Текст книги "Кровавый остров"

Автор книги: Рик Янси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Вот и я часто так подумывала.

– Заниматься монстрологией – это не то же самое, что читать о ней книжку, – парировал я.

– То же самое, что читать книжку, это только… читать книжку! – рассмеялась она. – Если б ты выбрал книжки, остался бы при пальце.

У нее были глаза Абрама фон Хельрунга, как у матери: синие, словно горное озеро солнечным осенним днем. И если б вы погрузились под лазурную гладь, вы бы утонули, только чтобы не уходить.

– Куда уехал доктор Уортроп? – вдруг спросила она. Она выпаливала этот вопрос по меньшей мере четырежды в неделю. И я каждый раз отвечал одно и то же, что было чистой правдой:

– Не знаю.

– Что он ищет?

Я перерыл всю библиотеку в поисках рисунка магнификума. В «Энциклопедии чудовищ» имелась о нем длинная статья (одним из авторов был Уортроп), но не было ни картинки, ни даже описания Typhoeus magnificum. Разве что в длинной сноске пересказывались многочисленные фантастические – сиречь неподтвержденные – описания Невиданного. Среди них были и драконоподобное существо, как рассказывал фон Хельрунг, уносившее свои жертвы «выше самых высоких гор», чтобы там в ярости разорвать их на части; и гигантский тролль, расшвыривавший куски добычи с такой силой, что они падали с неба на расстоянии многих миль от того места, где оторвались от тела несчастного; и было огромное червеобразное беспозвоночное – может быть, родич Монгольского Червя Смерти, – плевавшееся ядом с такой скоростью, что буквально распыляло человеческое тело, испаряя его в дымку – которая изливалась затем с неба, превратившись в феномен «красного дождя».

Статья также упоминала об обстоятельствах обнаружения Лакшадвипского гнездовища в 1851 году, предполагаемом ареале обитания магнификума (большинство монстрологов сходились на том, что чудовище обитает исключительно на отдаленных островах Индийского океана, а также в некоторых регионах Восточной Африки и Малой Азии, но это убеждение основывалось скорее на народных верованиях и преданиях, а не на твердых научных свидетельствах) и о печальных историях людей, отправившихся на поиски Безликого и вернувшихся с пустыми руками – или же вовсе не вернувшихся. Особенно трогательным (и пугающим) был рассказ о Пьере Леброке, уважаемом биологе-ненормативисте – хотя отчасти бунтаре, – который разорился на пятимесячную экспедицию: он взял с собой пять слонов, двадцать пять кули и полный сундук золота на взятки туземным султанам) и вернулся буйнопомешанным. Его семья была вынуждена принять болезненное решение заключить Леброка в дом скорби, где он и провел остаток своих дней в мучениях, беспрестанно выкрикивая: «Nullit![47]47
  Ничто (лат.)


[Закрыть] Вот и весь он! Ничто, ничто, ничто!»

– Он ищет Зверя Рыкающего, – сказал я ей.

Думаю, ничего мы с этим поделать не можем. Мы все охотники. Мы все, за неимением лучшего слова, монстрологи. Наша дичь разнится в зависимости от нашего возраста, пола, интересов и сил. Кто-то охотится на самые простые и глупые вещи – новейшее электронное устройство, продвижение по службе, первого красавца или красавицу школы. Другие падки на славу, власть, богатство. Некоторые, более благородные души ищут божественных откровений, знаний или же блага для всего человечества. Зимой 1889 года я выслеживал человека. Вы, вероятно, подумали, что я имею в виду доктора Пеллинора Уортропа, но вовсе нет, отнюдь. Я охотился на самого себя.

«Давай-ка, открывай! – сказал смотритель. – Он хотел, чтобы ты увидел».

Каждую ночь – все тот же сон. Комната с Замком, старик бренчит ключами, и коробка. Коробка, мальчик, заевшая крышка и невидимое нечто, шевелящееся внутри, и старик бранится: «Тупоголовый мальчишка! Ты не можешь открыть ее, потому что ты спишь!» Тогда тупоголовый мальчишка вскакивает ото сна, потея под теплыми одеялами в выстуженной комнате, балансируя на краю Чудовища, подломившейся оси, раскручивающейся пружины «я», и только не-я бодрствует, эхом повторяя за умалишенным: «Nullit! Вот и весь он! Ничто, ничто, ничто!»

