Текст книги "Мамин жених"

Автор книги: Римма Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Меня возмутил ее приговор Марине, который она вынесла легко и безапелляционно:

«С Мариной все ясно: ей надо выйти замуж, и она выйдет. Я думаю, что она не спешит с этим делом, потому что все-таки хочет выйти по любви».

А между тем «тайна Марины» стоила того, чтобы испугаться и забить тревогу. Полтора года назад она поступала в театральный институт и не поступила. Домой не вернулась. Чтобы родители не волновались и помогали ей материально, то есть посылали деньги и посылки, от них была сокрыта правда.

О том, где живет и работает Марина, да и работает ли, поскольку у нее нет прописки, я собиралась узнать у Фила. Это был хороший повод сообщить ему, что я знаю о его встречах с Томкой и хоть дочь моя человек достаточно умный и крепкий, все же ему пора выходить из этой затянувшейся непочтенной игры. Эту «затянувшуюся непочтенную игру» я старалась не забыть, именно эти слова, непроницаемые и, как мне казалось, интеллигентные, должны были ему сказать, что со мной шутки плохи. Короче говоря: оставь в покое ребенка, мерзавец.

Номер телефона я нашла все в том же новом дневнике. И мы встретились с Филом через час после моего звонка возле театра. В тот вечер шел нашумевший спектакль, на меня бросилось сразу несколько человек: «Нет ли лишнего билетика?» – и Фил сказал:

– Могу вам обеспечить явку на этот спектакль.

Я промолчала: не надо, чтобы он уводил наш разговор в ненужную сторону.

– Я пришла поговорить с вами о Марине и о Томке, – сказала я печальным голосом, чтобы не очень пугать его поначалу.

– Я так и подумал, – отозвался Фил, – может быть, зайдем в кафе?

Я отказалась.

– Как это может женщина в моем возрасте зайти с молодым человеком в кафе?

– Я думал, вы без предрассудков.

– Думать можно о чем угодно, не обязательно об этом говорить. Меня обижают ваши слова – «без предрассудков». Я не только с предрассудками, но даже с суевериями. Я, например, верю, что человек за все расплачивается, даже за скрытые преступления. Он присуждается к расплате без следствия, суда и приговора, по какому-то невидимому телепатическому счету…

Фил остановился и послал мне хмурый, почти враждебный взгляд:

– Можно вас попросить выражаться попроще и ближе к делу?

Я не ждала такого выпада и растерялась. Пропала моя домашняя заготовка – «непочтенная затянувшаяся игра».

– Можно. Много лет назад Маринины родители обидели меня. Я не хочу сейчас об этом рассказывать, но коротко говоря – они меня тогда ограбили. Как мне кажется, они и дочь свою не пощадили, тоже ограбили, выпустили в жизнь налегке.

– Об этом мне ничего не известно, – прервал меня Фил. – Если бы у нее был талант и удача от нее не отвернулась, она бы сейчас училась в институте и все недостатки ее родителей не имели бы к ней никакого отношения.

Он, кажется, защищал ее. Защищает Марину и отводит от себя ответственность за нее.

– Если бы да кабы! Но как она живет? Вы же лучше меня знаете, что она не живет, а болтается по жизни без профессии, без настоящих друзей. И родителей, какие бы они ни были, зачем их так жестоко обманывать?

Фил еще раз остановился, посмотрел на часы. Дал понять, что дальше он уже со мной не пойдет, так как разговор наш подходит к концу.

– Быть настоящим другом, – сказал он, глядя мимо меня, и лицо его выражало, что он потерял ко мне всякий интерес, – это высшее назначение человека. Но каждому кажется, что он преуспел в дружбе и готов делиться своими успехами с каждым встречным. Марине трудно помочь, но можно. Но для этого требуется не словесная сердобольность, а бескорыстные поступки. К сожалению, таких друзей у нее нет. Верней, этим друзьям самим бы кто помог. Кстати, родители ее знают, что она не попала в институт.

– Как это «знают»? Ее мать сама мне написала, что Марина учится на втором курсе.

