарно фыркая.

    – А где Оле Джимми? – спросил я. – Нам хотелось, чтобы старик увидел, как лошадь пьет воду, потому что это была его идея.

    Когда я задал этот вопрос, наступила пауза, короткая пауза, и Рамминс замялся в нерешительности, держа в руках вилы и оглядываясь.

    – Я принес ему бутерброд, – прибавил я.

    – Этот старый дурак выпил слишком много пива и пошел домой спать, сказал Рамминс.

    Я пошел вдоль изгороди к тому месту, где мы до этого сидели с Оле Джимми. В траве валялись пять пустых бутылок. Там же лежала и сумка. Я поднял ее и отнес Рамминсу.

    – Не думаю, что Оле Джимми ушел домой, – сказал я, держа сумку за длинный ремень. Рамминс посмотрел на нее, но ничего не ответил. Теперь он яростно торопился, потому что гроза была ближе, тучи – темнее, а жара – еще более гнетущей.

    С сумкой в руках я отправился назад на заправочную станцию, где и пробыл остаток дня, обслуживая клиентов. К вечеру, когда пошел дождь, я глянул через дорогу и увидел, что сено сложили и закрывали стог брезентом.

    Через несколько дней явился кровельщик, снял брезент и сделал соломенную крышу. Это был хороший кровельщик. Он сделал отличную крышу из длинной соломы, толстую и плотную. Скат был хорошо спланирован, края аккуратно подрезаны, и приятно было смотреть на нее с дороги или из дверей конторы заправочной станции.

    Все это нахлынуло на меня сейчас так же ясно, как будто это случилось вчера, – возведение стога в тот жаркий грозовой июньский день, желтое поле, сладкий лесной запах сена; и солдат Уилсон в спортивных тапках, Берт с затуманенным глазом, Оле Джимми с чистым старческим лицом и розовыми обнаженными деснами; и Рамминс, широкоплечий карлик, стоящий в повозке и хмуро поглядывающий на небо, потому что он тревожился насчет дождя...

    И вот снова этот самый Рамминс стоит, согнувшись на стоге сена с охапкой соломы в руках, глядя на своего сына, высокого Берта, который, как и он, недвижим, и оба на фоне неба выступают черными силуэтами, и снова меня, будто током, пронзил страх.

    – Давай режь, – сказал Рамминс, возвышая голос.

    Берт поднажал на свой большой нож, и снова раздался высокий скрежещущий звук, когда лезвие задело что-то твердое. На лице у Берта было написано, что ему не нравится то, что он делает.

    Прошло несколько минут, прежде чем нож ушел глубже, потом снова послышался тот же звук, чуть более мягкий, когда лезвие резало плотно спрессованное сено. Берт обернулся к отцу, улыбаясь с облегчением и бессмысленно кивая.

    – Давай режь дальше, – сказал Рамминс, по-прежнему не двигаясь.

    Берт снова вонзил нож на такую же глубину, что и в первый раз, потом нагнулся, вынул брикет, который выскочил легко, как кусок пирога, и бросил его в повозку, стоявшую внизу.

    В ту же секунду юноша замер, пристально глядя в то место, откуда он только что извлек брикет, не в силах поверить или, скорее, отказываясь верить в то, что же он такое разрезал на две части.

    Рамминс, который отлично знал, что это такое, отвернулся и быстро стал спускаться с другой стороны стога. Он двигался так быстро, что уже выбежал за ворота и помчался по дороге, когда Берт закричал.

Мистер Ходди

    Они вышли из машины и направились к дому мистера Ходди.

    – У моего папы к тебе много вопросов, – шепотом произнесла Клэрис.

    – И о чем он собирается меня спрашивать, Клэрис?

    – Да о чем обычно в таких случаях спрашивают – о работе и все такое. И сможешь ли ты меня обеспечить должным образом.

    – Это к Джеки, – сказал Клод. – Вот выиграет Джеки, так вообще не нужно будет думать о работе.

    – Никогда не говори про Джеки моему папе, Клод Каббидж, иначе всему конец. Вот уж кого он терпеть не может, так это гончих. Не забывай об этом.

    – О господи, – произнес Клод.

    – Рассказывай ему все, что хочешь. Но только не раздражай его.

    И с этими словами они с Клодом вошли в дом.

