Текст книги "Под бичом красавицы (Роман)"

Автор книги: Рихард Бремек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

V

Дворец баронессы Бобровой представлял из себя большой серый замок времен феодализма. Остроконечные башни, широкие крепкие стены, множество зал, комнат и покоев – все остатки былого величия. Здесь баронесса – полная хозяйка: она распоряжается свободно и независимо. Вся прислуга дрожит перед ней. Даже седобородый дворецкий старается не попадаться на глаза своей повелительнице, когда он видит, что от гнева надуваются жилы на ее высоком лбу. Даже сама Сабина боязливо приближается к своей госпоже, с покорной готовностью исполнить малейший каприз баронессы.

С тех пор, как госпожа из Scherwo (так называется замок) стала вдовой, она ввела еще более строгий режим и широко пользуется своим правом произвольно наказывать своих подданных. Она сама установила такой порядок. Но горе тому, кто сопротивляется ее наказанию… Ему придется горько пожалеть о своем непослушании. Провинившийся всегда бывает наказан начальством, потому что баронесса имеет силу и влияние. А что означает расправа начальства – об этом в Польше знают слишком хорошо. Там обыкновенно наказывают розгами, для устрашения, публично, у церкви.

Об этом баронесса напоминает своему новому камердинеру Григорию каждый раз, когда он забывает, какую роль он добровольно взял на себя. Красивый, бледный слуга все переносит молча. Каждый каприз его прекрасной властительницы, каждое замечание из гордых уст, каждый угрожающий взгляд ее блестящих глаз, каждое назначаемое ею наказание становится для него наслаждением. По целым часам он служит скамейкой для ног восхитительной женщины. По целым часам сидит она в парке на его спине, если ей вздумается отдыхать там, где нет скамейки.

Но со временем жестокость его властительницы становится для него ужасной пыткой. Госпожа из Scherwo сидит в своем мягком кресле, в своем будуаре, отделанном красным плюшем. Ее голые ноги отдыхают на шкуре пантеры, густые волосы льются золотым потоком по голым атласным плечам. Ей жарко, она нетерпеливо сбрасывает с себя одежду, и ее мягкое, освобожденное от мешающего покрова тело потягивается в теплом воздухе комнаты.

Затем она надевает капот из нежного индийского шелка, через который просвечивает ее пышное тело. Босыми ногами шагает она своей эластичной поступью хищного зверя по дорогим мягким коврам, к полуоткрытой двери, ведущей в переднюю, и кричит:

– Г-р-и-г-о-р-и-й!

Он приближается к ней боязливо и у двери падает на колени, как раб, скрестив на груди руки.

Госпожа полуложится на chaise-Ionque[5]5
  Шезлонг (фр.).


[Закрыть], не смущаясь тем, что видны ее голые ноги. Ее душистые кружева вздымаются, как рой бабочек.

– Поцелуй меня, раб! – лепечут ее красивые полные губы.

Блаженный ужас охватывает коленопреклоненного раба. Тихо подходит он к отдыхающей госпоже, и его влюбленно-пьяный взгляд скользит по ее прелестям, скорее открытым, чем сокрытым.

Затем он наклоняется над ней и прижимает свои горячие уста к розовым пальцам ее ног. И снова он ждет, коленопреклоненный, дальнейших приказаний. Он чувствует и горячее дыхание госпожи и нежный запах духов, исходящий от нее. Лениво поворачивает баронесса свое тело к нему так, что ее пышные формы еще резче выделяются. Стальные серые глаза пронизывают насквозь глаза слуги. Ее рот с темно-красными губами вампира, звериным хищным прикусом острых зубов и презрительной усмешкой, имеет что-то манящее, нежное и вместе с тем жестокое.

– Когда же ты, наконец, образумишься, Григорий, и успокоишь свои глупые чувства?

Он вперился в нее горящими широко раскрытыми глазами и произнес усталым беззвучным голосом:

– Я не могу, госпожа, я не могу. Лучше умереть, чем умертвить свои чувства!