– Ну, может быть, для того чтобы так написать, у нее были причины… – Фил развел руки в стороны и слегка поклонился: извините, мол, мне пора. Он застегнул две верхние пуговицы на своей курточке, провел ладонью по густой шевелюре и улыбнулся подкупающей, доброй улыбкой. – А насчет вашей Томки – как бы это вам поласковей сказать: будьте с ней поосторожней, не задруживайтесь, она у вас чересчур активная и самоуверенная, некоторым это может показаться нахальством.

Томку он напрасно затронул.

– Вы ее мало знаете. Она светлый человек, искренний. А то, что она звонила вам, приставала, назначала свидание у метро «Новослободская», так это не она, это ее пятнадцать лет колобродили. Согласитесь, не к каждой ведь восьмикласснице заявится вдруг домой живой артист, не каждый будет ей оказывать внимание.

Он не стал со мной спорить:

– Да-да, конечно, я понимаю, вы безусловно правы…

И попятился, словно пополз от меня, потом повернулся и пошел быстрым шагом. А я осталась озадаченная: себя ли он играл, кого-нибудь другого? Но талант у него был, все его слова меня задели.

Вечером я написала письмо Полине. Извини, мол, если тебе покажется, что лезу не в свое дело, но надо спасать твою дочь. Я выговорила ей всю правду о ее грабительстве, а также о беспечном отношении к Марине, предлагала сесть в поезд и приехать в Москву. «Не в деньгах счастье, – писала я, помня скупость Полины, – конечно, они много значат в нашей жизни. Но если даже сложить миллион в кучу и поджечь – надолго не согреешься». Я уговаривала ее помочь Марине, пока не поздно, и если расходы на поездку тяжелы, то я вышлю ей пару сотен – не в долг, без отдачи. Видимо, слова Фила о словесной сердобольности и бескорыстных поступках сделали свое дело.

Ответ я получила не так быстро, как на первое письмо, но не дольше чем через месяц. Прочитав, я с досады и обиды сразу же порвала его, но запомнила почти дословно. Полина была в ярости: «Если надо будет, то поедем без ваших указаний. Как ездили до сих пор. А спасать будем того, кто тонет или у него температура сорок». Она обращалась ко мне на «вы» и ни разу не сбилась. «Если вы думаете, что лучше нас, то глубоко ошибаетесь. Что мы от вас умного или доброго видали или слышали, когда вы у нас жили? Ничего. В карты никто вас играть не неволил. И никто вам не виноват, что проиграли. Конечно, долги платить никому неохота». Заканчивалось письмо так: «А что касается должка, который вы весь не выплатили, то чем размахивать двумя сотнями, обещать их мне на поездку, лучше честно и благородно закрыть ими должок». В конце письма она приписала уже после своей подписи: «Марине деньги не отдавайте. Я ей посылаю, сколько надо, а эти надо вернуть мне, то есть тому, кому вы на всю жизнь задолжали».

ПЕЙТЕ ЦИТРУСОВЫЕ СОКИ

Я люблю рекламу. Ничего более дурацкого человечество не изобрело. Особенно люблю все эти призывы – ешьте, пейте, покупайте, когда их произносят элегантные, белозубые великаны с остановившимся надменным взглядом. У маминой подруги Тоши выработался рефлекс на этих стерильно-показательных молодых людей. Они еще только возникают на экране телевизора, рта не успевают раскрыть, чтобы сообщить, что мебель, которую предлагает фирма «Пуке», не роскошь, а стиль жизни, как Тоша уже орет:

– На трактор! Это же позор – такой верзила, а чем занимается! На трактор!

Я говорю:

– Тоша, а сама на трактор не хочешь? Ведь тоже не сеешь, не жнешь. Наверное, на тебя в твоей молодости не обращали внимания такие высококачественные мальчики, вот ты теперь и сводишь с ними счеты.

На Тошу мои слова производят впечатление, хотя я никто и ничто в ее глазах – дочь подруги, помеха и балласт в их дружбе. «Хвост в репьях», как она однажды выразилась.

– Кто это в молодости не обращал на меня внимания? – негодует Тоша. – И что ты вообще в этом понимаешь? Пятнадцать лет – самый придурочный возраст: нахамил старшему и уже герой. Не смей никогда мне говорить «в твоей молодости». В моей молодости я любила твоего отца, а он твою мать – вот и вся моя молодость коту под хвост.

