Текст книги "Влюбленные лжецы"

Автор книги: Ричард Йейтс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Она велела ему сидеть на месте и сама налила и подала ему виски, превратив это в небольшую церемонию самоотверженного восхищения гостем. Она ждала, когда он сделает первый глоток, чтобы убедиться, что ему понравилось.

Пошатываясь, словно на резиновых ногах, в комнату вошел Ральф; он комически преувеличивал тяжесть прижатых к груди дров.

– Знаешь, я как будто вернулся в былые времена. Понимаешь, Клифф, я работал на Джилл по полной, когда жил здесь, – объяснил он, садясь на корточки и аккуратно складывая дрова у камина. – Чтобы отработать плату за постой. И, клянусь Всевышним, ты представить себе не можешь, сколько в этом доме работы.

– Могу себе представить, – сказал Клифф Майерс. – Дом очень, очень большой.

Ральф выпрямился и смахнул кусочки коры со своего репсового галстука, с рубашки из оксфордской ткани, потом – с лацканов и рукавов аккуратного джутового пиджака. Может, он и был по-прежнему смешным маленьким человечком, но одежду он теперь носил правильную. Вытирая руки, он застенчиво улыбнулся и спросил своего работодателя:

– Правда, здесь хорошо, Клифф? Я знал, что тебе понравится.

И Клифф Майерс заверил его, что все замечательно, просто прекрасно.

– Наверно, может показаться нелепым разжигать камин летом, – сказала Джилл, – но по ночам здесь прохладно.

– О да, – согласился Клифф, – у нас в Палисейдз камин топится каждый вечер круглый год. Так любила моя жена.

Тут Джилл демонстративно сжала его сильную руку.

Обедали в тот вечер вовремя, но Джек Филдс почти ничего не ел. Он сел за стол с полным стаканом и потом еще раза два вставал, чтобы его наполнить. Как только этот особенно изысканный обед подошел к концу, он забрался в дальний темный угол комнаты, подальше от остальных гостей, и продолжил поглощать спиртное. Джек понимал, что это уже третья или четвертая ночь непрерывного пьянства, но сейчас это его не слишком беспокоило. В ушах до сих пор звучали слова Салли: «Он молод, богат, принят повсюду и к тому же свободен» – и всякий раз, поднимая глаза, он видел профиль хорошенькой головки Салли и ее красивую шею, озаренные пламенем камина. Она улыбалась, смеялась или говорила: «О, это великолепно!» в ответ на даже самую тупую реплику этого потерявшего жену незнакомца, этого засранца Клиффа Майерса.

Вскоре он понял, что больше не в состоянии на нее смотреть: перед глазами стоял густой темный туман, голова клонилась книзу, и единственное, что он мог еще видеть с ужасающей ясностью и ненавистью к себе, была его собственная левая туфля на ковре.

– Эй, Джек!

– Что?

– Я спросил, не хочешь ли ты мне помочь. – То был голос Ральфа. – Пошли.

– Да, да. Подожди секунду. Сейчас.

И, собрав отчаянным усилием всю энергию, взявшуюся невесть откуда – может, из последних остатков стыдливости, он поднялся, быстро вышел вслед за Ральфом на кухню и спустился, едва не упав, по лестнице, ведущей к погребу: там они добрались наконец до кучи дров у стены. Рядом совершенно отдельно лежало бревно, вырубленное по длине камина, толщиной фута в два, похожее на отрезанную пилой часть телефонного столба. Именно на нем сосредоточилась вся тяжесть пристального внимания пьяного Джека.

– Ни хрена себе! – воскликнул он.

– Что такое?

– Ни хрена себе бревно! Никогда таких больших не видел!

– Не обращай внимания, – сказал Ральф. – Нам нужна мелочь.

Набрав полные, под подбородок, охапки мелких деревяшек, они полезли вверх по лестнице на второй этаж и очутились в пустых просторах спальни Джилл, то есть спальни Джилл и Вуди Старра, которую Джеку не приходилось еще видеть. В дальнем углу от камина, где Ральф присел на корточки, чтобы освободиться от своей ноши, с потолка свисали обширные полотнища белой ткани, частично занавешивая большую «голливудскую» кровать и образуя будуар, какой рисовала бы себе в мечтах юная девица, следуя своим представлениям о роскоши и романтике.

