Текст книги "Кровавый остров"

Автор книги: Рик Янси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Гнев и стыд во мне вспыхнули с двойной силой. Да как он посмел! Разве я не проявлял себя с лучшей стороны раз за разом? Разве я не был образцом нерассуждающей верности и непреклонной преданности? И вот какова моя награда – очередное выражение его злобы!

Я не поднял робко уголка ткани и не стал смотреть на то, что таилось под ней, украдкой. Я решительно отбросил полог; в холодном воздухе резко и зло отозвался звук падающей ткани.

Часть третья
«Ответ на невознесенную молитву»

Я ахнул, ибо ничего не мог с собой поделать. Быть может, я и испытывал извращенную гордость по поводу своего преображения из наивного мальчика в уставшего от жизни подмастерья монстролога, и был омерзительно счастлив, что мои нежные чувства успели обрасти панцирем, но это вскрыло меня, как труп, и то, что открылось моему взору, обнажило первобытного проточеловека, который живет в каждом из нас и с ужасом встречает глубины ночного неба и застывшее око бездушной луны. «Великолепно!» – сказал, увидев это, доктор; я бы так не сказал.

С большего расстояния и в более слабом свете оно могло бы показаться ископаемым образчиком древней керамики – большой глиняной миской или чем-то вроде того, – но вышедшей из-под рук слепца или подмастерья. Миска была, за неимением лучшего слова, бугристой: комковатые бока, неровная кромка и чуть выпуклое днище, неустойчиво кренившее ее набок.

Однако расстояние было не таким уж большим, а свет – не таким и слабым, и потому я мог видеть, из чего сделан этот странный сосуд, близко и ясно. Я успел достаточно обучиться у Уортропа анатомии, чтобы определить некоторые из останков, из которых было свито, с ошеломительной искусностью, это гнездо: вот проксимальная фаланга[7]7
  Проксимальная фаланга – та фаланга пальца, которая находится ближе к стопе или ладони.


[Закрыть], вот переломленная пополам нижняя челюсть… – однако большая часть их оставалась так же загадочна – и почти бессмысленна – как были бы кусочки головоломки, разбросанные по всей комнате. Разорвите человеческое существо на части, нарежьте его на кусочки не длиннее вашего большого пальца и поглядите, сколько вы сумеете в нем опознать! Что это – клок волос или сухожилие, почерневшее со временем? А вот этот лиловый комок – кусок его сердца или ломоть его печени? Переплетение различных частей еще больше усложняет эту задачу: вообразите себе гигантскую малиновку, свившую себе гнездо не из сучков и листьев, а из человеческих останков.

Да, точно, подумал я. Не миска. Гнездо. Вот что это мне напоминает.

Сперва меня удивило, как чудовищный искусник, кем бы – или чем бы – он ни был, сумел изготовить такое. Мертвая плоть, беззащитная перед стихией, гниет быстро, и без некоего связующего вещества весь этот кошмарный мешок, вне всякого сомнения, рассыпался бы в беспорядочную кучу. Штуковина поблескивала в беспощадном электрическом свете, как обожженная глина: возможно, именно это и определило мое первое впечатление о ней, поскольку она была покрыта полупрозрачным, желеобразным слоем какой-то слизи.

Спеша, как сумасшедший, допросить Кендалла – «Вы открывали ее, Кендалл? Вы не касались того, что внутри?» – доктор бросил неприбранными свои заметки. Вверху страницы красовалась надпись:

Лондон, 2 февраля 89 года, Уайтчепел, Джон Кернс. Магнификум???

Строчкой ниже шло слово, которого я не знал, поскольку обучение меня латыни и греческому при Уортропе сошло на нет. Он написал его большими печатными буквами, занявшими едва ли не всю страницу:[8]8
  Тифей (греч.)


[Закрыть]

Дальше страница была пуста, как если бы, начертав на бумаге одно это слово, доктор больше не знал, что написать.

Или, подумал я, знал и не отважился.

Это меня встревожило – намного сильнее, чем то, что обнаружилось под черным покровом. Будучи еще мальчиком, я мог, как я уже говорил, стоически перенести самые гротескные образы злодейской ипостаси матери-природы; но это было куда хуже – это потрясло самые основы моей преданности Уортропу.