Кому она это говорит? Все я про всех знаю. Никого она не любила. Просто она когда-то познакомила моих будущих родителей, и, конечно, не ждала, что они поженятся. Тогда и придумала, что уступила своего возлюбленного подруге, а сама на всю жизнь осталась при них третьей лишней. Ой, как мне смешны их исторические воспоминания о своем прошлом: кто был талантлив, кто бездарен и как они правы, что дело своей жизни всегда ставили выше кухни, мещанского благополучия и этих выродков, именующих себя мужьями.

Мои родители расстались, когда я была во втором классе. Тоша выходила замуж три раза. Когда они на кухне затевают свои разговоры, я включаю в комнате телевизор, смотрю на элегантных мальчиков, пьющих цитрусовые соки, и думаю: не надо на трактор, просто никогда не женитесь, пусть хоть вы будете на этом свете красивыми, необъяснимыми и спокойными. Вы пустые? Ну и пусть, еще неизвестно, чем бы заполнилась ваша пустота. И если кто-то согласен, пусть красивая мебель будет стилем его жизни, а стиральный порошок «Ариель» подарит ему счастливые мгновения. Я не возражаю даже против шикарных лимузинов и загородных вилл. Кому это по карману – пожалуйста. Вот только, мальчики, как бы из этого кармана вытащить еще и благородство? Чтобы не раздувались от важности в своих лимузинах, не врали, не пилили своих ближних в дивных загородных строениях. Единственное, чего я не выношу, – это рекламу цитрусовых соков. («Пейте цитрусовые соки «Антей». Они прекрасны и прибавляют девять лет жизни».) Во-первых, нигде эти соки не продают, я специально искала. Во-вторых, что за наглость – девять лет добавочной жизни! Кто это подсчитал, как это можно проверить? Я даже написала на телевидение, хотя вообще никогда в редакции не пишу. Спросила ехидно: «А стоит ли так удлинять эту бессмысленную жизнь?» И подписалась: «Аделаида Эдуардовна». Адрес указала свой, но никто мне ничего не ответил. А Катя, красивая и всегда печальная мамина подруга, когда я в третий или четвертый раз насела на нее с этими соками, пристыдила меня:

– Больше тебя ничего не волнует? Ты же зациклилась на этих цитрусовых. Пусть пьют, пусть живут лишних девять лет, тебе-то что?

– Какие еще цитрусовые? – Это уже мама. – Ее этот белобрысенький, что пьет из длинного бокала, интересует. Вот он точно всех переживет на девять лет. Не успеешь включить телевизор, а он уже пьет этот сок, как лошадь.

Они смеются, они кажутся себе и друг другу очень остроумными. Молодыми, свободными и современными. Бедняжки. Пьют черный кофе, курят и смеются. А между тем ни одной из них – ни Тоше, ни Кате, ни маме – курить и пить столько черного кофе нельзя. Катя и Тоша певицы, поют в хоре, но у них есть и номера. «Номера» – это романсы, которые они поют в концертах дуэтом. Мама тоже когда-то пела, но у нее был и другой талант – она писала стихи. Если бы не ее раннее замужество, не я, родившаяся у нее в девятнадцать лет, а главное, если бы мой отец был хоть чуть-чуть человеком, у мамы была бы совсем другая судьба. Она бы создавала тексты для песен, а это теперь, когда столько вокальных групп, – золотое дно. Мама была бы богата, знаменита, но что уж теперь об этом говорить. Отец как взялся пить года через два после моего рождения, так и не мог остановиться. Он не сразу от нас ушел. Уходил, возвращался, пока мы с мамой не поменяли замки в дверях и не уехали в отпуск в Ялту. Я впервые попала в южный город, на море, там был такой чудесный базар с черешней и клубникой, такие волшебные пирожные в маленьком кафе на набережной. «Если он от нас навсегда отвяжется, – говорила мама, – мы каждое лето будем приезжать сюда и даже поедем в Болгарию и в Венгрию на озеро Балатон. Мы будем жить, как белые люда, без всего этого стыда и позора».