– Отлично, – сказал Ральф. – Дело сделано.

И хотя сам был явно пьян и едва держался на ногах, начал методично раскладывать дрова между полированными латунными подставками и разжигать камин.

Джек из всех сил старался побыстрее уйти из комнаты, но его мотнуло к стене; тогда он решил использовать ее как опору. Одно его плечо тяжело скользило по стене, тогда как все его внимание сосредоточилось на переставлении ног по ворсистому ковру цвета шампанского. Джек смутно сознавал, что Ральф закончил возиться с камином и, шатаясь, прошел мимо него в холл, пробормотав: «Пошли» и оставив его одного в предательски неустойчивой, но, к счастью, открытой комнате. Ярко освещенный дверной проем был очень близко, всего в нескольких шагах, но тут колени у Джека ослабели и подогнулись. Он почувствовал, что плечо скользнуло не вперед, а вниз по стене, потом желтый ковер качнулся и стал медленно приближаться, пока не превратился в логичную и необходимую опору для его рук и щеки.

Какое-то время спустя его разбудили негромкие голоса и смех. Он лежал, глядя на открытую дверь, и прикидывал, успеет ли добраться до нее, обнаружив вдруг, что Джилл Джарвис и Клифф Майерс обнимаются на том же ковре, у камина, в десяти или пятнадцати футах за его головой.

– А что это за тип на полу? – поинтересовался Клифф Майерс. – Он что, тоже здесь живет?

– Вроде того, – ответила Джилл. – Он безобидный. Он принадлежит Салли. Она сейчас придет его забрать, или Ральф его утащит, а может, он и сам уберется. Не беспокойся.

– Да я, блин, и так ни о чем не беспокоюсь. Пытаюсь сообразить, как повернуть вон то полено и не обжечь варежки. Подожди-ка. Вот. Получилось.

И Джек, хоть и был пьян, с презрением отметил, что Клифф Майерс говорит «варежки», а не «руки». Так говорят только тупые болваны – будь он десять раз под прессом робости от всего этого флирта или все еще в шоке от смерти жены.

– Знаешь, – тихо сказала Джилл, – а ты парень что надо, Клифф.

– Правда? А ты классная девчонка.

Последовало чмоканье, довольное мурлыкание и стоны, означавшие, что он ее тискает, потом звук расстегиваемой молнии. (Сзади на платье? Или у него на ширинке?) Это было последнее, что слышал Джек Филдс: ему удалось кое-как подняться и выскочить к чертовой матери из этой комнаты, захлопнув за собой дверь.

Он еще не настолько пришел в себя, чтобы сразу же отыскать дорогу в комнату Салли, и уселся на лестничной площадке, обхватив голову руками и пытаясь обрести равновесие. Через несколько минут он почувствовал, как вся лестница трясется, и услышал голос Ральфа: «Дорогу! Пожалуйста, дорогу!» Крепкий маленький гаваец поднимался по лестнице с удивительной скоростью и энергией. Его искаженное от напряжения лицо сияло счастьем, в руках он держал то самое гигантское бревно, что лежало в погребе отдельно от прочих. «Дорогу, пожалуйста!» – выкрикнул он еще раз. Джек подвинулся, и Ральф, не останавливаясь, чтобы постучать в дверь, распахнул ее плечом и ввалился внутрь. Света было достаточно, чтобы увидеть, что Джилл и Клиффа у камина уже не было – по-видимому, они улеглись в постель.

– Прошу прощения, мисс! – кричал Ральф, спеша к камину со своей ношей, – Прошу прощения, сэр! Это вам от командира роты!

И он с грохотом швырнул огромное бревно в огонь, так что зазвенели подставки для дров и взметнулся фейерверк оранжевых искр.

– Ральф, ты идиот! – крикнула Джилл из своего будуара. – Сейчас же убирайся отсюда!

Но Ральф уже выбегал из спальни, так же стремительно, как и вбежал, хихикая при мысли, как, наверно, смешно все это выглядело. Вслед ему из постели несся густой баритон – это был смех человека, которому, возможно, вскоре было суждено стать самым выдающимся руководителем инженерной компании во всей Калифорнии и который всегда гордился тем, что знает, как открыть подлинный талант у молодых людей, которым он платил зарплату.

– Что ж, думаю, что мы оба вчера были не на высоте, – сказала Салли на следующее утро, сидя перед зеркалом у туалетного столика и пытаясь хоть как-то привести в порядок волосы.