Человек, с которым – для которого – я жил, ради которого не раз рисковал жизнью и рискнул бы снова без малейшего сомнения, как только бы это понадобилось; которого я про себя называл не просто монстрологом, а Монстрологом с большой буквы, вел себя не как ученый, а как соучастник преступления.

Оставалось еще кое-что, что я мог сделать прежде, чем благополучно покинуть подвал. Я не хотел этого делать и вовсе не обязан был; фактически всякое доброе побуждение во мне призывало немедленно бежать оттуда. Однако есть вещи, которые мыслит сам наш разум, а есть те, что принадлежат его животной части, помнящей ужасы открытой саванны ночью, той, что была прежде даже доисторического голоса, впервые сказавшего: «АЗ ЕСМЬ».

Я не хотел видеть, что это там, в поблескивающем мешке. Я должен был видеть.

Оперевшись на край стола, чтобы не упасть, я привстал на цыпочки и потянулся заглянуть внутрь. Если содержание следует форме, то только одно могло находиться в таком странном – и странно прекрасном – вместилище.

– Уилл Генри! – резко окрикнули меня из-за спины. В два шага Уортроп навис надо мной, отдернув меня назад как от пропасти и развернув к себе – словно ударом бича. Глаза его горели яростью и – что было редким зрелищем – страхом.

– Какого черта ты творишь, Уилл Генри? – заорал монстролог в мое вскинутое лицо. – Ты его касался? Отвечай! Ты касался его? – Он сгреб мои запястья, как до того запястья Кендалла, и поднес кончики пальцев к носу, шумно и беспокойно принюхиваясь.

– Н-нет, – пробормотал я с запинкой. – Нет, доктор Уортроп; я его не касался.

– Не лги мне!

– Я не лгу. Клянусь, не касался; я не касался его, сэр. Я просто – просто – простите, сэр; я заснул, потом проснулся, подумал, что услышал, как вы тут…

Его темные глаза впились в мои еще на несколько мучительных мгновений. Постепенно страх в них начал сходить на нет; он опустил руки, его плечи расслабились.

Доктор шагнул мимо меня к столу и сказал сухо, более-менее своим прежним голосом:

– Ну, что сделано, то сделано. Ты это видел, а значит, можешь и помочь. Что же до твоего вопроса…

– Моего вопроса, сэр?

– Которого ты не задал. Там ничего нет, Уилл Генри.

Он уже вернулся к методичной работе, и возбуждение монстролога выдавал только взгляд. О, как плясали в этих темных глазах огоньки восторга! Уортроп полностью погрузился в свою нечестивую стихию. То был смысл его жизни: полный тени и крови мир, который и есть монстрология.

– Подай мне лупу и подержи, пожалуйста, лампу, Уилл Генри. Теперь можешь подойти поближе – но не слишком! Вот, надень перчатки. Всегда работай только в перчатках, не забывай.

Он надел наглазную лупу и крепко затянул ремень. Толстая линза заставляла глаз казаться непропорционально большим для его лица. И, как только я направил свет на посверкивающую неровную поверхность, Уортроп склонился над «подарочком» Джона Кернса.

Он не дотрагивался до объекта нашего исследования, так что мы кружили вокруг стола. Несколько раз Уортроп прерывал эту карусель, опуская лицо опасно близко к таинственному предмету, зачарованный деталями, невидимыми моему невооруженному глазу.

– Прекрасно, – пробормотал он, – как прекрасно!

– Что это? – не удержался я. – Что это за штука, доктор Уортроп?

Монстролог выпрямился, уперевшись ладонями в поясницу, и потянулся – в конце концов, почти час он стоял сгорбившись.

– Это? – переспросил он подрагивающим от восторга голосом. – Это, Уильям Генри, ответ на невознесенную молитву.

Хоть я и не понял, о чем он, я не стал уточнять. Монстрологи, как я успел усвоить, молятся не тем же богам, что и все.

– Пошли, – окликнул он меня, повернувшись на каблуках и бросаясь вверх по лестнице. – И захвати лампу. Морфин скоро перестанет действовать, а мы обязаны снять с мистера Кендалла подозрения.