И его голова опять опускается на стонущую грудь. Ее большие глаза загорелись торжествующим блеском. Дикая демоническая улыбка появилась на ее полных губах, но лишь на момент. Ее лицо опять принимает привычное, неподвижно-холодное и строгое выражение, и она говорит надменным голосом:

– Тогда я тебя высеку, раб, чтобы ты, наконец, научился смотреть на меня, как на свою госпожу!

Он вздыхает и пугается, как бы чувствуя уже на себе еще только обещанное орудие пытки.

– Пощадите, госпожа, пощадите, – бормочет он в отчаянии.

Она тешится его страданиями.

– Нет, никакой пощады, раб! Моя милость исчерпана, и я хочу, чтобы тебя высекли, высекли беспощадно, и я назначила тебе целых двадцать пять ударов, чтобы ты не так скоро забыл этот урок!

– Госпожа! – вскрикивает он, и краска покрывает его красивое лицо. – Нет, госпожа, нет, этого не может быть, я не перенесу, сжальтесь надо мной. Я хочу….

– Молчи раб, – повелевает она строго, – у тебя нет воли!

Его губы болезненно сжимаются.

– О, госпожа, госпожа!..

Она гневно сдвигает брови.

– Ты замолчишь, раб?! Ты не смеешь говорить, когда я тебя не спрашиваю. Запомни же, наконец, что ты мой раб и не имеешь никакой воли.

Он дрожит, и, как дуновение, срывается с его уст:

– У меня нет воли!

– Скажи это громче!

– У меня нет больше воли!

– Еще громче!

– У меня нет больше воли.

Ярко вспыхивают ее глаза, и, видя, как подавлена его гордость, она довольно смеется.

– Готовь ванну, раб!

Он вскакивает и направляется в соседнюю комнату с белыми обоями и зеркалами. В ней стоит серебряная ванна, которую он и наполняет водой. Затем, с широкого туалетного стола с сотнями хрустальных флаконов, душистых пасту, светлых кусков английского мыла, духов и других принадлежностей туалета, он берет несколько пахучих эссенций и вливает их в теплую воду.

Ванна для розового пахучего тела его властительницы готова. Он снова спешит к ней для услуг.

– Ванна готова, госпожа!

Она развязывает бантик на плече и стоит перед ним нагая и прекрасная, как греческая богиня. Невольно он падает на колени и не смеет поднять глаз, когда гордая женщина проходит мимо него. Но, когда после ванны он укрывает ее тонким полотном и обтирает ее, его чувство закипает, он вздрагивает и отпускает край простыни. В тот же момент он чувствует пощечину и раньше, чем опомнился, вторую.

– Не зевай, глупый раб! – бранит она гневно. – Или ты, неуклюжий, хочешь, чтобы я побила тебя плеткой!

Он больше не владеет собой. Он падает к ее ногам, он обнимает колени и говорит, заикаясь:

– Да, бей меня, бей, моя госпожа!

А она громко и грубо смеется и исчезает в своем будуаре, оставляя его валяться на полу в отчаянии. Она возвращается закутанной в мягко облегающий ее фигуру и издающий острый возбуждающий запах ценный мех. Руки заложены за спину.

– Иди сюда, Григорий! – приказывает она равнодушным тоном. И он крадется к ней, как собака. – Еще ближе, совсем близко, так!

Он наклоняется. Его голова тесно прижата к ее меху. Он не жалуется; сладкая дрожь проходит по всему телу; запах меха бичует его нервы. Она медленно вытягивает из-за спины руку, в которой держит ременный хлыст, и медленно подымает его. Ее жестокий взгляд презрительно падает на спину раба, так часто служившую ей сиденьем. Немилосердно свищет первый удар. Раб стонет, не меняя своего положения. Она смеется, подымая руку и бьет, бьет так, что хлыст гнется.

– Подожди, я отобью у тебя охоту к моей плети, раб!

И еще быстрее, еще ужаснее засвистел хлыст. Федор корчится и защищается от ударов.

– Ты все еще хочешь, чтоб я била тебя? – хитро спрашивает она, подымая руку, чтобы продолжать пытку.

– Нет, госпожа, пощадите, пощадите! – стонет он, подняв руку кверху.

Она опускает руку с плетью и довольно смеется.