Когда мама узнала, что он женился, она позвала Тошу, Катю и других подруг, и они отпраздновали это событие. Катя сказала: «Мне жалко эту женщину, какая бы она там ни была». Они весь вечер проговорили об «этой женщине», жалели ее и радовались, что мама наконец-то окончательно и бесповоротно освободилась. А я плакала. Сидела в другой комнате, смотрела телевизор и ничего не видела от слез. Я не хотела, чтобы он жил с нами, пусть бы жил где-нибудь один, но не женился, был бы по-прежнему наш. Мы с ним тогда встречались тайком, он ждал меня возле школы, давал деньги и говорил: «Трать по делу и не попадись». Я всегда попадалась. Мама находила в моих карманах то обертку от шоколада, то совсем не нужный мне компас, а однажды я купила флакончик духов, прятала его, прятала, а потом разозлилась и вылила весь на себя. Мама сказала:

– Я давно догадалась, что он дает тебе деньги и ты прыгаешь с ними, как дурак с горячей картофелиной. Я тоже могла бы, причем по закону, получать на тебя алименты. Но не хочу. Он ни мне, ни тебе ничего не должен.

Она никогда не спрашивала меня, о чем мы с ним говорим, сколько дает он мне денег. А он приходил всегда пьяный и говорил, что любит меня и что когда я вырасту, то все пойму и не буду его осуждать. А я его и тогда не осуждала, я просто стеснялась его слипшихся, непричесанных волос, мятого ворота рубашки, боялась, что кто-нибудь из одноклассников увидит нас вместе, и уводила его поскорей от школы. Когда у него через три года, я тогда была в пятом классе, родился ребенок, мы уже не встречались. О ребенке я узнала случайно, от соседки по дому. Есть у нас во дворе такая противная, злая сколопендра Самохина. Родится вот такой человек и сидит потом у подъезда на скамейке, караулит свою жертву. «А у папаши твоего теперь другой ребеночек», – сказала она. Я оторопела, но устояла: «Ну и что?» – «А то, что не пьет, говорят, он теперь. Знаешь, как мужчины сыновьям рады. Это же наследники». Мне бы уйти, но очень уж все это меня застало врасплох: «Значит, мальчик родился? А как назвали?» Сколопендра поняла, что ужалила, но не убила. «Это ты уж у них спроси. Что же это ты своего родного отца позабыла».

Я рассказала Тоше о ребенке, маме сказать не могла. Тоша успокоила меня:

– Тебе-то что? В няньки тебя не призовут. А все-таки какой-никакой, у тебя теперь братец. Единокровный. Когда же мать одна, а отцы разные, то единоутробный.

Мама моя загрустила. Не от того, что родился ребенок, а от того, что отец бросил пить. Сначала не поверила, а когда узнала, что действительно не пьет, сказала:

– Вот этого я ему никогда не прощу. Сколько я его об этом просила, сколько из-за его пьянства вытерпела. – А через несколько дней, все еще пребывая в своей обиде на отца, сказала вдруг мне: – А все равно он любил только меня. Пусть новая семья, пусть ребенок, но любви там нет.

Мы встретились с ним через два года на улице. Я уже почти не вспоминала о нем, а о ребенке и думать забыла, и вдруг, как кто-то веревкой сдавил мне шею, так я задохнулась, увидев его. И он сморщил губы, как от боли. Мы стояли так, потом он подошел поближе и пошел со мной в мою сторону.

– Как зовут твоего сына? – спросила я.

– Захар.

– Очень странное для ребенка имя.

– Не знаю. У меня был друг Захар, еще в школе.

– А где он теперь?

– Не знаю.

Всех растерял и ничего знать не хочет. С матерью у него свои счеты, но разве можно свою единственную дочь бросить вот так, как он?

– Это правда, что ты не пьешь?

– Правда. А ты выросла.

Мы встретились случайно, и я спешила ему сказать все, что о нем думала. Мне не было жалко ни его, ни себя. Со мной шел рядом совсем чужой человек. Плохой человек. Пока пил, что-то в нем шевелилось человеческое, поджидал у школы, совал деньги. А завел новенького ребенка и прежнего из сердца вон.

