Текст книги "Влюбленные лжецы"

Автор книги: Ричард Йейтс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Привет всем домашним ^{6}

– Я понимаю, что это курьез, – проговорил молодой человек, вставая из-за кульмана, – но нас, кажется, так еще и не представили друг другу. Меня зовут Дэн Розенталь. – Он был высокого роста, но не худой, и выражение лица свидетельствовало, что бедняга страдает от робости.

– Билл Гроув, – назвался я.

Мы обменялись рукопожатием, после чего оба сделали вид, что приступаем к работе. Нас только что взяли на службу в компанию «Ремингтон Рэнд», и нам предстояло делить небольшой кабинет, отделенный стеклянной перегородкой, как и многие другие, в журчащем приглушенными голосами ярком лабиринте одиннадцатого этажа. В Нью-Йорке стояла весна, и шел 1949 год.

Дэн Розенталь должен был иллюстрировать «корпоративный журнал для внешнего представительства» фирмы и вообще заниматься его оформлением. Журнал был поверхностным и не слишком читаемым ежемесячником под названием «Системы». Моя же работа заключалась в том, чтобы писать для него статьи и редактировать присланные рукописи. Видимо, Дэн умел говорить, слушать и в то же время выполнять свою работу, а я вскоре научился филонить, пренебрегая своими обязанностями, – откладывал работу «на потом», и это «потом» могло растянуться на часы, а то и дни. Вскоре в нашем ограниченном пространстве циркулировал практически непрерывный поток информации – между его безукоризненно опрятным кульманом и моим письменным столом, на котором все больше и больше воцарялся хаос.

В том году мне исполнилось двадцать три. Дэн был старше меня примерно на год, и в его хрипловатом рокочущем голосе ощущалась мягкость, позволявшая предположить в нем приятного собеседника. Он жил с младшим братом и родителями в Бруклине – «сразу за углом от Кони-Айленда, если так будет понятней» – и совсем недавно закончил художественную школу в Купер-Юнионе, заведении, где, как мне говорили, не наседают с учебой, но куда зато крайне трудно попасть. По слухам, конкурс туда был десять человек на место, и когда я спросил, правда ли это, Дэн ответил, что не знает.

«Ну а ты, Билл, сам-то пойдешь учиться?» – не раз спрашивал он, и обычно этот вопрос приводил меня в замешательство.

Из армии я вернулся с пухлой брошюрой, в которой излагались права и привилегии демобилизованных военнослужащих, но почему-то так и не воспользовался ими. Отчего так случилось, я, наверное, так никогда и не пойму до конца. Отчасти виной тому был страх: в школе я учился неважно, в армии мой коэффициент умственного развития оценивался в сто девять баллов, и мне вовсе не хотелось потерпеть еще одну неудачу. Отчасти такое отношение к учебе объяснялось и моей самонадеянностью: я собирался как можно скорее стать настоящим писателем, а потому четыре года, проведенные в колледже, казались мне напрасной тратой времени, лишь мешающей осуществлению моих планов. Была и еще одна причина, которую, чтобы добиться сочувствия, пришлось бы объяснять слишком долго. Однако растолковать ее все-таки гораздо проще, чем всю эту дребедень про страх и самонадеянность. Эта причина и стала тем ответом, который я чаще всего давал, когда меня спрашивали, почему я не пошел в колледж. «Видите ли, – обычно говорил я, – мне нужно заботиться о матери».

– Да, не повезло, – посочувствовал мне Розенталь в ответ на мое пояснение, – жаль, что упускаешь возможность получить образование.

Похоже, на какое-то время он задумался над моими словами, при этом водя из стороны в сторону самой тонкой из своих кисточек, – на его половине нашего закутка от нее вкусно пахло банановым маслом. Затем он произнес:

– Интересно, если закон о льготах военнослужащим предоставляет право на денежные выплаты находящимся на иждивении женам и детям, то как могло получиться, что их нельзя было предоставить находящейся на иждивении матери?

С такой стороны я на это дело еще никогда не смотрел, и, что еще хуже, мне даже в голову никогда не приходило подобное. Мой ответ прозвучал неубедительно и уклончиво, но это уже не имело большого значения, потому что Дэн успел найти еще одно скользкое место в моей достаточно темной биографии.

– А ты женат? – спросил он.

– Угу.

– Тогда кто ухаживает за твоей матерью? Ты что, делаешь это сам?

– Нет, она… Знаешь, теперь она опять встала на ноги, просто чудо какое-то, – солгал я в надежде, что Дэн не станет допытываться дальше.

И он действительно не стал. Это не принято у сотрудников, но, нервно перелистывая журнал «Системы», я вдруг понял, что теперь, болтая с Дэном Розенталем, мне придется следить за своими словами.