– Из тебя еще выйдет толк! – говорит она презрительно и бросает в сторону орудие пытки. – Целуй мою ногу в благодарность за заслуженный урок!

И она немного выдвигает свою голую ногу, которую Федор покрывает горячими поцелуями.

– Надеюсь, что, получив потом еще двадцать пять ударов, ты навсегда излечишься от своих глупостей, – говорит она, сердито глядя на него.

Он – в ужасе при мысли о новой пытке и на коленях – молит о пощаде. Но она высмеивает его и опускается в теплом меху на мягкое кресло.

– Я никогда не отменяю назначенного мною наказания, Григорий, а для тебя тем паче!

Он просит ее быть мягче, хочет поцеловать ее голые ноги, но она грубо пинает его голову ногой.

– Марш, вон, раб!

Он молча уходит. В тот же вечер госпожа приводит свою угрозу в исполнение. Все его мольбы, все обещания разбиваются о ее суровость. А когда он осмеливается напомнить ей о своем происхождении, она вспыхивает таким гневом, что он раскаивается в своей смелости, вызванной отчаянием.

– Что ты говоришь? – возбуждается она и бьет его несколько раз по щеке. – Ты еще смеешь напоминать мне о том, что ты должен был давно позабыть! О, я вижу, что тебя нужно дрессировать иначе. Подожди, это тебе не пройдет даром.

Она зовет Сабину.

Напрасно валяется он в ее ногах и молит о милости и пощаде. Она бешено топает ногой.

– Ты замолчишь, раб? – кричит она так, что он весь вздрагивает. И при входе Сабины она произносит гневно:

– Высеки его так, чтоб он своих не узнал! Поняла?

– Слушаю-с, милостивая баронесса! Сколько ударов?

– Сорок… нет, пятьдесят!

Взволнованно ходит она взад и вперед.

Между тем, Сабина приглашает слугу следовать за ней. Федор плачет, как ребенок. Он знает, как ужасны удары сильной руки Сабины… Его слезы все-таки укрощают гнев жестокой повелительницы.

– Зачем ты раздражаешь меня, раб? – говорит она, успокоившись. – На этот раз я буду милостива, Григорий, но это единственный раз, ты слышишь, Григорий?

– Да, госпожа!

– Ты можешь удовольствоваться двадцатью пятью, Сабина, и, так как я сегодня уже била его, ты можешь пощадить его, ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Слушаю-с, госпожа, – ответила злая черная ведьма с дьявольским хохотом.

VI

Баронесса Ада стояла задумчиво перед лучшей картиной в своей элегантно обставленной уютной комнате. Эта картина изображала Самсона у ног Далилы. Неверная женщина срезала ножницами густые волосы заманенного в ее сети великана.

– Быть может, избыток волос делает тебя упрямым, Григорий? – обратилась баронесса к стоявшему подле нее на коленях слуге и повернула в его сторону свое бледное, холодное лицо.

Ее серые глаза смотрели необыкновенно презрительно.

Коленопреклоненный слуга посмотрел на нее с выражением глубочайшей покорности и молчал.

– Отвечай, ленивый раб! – гневно закричала она и топнула ногой.

– Госпожа, сжальтесь над моим безграничным мучением, – жалобно попросил он.

Она, как всегда, подошла к нему с победоносным видом. Шумящее шелковое платье рельефно облегало ее формы и скорее обрисовывало их, нежели скрывало. Она не спускала глаз с смущенного, не владевшего своими чувствами юноши.

Комната благоухала запахом сильных острых духов.

– Госпожа, госпожа, – вскрикнул он в отчаянии.

Она уже схватила большую собачью плеть, которую она в последнее время постоянно носила при себе. Одним движением она скинула с себя капот, оставшись лишь в шелковом, отделанном кружевами белье. Она стучала высокими каблуками своих туфель, которые она любила за мягкость кожи. Федор вздрогнул от муки и сладкого, неописуемого восторга. Ему казалось, что прекрасная, преступная Далила вышла из рамы картины и что он – порабощенный Самсон, отданный во власть ее милости и жестокости. Он застонал и еще раз взмолился о пощаде.