Порой женщина по другую сторону залы слышала его крик, и, каков бы ни был час, вставала с постели, накидывала халат и шла через гостиную – к нему. Сидела с ним: «Ну, ну, тихо. Тс-с. Все хорошо. Это просто сон. Полно. Тс-с», – материнский припев. Она пахла сиренью и розовой водой, и порой мальчик забывался и звал ее мамой. Женщина не поправляла его. «Тихо, тихо. Тс-с. Это просто сон». Порой она пела ему песни, которых он никогда прежде не слышал, на языках, которых он не понимал. Голос ее был прекрасен – пышный бархатный занавес, река, через которую демонам, боящимся проточной воды, было не перейти. Он и не знал, что голос смертного может звучать как ангельский.

– Ничего, что я пою тебе, Уильям?

– Ничего. Мне нравится.

– Когда мне было столько лет, сколько сейчас Лили, самой дерзкой моей мечтой было стать профессиональной оперной певицей.

– И вы пели в опере?

– Нет, никогда.

– Но почему?

– Я вышла за мистера Бейтса.

Я преследовал того, кого утратил: мальчика, которым я был до того, как поселился с монстрологом под одной крышей. Долго – мрачно и долго – я думал, что охочусь на самого монстролога. В конце концов, это же он исчез с лица земли.

Однажды вечером в опере мне показалось, что я увидел его. Миссис Бейтс взяла нас с Лили на «Золото Рейна» Вагнера, премьера которого прошла в Метрополитен-опере месяц назад.

– Ненавижу оперу, – пожаловалась Лили. – Не понимаю, почему мама меня сюда тащит.

Мы сидели в частной ложе над оркестровой ямой, когда мне показалось, что я заметил его в толпе. Я знал, что это он, и не задался вопросом, с чего бы монстрологу посещать оперу – это не имело значения. Доктор вернулся! Я привстал было, но Лили утянула меня обратно в кресло.

– Это доктор Уортроп! – в волнении зашептал я.

– Не глупи, – прошептала она в ответ. – И не называй его имени при маме!

Второй раз мне показалось, что я видел его в Центральном парке, выгуливающим большого датского дога. Когда «доктор» приблизился, я понял, что он на двадцать лет старше и на двадцать фунтов[48]48
  То есть на 9,7 кг.


[Закрыть] толще, чем следовало.

При каждой встрече с фон Хельрунгом я спрашивал одно и то же:

– Нет вестей от доктора?

И на семнадцатый день он отвечал то же, что и на двадцать седьмой:

– Нет, Уилл. Пока ничего.

На тридцать седьмой день моей ссылки, услышав все то же самое: «Нет… пока ничего», я сказал:

– Что-то не так. Он должен был уже написать.

– Возможно, что-то и в самом деле пошло не так…

– Тогда мы должны что-то сделать, доктор фон Хельрунг!

– Или это может означать, что все в порядке. Если Пеллинор напал на след магнификума, он не станет тратить время и на два слова. Ты у него служил; сам знаешь, что это правда.

Я знал. Когда монстролог был в горячке охоты, ничто не могло отвлечь его от цели. Но я тревожился.

– У вас друзья в Англии, – сказал я. – Разве вы не можете спросить, вдруг они знают, куда он поехал?

– Конечно, могу – и спрошу, если того потребуют обстоятельства, но пока еще не время. Пеллинор никогда мне не простит, если именно это конкретное шило я не утаю в мешке.

Ветреным днем в начале апреля я вновь зашел к нему – попросить об особого рода услуге.

– Я хочу поработать в Монстрарии.

– Ты хочешь поработать в Монстрарии! – старый монстролог насупился. – А что сказала Эмили?

– Неважно, что она сказала. Она мне не опекунша и не мать. Я не нуждаюсь в ее разрешении, чтобы делать что бы то ни было.