– Что же ты так спрятался от меня?

– А ты ведь не искала.

– Я должна была искать?

– Да.

– Почему?

– Потому что любовь должна быть обоюдной. Я ждал, что ты придешь ко мне. А ты не пришла.

Такого поворота я не ожидала, я вообще не представляла, что он способен сказать такое. Он что-то перепутал: мы не друзья, не приятели, мы отец и дочь.

– Ты действительно ждал, что я приду к тебе?

– Действительно ждал. Ты уже забыла, а я помню: ты ведь чуралась, еле терпела. Я ждал, когда ты вырастешь и поймешь это сама. Я никогда не забывал тебя.

– Но ведь так можно прожить всю жизнь. Москва – огромный город. Мы могли бы никогда не встретиться.

Он пожал плечами, ему не хотелось меня обижать, но и сказать ему, кроме правды, было нечего.

– Ты права. Могли бы не встретиться. И виноваты в этом были бы оба.

Он все-таки опомнился, сообразил, с кем ведет этот жестокий разговор, оглядел меня, встряхнулся и сказал веселым голосом:

– Слушай, а пойдем-ка тебе купим туфли.

И тут мои силы кончились. Какие туфли? При чем здесь туфли? Нет уж, папочка, никакими туфлями ты от меня не откупишься. Не было у меня отца и не будет.

– Я пойду, – сказала я, боясь расплакаться, – может, еще когда встретимся.

Он крикнул мне в спину:

– Я буду ждать. Приходи.

И я ведь пришла. Узнала через адресное бюро, где он живет, и явилась, как последняя идиотка, через два дня с грузовичком в целлофановом мешочке для единокровного братца Захара. И до сих пор живу с этой тайной. Сначала обмирала от своего предательства, хотела рассказать Тоше или Кате, что хожу в дом отца, ем там суп «этой женщины», гуляю с Захаром в соседнем дворе, где качели, песочницы, но не рассказала. У них бы моя тайна не задержалась, они ведь всерьез считают, что пятнадцать лет – придурочный возраст, и стали бы меня спасать от раздвоения. Тоша наверняка сказала бы: «Ты, как неверный муж, завела себе еще одну семью на стороне». А Катя стала бы горевать, жалеть маму: «За что ей столько несчастья? Сначала – этот алкоголик, теперь – ты». Они обе так насели бы на маму, что она возненавидела бы меня и сказала короткое, страшное слово: «Выбирай!» А как это можно выбрать? Грудному младенцу понятно, что родителей не выбирают. Так что я помалкиваю. Слушаю их разговоры, всякие над собой насмешки и сама не щажу их, когда они зарываются, и только одного не могу понять, почему с каждым днем мне все больше и больше их жалко. Иногда Тоша приносит вино. Раньше они пили вино и ругали моего отца-пьяницу, а теперь поют. Сидят на кухне и поют очень красиво, как на сцене. Мое сердце сжимается от невозможности сказать им правду, которую им никто никогда не скажет. А правда заключается в том, что все-то они знают и никакой новости уже не ждут от жизни. Знают, что мужчины все до единого хитрецы и бабники, дети, если им потакать, способны пожрать родителей вместе с потрохами, а дружба – это всего лишь убийство времени, упоительное убийство и бессмысленное.

Я однажды не выдержала и влезла:

– Как вы можете так про дружбу? Вы же подруги.

Тоша откинулась на спинку стула и закатила глаза, мол, изыди, подросток, со своей любознательностью, а Катя ответила:

– А вся жизнь – трата времени. Это только твои красавчики на экране не тратят ее впустую, запасаются здоровьем на сто лет жизни. Кстати, кто из вас пил эти цитрусовые?

– Все пили, – сказала мама. – Апельсиновый сок, мандариновый. Это особенность нашей рекламы – затуманить, запутать, чтобы человек не понимал, о чем идет речь.

– Он тебе действительно нравится? – спросила меня Тоша.

– Кто?

– Ну этот, блондин, который пьет соки.

– Знаешь, Тоша, – сказала я ей тогда, – оставь свою наблюдательность при себе. Кто мне нравится, тебе не узнать.