Подозрения, подумал я. Интересно, подозрения в чем?

В гостиной доктор припал к навзничь лежащему Кендаллу, который теперь стонал, скрестив руки на груди и слепо вращая глазами, закатившимися под дрожащие веки. Уортроп прижал затянутые в перчатку пальцы к шее больного, послушал его сердце и приоткрыл оба века, чтобы заглянуть в тревожные незрячие глаза.

– Подойди-ка ко мне. Вот так, Уилл Генри.

Я опустился рядом с Уортропом на колени и направил свет лампы Кендаллу в безумные глаза. Доктор склонился над ним так низко, что их носы чуть не соприкоснулись в абсурдной пародии на прерванный поцелуй. Монстролог пробормотал что-то вроде бы на латыни: «Oculus Dei!»

– Что вы ищете? – прошептал я. – Вы же сами сказали, что его не травили.

– Я сказал только, что Кернс его не травил. На слюнном коагуляте три разных набора отпечатков пальцев. Кто-то держал его, – трое, по видимости, – и сильно сомневаюсь, чтобы одним из них был Джон. Он для этого слишком сведущ.

– Оно ядовитое?

– Мягко сказано, – ответил доктор. – Если, конечно, хоть что-то из рассказов о нем правда.

– Рассказов о чем?

Он не стал отвлекаться – но тяжело вздохнул. Хотя бы в этом Пеллинор Уортроп был похож на нормального человека: равно предаваться двум занятиям одновременно он не умел.

– Рассказов о гнездовище, Уилл Генри, и о пуидресере. Теперь ты спросишь, что за гнездовище и что за пуидресер. Но молю тебя придержать пока что расспросы при себе: я пытаюсь думать.

Спустя мгновение он выпрямился, еще недолго поглядел на своего нежданного пациента и повернулся ко мне.

– Да, сэр? – робко спросил я. Тяжелое молчание и нечитаемое выражение лица Уортропа действовали мне на нервы.

– У нас нет выбора, Уилл Генри, – сухо сказал он. – Я не знаю точно, дотрагивался он до гнезда или нет, и все рассказы об этом могут оказаться всего лишь суеверными побасенками, но лучше нам исходить из худшего. Беги наверх и сними все с кровати в гостевой комнате. К тому же нам понадобится сколько-то крепкой веревки… да, и я должен, верно, вколоть ему еще морфина.

– Веревки, сэр?

– Да, веревки. Двадцати четырех или двадцати пяти футов[9]9
  Примерно 7–7,5 м.


[Закрыть] будет достаточно, если что – обрежем. Ну, и чего ты ждешь? Одна нога здесь, другая там, Уилл Генри. Ах да, – крикнул он мне вслед, – еще одна вещь!

Я остановился у двери.

– На всякий случай… захвати мой револьвер.

Часть четвертая
«Оборачиваться – свойство человеческое»

Спустя полчаса дело было сделано. Уаймонд Кендалл, раздетый до белья, лежал как распятый на голом матрасе – его ноги и руки были привязаны к четырем столбикам кровати, а рядом сидел монстролог, решивший отложить укол морфина, – но, тем не менее, державший шприц под рукой на случай, как он признался, если его вера в человеческую честность окажется поруганной.

Кендалл придушенно застонал и резко раскрыл глаза. Уортроп поднялся из своего кресла, как бы невзначай опустив руку к карману сюртука – где, как я знал, лежал револьвер. Растерянный Кендалл мог лицезреть типичную «улыбку по Уортропу» – тонкогубую, неловкую и больше похожую на гримасу, нежели на усмешку.

– Как себя чувствуете, мистер Кендалл?

– Мне холодно.

Он попытался сесть. Тот факт, что он не может, доходил до Кендалла медленно, так что все стадии осознания отражались у него на лице – почти забавном в постепенном переходе от шока к беспримесному ужасу. Кендалл изо всех сил рванулся из веревок: кроватные столбики затрещали, а рама затряслась.

– Что это значит, Уортроп? Выпустите меня! Выпусти-те меня немедленно!