– Мой милый маленький Уилл, я подозреваю, что солнце – и то нуждается в ее разрешении, чтобы светить. Отчего это ты желаешь работать в Монстрарии?

– Потому что я устал сидеть в библиотеке. Я столько прочитал, что у меня чувство, будто у меня уже глаза кровоточат.

– Ты читал?

– Вы говорите, как миссис Бейтс. Да, я умею читать, мейстер Абрам. Ну так что? Уверен, профессору Айнсворту не помешала бы помощь.

– Уилл, не думаю, что профессору Айнсворту есть дело до детей.

– Я в курсе. И еще меньше дела ему до меня лично. Вот почему я пришел к вам, доктор фон Хельрунг. Вы председатель Общества, и он обязан вас послушать.

– Послушать да. Послушаться… Это уже совсем другое дело!

Его надежды на успех были невелики, но фон Хельрунг решил подбодрить меня, и вместе мы спустились в подвальный кабинет старика. Встреча прошла хорошо разве что в смысле ее итога; все прочее балансировало на грани катастрофы. В какой-то момент я искренне испугался, что Адольфус проломит фон Хельрунгу голову. «Не нужна мне никакая помощь! Он подорвет мне всю систему! Монстрарий – не место для детей! Он поранится! Он меня поранит!»

Фон Хельрунг был терпелив, ласков и добр. Он улыбался и кивал и выражал самое глубокое уважение и восхищение достижениями смотрителя, лучшим в мире собранием монстрологических реликвий и уникальнейшей в Западном полушарии системой каталогизации экспонатов. На следующем съезде фон Хельрунг намеревался выдвинуть предложение назвать секцию в Монстрарии в его честь – крылом Адольфуса Айнсворта.

Профессора это не смягчило.

– Глупости! Слишком длинно! Надо назвать его Крыло Айнсворта – или, лучше, Собрание Айнсворта!

Фон Хельрунг развел руками, как бы говоря: как пожелаете.

– Я не люблю детей, – заявил смотритель, сердито глядя на меня поверх очков. – И в особенности я не люблю детей, сующих свой нос в темные места! – он наставил на фон Хельрунга крючковатый палец. – Понятия не имею, что не так с этим мальчишкой. Как на него ни взгляну, так он уже с новым монстрологом. Что случилось с Уортропом?

– Он вынужден был уехать по срочному делу.

– Или умер.

Фон Хельрунг быстро моргнул несколько раз, а затем сказал:

– Ну, я не уверен. Я так не думаю.

– Если призадумаетесь, поймете: срочнее дела не бывает, – провозгласил Адольфус куда-то в мою сторону. – И это я о смерти. Бывает, сижу это я здесь и работаю, но как вспомню об этом, так вскочу со стула и подумаю: «Поторопись, Адольфус. Поторопись! Делай же что-нибудь!»

– Не стоит вам беспокоиться о таких вещах, – сказал фон Хельрунг.

– Я что, сказал, что беспокоюсь? Вот еще! Сорок шесть лет, фон Хельрунг, я живу в окружении смерти. И не мертвые меня беспокоят, – затем, сверкая глазами, он обернулся ко мне и рявкнул. – Что ты умеешь?

– Я могу разбирать ваши бумаги…

– Никогда!

– Вести дела…

– Ни за что!

– Писать под диктовку…

– Нечего мне сказать!

– Сортировать почту…

– Решительно нет!

– Ну, – устало сказал я, – я хорошо управляюсь с метлой.

Весна. Цветение прорывается из-под дрогнувшей земли. Небо смеется. Деревья, сконфузившись, обряжаются в зеленую листву, а небеса густо усыпаны звездами. Верни себе время, поют звезды. Верни мечту.

И мальчик ступает по сухой земле, усыпанной обломками камней, напоенной весенним дождем, шагает там, где сходятся две мечты – греза о семенах, что прорастают золотыми деревьями, и сон о коробке, которую он не может открыть.

– Не стоит мне тебе этого говорить, – сказала Лили, – правда не стоит.

«Я буду кораблем о тысяче парусов».

– Прошлой ночью я слышала, как они про тебя говорят.

«Давай-ка, открывай! Он хотел, чтобы ты увидел».