И мама за меня вступилась:

– Никто ей не нравится, отстаньте от нее. Моя дочь не ринется в этот омут раньше времени. Слишком выразительные примеры были перед глазами.

Я действительно стала скрытная. Тайны мои растут. Скоро год, как мне нравится один человек с автобусной остановки. Остановка эта возле нашего дома. В пять часов он появляется со спортивным рюкзачком за спиной и едет куда-то на сороковом автобусе, наверное, на тренировку. Я тоже топчусь в толпе на остановке, как будто жду свой автобус, и ухожу, когда он уезжает. Я не знаю, школьник он или уже студент. У него хорошее лицо, чистое, серьезное, наверное, он очень умный и волевой. Во всяком случае, у него такой вид. Если бы на мне тогда, зимой, когда я увидела его впервые, были красивая куртка и приличные импортные сапоги, я бы с ним познакомилась. С общительностью у меня все в порядке. Но на мне была изъеденная химчистками дубленка, стоптанные ботинки, и я не рискнула. А весной, когда я высветлила свои длинные волосы и стала, по мнению одноклассниц, «очень эффектной», он исчез. Я толклась на остановке в Тошиной сиреневой блузе из ангорского пуха, встряхивала головой, ощущая на плечах тяжесть своих искрящихся, промытых французским шампунем волос, а его все не было. Вместо него с рекламного щита глядел на меня знакомый телевизионный красавец, держал в руке высокий бокал и обещал девять лет добавочной жизни. В этом был какой-то знак, какая-то подсказка. Я спрошу у своего незнакомца: «А где, интересно, продаются эти цитрусовые соки?» Он ответит тоже вопросом: «Захотелось прожить лишних девять лет?» Вот тут я и блесну: «Годы, молодой человек, лишними никогда не бывают».

В доме отца меня встречают без всяких восклицаний и любезностей.

– Это ты, Валентина? – спрашивает, приоткрывая дверь, жена отца. Она боится воров и всяких грабителей, на двери у них не цепочка, а довольно крупная цепь. Зовет она меня полным именем, и я ее по такому же образцу – Александрой. Меня поначалу смешило имя их сына: маленький, хорошенький, как девочка, а имя, как у какого-нибудь старого дворника, – Захар. Я вхожу в их маленькую прихожую, сажусь на скамеечку под вешалкой, сбрасываю туфли и надеваю тапочки. Их купила для меня Александра. Тапки – соучастники моей жизни в этом доме, они уже хорошо поношены. Захар знает, когда на меня наброситься: тапки уже на ногах, но я еще не поднялась, и тут он с разбега обрушивается на меня. Наши головы на одном уровне, он визжит, валит меня на пол в кричит, захлебываясь от радости:

– Я тебя победил! – Потом, успокоившись, спрашивает: – Почему ты вчера не приходила?

Я не приходила и позавчера, вообще не бываю у них по многу дней, но у трехлетнего Захара все эти дни соединены в один – вчерашний.

– Не мешай Валентине, – говорит Александра, когда мы перебираемся на кухню, – дай ей спокойно поесть.

Она ставит передо мной тарелку борща темно-малинового цвета, я размешиваю белое пятно сметаны тяжелой мельхиоровой ложкой, ем и не могу удержаться от смеха, так изнывает Захар: он топает ногой, чешет маленькой пятерней затылок и громко вздыхает – не может дождаться, когда я покончу с едой и поступлю в его распоряжение. Он одинок. Мой приход – праздник в его жизни. Александра родила его в тридцать семь лет и до сих пор не может прийти в себя от этого события. Оставила любимую работу в больнице, где была старшей сестрой, и уже четвертый год кружит над своим чадом. Сначала мне показалось, что ее духовная жизнь на нуле, такая домашняя наседка, вся в кастрюльках и заботах о домашнем уюте. Но потом я прозрела и увидела: весь ее день, с утра и до вечера, пронизан счастливым и высоким чувством ожидания. Она ждет той минуты, когда вернется с работы муж. И Захара втянула в это ожидание. Они оба ждут его, вся их жизнь подчинена этой встрече: посуда сияет, белье полощется, даже ненавистная каша съедается Захаром под флагом «вот папа придет и будет доволен».