Была суббота, на работу идти не надо, и она сказала, что не знает, чем бы ей хотелось заняться.

Джек оставался в постели, размышляя, не перейти ли ему на умеренное употребление пива до конца жизни.

– Думаю, вернусь к себе на побережье, – сказал он. – Надо поработать немного.

– Хорошо. – Она встала и без всякой цели подошла к одному из многочисленных французских окон своей комнаты. – О господи, подойди, посмотри на это, – сказала она. – В самом деле, взгляни.

Он не без труда поднялся и подошел к окну, выходящему на бассейн. На водной глади возлежал Клифф Майерс. Он плавал на спине, в темно-красных шортах до колен, несомненно принадлежавших Вуди Старру. Джилл стояла на краю бассейна в сногсшибательном бикини и, по-видимому, звала его, держа в каждой руке по стакану с ярким коктейлем.

– «Бренди-Александр», – объяснила Салли. – Когда я спустилась на кухню выпить кофе, Ниппи посмотрела на меня озабоченно и спросила: «Салли, вы не знаете, как готовить „Бренди-Александр“? Мисс Джарвис велела мне сделать целое ведро коктейля, а я не знаю, как его готовить. Есть у нас какая-нибудь книга про это?» – Салли вздохнула. – Итак, все сработало как по нотам, верно? Мистер Майерс и миссис Джарвис на наших глазах вкушают утренние коктейли у края бассейна на третье утро после кончины миссис Майерс. – Помолчав, она добавила: – И все же это более здоровое времяпрепровождение для Джилл, по сравнению с тем, как она обычно проводит утро: сколько лет я ее знаю, она лежит в постели до полудня с кофе и сигаретами, без устали решая эти идиотские кроссворды.

– Слушай, Салли, не хочешь поехать ко мне?

Она ответила, не отводя взгляда от окна:

– Не знаю. Вряд ли. Мы опять начнем ссориться. Я позвоню тебе, Джек, ладно?

– Ладно.

– Кроме того, я должна быть здесь, когда Вуди и Кикер вернутся домой. Думаю, понадобится моя помощь. Не Вуди, конечно, а Кикеру. Я хочу сказать, что Кикер меня любит – по крайней мере, раньше любил. Иногда даже называет «заместительницей мамы». – Салли долго стояла молча у окна. Она выглядела измученной, верхняя губа казалась вялой и расслабленной, как бывало, когда она напивалась. – Можешь себе представить, – спросила она, – что чувствует женщина, не способная иметь ребенка? Даже не обязательно хотеть его родить, ужасно уже то, что ты не можешь. А иногда… господи, даже не знаю… Порой мне кажется, что иметь ребенка – единственное, чего мне по-настоящему хотелось в жизни.

Нетвердыми шагами Джек направился на кухню.

– Привет, Ниппи, – сказал он. – Не отыщется тут для меня пива?

– Полагаю, мистер Филдс, что это можно устроить. Садитесь за стол.

Когда он устроился с пивом, она села напротив и сказала:

– Видите этот блендер? Сейчас он пуст. А двадцать минут назад он был доверху полон «Бренди-Александром». Мне кажется, это не очень разумно, а? Давать человеку столько спиртного с самого утра, когда у него мозги еще не встали на место после смерти жены три дня назад. Я считаю, нужно хоть немного себя ограничивать.

– И я тоже.

– Ну а с мисс Джарвис ничего нельзя знать заранее, – продолжала Ниппи. – Она очень… утонченная – вы понимаете, что я хочу сказать, очень… – она покрутила пухлыми пальцами, подбирая правильное слово, – богемная. Впрочем, мне все равно, что говорят другие. Я слышала, многие болтают всякое, а по мне так эта леди всем хороша, вот что я вам скажу. Я для мисс Джарвис что угодно сделаю. За эти годы она дважды помогла моему мужу получить работу, когда мы в ней очень нуждались. А знаете, что она еще для меня сделала, чего я никогда не забуду? Она достала мне контакты.

Джек выглядел озадаченным, и довольная Ниппи, сощурившись, поднесла оба указательных пальца к наружным уголкам глаз. И если бы он и сейчас не понял, что имеется в виду – «А, ясно, контактные линзы!» – она наверняка бы перегнулась через стол, оттянула веко и выронила одну из влажных, почти невидимых линз в ладонь, чтобы объяснить и представить подтверждение.