Для бедняги это было слишком. Не успело пройти неполных две недели, как он очутился в том же положении, что и в начале своего нежданного кошмара. Должно быть, ему казалось, что он бежал от одного безумца только затем, чтобы угодить в лапы к следующему.

– Я не собираюсь причинять вам никакого зла, – попытался уверить его монстролог. – Я делаю это для вашей же безопасности – и для моей в том числе. Я с радостью отпущу вас, как только буду уверен, что никто из нас ничем не рискует.

– Рискует? – завизжал объятый страхом несчастный. – Но вы же дали мне противоядие!

– Мистер Кендалл, от того, о чем я говорю, противоядия не существует. Вы должны сказать мне правду. Все лгут, и большинство лжет чаще, чем следует – и чаще даже, чем это им нужно, но только правда сейчас может вас освободить. В буквальном смысле этого слова.

– Что вы несете? Я сказал вам всю правду, в точности как я все запомнил! Боже Всемогущий, да разве я мог бы выдумать такое?

С его губ сорвалась капля слюны. Уортроп сделал шаг назад и поднял ладонь, ожидая, пока Кендалл успокоится.

– Я обвиняю вас не в том, что вы лжете, Кендалл, – продолжил он, – а в том, что недоговариваете. Скажите мне правду: вы до него дотрагивались?

– До него? До чего? До чего дотрагивался? Я ничего не трогал!

– Он велел вам не трогать его, я уверен. Он не потерпел бы, чтобы посыльный коснулся его – и оно пропало бы или испортилось. Он должен был вас предупредить.

– Вы о посылке? Думаете, я вскрывал ее? Но зачем бы мне такое делать?

– Вы не могли вынести неведение. Зачем бы Кернсу заходить так далеко, чтобы всего лишь отправить мне посылку? Что в ней было настолько ценного, что он скорее бы совершил убийство, чем допустил, чтобы она не добралась до адресата? Вы были напуганы до смерти и не хотели открывать ее, но должны были. Ваше желание понятно, мистер Кендалл: это человеческое, слишком человеческое: посмотреть через плечо, покидая Аид, или в лицо Медузе Горгоне, привязать себя к мачте, лишь бы послушать песнь сирен, обернуться, как жена Лота… Я не сержусь на вас за то, что вы в нее заглянули. Но вы заглянули. Вы коснулись его.

Кендалл заплакал. Голова его моталась туда-сюда на голом матрасе, он выкручивал себе руки и ноги, и я слышал, как скрежещет веревка, раздирая его плоть.

Монстролог выхватил у меня лампу и приблизил вплотную к лицу несчастного. Кендалл отшатнулся; его правая рука дернулась, когда он инстинктивно попытался прикрыть глаза.

– Вы чувствительны к свету, не так ли, мистер Кендалл?

Уортроп вернул мне лампу и схватил Кендалла за указательный палец правой руки – все еще не снимая перчаток. Страдалец скорчился от боли, глубоко закусив нижнюю губу, чтобы заглушить рыдание.

– Этой рукой, не правда ли? Вот этой рукой вы коснулись того, что было в коробке и чего человек касаться не должен, – Уортроп покрутил пальцы Кендалла в руке. – Суставы болят ужасно, да? Во всем теле, но в особенности тут. Вы убеждаете себя, что дело в холоде или в типоте, или в них обоих… но нет. Ни в одном из них.

Он сжал в кулаке костяшки пальцев Кендалла и продолжил:

– Немеют, правильно? Онемение пошло с кончиков тех пальцев, которыми вы дотронулись до него, но затем стало распространяться. Вы пытаетесь поверить, что это веревка нарушает кровообращение или что в комнате очень холодно. Нет и нет, – Уортроп выпустил его руку. – Я не могу утверждать с какой-либо степенью уверенности, насколько сильные вам предстоят страдания, мистер Кендалл. Видите ли, насколько я знаю, ваш случай – первый достоверно известный науке.

– Случай, вы говорите? Случай чего?

– Валлийцы называют это «пуидресер». Звездная гниль.

– Гниющие звезды? Это что еще за чертовщина?