Прекрасная женщина покачивается на своих пышных бедрах, наклоняется над своим рабом и медленно кладет плеть за свою спину.

– Я еще раз спрашиваю тебя, отказываешься ли ты от своего упрямства и будешь ли ты слушаться?

– Да, госпожа, да!

– Я вижу, что я с большим усердием должна воспитать тебя для покорности и подчиненности, – говорит она презрительно. – Пойми же, наконец, что ты – только раб, существо, которое топчут ногами и бьют плеткой, когда оно не повинуется малейшему кивку или взгляду!

– Госпожа, милостивейшая госпожа, чем я заслужил это? – лепечет он.

Его колени трясутся, все тело дрожит в невыразимой тревоге. Ему хочется опереться на прекрасную женщину, обнять ее, бросить на землю и страстно целовать вместо того, чтобы валяться у ее ног, как побитая собака, и гибнуть в ужасных мучениях от ее жестокого, деспотического обращения. Но все же, чем властнее, чем строже и беспощаднее она обращается с ним, тем больше растет его страсть, тем сильнее вздрагивает его тело и волнуются его измученные страсти.

Она замечает его лихорадочное состояние и ее властолюбие удовлетворено видом его унижения. И она еще больше терзает этого мягкого, чувственного человека.

– До тех пор, пока ты будешь ставить вопросы без моего позволения, я должна буду, как мне ни жаль, наказывать тебя. Ты знаешь, я часто напоминала тебе об этом даже ударами, что ты должен молчать, когда тебя не спрашивают! Когда я бью плеткой свою собаку, то я могу быть уверенной в том, что она так скоро не сделает подобной провинности! Ты стоишь на более низкой ступени развития, чем моя собака, ты упорнее ее: получаешь побои и все-таки делаешь те же ошибки! Единственное, чего ты, по-видимому, боишься, это – побои Сабины, когда она подвязывает тебя к кольцу! Впрочем, она и сегодня может приняться за тебя, чтобы отбить у тебя охоту к сопротивлению!

– Пощадите, ради Бога, пощадите меня, госпожа! – умоляет он плачущим голосом, напуганный обещанием этого ужасного наказания, и все его тело трепещет от страха.

В серых, хищных глазах гордой, прекрасной женщины горит демоническое злорадство. Чем отчаяннее он сопротивляется, тем больше она наслаждается его мучениями и страхом. Но она унизит его еще более: он будет валяться в пыли, будет ползать, как собака, чующая плетку, и лизать ее ноги в покорном отчаянии. Какая-то неведомая сила заставляет ее истязать людей.

– Молчи, раб, собака! – кричит она на него и опять замахивается плеткой.

Она видит, что он раскрывает рот и, не дав произнести ни слова, хлещет плетью его голые плечи, оставляя на них темный, красный след.

Он вскакивает с криком. Ужасная боль возбуждает его нервы. Последний проблеск достоинства мужчины возмущается этим позорным обращением. Он хочет броситься на оскорбляющую его женщину, но холодный взгляд ее серо-зеленых глаз парализует его волю, и, разбитый, он падает на колени перед демонической женщиной и молит о пощаде.

Ответом ему служит ужасный, презрительный смех.

– Подожди, каналья, ты поплатишься за это! – угрожает она ему холодным, спокойным голосом.

Он весь вздрагивает.

– Ты увидишь, как я, твоя госпожа, справлюсь с тобой! – подзадоривает она свой стихший было гнев.

Она отступает на несколько шагов, повелительно указывает ему плеткой на красную туфлю и громко приказывает:

– Сюда, собака!

Он хочет подняться, но она грубо останавливает его:

– На колени, раб! Ты не знаешь, что раб, заслуживший побои, должен ползком приближаться к своей госпоже? Ползи ко мне на четвереньках, нет, лучше лежи на брюхе, как гад, и лижи мои ноги. Благодари меня, что я не избила тебя до крови, презренное создание!

Он не смеет промолвить ни слова. Он всецело в руках этой деспотической, жестокой женщины. Он больше не думает о своем положении и, как животное, подползает к своей сияющей красотой госпоже. Она стоит перед ним, как гневная, беспощадная богиня; ее бронзово-красные волосы спадают на голые атласные плечи; в правой руке, украшенной блестящими бриллиантовыми кольцами, она держит длинную плеть.