    Мистер Ходди был вдовец. У него было постное, унылое выражение лица, будто он вечно чем-то недоволен, плотный ряд мелких зубов, как у его дочери Клэрис, и смотрел он, как и она, подозрительно, искоса, а вот свежести и жизненной силы, теплоты он, напротив, был напрочь лишен – не человек, а кислое яблоко. Кожа землистого цвета, весь какой-то сморщенный, с несколькими пучками черных волос на макушке. Между тем мистер Ходди, помощник хозяина бакалейной лавки, был человеком очень важным. На работе он надевал безукоризненной белизны халат и распоряжался большим количеством таких ценных товаров, как масло и сахар. С его мнением считались все домашние хозяйки в деревне, не упускавшие случая улыбнуться ему.

    Клод Каббидж всегда чувствовал себя неуютно в этом доме, а мистер Ходди постарался все сделать для того, чтобы так и было. Они расположились в гостиной с чашками чая в руках, при этом мистер Ходди занял лучшее место справа от камина, Клод и Клэрис сидели на диване, на весьма почтительном расстоянии от хозяина. Его младшая дочь Ада расположилась слева на жестком стуле с высокой спинкой. Все вместе составили небольшой полукруг возле огня и чинно потягивали чай, хотя некоторое напряжение ощущалось.

    – Да, мистер Ходди, – говорил Клод, – вы можете вполне быть уверены в том, что у нас с Гордоном сейчас есть кое-какие соображения. Надо лишь выждать какое-то время, а потом уж выбрать то, что принесет наибольшую выгоду.

    – Какие еще соображения? – спросил мистер Ходди, недоверчиво глядя на Клода своими маленькими глазками.

    – Ага, вот и вам это интересно. Понятное дело. Клод заерзал на диване. Синий пиджак стягивал ему грудь, но особенно досаждали тесные брюки, от которых было больно в промежности. Ему страшно захотелось спустить их.

    – Этот парень, которого ты называешь Гордоном... Мне казалось, у него уже есть хорошее занятие, – сказал мистер Ходди. – Зачем же ему искать чего-то другого?

    – Вы абсолютно правы, мистер Ходди. У него отличная работа. Но надо ведь и развиваться. Новые идеи – вот что нас влечет. Да и мне хотелось бы иметь свою долю с выгодного дела.

    – Какого например?

    Мистер Ходди держал в руке кусочек черносмородинового пирожного и обкусывал его со всех сторон – точно гусеница, вгрызающаяся в краешек листа.

    – Так какого же?

    – Мы, мистер Ходди, каждый день с Гордоном подолгу беседуем о разных делах.

    – К примеру, каких? – неумолимо повторил мистер Ходди.

    Клэрис искоса посмотрела на Клода, как бы подталкивая его к продолжению разговора. Клод медленно поднял свои большие глаза на мистера Ходди и умолк. Ему не нравилось, что мистер Ходди подкалывает его, всегда задает кучу вопросов, смотрит прямо на него и вообще ведет себя так, будто он у него кто-то вроде адъютанта.

    – Так каких же? – спросил мистер Ходди, и на этот раз Клод решил, что так запросто не уступит. К тому же инстинкт подсказывал ему, что старый Ходди ведет дело к скандалу.

    – Видите ли, – набрав полную грудь воздуха, произнес он, – мне вообще-то не хотелось бы вдаваться в подробности, пока мы все хорошенько не продумали. Понимаете, пока мы прокручиваем наши идеи в головах.

    – Я бы хотел знать только одно, – с раздражением проговорил мистер Ходди, – что за дело вы обдумываете? Полагаю, достойное?

    – Умоляю вас, мистер Ходди. Неужели вы думаете, что мы станем хотя бы даже размышлять о чем-то недостойном?

    Мистер Ходди что-то пробормотал, медленно помешивая чай и глядя на Клода. Клэрис молча смотрела на огонь. Она чувствовала, как ее начинает одолевать страх.

    – Мне вообще никогда не нравилось, когда затевают какое-то предприятие, – заявил мистер Ходди, оправдывая собственные неудачи в этом плане. – Все, к чему человек должен стремиться, это хорошая достойная работа. Достойная работа в достойном окружении. Много нынче мышиной возни. Не по душе мне это.