– Весьма поэтическое описание субстанции, которая не является ни звездной, ни гнилью, – ответил доктор сухим лекторским, с ума сводящим тоном, который я уже слышал тысячу раз. – На самом деле это часть пищеварительной системы вроде нашей слюны, однако, в отличие от слюны, она чрезвычайно токсична.

– Хорошо! Хорошо, будьте вы прокляты, да, да, я его касался! Залез в эту чертову коробку и потыкал его, и все! Все! Я его не вынимал и не тетешкался с ним – только слегка потрогал, чтобы поглядеть, из чего это сделано! Все!

Уортроп мрачно кивнул; на его лице было выражение искреннего сочувствия.

– Выходит, этого оказалось достаточно, – заключил он.

– Почему вы привязали меня к кровати?

– Я вам уже сказал.

– Зачем вы меня раздели?

– Чтобы осмотреть вас.

– Что это за штука была в коробке?

– Она именуется nidus ex magnificum[10]10
  Здесь: гнездовище магнификума (лат.)


[Закрыть].

– Что она такое?

– Ровно то, чем ее называют.

– Откуда она взялась?

– Загадка, мистер Кендалл, не правда ли? Что вам рассказывал Джон Кернс?

– Ничего.

– Он та еще гадюка, не спорю, но слюна у него вроде бы не ядовитая и даже не слишком липкая. Гнездо свил не он. Не упоминал ли он случайно, где может находиться… создатель?

– Нет. Нет, не упоминал. Я сказал вам… все, что он мне… А, Господи, свет! Свет жжет мне глаза!

– Вот, я накрою лампы. Так лучше?

– Да. Пожалуйста, развяжите меня.

– Если бы я только мог. Принести вам что-нибудь поесть?

– О боже, нет. Нет. Желудок. Болит.

– Мистер Кендалл, я сейчас возьму немного вашей крови. Всего один укол… Хорошо. Уилл Генри, еще флакон, будь добр. А где второй? Неужели потерял? А, вот он… Дышите поглубже, помедленнее, мистер Кендалл. Вколоть вам еще морфину, чтобы вы успокоились?

– Чтоб я успокоился, отвяжите меня от этой чертовой кровати.

– Уилл Генри, не будешь ли ты так добр выключить свет? И закрыть дверь, – доктор снял с ламп покрывала. – Мистер Кендалл, откройте глаза. Вы ясно меня видите?

– Да. Да, я вас вижу.

– Правда? А я вас нет. В комнате темно как в могиле. Скажите, сколько пальцев я поднял?

– Три. Зачем все это?

– Это называют Oculus Dei, мистер Кендалл. Не знаю уж, кто впервые придумал столь красочное прозвание.

– Что это значит?

– «Очи бога».

– Это я знаю, в школе в меня вбили немного латыни, доктор Уортроп. Я спрашиваю, что это значит?

Ответа монстролог не знал – или же не хотел давать. Он выволок меня в холл и захлопнул дверь.

– Необычайное развитие событий, Уилл Генри, и не лишенное иронии. Он был отравлен не Кернсом, а своей собственной рукой… в буквальном смысле этого слова!

– Он умрет?

– Понятия не имею, – сознался Уортроп. – Мы здесь плывем без руля и ветрил, Уилл Генри. Ни одной жертвы пуидресера ex magnificum[11]11
  Магнификума (лат.)


[Закрыть] до сих пор не было обнаружено – и тем паче изучено, – хотя его лицо было мрачно, голос монстролога выдавал восторг. – Он может умереть, а может полностью выздороветь. Какая-никакая надежда есть. В конце концов, его контакт с ядом был минимален, а некоторые рассказы намекают, что со временем пуидресер слабеет. Вероятно, это зависит от возраста гнездовища.

– Не следует ли нам… Позвать доктора, сэр?

– Чего ради? Мистер Кендалл не насморк подхватил, Уилл Генри. Несчастному дураку и так небывало повезло, что он попал к единственному человеку, в полной мере понимающему серьезность его беды. Ха! А теперь я должен взглянуть на его кровь. Оставайся при нем, пока я не вернусь, Уилл Генри. Не уходи. Ни при каких обстоятельствах не оставляй мистера Кендалла одного. И не вздумай задремать или задуматься! Я должен знать все, что он сделает и скажет, пока меня не будет. Не касайся его и не позволяй ему касаться тебя. И смотри в оба, Уилл Генри. На твоих глазах творится история!