Я не всегда дожидаюсь его прихода. Мне нельзя приходить домой поздно. Но зато в воскресенье, когда мне удается надолго выбраться из дома, я изучаю своего отца. И удивляюсь, чего это он при всеобщем преклонении перед ним такой не очень в себе уверенный и какой-то в своей домашней жизни чересчур старательный. Сам накрывает на стол, рвется вымыть посуду, однажды прихожу, а он шьет Александре юбку.

– Вот уж таких талантов в тебе не подозревала, – сказала я, уязвленная его занятием.

– А я, думаешь, подозревал?

За столом разговор чаще всего почему-то обо мне. Мне нечего от них скрывать, они сами в моей жизни большая тайна, и все другие тайны как бы складываются в одно в то же место. Я им даже поведала о своем незнакомце с автобусной остановки. Сказала, что пора бы мне уже с ним познакомиться, да вот как?

– Зачем тебе это знакомство, – сказал отец, – а вдруг он дурак, балбес, криминальная личность? Познакомиться проще простого, а вот куда потом это знакомство заведет?

– Рассуждаешь, как самый дремучий отец, – сказала я, – нет чтобы дать дельный совет: садись в этот же автобус, узнай, в какой спортзал он ездит, запишись там в какую-нибудь секцию, в общем, поставь себе цель и добейся. Вот что должен был сказать современный отец.

– Ну, если такие подвиги тебе по плечу, – действуй, – без всякого энтузиазма согласился он. – Но только, по-моему, много ему чести. Это ведь по мужской части – выслеживать, ломать голову насчет знакомства. Но если тебя это не смущает, что я могу поделать?

Александра молчала, и я обратилась к ней:

– А вы, Александра, что скажете?

– Не знаю, – смутилась она, – я ни в кого не влюблялась на расстоянии.

Это уж точно, она на расстоянии не влюблялась. Чтобы влюбиться в такого, как мой отец, каким он был тогда, надо было войти с ним в соприкосновение: вытащить из лужи или канавы. И я их не пощадила.

– А вот вы, интересно, как познакомились? – спросила я. – Кто кого выслеживал, кто кого добивался?

Александра вспыхнула и вышла из комнаты. Отец покачал головой и пристыдил меня взглядом, дескать, распустили мы тебя, зарываешься. Потом, когда он провожал меня до метро, я извинилась:

– Нехорошо получилось. Я понимаю. Но и ты должен меня понять: я ведь вам доверяю все свои тайны, вы для меня больше, чем друзья, а я для вас – так, нечто, дочь от первого брака.

– Дело не в этом, – ответил он.

– А в чем?

– В том, что никогда нельзя с любым вопросом лезть к человеку. Ты уже скоро будешь взрослая и должна сама это знать, как и то, что ни с кем не стоит знакомиться на улице.

Я не знала, что он может меня так обидеть. Зачем я к нему хожу? Любоваться его замечательным сыночком? Смотреть, как он шьет юбку Александре?

– Уж если начал, то договаривай, – сказала я. – Скажи о том, что я должна быть честной, никому никогда не врать, особенно матери, а то ведь она не знает, куда я исчезаю, за чьим столом сижу, кто меня после большого перерыва взялся воспитывать.

– Я тебе лучше другое скажу: ты никому ничего не врешь. Это не вранье.

Он положил мне ладонь на плечо, повернул меня лицом к себе, мы остановились.

– А я вот в детстве врал. Без всякой нужды. И мама моя, твоя бабушка, просто с ума сходила от этой моей привычки. И когда я что-то такое однажды соврал уж совсем невыносимое, мама сказала: «Я забыла тебя предупредить, но именно после такого вранья ночью на твоем лбу должен вырасти рог. Так что утром не удивляйся». Мне было одиннадцать лет, и я к тому времени слышал уже немало угроз, так что и эту пропустил мимо ушей. Но утром на лбу, прямо над носом у меня появился рог…

Он искал примирения, рассказывая эту детскую историю, а я все еще дулась, глядела в сторону. Дулась и понимала, что он единственный в мире мужчина, которому необходимо мое хорошее настроение, что я его дочь уже навсегда.