– И папа не сказал «да», но он не сказал «нет».

«Хочу с тобой, папа. Хочу с тобой».

– Я против, – сказала она. – Я тебя уже три раза поцеловала, – и звезды поют: верни себе время, верни себе мечту, в краю расколотых скал, где сходятся две грезы. – И это же жуть даже подумать, что такое: целоваться с собственным братом!

«Не хочу я домой. Мое место с ним».

– Ну что ж, Уильям, что скажешь? – спросила миссис Бейтс.

– Что доктор, когда вернется, будет очень недоволен.

– Доктор Уортроп, если он вернется, права голоса иметь не будет. Никаких законных прав на тебя у него нет.

– Доктор Уортроп, когда он вернется, плевать хотел бы на законные права.

– Пф! – буркнула миссис Бейтс. – Какая дерзость. Я в этом и не сомневаюсь, Уильям. Но я полагаю, что он, пусть и с неохотой, уступит твоим желаниям. Чего ты сам хочешь?

Я видел свою дичь. Мне оставалось лишь протянуть руку и схватить ее. Мальчик с высоким стаканом молока, на пахнущей яблоками кухне, и никакой тьмы: ни тел в мусорных баках, ни крови, запекшейся на подошвах башмаков, ни выкриков его имени в глухую ночь, ни пружинного нечто, что сокращалось и сжималось, и громовым шепотом твердило: «АЗ ЕСМЬ». Лишь смеющееся небо и убранные золотом деревья, и россыпь певчих звезд, и сам мальчик, с молоком и всем земным шаром без остатка, который пахнет яблоками.

Часть пятнадцатая
«Что видишь ты, то видит и мой Бог»

Куратор Монстрария постучал меня по груди ухмыляющимся черепом, венчающим его трость, и объявил:

– Ничего не трогай. Сперва спрашивай. Всегда сперва спрашивай!

Я следовал за ним по путаным полутемным коридорам, от пола до потолка забитым невскрытыми, подлежащими каталогизации ящиками: гирлянды паутины и полувековой слой копоти и грязи по стенам, «щелк-щелк-щелк» трости по пыльному полу, запах бальзамирующего состава, кислый привкус смерти на языке, глубокие ямы теней, робкие нимбы желтого света газовых ламп, и кошмарное одиночество единственного крохотного человека в огромном пространстве.

– Может, на первый взгляд это и незаметно, но у всего здесь есть свое место, и на своих местах все и находится. Если член Общества попросит тебя помочь что-нибудь найти, не помогай. Найди меня, это найти несложно. Обычно я у себя за столом. Если я не у себя за столом, вели им зайти в другой раз. Так и скажи: «Адольфус не у себя за столом. Стало быть, он или где-то в Монстрарии, или отлучился на денек, или умер».

Мы помедлили у безымянной двери – Кадиш Хадока-шим, «святая святых». Адольфус рассеянно потряхивал кольцом с ключами. То было точно как в моем сне – вплоть до звона ключей.

– Никто не должен туда входить, – сказал он. – Вход воспрещен!

– Я в курсе.

– Не спорь со мной! А еще лучше, вообще умолкни! Не люблю болтливых детей.

Или молчаливых детей, подумал я.

– Это же гнездовище, так ведь? – вдруг спросил Адольфус Айнсворт. – Это «срочное дело». Ха! Уортроп отправился на охоту за магнификумом. Ну-ну, я не удивлен. Он у нас известный борец с ветряными мельницами. Но с тобой-то что, Санчо Панса? Ты почему не с ним?

– Он взял вместо меня другого.

– Другого кого?

– Ученика доктора фон Хельрунга. Томаса Аркрайта.

– Архи-срайта?

– Аркрайта! – заорал я.

– Никогда с таким не встречался. Его ученик, ты говоришь?

– Он должен был вас ему представить.

– С чего бы это? Вчера я со старым пердуном повидался впервые за полгода. Он никогда сюда не спускается. В любом случае, что мне за дело до ученика фон Хельрунга или кого бы то ни было? Вот что я тебе скажу, мастер Генри. Никогда не привязывайся к монстрологам, и я скажу тебе, почему. Хочешь знать, почему?