Вернувшись в свой пляжный домик, Джек принялся за сценарий с таким усердием, словно собирался закончить его за неделю. В последний месяц он стал понимать, что сценарий совсем не плох, что он даже замечательный и из него может получиться очень даже приличный фильм. В конце рабочего дня он позвонил Карлу Оппенгеймеру, чтобы обсудить с ним сложную сцену, – и не то чтобы этот звонок был ему так уж необходим: просто ему хотелось услышать голос человека, не принадлежащего к числу домочадцев Джилл Джарвис.

– Почему вы к нам не приезжаете, Джек? – спросил Оппенгеймер. – Мы с Элли были бы рады вас видеть.

– Видите, Карл, я как-то занят все время.

– Завели роман?

– Да, вроде того. То есть я хочу сказать – да, но она…

– Привозите ее с собой!

– Спасибо за приглашение, Карл, я скоро вам перезвоню. Просто сейчас мы вроде как отдыхаем друг от друга. Это все… довольно сложно.

– О господи, писатели! – воскликнул Оппенгеймер раздраженно. – Ну что за люди! Почему вы не можете просто трахаться, как все?

– Значит, так, – начала Салли по телефону несколько дней спустя, и он понял, что трубку она положит не раньше чем через час. – Когда Вуди с Кикером вернулись в то утро, Джилл вышла, чтобы встретить их на террасе. Отправила Кикера в дом умываться и говорит Вуди: «Слушай, я хотела бы, чтобы ты исчез на недельку. И пожалуйста, не задавай никаких вопросов, просто уйди. Я потом все объясню». Можешь себе представить: она говорит это парню, с которым прожила три года!

– Не могу.

– И я не могла, но именно так она и сказала. По крайней мере, если верить ей самой. А мне говорит: «Не хочу, чтобы сейчас мне кто-нибудь мешал. Клифф и я – это что-то особенное, Салли, настоящее. У нас завязались отношения, и мы…»

Джек сообразил, что, если держать телефонную трубку подальше от головы, голос Салли станет совсем тихим и монотонным, превратившись в невнятную тарабарщину, что-то вроде речи малолетнего идиота. Освобожденный от телесной оболочки, бессвязный, лишенный зависти, жалости к себе, как, впрочем, и самодовольства, голос Салли превратится тогда в незначительный, но постоянно действующий раздражитель, не имеющий никакой иной цели, кроме как заставить его нервничать и мешать ему работать. Он попробовал подержать телефонную трубку таким способом пять или десять секунд, стараясь избегать неприятных мыслей о своем тайном предательстве, и отказался от эксперимента как раз в тот момент, когда она говорила:

– …И вот что, Джек: если мы договоримся не напиваться, если будем внимательны друг к другу во всех отношениях, как ты думаешь, не смог бы ты… ну, это… не смог бы ты вернуться? Дело в том, что… в том, что я люблю тебя и ты мне нужен.

Она произнесла много слов любви за последние несколько месяцев, но никогда не говорила, что он ей нужен. И это подействовало на него так сильно, что заставило изменить решению никогда не ездить больше в Беверли-Хиллз.

– О господи! – воскликнула она в дверях своей комнаты полчаса спустя. – Как я рада тебя видеть! – И растаяла в его объятиях. – Никогда больше не буду такой стервой, Джек. Обещаю. У нас так мало времени, и мы можем, по крайней мере, быть нежными друг с другом, верно?

– Конечно.

И, заперев дверь, чтобы исключить любую возможность внезапного вторжения, они провели весь день в такой нежности друг к другу, на какую только были способны. И лишь когда длинный ряд окон на западной стороне спальни сменил свой цвет с золотистого на алый, а потом на темно-синий, они наконец вылезли из постели, чтобы принять душ и одеться.

Очень скоро Салли опять обратилась к неисчерпаемой теме поведения Джилл. Расхаживая по ковру, она говорила, а Джек смотрел на ее стройные ноги и думал, что такой симпатичной он ее еще не видел. Впрочем, большую часть того, что она говорила, он пропускал мимо ушей, кивая или качая головой там, где это казалось уместным, – обычно после того, как она поворачивалась к нему с немым призывом посочувствовать ее тревогам. Он начал прислушиваться, только когда речь зашла о самом, по ее словам, ужасном.