    – Дело в том, – в отчаянии заговорил Клод, – что прежде всего мне бы хотелось обеспечить свою жену всем тем, чего она только пожелает. Дом, мебель, сад с клумбами, стиральная машина и все самое лучшее на свете. Вот к чему я стремлюсь, а обычной зарплаты разве на все это хватит? Если нет серьезного дела, так где же взять деньги на все это, мистер Ходди? Тут-то вы со мной согласны?

    Мистеру Ходди, который работал на обычную зарплату всю свою жизнь, не понравилась такая позиция.

    – А позволь-ка спросить, не кажется ли тебе, что вот мне удается обеспечивать свою семью всем необходимым?

    – О да, даже сверх того! – с жаром воскликнул Клод. – Но ведь у вас превосходная работа, мистер Ходди, а это же совсем другое дело.

    – Ну, а ты что затеял? – настойчиво спросил еще раз мистер Ходди.

    Клод отхлебнул чаю, дав себе передышку. Интересно было бы посмотреть на выражение лица этого жалкого мерзкого старикана, если бы взять да и рассказать ему прямо сейчас всю правду, взять и рассказать, что мы затеяли. "Да если хотите знать, мистер Ходди, – сказал про себя Клод, – все, что нам нужно, это пара похожих друг на дружку гончих, одна быстрее другой, вот тогда бы мы устроили самое большое представление в истории собачьих бегов". Очень бы хотелось посмотреть на выражение его лица после таких слов.

    Все сидели с чашками в руках, смотрели на него и ждали, когда он продолжит разговор, притом ждали, что он скажет что-то хорошее.

    – Видите ли, – очень медленно заговорил Клод, тщательно взвешивая слова, – я уже давно кое-что обдумываю, кое-что такое, что принесет больше денег, чем даже подержанные машины Гордона или еще что-нибудь подобное, да хорошо бы деньги не вкладывать.

    "Так-то лучше, – сказал он про себя. – Продолжай и дальше в том же духе".

    – И что же это может быть?

    – Нечто такое необычное, мистер Ходди, что из миллиона не найдется и одного человека, который в это поверил бы.

    – Так что же это?

    Мистер Ходди осторожно поставил свою чашку на маленький столик, стоявший рядом, и подался вперед, приготовившись внимательно слушать. И, глядя на него, Клод вдруг впервые понял, что этот человек и все подобные ему враги. От таких вот мистеров ходди только и жди неприятностей. Они все одинаковы. Он не раз встречался с ними – руки чистые до отвращения, кожа землистая, постоянно язвят и любят отращивать животики, торчащие из-под жилеток; и еще у каждого маслянистый нос с широкими ноздрями, круглый подбородок, подозрительно бегающие глаза, заглянув в которые, ничего не поймешь. Ох уж эти мистеры ходди, прости господи.

    – Ну так что же?

    – Это просто золотая жила, мистер Ходди, честное слово.

    – Поверю в это, когда сам услышу.

    – Это настолько удивительно просто, что большинство людей и не взялись бы за это дело.

    Вот он и подошел к самому главному, к тому, о чем уже давно всерьез размышлял, что всегда хотел сделать. Он потянулся и осторожно поставил свою чашку на столик рядом с чашкой мистера Ходди, потом, не зная, куда девать руки, положил их на колени ладонями кверху.

    – Ну, давай же, выкладывай, что там у тебя.

    – Я имел в виду опарышей, – тихо произнес Клод.

    Мистер Ходди откинулся на стуле, будто ему брызнули в лицо водой.

    – Опарыши! – в ужасе произнес он. – При чем тут опарыши?

    Клод забыл, что в любой достойной бакалейной лавке это слово почти не произносимо. Ада захихикала, но Клэрис бросила на нее такой злобный взгляд, что хихиканье тотчас прекратилось.

    – Вот откуда будут деньги – из фабрики по производству опарышей.

    – Ты что – шутить задумал?

    – Честное слово, мистер Ходди, может, вам это кажется немного странным, но только потому, что вы никогда раньше об этом не слышали. Это правда маленькая золотая жила.

    – Фабрика по производству опарышей! Да ты в своем уме, Каббидж! Что ты такое несешь!

    Клэрис не понравилось, что ее отец назвал Клода по фамилии.

    – А вы никогда не слышали о такой фабрике, мистер Ходди?

    – Конечно, нет!