Моя мать, сколько я себя помнил, жила исключительно на одни алименты и в 1942 году, когда умер отец, осталась буквально без гроша. Сперва она стала браться за всякую тяжелую и унизительную работу: трудилась в цеху, где шлифовали линзы, вкалывала в мелких, расположенных где-нибудь на чердаке мастерских по производству манекенов, – но такие занятия, увы, совершенно не подходили запутавшейся, быстро стареющей, а зачастую и истеричной женщине, которая всегда считала себя скульптором – почти с тем же упорством, с каким я вбил себе в голову, что являюсь писателем. Пока я служил в армии, ее статус «находящегося на иждивении лица первого класса» позволил ей подкопить сколько-то деньжат, но едва ли много. Некоторое время она жила с моей старшей сестрой в одном из пригородов на Лонг-Айленде, но слишком уж разными оказались люди, волей судьбы сведенные вместе в их и без того не слишком счастливом доме: они до такой степени не сошлись характерами, что вскоре мать вернулась в Нью-Йорк, то есть ко мне. По этому поводу сестра написала мне письмо, будто дело настолько деликатное, что его никак нельзя было обсудить по телефону! В письме она объясняла, что «взгляды ее мужа на то, чтоб ее родня жила в его доме» хоть и являются «здравыми в теории», но «ужасно трудно применимы на практике». В конце она добавила, что надеется на мое понимание.

Так все и началось. Мы с матерью жили на крохи, которые я получал, работая сначала стажером в журнале, посвященном коммерции, а затем в «Юнайтед пресс», где занимался литературной правкой газетных статей. Мы делили на двоих квартирку, которую она подыскала на Гудзон-стрит. Возможно, мне там даже понравилось бы, если б не смутное, зудящее чувство, что предприимчивому молодому человеку так жить неправильно. С матерью мы ладили на удивление хорошо, хотя, правда, насколько я помню, мы с ней и прежде никогда не ссорились.

В детстве меня всегда приводило в восторг, как легко она относится к денежным затруднениям, – наверно, меня это удивляло даже больше, чем ее искусство, которому она всегда ревностно служила и была предана по-собачьи, или та любовь, которую она обычно возбуждала в других людях, – все это возвышало ее в моих глазах и делало незаурядной личностью. Иногда нас выселяли из снятой квартиры, и у нас редко бывала приличная одежда, и порой мы по два-три дня ходили голодными, ожидая, когда же наконец прибудет ежемесячный чек от отца, – ну что ж, такие передряги только усиливали сладкую пикантность романа «Большие надежды» [14]14
  Роман Ч. Диккенса, опубликован в 1861 г.


[Закрыть], который она читала на ночь нам с сестрой. Мама отличалась вольной натурой. Впрочем, мы все трое были такими, так что лишь кредиторы и «такие люди, как ваш отец» не могли оценить по достоинству всю романтику нашей жизни.

Мать и теперь частенько пыталась подбодрить меня, утверждая, что нынешние наши трудности – это лишь временное явление и она непременно что-нибудь придумает, чтобы «опять встать на ноги». Однако проходили месяцы, а она не только не предпринимала никаких действий, но даже не строила сколь-нибудь разумных планов, поэтому мое терпение стало подходить к концу. Все было без толку и далее так продолжаться не могло. Я больше не желал выслушивать ее нескончаемые разговоры или разделять ее насмешливое настроение; я считал, что она пьет слишком много и ведет себя по-детски безответственно – так отзывался о ней отец. И иногда мне даже не хотелось видеть ее – маленькую, скособоченную, в поношенном платье, с ее редкими растрепанными белокурыми волосами с проседью, с мягким безвольным ртом, который постоянно кривился в не то раздраженной, не то веселой усмешке.

С зубами у нее испокон веков была проблема – выглядели они неважно, а в последнее время еще начали и болеть. Я возил ее в Северный диспансер, как считалось, старейшую бесплатную стоматологическую клинику Нью-Йорка. Диспансер занимал небольшое старинное кирпичное здание треугольной формы и был одной из достопримечательностей Гринвич-Виллидж. После осмотра приятный молодой врач посоветовал ей удалить все зубы.

– О нет! – закричала она.

Данную операцию нельзя провести здесь, в диспансере, пояснил дантист, но можно в его частном зубоврачебном кабинете в Квинсе. Там же он изготовит протезы, и, поскольку она лечится в бесплатной клинике, он обещает взять с нас лишь половину обычной платы.

На том и порешили. На поезде мы добрались до нужного места, и потом я сидел рядом с ней, пока длилась вся процедура, и слушал, как при каждом удалении она мычит, трепеща от боли, и глядел, как дантист бросает один за другим ее жуткие старые зубы в маленькую фарфоровую чашечку. От этого зрелища у меня на ногах напрягались пальцы и покалывало за ушами, и в то же время я чувствовал какое-то странное удовлетворение. «Вот, – думал я, когда очередной окровавленный зуб падал в чашечку. – Вот… вот… вот, ты и сейчас скажешь, что это романтично? Может, теперь ты научишься наконец принимать жизнь такой, какая она есть?»