Я кивнул:

– Хочу.

– Потому что надолго их не хватает. Они мрут!

– Все смертны, профессор Айнсворт.

– Не так, как монстрологи, уж поверь мне. Вот погляди на меня. Я мог бы стать монстрологом. Когда был помоложе, то один, то другой упрашивал меня ему ассистировать. А я всегда отказывался, и скажу тебе, почему. Потому что они мрут. Мрут как мухи! Мрут как индюшки на День благодарения![49]49
  Традиционное блюдо на День благодарения в Америке – запеченная индейка.


[Закрыть] И мрут не обычной безвременной кончиной, ну, знаешь: выпал из лодки и утонул, или лошадь в голову лягнула. Это несчастный случай, и это естественно. А вот когда что-то, за чем ты бегал по пятам и наконец догнал, отрывает тебе руки-ноги по очереди, это противоестественно; это монстрологично!

Адольфус в Монстрарии, у двери Комнаты с Замком, позвякивает ключами.

– Жаль его, – задумчиво проговорил Айнсворт. – Уортроп не шибко мне нравился, но его можно было терпеть. Немногие знают, чего им нужно. Он знал, и за это не извинялся. У большинства людей два лица: одно, чтоб показывать всему миру, и другое, которое только бог видит. А Уортроп был Уортропом до мозга костей. «Что видишь ты, то видит и мой Бог», – вот был его девиз, – он вздохнул и покачал иссохшей головой. – Жаль, очень жаль.

– Не говорите так, профессор Айнсворт. Мы пока не получали от него вестей, но это еще не значит…

– Он отправился охотиться на магнификума, ведь так? И он – Пеллинор Уортроп, так? Не из того сорта людей, что приковыляют домой, поджав хвост. Не того сорта, чтобы сдаваться – никогда, ни за что. Нет-нет-нет, только не он. Своего шефа, мальчик, ты больше не увидишь.

Адольфус стоит у двери в святая святых, позвякивая ключами.

Я нашел фон Хельрунга в его комнатах на втором этаже. Глава Монстрологического общества прохаживался в старых шлепанцах, поливая из лейки филодендроны на пыльном подоконнике.

– А, мастер Генри! Адольфус вас уже уволил?

– Доктор фон Хельрунг, – сказал я, – вы водили когда-нибудь мистера Аркрайта в Монстрарий?

– Водил ли я когда-нибудь…

– Мистера Аркрайта в Монстрарий?

– Нет, нет, не думаю. Нет, не водил.

– И ни за чем его туда не посылали?

Он потряс головой:

– Уилл, почему ты спрашиваешь?

– Профессор Айнсворт никогда с ним не встречался. И даже никогда о нем не слышал.

Фон Хельрунг поставил лейку, прислонился к столу и скрестил на груди пухлые руки. Он внимательно смотрел на меня, нахмурив кустистые белые брови.

– Не понимаю, – сказал он.

– Когда он познакомился с доктором, мистер Аркрайт понял, что мы были в Монстрарии, по запаху. «Запах витает вокруг вас, как духи с ароматом падали». Помните?

– Помню, – кивнул фон Хельрунг.

– Доктор фон Хельрунг, откуда бы мистеру Аркрайту знать, как пахнет в Монстрарии, если он никогда там не бывал?

Вопрос мой надолго повис в воздухе – словно пресловутый аромат падали.

– Ты обвиняешь его во лжи? – фон Хельрунг поморщился.

– Я знаю, что он лгал. Он солгал о заявках на обучение у доктора Уортропа, и та история о том, откуда он якобы узнал про нас и Монстрарий – ложь.

– Но вы были в Монстрарии.

– Это неважно! Важно, что он солгал, доктор фон Хельрунг.

– Ты не можешь утверждать наверняка, Уилл. Адольфус, благослови его Бог, человек пожилой, и память у него не та, что прежде. И он нередко засыпает за столом. Томас мог побывать в Монстрарии в свободное время, а профессор Айнсворт об этом и не узнал бы.

Он мягко приложил ладонь к моей щеке.