– Да, сэр, – самым ответственным тоном ответил я.

– Я ненадолго. И вот, на всякий случай, возьми-ка это.

И в руку мне лег его револьвер.

– Кто там? – закричал Кендалл, когда я вновь вошел в комнату. Доктор перед уходом вновь прикрыл ему глаза и включил свет.

– Это я, – сказал я, – Уилл Генри.

– Где доктор? Где Уортроп?

– Внизу в лаборатории, сэр.

– Он ищет лекарство?

– Н-не знаю, мистер Кендалл.

– Что значит «не знаю»? – завопил он. – Он врач, в конце концов, или нет?

– И да, и нет.

– Что? Что ты говоришь? И да, и нет?

– Он доктор, но не врач.

– Не врач? Тогда каких наук он доктор?

– Он монстролог, сэр.

– Монс…

– Монстро…

– Монстро…

– …лог.

– …лог?

– Монстролог, – повторил я.

– Монстролог! Большей чуши в жизни не слышал. Что это еще за ерунда?

– Он ученый, – сказал я, – доктор натурфилософии.

– О, Христос Всеблагой! – громко застонал Кендалл. – Меня похитил философ! – грудь его вновь дернулась вверх. – Зачем вы привязали меня к кровати? Почему не отправите в больницу?

Я промолчал. Как мне представлялось, скажи я Кендаллу правду, вряд ли бы из этого вышел толк. Я нервно погладил барабан револьвера. Зачем Уортроп привязал Кендалла к кровати? Зачем дал мне пистолет?

– Эй? – позвал Кендалл.

– Я тут.

– Я ни рук, ни ног не чувствую. Будь хорошим мальчиком и помоги мне.

– Я… мне нельзя вас развязывать, мистер Кендалл.

– Я что, просил меня развязать? Только ослабь немного узлы, будь добр: веревка в кожу врезается.

– Я спрошу у доктора, когда он вернется.

– Вернется? Откуда? Куда он ушел?

– В лабораторию, – напомнил я.

– Я британский подданный! – пронзительно закричал он. – Мой дядюшка – член Парламента! Твой так называемый «доктор» еще поплатится за нападение, избиение, похищение, удержание силой и пытки иностранного подданного! Вздернут его как пить дать и тебя на той же веревке!

– Он пытается вам помочь, мистер Кендалл.

– Помочь? Раздев донага и связав? Не пуская меня к настоящему врачу?

Револьвер холодил мне пальцы; когда же, наконец, рассвет, думал я. Скоро, уже скоро; солнце просто обязано скорее взойти.

– Я замерз, – прохныкал Кендалл. – Может, хотя бы накроешь меня чем-нибудь?

Я закусил губу. Больного и в самом деле трясло, зубы у него так и клацали. Что мне оставалось делать? Укрыть его доктор не запрещал, но я был уверен: если бы Уортроп хотел, чтобы Кендалла укрыли, он бы сделал это сам. Однако это, вне всякого сомнения, облегчило бы страдания несчастного, пусть и самую чуточку, – и разве не в этом состояли мой долг и требования человечности?

Я отложил револьвер и вытащил из шкафа одеяло. Расправляя его поверх дрожащего тела, я вдруг учуял слишком хорошо мне знакомый запах: докучливо-сладкий аромат гниющей плоти.

Я поднял голову и увидел, что кожа на правой руке Кендалла из розовой стала светло-серой – почти прозрачной. Можно было вообразить себе даже, что сквозь нее просматриваются кости.

Рука, которой Кендалл дотронулся до «звездной гнили», которую Уортроп счел «прекрасной», начала разлагаться.

– Я умираю.

Я сглотнул и промолчал.

– Я чувствую, будто меня выдавливают. Как будто великан давит меня в кулаке, дюйм за дюймом, до сухих костей.

– Доктор сделает все, что сможет, – пообещал я.

– Я не хочу умирать. Пожалуйста, не дайте мне умереть. – Гниющие пальцы беспомощно царапнули воздух.