– Я действительно считаю, Джек, что худшее во всем этом – то, что происходит с Киком. Джилл считает, что он ни о чем не догадывается, – она ненормальная, он же все понимает. Болтается по дому весь день, как в воду опущенный, бледный и несчастный, словно собирается… сама не знаю что сделать. Не желает со мной даже разговаривать, не хочет, чтобы я его утешала и с ним дружила. А в последние два дня знаешь, что он делал? Садился на велосипед и уезжал на всю ночь к Вуди в студию. Кажется, Джилл даже не заметила, что его нет.

– Да, это… в самом деле плохо.

– Ведь он ненавидит Клиффа. Страшно ненавидит. Всякий раз, когда Клифф говорит ему что-нибудь, он словно коченеет. И я его не виню. И вот почему, Джек: ты был прав относительно Клиффа с самого начала. Он действительно абсолютный болван.

Следуя инструкциям Джилл, Ниппи накормила мальчика по меньшей мере за час до того, как должны были обедать взрослые. Она также поставила на большой стол два одинаковых серебряных подсвечника, по три новых свечи в каждом, зажгла их, и комната озарилась романтическим мерцанием.

– Правда, красиво? – спросила Джилл. – Всегда забываю про свечи. Думаю, нам надо зажигать их каждый вечер.

То, как она была одета, заставляло вспомнить о других важных вещах – например, о ее быстро пролетевшем, беззаботном детстве привилегированной дочери Юга. На ней было простое, но, по-видимому, дорогое черное платье с вырезом, достаточно низким, чтобы показать основания ее маленьких твердых грудей, и нитка жемчуга, которую она нервно теребила на горле свободной рукой, пока ела.

Клифф Майерс, выпив «Олд Гранд-дэд», раскраснелся и стал весьма общительным. Широко улыбаясь, он рассказывал одну за другой истории о своей инженерной фирме, всячески превознося ее, а Джилл объявляла каждый такой рассказ «восхитительным». Потом он обратился к Джилл:

– Послушай, тебе понравится. Прежде всего, я считаю, что самые удачные мысли приходят мне в голову по дороге на работу. Не знаю, правильные они или нет, но я научился им доверять. Так вот: знаешь, о чем я подумал сегодня утром?

Он ловко разрезал печеную картофелину и нагнулся, чтобы насладиться ее горячим ароматом, заставляя аудиторию ждать. Густо намазав маслом и посолив ее, он поддел вилкой кусочек бараньей отбивной и стал задумчиво его жевать, всем своим видом излучая довольство. Похвалив мясо: «Для начала неплохо» – и проглотив, он начал свой рассказ:

– Мы купили для нашей лаборатории высококачественный клей. Это просто невероятно: достаточно намазать им любую металлическую поверхность и прикоснуться – и, вот тебе истинный крест, руку уже не отодрать. Хоть мылом с водой, хоть порошком, хоть спиртом, да чем угодно – ничем не отодрать. И вот что я подумал. – Он отправил в рот почти половину отбивной, но жевать не смог, потому что зашелся смехом. – Так вот, предположим, я беру маленький грузовичок. – Он вновь громко, безудержно расхохотался, приложив ладонь ко лбу и пытаясь овладеть собой. Из троих его слушателей улыбалась одна Джилл.

– Значит, так, – сказал наконец Клифф Майерс, когда рот его, по-видимому, освободился. – Допустим, я беру один из принадлежащих нашей компании крытых грузовичков, одеваюсь в униформу для водителей: они носят рабочие комбинезоны кремового цвета с эмблемой на переднем кармане и названием фирмы на спине. И еще кепку с козырьком. Ну и конечно, название компании – «Майерс» – написано на самом грузовичке. Понимаете? Так вот, я подъезжаю сюда с алюминиевой лоханью, полной роз – три-четыре дюжины самых лучших «американских красавиц» [27]27
  «Американская красавица» – гибридный сорт красной розы.