– Тяжело тебе пришлось, я знаю. Все, что у тебя было на свете, все, что тебе понятно, на что ты думал, что можешь положиться… пуф-ф! И не следа. Я знаю, что ты беспокоишься; я знаю, что ты боишься худшего; я знаю, что за ужасы могут завестись в вакууме молчания!

– Что-то не так, – прошептал я. – Уже почти четыре месяца прошло.

– Да, – мрачно кивнул он. – И ты должен приготовиться к худшему, Уилл. Употреби эти дни на то, чтобы закалить нервы для дурных вестей, – а не на самоистязания по поводу Томаса Аркрайта и этих твоих предчувствий предательства. Проще простого видеть в любой тени притаившегося злодея, и очень тяжело верить в лучшее в людях, особенно в монстрологах – поскольку наше видение мира уже искажено предметом наших изысканий. Но надежда не менее практична, чем отчаяние. Выбор, жить ли при свете или таиться во тьме, все еще за нами.

Я кивнул. Его успокаивающие слова, впрочем, не принесли утешения. Я был глубоко встревожен.

Думаю, всю глубину моего беспокойства демонстрирует то, что своим самым сильным страхом я поделился с человеком, который, по моему мнению, вообще не умел хранить секреты. Я проговорился, когда мы как-то днем играли в шахматы в Вашингтон-Сквер-парке. Шахматы предложил как раз я, рассудив, что, если буду больше практиковаться, по возвращении доктора у меня будет шанс его разбить – и уж это было бы что-то! Лили приняла мой вызов. Шахматам ее учил дядюшка Абрам, и она обожала соревноваться. Стиль ее игры был агрессивен, порывист и основывался по большей части на интуиции – в общем, не слишком отличался от самой Лили.

– Ты такой медленный, – пожаловалась она, пока я мучительно размышлял над своей ладьей. Та была зажата между ее ферзем и пешкой. – Бывает вообще, что ты просто берешь и что-то делаешь? Не думая? Да по сравнению с тобой принц Гамлет – воплощенная порывистость.

– Я думаю, – ответил я.

– Ох, да ты только и делаешь, что думаешь, Уильям Джеймс Генри. Ты слишком много думаешь. Знаешь, что с такими бывает?

– А ты знаешь?

– Ха-ха. Кажется, это была шутка. Не шути больше никогда. Если люди на что-то не способны, хорошо бы им это понимать.

Я попрощался с ладьей и атаковал ее офицера слоном. Лили ткнула пешку ферзем, и та повалилась на бок.

– Шах.

Я вздохнул, чувствуя на себе ее взгляд, пока сам изучал доску, и усилием воли приказал себе не поднимать глаз. Легкий ветер щекотал молодую листву деревьев; весенний воздух был нежен и пах ее лавандовым мылом. Платье на Лили было желтое, а еще она надела белую шляпу с желтой лентой и большим желтым бантом. Даже с новой стрижкой и в новой одежде я чувствовал себя рядом с ней оборванцем.

– От твоего доктора все ни слуху ни духу?

– Не говори так, пожалуйста, – сказал я, не поднимая глаз. – Он не «мой» доктор.

– Ну, если он не твой, тогда чей же еще? И не пытайся уйти от темы.

– Одна из выгод того, чтобы слишком много думать, – заметил я, – состоит в том, что замечаешь мелочи, которых другие не замечают. Ты говоришь «твой доктор» нарочно, потому что знаешь, что меня это раздражает.

– И зачем мне тебя раздражать? – судя по голосу, она улыбалась.

– Затем, что тебе нравится меня раздражать. И прежде, чем ты спросишь, почему тебе нравится меня раздражать, предлагаю тебе самой над этим подумать. Потому что я – понятия не имею.

– Ты злишься.

– Не люблю проигрывать.

– Ты злился, когда мы еще не начали играть.

Я увел короля из-под шаха. Она, едва глянув на доску, ринулась коршуном и унесла моего последнего слона. В душе я застонал: мат теперь был лишь вопросом времени.

– Ты всегда можешь сдаться вничью, – предложила она.

– Буду драться до последней капли крови.