    – Сейчас открывается много фабрик по производству опарышей, это настоящие большие компании с менеджерами, директорами и все такое прочее, и знаете что, мистер Ходди? У них миллионные прибыли!

    – Ерунда!

    – И знаете, откуда у них миллионы?

    Клод помолчал, не замечая, что лицо его слушателя медленно желтеет.

    – Потому что на опарышей большой спрос, мистер Ходди.

    В ту минуту мистер Ходди прислушивался и к другим голосам, к голосам покупателей за прилавком – к голосу миссис Рэббитс например. Он как раз отрезал ей кусок масла. У миссис Рэббитс рыжие усы, она всегда громко разговаривает и при этом без конца повторяет "так-так-так"; он услышал, как она говорит: "Так-так-так, мистер Ходди, так значит ваша Клэрис вышла замуж на прошлой неделе, а? Что ж, это очень хорошо, и чем, вы сказали, занимается ее муж, мистер Ходди?" – "У него фабрика по производству опарышей, миссис Рэббитс".

    "Ну уж нет, – сказал он про себя, враждебно глядя на Клода. – Большое тебе спасибо. Но этого мне не надо".

    – Не могу сказать, – с гордостью заявил он, – чтобы мне когда-либо доводилось покупать опарышей.

    – И мне тоже, мистер Ходди. Да мы и не знаем никого, кто бы их покупал. Но позвольте спросить у вас кое-что еще. Как часто вам приходилось покупать, скажем... коронную шестерню или маховое перо?

    Вопрос вышел хитрым, и Клод позволил себе приторно улыбнуться.

    – А какое отношение это имеет к личинкам?

    – Прямое. Люди покупают то, что им нужно. Вот вы ни разу в жизни не покупали коронную шестерню или маховое перо, но это вовсе не значит, что нет людей, богатеющих в эту самую минуту на их производстве – есть такие люди! То же с опарышами.

    – Не мог бы ты назвать мне этих мерзких людишек, которые покупают опарышей?

    – Опарышей покупают рыбаки, мистер Ходди. Рыбаки-любители. В стране много тысяч рыбаков, которые каждый уикенд отправляются на реки рыбачить, и всем им нужны опарыши. И они готовы за них хорошо платить. Пройдитесь как-нибудь вдоль реки выше Марлоу ⁵⁴, и вы увидите их на обоих берегах. Свободного места нет!

    – Опарышей не покупают. Люди идут в сад и выкапывают червяков.

    – Прошу прощения, но тут вы не правы, мистер Ходди. Тут вы совершенно не правы. Рыбакам нужны опарыши, а не червяки.

    – В таком случае они и без вас их достанут.

    – Но они не хотят этим заниматься. Вы только представьте себе, мистер Ходди: субботний день, вы собираетесь на рыбалку, а тут по почте приходит симпатичная баночка с опарышами, и вам остается лишь положить ее в сумку и отправиться в путь. Да зачем копать червей и искать опарышей, когда все это может быть доставлено прямо к порогу дома всего за шиллинг-другой.

    – А могу я спросить, как ты собираешься руководить этой твоей фабрикой по производству опарышей?

    Когда он произнес слово "опарышей", показалось, будто он сплюнул шелуху от семечка.

    – Нет ничего проще на свете, чем руководить фабрикой по производству опарышей.

    Теперь Клод держался увереннее, проникаясь все большей симпатией к предмету разговора.

    – Все, что нужно, – это пара бочек из-под автомобильного масла и несколько кусков гнилого мяса или баранья голова. Надо сложить это в бочку, и все. Остальное доделают мухи.

    Если бы он в ту минуту видел лицо мистера Ходди, то скорее всего попридержал бы язык.

    – Конечно, не все так просто. Потом надо посадить опарышей на особую диету. Отруби и молоко. А когда они станут большими и жирными, их надо разложить по жестяным банкам и отправить покупателям. Банка в одну пинту принесет пять шиллингов. Пять шиллингов за пинту! – вскричал он, хлопнув себя по колену. – Вы только представьте себе, мистер Ходди! А одна трупная муха, говорят, запросто дает двадцать пинт!

    Он снова помолчал, но только затем, чтобы собраться с мыслями, – теперь его уже было не остановить.