[Закрыть], – и, понятно, когда я вынесу розы, я буду держать лохань за чистые места – чтобы не вляпаться варежками. А когда наш маленький друг Вуди выйдет на террасу, чтобы узнать, в чем дело, я скажу: «Мистер Старр?» И суну ему эту намазанную клеем лохань со словами: «Цветы, сэр. Цветы для миссис Джарвис. Поклон от Клиффа Майерса». А потом я сажусь в грузовик и уезжаю, или задержусь немного – ровно настолько, чтобы успеть ему подмигнуть. Ну а наш приятель Старр из Голливуда окажется в ловушке. Он никуда не денется: вы следите за ходом моей мысли? Ему потребуется секунд тридцать только для того, чтобы понять: он приклеился к этой дурацкой лохани, и, может быть, еще минут пять-десять, чтобы осознать: его одурачили, обвели вокруг пальца, и, клянусь Богом, Джилл, я готов биться об заклад и спорить на свои деньги, что этот маленький ублюдок никогда больше не потревожит тебя!

Джилл завороженно слушала заключительную часть этого повествования, а потом схватила его лежавшую на столе руку и воскликнула:

– Изумительно! Просто чудесно, Клифф!

И они рассмеялись одновременно, глядя друг на друга сияющими глазами.

– Джилл, – обратилась к ней через стол после некоторой паузы Салли, – но ведь это всего лишь шутка?

– Конечно шутка, – с раздражением ответила Джилл, словно делая выговор плохо соображающему ребенку. – Это блестящая идея для розыгрыша. Сотрудники фирмы Клиффа постоянно разыгрывают друг друга, и мне кажется, это восхитительный способ борьбы со скукой нашей жизни, разве нет?

– Я надеюсь, вы не станете осуществлять этот розыгрыш на практике?

– Ну, не знаю, – ответила Джилл легким, поддразнивающим тоном, – Может быть, да, а может, нет. Тебе разве не кажется, что это восхитительно злой розыгрыш?

– Мне кажется, что ты сошла с ума, – сказала Салли.

– Тут я с тобой согласна. – Джилл слегка сморщила свой очаровательный носик. – Впрочем, то же можно сказать и про Клиффа. Это и значит быть влюбленным, правда же?

Позже, когда Джек и Салли остались вдвоем, она сказала: «Не хочу даже говорить об этом. Ни говорить, ни думать, ладно?»

И он, конечно, согласился. Всякий раз, когда Салли не желала говорить или думать о Джилл Джарвис, Джек был полностью с ней солидарен.

На следующий вечер он повел ее обедать в ресторан, и оттуда они отправились в гости к Карлу Оппенгеймеру.

– Господи, я даже немного боюсь знакомиться с ним, – сказала она, когда они ехали по шоссе вдоль побережья в сторону более фешенебельной части Малибу.

– Почему?

– Потому что он один из главных…

– Да брось ты, Салли. Обычный человек. Просто кинорежиссер, и ему всего тридцать два года.

– Ты что, с ума сошел? Он блестящий режиссер! Второй, может, третий человек в киноиндустрии. Ты понимаешь, как тебе повезло, что ты работаешь с ним?

– Допустим. Но тогда понимает ли Карл, как ему повезло, что он работает со мной?

– Боже, ты фантастически самовлюблен! Ответь мне, пожалуйста: если ты такой великий, почему у тебя одежда вся драная? И откуда у тебя улитки в душе? И почему твоя постель пахнет могилой?

– Джек! – крикнул Карл Оппенгеймер, стоя на свету в дверях дома, когда они подошли по длинной тенистой тропе от того места, где оставили машину. – А вы – Салли, – сказал он, для серьезности сдвинув брови. – Очень рад с вами познакомиться.

Она ответила, что для нее большая честь с ним познакомиться, и они прошли в дом, где их с улыбкой на лице уже ждала юная Эллис в длинном, до самого пола платье. Она была очаровательна. Встав на цыпочки, Эллис на правах старой знакомой радостно чмокнула Джека в щеку, и он надеялся, что Салли это заметила. Когда они прошли, непринужденно болтая, в большую, выходящую окнами на океан комнату, где их уже ждала выпивка, Эллис обратилась к Салли:

– Мне очень нравятся ваши волосы. Это естественный цвет или…

– Естественный. Я только делаю мелирование.

– Садитесь, садитесь! – скомандовал Оппенгеймер, но сам он предпочитал стоять, вернее, неторопливо расхаживать по этой просторной, великолепной комнате с тяжелым стаканом бурбона в руке, энергично жестикулируя другой по ходу своей речи.