– Сначала это был просто затвердевший кружочек, потом стал набухать, и розовый рожок, проклюнувшись, рос и рос. К тому же этот мой позор еще и болел. Я сложил ладонь ковшиком, прикрыл эту шишку на лбу и поехал в детскую поликлинику. Там врачиха, когда я ей поведал о своем несчастье, хохотала, как безумная. Позвонила в другой кабинет своей подруге, тоже врачихе, и они обе помирали от смеха. Потом объяснили: «Ну с чего ты взял, что это рог? Это фурункул, иначе говоря, чирий, скажи маме, чтобы купила тебе витамины». И дали рецепт.

– Ну и купили тебе витамины?

– Этого не помню.

– Папа, я не сержусь на тебя. Ты был замечательным в детстве, таким и остался.

– А ты в детстве была лучше, – сказал он и ушел, не попрощавшись.

Тоша и Катя уехали на гастроли. К маме подрулила на собственных «Жигулях» новая подруга, то есть не совсем новая, а как бы вынырнувшая из небытия подруга детства по имени Вита. У этой Виты была где-то на Истре дача, но они не приглашали меня туда подышать чистым воздухом, а только привозили сливы, яблоки и кабачки, и обе все время куда-то спешили. Как потом я узнала, Вита отбывала на жительство в Америку, продавала машину и дачу, прощалась с друзьями. Маме перепали по дешевке кое-какие Витины вещи, заодно и мне.

Приближалось первое сентября, и я радовалась, что предстану перед одноклассниками в новых туфлях, с большой итальянской сумкой через плечо. Жаль, что нельзя было надеть серебристое трикотажное платье, очень уж был большой вырез, почти декольте. Эту Виту сам Бог мне послал. Конечно, я не буду ни с кем знакомиться на автобусной остановке. Но может же такое случиться, что этот парень, заметив меня в обновках, сам подойдет ко мне и что-нибудь скажет. Вроде того, что «я вас никогда здесь раньше не видел». «А вы и сейчас меня не видите, – отвечу я невозмутимо, – вы видите мое платье, сумку, мои прекрасные волосы и больше ничего. Человека вам увидеть не дано».

Тоша, мой придурочный возраст, кажется, кончается. Папа, не волнуйся, он не балбес, он просто примитивный дикарь, если бы я надела на себя еще пять пар бус, он бы вообще от восторга умер.

Но, кажется, я с ним очень жестока. Я ему отвечу более спокойно: «Я вас тоже здесь никогда не замечала». И мы внимательно посмотрим друг на друга, и тут он вспомнит меня и вздохнет: «Я все-таки вас здесь видел, но я так всегда спешил, а вы совсем на меня не обращали внимания…»

Как прекрасно, когда человек может явиться к своим близким с дарами в руках. Я отобрала самые крупные сливы, самые красивые яблоки, а желтый, в розовых разводах кабачок был вообще произведением искусства, сложила все это в полотняную сумку и всю дорогу радовалась ее тяжести и благоуханию. Ехала в вагоне метро и представляла, как они все это будут есть и радоваться, особенно Захар. Не потому, что никогда не ели таких вкусных яблок и слив, а просто не ждали, что все это привезу я. И они не подвели мои ожидания. Захар вцепился в сумку с таким визгом и ликованием, что мы с Александрой еле отцепили его. Отец стал накрывать стол в комнате, как в праздник. Александра хозяйничала на кухне. Захар бил меня кулаком, когда я отвлекалась от него и вступала в разговор с отцом. Это был ужасный ревнивец, уж что принадлежало ему, то только ему.

– В честь чего ты сегодня такая нарядная? – спросил отец, когда мы покончили с золотистым фасолевым супом и приступили к тушеным овощам, среди которых был и мой замечательный кабачок. – И знаешь, что я заметил: у тебя за лето выгорели волосы, и эти светлые пряди тебе идут.

Мы с Александрой прыснули, пригнув головы к тарелкам. Отец вскинул брови: что такое?

– Ты никак не можешь привыкнуть к тому, что дочь твоя выросла, – сказала Александра, – волосы у нее подкрашены.