– О! Как непохоже на Уилла Генри! Ты сейчас сказал прямо как герой. Просто царь Леонид при Фермопилах[50]50
  Спартанский царь, которому принадлежит легендарная фраза: «Чтобы победить – и тысячи мало, чтобы проиграть – достаточно и трехсот». В битве при Фермопилах эти триста спартанцев героически приняли последний удар персидской армии.


[Закрыть], – щеки у меня запылали. Впрочем, я должен был понимать, что не следует слишком уж задаваться. – А я-то думала, что ты похож на Пенелопу[51]51
  Персонаж «Одиссеи», супруга царя Итаки Одиссея, годами ждавшая его возвращения с Троянской войны.


[Закрыть].

– На Пенелопу! – щеки мои заполыхали еще жарче, хоть на сей раз по полностью противоположной причине.

– Чахнешь в своем брачном чертоге, пока Одиссей не вернется с войны.

– Лили, тебе что, нравится быть такой мерзкой? Или это вроде нервного тика и ты над собой не властна?

– Не стоит говорить со мной в таком тоне, Уильям, – смеясь, сказала она. – Я скоро стану твоей старшей сестрой.

– Не станешь, если доктор не согласится.

– Я бы скорее предположила, что твой доктор вздохнет с облегчением. Я его не очень хорошо знаю, но, кажется, он тебя недолюбливает.

Последнее было уже слишком, и Лили это знала.

– Это было жестоко, – сказала она. – Прости, Уилл. Я… я сама не знаю, что на меня иногда находит.

– Ничего не жестоко, – сказал я, отмахнувшись раненой рукой. – Твой ход, Лили.

Она сходила рыцарем, открыв ферзя моей пешке. Пешке! Я взглянул на нее: пятнышки солнечного света блестели в ее темных волосах; одна прядь выбилась из-под шляпы и развевалась на мягком весеннем ветру порывистым черным вымпелом.

– Как по-твоему, Уилл, почему от него нет вестей? – спросила она. Ее тон изменился и был теперь мягок, как ветер.

– Я думаю, случилось что-то ужасное, – признался я.

Мы долго смотрели друг другу в глаза, а потом я поднялся со скамейки и побрел по парку, и мир вокруг меня стал водянист и сер – ни следа весенней яркости. Она нагнала меня, прежде чем я успел выйти на Пятую авеню, и силой развернула к себе.

– В таком случае ты обязан что-то предпринять, – зло сказала она. – Не думать о том, как тебе страшно или одиноко или что там, по-твоему, с тобой еще. Ты что, правда считаешь, что случилось что-то ужасное? Потому что если бы я думала, что что-то ужасное стряслось с кем-то, кого я люблю, я б не хандрила и не размышляла. Я бы села на первый же пароход в Европу. А если бы у меня не было денег на билет, я бы спряталась и поплыла зайцем, а если бы не получилось спрятаться, я поплыла бы сама!

– Я его не люблю. Я ненавижу Пеллинора Уортропа больше всего на свете, больше даже, чем тебя. Ты не понимаешь, Лили, не знаешь, каково было жить в том доме, и что там творилось, и что творилось просто потому, что я там живу…

– Такое, например? – она взяла меня за левую руку.

– Да, такое. И это еще далеко не все.

– Он тебя бьет?

– Что? Нет, он меня не бьет. Он… он меня не замечает. Днями, иногда неделями… а потом от него никуда не деться; никуда не сбежать. Как если б он взял веревку и привязал нас друг к другу, и есть только он, я и веревка, и развязать ее нельзя. Ты этого не понимаешь, твоя мать не понимает, никто не понимает. Он за тысячу миль отсюда – быть может, даже умер, – но это без разницы. Он прямо здесь, вот здесь, – я с силой ударил себя ладонью по лбу. – И никуда не сбежишь. Веревка слишком тугая…

У меня подкосились колени; она обняла меня и не дала мне упасть.

– Тогда не пытайся, Уилл, – прошептала она мне на ухо. – Не пытайся сбежать.

– Лили, ты не понимаешь.

– Нет, – сказала она, – не понимаю. Но и не мне тут надо понимать.