Он рассказывал о трудностях, с которыми столкнулся в последние недели, когда пытался закончить съемки при сильном отставании от графика, о полной невозможности работать со звездой – актером столь знаменитым, что одно упоминание его имени в разговоре можно было расценивать как своего рода триумф.

– А сегодня, – говорил Оппенгеймер, – все на съемочной площадке пришлось остановить – камеры, звук, все; он отвел меня в угол и уселся обсуждать то, что он называет теорией драмы, – и спрашивает, известны ли мне пьесы драматурга по имени Джордж Бернард Шоу. Можете себе представить? Ну кто в Америке поверит, насколько туп этот сукин сын? В этом году он открыл для себя Шоу, а года через три, глядишь, обнаружит существование коммунистической партии.

Оппенгеймера, по-видимому, утомил собственный монолог. Он тяжело опустился на мягкий диван, обнял примостившуюся сбоку Эллис и спросил у Салли, не актриса ли и она.

– О нет, – поспешно ответила Салли, скидывая с колен невидимые частички сигаретного пепла, – но за вопрос спасибо. Я ничем особенным не занимаюсь. Работаю секретаршей у Эдгара Тодда, агента.

– Что ж, ничего не имею против! – воскликнул Оппенгеймер. – Среди моих лучших друзей есть секретарши. – И тут же, словно признавая, что его последняя реплика не особенно удалась, он начал расспрашивать Салли, как давно она работает на Эдгара, нравится ли ей работа и где она живет.

– Я живу в Беверли в доме подруги, там очень хорошо.

– Да, да, это замечательно, – сказал он. – В Беверли хорошо.

Последний час этого вечера в доме Оппенгеймера Джек провел с Эллис; они забрались на высокие стулья с кожаными сиденьями у барной стойки, занимавшей целую стену. Она долго рассказывала ему о своем детстве в Пенсильвании, о работе в летнем театре, где она получила первый «сценический опыт», и об удивительно удачном стечении обстоятельств, в результате которого она познакомилась с Карлом. Джеку была приятна ее красота, ее молодость, и он был настолько польщен ее вниманием, что лишь смутно припоминал, что вроде бы уже слышал всю эту историю, когда жил у них в доме.

В другом конце комнаты Карл и Салли вели обстоятельную и бурную дискуссию. Джеку было плохо слышно, о чем они говорили, сколько он ни прислушивался; под рокот настойчивого и серьезного голоса Карла он смог разобрать лишь одну фразу Салли: «О нет. Мне понравилось. На самом деле. Понравилось от начала до конца».

– Ну что же, все было замечательно, – сказал Карл Оппенгеймер, когда они собрались уходить. – Рад был познакомиться и беседовать с вами, Салли. Джек, не пропадайте.

А потом было долгое и пьяное возвращение домой. Минут двадцать, наверно, в машине царило молчание, пока Салли наконец не сказала:

– Похоже, у них все есть, да? Я имею в виду, что они молоды, влюблены, всем известно, что он блестящий режиссер. Даже не важно, есть у нее талант или нет, – она и так сладкая лапочка. Какие вообще могут быть неприятности в таком доме?

– Не знаю. Вполне могу представить кое-какие проблемы.

– А знаешь, что мне в нем не понравилось? То, как он допытывался, что я думаю о его фильмах. Он называл одну картину за другой и спрашивал, смотрела ли я ее, а потом говорил: «Ну и что вы об этом думаете? Вам понравилось?» Или: «Не кажется ли вам, что картина как-то разваливается во второй половине?» Или: «Нет ли у вас такого ощущения, что такая-то актриса немного недотягивает в главной роли?» Я серьезно, Джек. Тебе не кажется, что это перебор?

– В чем?

– Ну кто я такая в конце концов? – Она наполовину открыла окно со своей стороны и выбросила окурок. – Да кто я такая, господи?

– Что ты этим хочешь сказать? Я знаю, кто ты, и Оппенгеймер знает – как и ты, впрочем. Ты – Салли Болдуин.

– Да, да, – пробормотала она, глядя в темноту за стеклом. – Да, да, да.

Когда они добрались до Беверли-Хиллз и вошли в дом, Джек с изумлением обнаружил, что рядом с Джилл сидит Вуди Старр, а вовсе не Клифф Майерс, но потом вспомнил: Салли говорила ему, что Клифф согласился уехать на пару дней, чтобы Джилл смогла окончательно порвать с Вуди. И сам его вид, когда он поднялся с дивана, чтобы поприветствовать их, – вытянутое лицо, застенчивость, с какой он словно бы извинялся за сам факт своего присутствия, – говорил о том, что Джилл уже довела новость до его сведения.