    – И еще кое-что, мистер Ходди. На настоящей фабрике по производству опарышей не только опарышами занимаются. У каждого рыбака ведь свой вкус. Все опарыши одинаковые, но есть и пескожилы. Некоторым рыбакам только пескожила подавай. А между тем опарыши бывают разных цветов. Обычно они белые, но можно придавать им разные цвета, если кормить их по-разному. Они могут быть красными, зелеными, черными, даже голубыми – если знаете, [380] чем кормить. Самое трудное на такой фабрике, мистер Ходди, это производить голубых опарышей.

    Клод умолк, чтобы перевести дыхание. Он увидел картину – ту же, которая сопровождала все его мечты о богатстве: вот стоит огромная фабрика с высокими трубами и широкими железными воротами, и в них стекаются сотни счастливых рабочих, а сам Клод сидит в роскошном офисе и спокойно и на зависть уверенно руководит производственным процессом.

    – Несколько человек с мозгами сейчас изучают этот вопрос, – продолжал он. – Поэтому надо торопиться, если не хочешь остаться на обочине. В том-то и состоит секрет большого бизнеса – успеть раньше других, мистер Ходди.

    Клэрис, Ада и их отец сидели совершенно неподвижно, глядя прямо перед собой. Никто из них не двигался и не произносил ни слова. Говорил только Клод.

    – Главное – позаботиться о том, чтобы опарыш был жив, когда отправляешь его почтой. Видите ли, он должен шевелиться. Опарыш, который не шевелится, никуда не годится. А когда дело наладим, когда у нас будет капитал, тогда построим теплицу.

    Клод помолчал, потирая подбородок.

    – Вам всем, наверное, интересно узнать, зачем на фабрике по производству опарышей нужна теплица. Что ж, скажу. Для разведения мух зимой. Зимой особенно важно заботиться о том, чтобы были мухи.

    – Ну ладно, хватит, спасибо, Каббидж, – неожиданно произнес мистер Ходди.

    Клод только сейчас увидел выражение лица мистера Ходди. Он замолчал.

    – Не желаю больше слышать об этом, – сказал мистер Ходди.

    – Я хочу лишь одного, мистер Ходди, – воскликнул Клод, – дать вашей дочери все то, что она может пожелать. Я день и ночь только об этом и думаю, мистер Ходди.

    – А я надеюсь, что ты сможешь осуществить свою мечту без помощи опарышей.

    – Папа! – с тревогой в голосе проговорила Клэрис – Я не допущу, чтобы ты разговаривал с Клодом таким тоном.

    – Я буду разговаривать с ним так, как сочту нужным, благодарю вас, мисс.

    – Мне, пожалуй, пора, – сказал Клод. – Счастливо оставаться!

Мистер Физи

    Мы оба рано были на ногах, когда настал великий день.

    Я пошел бриться в ванную, а Клод оделся и сразу же вышел из дома, чтобы заняться соломой. Окна кухни выходили на улицу, и я видел, как за деревьями – на горном хребте на краю долины – встает солнце.

    Всякий раз, когда Клод проходил мимо окна с охапкой соломы, я видел в уголке зеркала напряженное выражение лица запыхавшегося человека; он двигался, наклонив голову, морщины на лбу собрались складками от бровей до волос. Я лишь однажды видел его таким – в день, когда он предложил Клэрис выйти за него. На этот раз он был так возбужден, что даже походка у него стала потешной. Он ступал осторожно, будто асфальт у заправочной станции плавился, и он это чувствовал сквозь тонкие подошвы, однако продолжал укладывать солому в кузов грузовика, чтобы Джеки было удобно.

    Потом он пришел на кухню, чтобы приготовить завтрак. Я смотрел, как он поставил на плиту кастрюлю и стал варить суп. В руке он держал длинную железную ложку, ею и перемешивал суп, едва тот собирался закипеть. Не проходило и полминуты, чтобы он не засовывал свой нос в этот приторно-тошнотворный пар, исходящий от вареной конины. Потом стал заправлять суп: добавил три очищенные луковицы, несколько молодых морковин, полную чашку ботвы жгучей крапивы, чайную ложку соуса к мясу, двенадцать капель рыбьего жира, при этом за все бережно брался кончиками своих жирных пальцев, будто имел дело с крошечными осколками венецианского стекла. Достав из холодильника конский фарш, положил одну часть в миску Джеки, три части в другую миску, а когда суп сварился, залил им мясо в обеих мисках.