Он в страшных корчах лежит у ее ног и, наконец, осмеливается поднять на нее свои печальные глаза.

– Пощадите, – молит он слабым голосом.

Она долго смотрит на него своими дьявольскими глазами и заставляет его потупить взор.

– Ты пришел в себя? – издевается она. – Проси тотчас прощения за свою неслыханную дерзость!

– Да, госпожа, простите, простите!

– Не так! – говорит она гневно. – На колени предо мной!

Дрожа, он исполняет ее приказание. Ее величие опять покоряет его. Сладкий запах, исходящий от ее тела, опьяняет его.

– Сложи руки, – командует она. – Так, смиренно наклони голову! Так! Теперь почтительно проси прощения!

В смущении, снова покоренный ее демоническими чарами, он произносит прерывающимся голосом:

– Госпожа, простите меня за непослушание!

Она саркастически улыбается и торжествующе смотрит на валяющуюся в ее ногах безвольную жертву.

– Ты, по обыкновению, непонятлив, – говорит она. Мне придется по слогам подсказывать тебе, как маленькому мальчишке, формулу твоего извинения. Повторяй за мной! Милостивая, великая и строжайшая госпожа!

– Милостивая, великая и строжайшая госпожа!

– Я, жалкий раб, стою перед тобой в пыли, на коленях.

– Я, жалкий раб, стою перед тобой в пыли, на коленях.

– Я униженно прошу простить мне своевольство…

– Я униженно прошу простить мне своевольство…

– … которое я осмелился позволить себе лишь в безграничном ослеплении.

– …которое я осмелился позволить себе лишь в безграничном ослеплении.

– Простите мне, что я забылся на минуту…

– Простите мне, что я забылся на минуту…

– …что своим непослушанием и упорством…

– …что своим непослушанием и упорством…

– я вызвал гнев своей великой повелительницы.

– я вызвал гнев своей великой повелительницы.

– Будь милостива, о строжайшая госпожа, и прости своего смиренного раба.

– Будь милостива, о строжайшая госпожа, и прости своего смиренного раба.

– Накажи его со всей строгостью, как он того заслуживает.

– Накажи его со всей строгостью, как он того заслуживает.

– Окажи ему великую милость и исхлещи его жалкое, рабское тело твоей справедливой, карающей плетью…

– Окажи ему великую милость и исхлещи его жалкое, рабское тело твоей справедливой, карающей плетью…

– …дабы под твоей карающей рукой исправился его закоснелый, развращенный характер.

– …дабы под твоей карающей рукой исправился его закоснелый, развращенный характер.

После того, как Федор слово за слово повторил эту пространную формулу прощения, баронесса Ада сказала ему:

– Запомни, так ты должен держаться в подобных случаях, раб! Но я хочу надеяться, что ты никогда больше не проявишь такого безграничного упорства.

– Нет, госпожа!

– Посмотри на меня, раб!

Он поднял свое бледное лицо с выражением беспомощности, и она посмотрела на него менее грозно и менее строго.

– Таким, как сейчас, я желаю тебя видеть всегда: послушным, покорным и проникнутым страхом и любовью к своей госпоже. Любишь ты меня, Григорий?

Он не мог сдержать слез.

– Да, госпожа, я люблю тебя, я молюсь на тебя, постоянно подвергаясь опасности быть жестоко избитым тобой. О, я люблю тебя больше, чем когда-либо, госпожа, богиня, повелительница – смилуйся!..

Она улыбнулась, показывая свои белые зубы.

– Это хорошо, сказала она снисходительно, – раб может и должен любить свою госпожу, конечно, только такой любовью, которая необходима для заботы о ее личном благе. Ты ведь так любишь меня, Григорий?

– Госпожа, я люблю тебя беспредельно!

– Иначе, чем я думаю?

Злая, коварная улыбка появилась на ее полных, красивых губах.

– Да, госпожа, иначе…

– Это наглость, Григорий. Подумай хорошенько о том, что ты говоришь, чтобы не пришлось потом каяться! Подумай, смеешь ли ты любить меня преступно, меня, твою госпожу, ты – раб, ничтожество.