– Привет, Салли, – сказал Вуди. – Здравствуй, Джек. Мы тут как раз… Могу я предложить вам выпить?

– Спасибо, не нужно, – сказала Салли. – Рада тебя видеть, Вуди. Как поживаешь?

– Не жалуюсь. В студии дел немного, но в остальном я… Сами знаете: стараюсь держаться подальше от неприятностей.

– Что ж, хорошо. Еще увидимся, Вуди.

И с улыбкой на лице она повела Джека мимо бесчисленной кожаной мебели в гостиную, а оттуда вверх по парадной лестнице. Только заперев дверь своей комнаты, она позволила себе заговорить снова.

– Господи, ты видел его лицо?

– Да, выглядит он не очень…

– Он похож на мертвеца, на человека, из которого ушла жизнь.

– Слушай, такое случается сплошь и рядом. Женщинам надоедают мужчины, мужчинам надоедают женщины. Нельзя же так переживать из-за каждого неудачника.

– У тебя сегодня глубоко философский настрой, да? – сказала она, подавшись вперед и заведя руки за спину, чтобы расстегнуть крючки на платье. – Очень зрелый, очень мудрый. Это душевное состояние, по-видимому, посетило тебя, когда ты обнимался с Эллис как-ее-там у Оппенгеймера.

Но уже через час, накричавшись в его объятиях и лежа рядом с ним в ожидании сна, когда они оторвались наконец друг от друга, она спросила тихо и робко:

– Джек, сколько нам еще осталось? Две недели? Меньше?

– Не знаю, крошка. Я мог бы немного задержаться, хотя бы только для того…

– Для чего? – И вся ее горечь вернулась вновь. – Ради меня? О господи, не надо этого делать. Думаешь, мне очень нужны твои одолжения?

На следующий день рано утром Салли пришла к ним наверх с кофе и, не успев поставить поднос на стол, уже рассказывала ему, что обнаружила внизу, в «логове». Вуди Старр был все еще здесь: он спал, не раздевшись, на диване. Ни подушки, ни одеяла. Что за бред?

– А что такого?

– Скажи мне, ради бога, почему он вчера не уехал?

– Может, хотел попрощаться с мальчиком?

– A-а. Пожалуй, ты прав. Наверно, так и есть. Он остался из-за Кика.

Когда Джек и Салли спустились вниз и увидели, что Вуди и Кикер негромко о чем-то разговаривают, они немедленно ретировались на кухню, чтобы пообщаться с Ниппи и подождать, пока Кикер уйдет в школу. Они не знали, а Джилл вспомнила только позднее, что сейчас каникулы.

– Господи, Нип, – сказала Салли, тяжело опускаясь на кухонный стул. – Как мне не хочется идти сегодня на работу!

– Ну и не ходите, – сказала Ниппи. – Вот что я вам скажу, Салли: за все время, что я здесь, в этом доме, я ни разу не видела, чтобы вы брали отгул. Думаю, в офисе денек обойдутся и без вас. Почему бы вам с мистером Филдсом не позволить себе сегодня что-нибудь приятное? Пообедайте в хорошем месте, сходите в кино, да мало ли что еще можно придумать! Или отправляйтесь на природу – погода сегодня замечательная. Можете съездить в Сан-Хуан-Капистрано или еще какое-нибудь приятное место. Знаете песню, где поется о ласточках, летящих домой, в Капистрано? [28]28
  Сан-Хуан-Капистрано– городок в Калифорнии, знаменитый расположенной там католической миссией (основана в 1776 г.) и обилием ласточек, которых в городе любят и охраняют. Считается, что ласточки возвращаются в город на день святого Иосифа (19 марта) и улетают на зиму 23 октября, в престольный праздник миссии, день Иоанна Капистрана. Ниппи вспоминает популярную в сороковые годы песню Леона Рене «Когда ласточки возвращаются в Капистрано», в которой прилет и отлет ласточек символизирует начало и конец любовной истории.


[Закрыть]Если не ошибаюсь, они возвращаются примерно в это время года. Можете отправиться туда и посмотреть на ласточек, разве не здорово?