Он зарыдал и со стоном сказал:

– Госпожа, я люблю тебя. Не знаю, преступно или нет, но я люблю тебя всей пожирающей страстью моего сердца. Госпожа, моя богиня, о, небесная, грозная и прекраснейшая женщина, выслушай своего раба!..

Он обнял ее колени и умоляющим взором посмотрел на нее. Она прикусила острыми зубами нижнюю губу. Ее большие глаза бегали беспокойно. Она подняла руку с хлыстом и ударила его по рукам, которыми он обнимал ее колени.

– Прочь, раб, прочь! Ты опять забываешь о должной почтительности ко мне! Неужели ты не мог не провиниться тотчас после того, как я помиловала и простила тебя?! С тобой жаль тратить слова!

Он не обратил внимания на удар, все повторяя:

– Выслушай меня, госпожа…

– Да, я выслушаю, тебя, – насмешливо расхохоталась она, но с плетью в руке, безумный раб! – И она угрожающе подняла плетку. – Подожди, негодяй, я излечу тебя побоями от твоих глупых чувств. О, ты почувствуешь, как это больно. Моя святая обязанность воспитать и дрессировать тебя так, чтобы ты мог с пользой служить мне. Самое сильное наказание слишком слабо для тебя! Марш сюда, раб, нагнись!

Она опустилась в мягкое, удобное кресло и подалась вперед, помахивая взад и вперед кнутом.

– Ты скоро?

Он, как безумный, бросился к ней.

– Да, я заслужил плети, мучь меня, прекрасная; я ведь только раб, которого необходимо бить, чтобы он оставался рабом.

– В этом ты прав, – сказала она холодно и спокойно, – это и является причиной того, что я тебя мучаю! Ложись! Затылок под мою ногу! Так!

Она поставила обе ноги на его плечи.

– Сдвинь колени. Больше!

В дьявольском бешенстве она подняла плеть и удар за ударом посыпались на его спину.

– Да, негодяй, наслаждайся моими ударами. Отчего ты корчишься, отчего ты стонешь и жалуешься?! О, я научу тебя слепо повиноваться мне!

И она била и била, так что слышен был лишь свист режущего воздух кнута. Немилосердно часто падали удары, как бы желая отделить мясо от тела, пока она не устала, а он, хрипя, не взмолился о пощаде.

Все еще была поднята ее рука с кнутом.

– Ты оставишь, наконец, свои нахальные выходки, раб?

– Да, оставлю… да… да!

– Я хочу надеяться, что этот урок не пропадет даром! На, целуй в благодарность кнут!

И она равнодушно подала ему орудие пытки. Он поднес его к своим губам, после чего госпожа бросила его в угол и ушла, задев его пылающие щеки своими шумящими шелковыми dessous.

Вечером Сабина подвергла его ужасному наказанию. Он пытался молить свою деспотическую госпожу о пощаде, но безуспешно: она не знала сострадания и была неумолима.

– Неужели ты уже забыл, что ты не смеешь оказывать ни малейшего сопротивления моим приказаниям? Ты спятил с ума, что ли? Ты не смеешь издавать ни малейшего звука, когда я назначаю тебе наказание.

И она смерила его гневным взором.

Он, в присутствии Сабины, бросился пред ней на колени.

– Госпожа, я не ропщу, и прошу только об отсрочке наказании. Моя спина еще в крови!

Немного успокоившись, баронесса сказала:

– Правда, я больно наказала тебя сегодня, но я все-таки не могу освободить тебя от наказания. Ты слишком провинился, раб! В другой раз помни, что госпожа не позволяет шутить с собой! Впрочем, я хочу быть милостивой и освободить тебя на завтра от службы. Ты можешь использовать свободное время для того, чтобы подумать о своем исправлении! А теперь – вон, раб!

Он покорно склонил голову.

– Двадцать пять ударов, Сабина, – сказала баронесса с обычным равнодушием. – Ты можешь быть снисходительнее и ограничиться частью тела ниже крестца!

– Хорошо, милостивая баронесса!