Всю дорогу домой она сидела, отвернувшись к окну и прижимая ко рту комок бумажной салфетки: нижняя часть ее лица глубоко запала, и мать не хотела, чтобы другие это видели. В тот день она выглядела полностью проигравшей. Ночью, когда боль усилилась, она металась в постели, стонала и умоляла меня дать ей выпить.

– По-моему, это не самая лучшая идея, – говорил ей я. – От алкоголя кровь разогреется, а когда начнется кровотечение, станет еще хуже.

– Позвони ему! – требовала она. – Позвони этому дантисту, как его там. Узнай номер в справочной Квинса. Мне все равно, который теперь час. Я умираю. Понимаешь или нет? Умираю.

И я сдался.

– Прошу прощения, доктор, что беспокою вас дома, – начал я, – но мне хотелось бы узнать, не повредит ли моей матери, если я дам ей чего-нибудь выпить?

– Все в порядке, – ответил он. – Годятся самые разные напитки – фруктовые соки, чай со льдом, любые виды содовой, колы и лимонада; все это отлично подойдет.

– Я имел в виду виски. Алкоголь.

– Нет. – И он тактично объяснил мне, почему алкоголь совершенно нежелателен.

В конце концов я все-таки дал ей чуть-чуть спиртного и, вконец изможденный, немного выпил сам, стоя у окна в театральной позе отчаяния. У меня было такое ощущение, что живым я от этого окна уже не отойду.

Получив новые зубы и привыкнув к ношению протезов, мать вроде даже помолодела лет на двадцать. Она часто улыбалась, хохотала и проводила много времени у зеркала. Однако она боялась, как бы другие не узнали, что зубы у нее фальшивые, и это причиняло ей беспокойство.

– Ты слышишь, как они клацают, когда я разговариваю? – часто спрашивала она меня.

– Нет.

– А я слышу. А ты видишь этот жуткий небольшой загиб у меня под носом, когда они вставлены? Очень заметно?

– Разумеется нет. Совсем не заметно.

В свою бытность скульптором мать состояла в трех художественных организациях, и везде требовалось платить взносы – в Национальном обществе скульпторов, Национальной ассоциации женщин-художников и еще одной, которая именовалась «Кисть и перо», эдакий клуб женщин Виллиджа, некий реликт давнего Виллиджа времен блуз, фимиама, египетских сигарет с монограммами и Эдны Сент-Винсент Миллей [15]15
  Эдна Сент-Винсент Миллей(1892–1930) – американская поэтесса и драматург, один из самых знаменитых поэтов США в XX в. Причиной ее смерти стало падение с лестницы.


[Закрыть]. По моей настойчивой просьбе она перестала платить дань хотя бы двум самым фешенебельным из этих коммерческих предприятий, расположенных в более престижной части города, но продолжала цепляться за «Кисть и перо», объясняя тем, что эта организация для нее «социально» важна.

Я согласился. Стоило это недорого, и иногда там устраивались групповые выставки картин и скульптуры – ужасные дни: чай с бисквитными пирожными, страшно скрипучие деревянные полы, группки леди в забавных шляпках, но зато какая-нибудь небольшая старая, вся захватанная скульптурная работа матери могла получить здесь «почетный отзыв».

– Видишь ли, они совсем недавно открыли двери для скульпторов, – поясняла она мне куда чаще, чем требовалось, – а до этого там собирались только художницы и писательницы. И разумеется, теперь изменить название, чтобы включить в него скульпторов, они не могут, но мы сами называем себя «художницами резца». – Это выражение казалось ей таким забавным, что всякий раз, произнеся его, она принималась безудержно смеяться, прикрывая рукой свои старые зубы или, позднее, с довольным видом демонстрируя сияние новых.

В ту пору я почти не встречался со своими сверстниками, разве что иногда забредал в какой-нибудь бар в Виллидже, пытаясь уяснить, что вообще происходит вокруг. Потом разок меня пригласили в одну компанию, и там я познакомился с девушкой по имени Эйлин, которая оказалась такой же одинокой, как и я, только научилась скрывать это более умело. Высокая, стройная, с пышными темно-рыжими волосами и хорошеньким круглым личиком, которое порой выглядело настороженно-суровым, будто от предчувствия, что жизнь собирается ее как-то надуть, Эйлин также происходила из, как она это называла, «убого-светской семьи с претензиями» (прежде я никогда не слышал подобного выражения и тут же добавил его в свой лексикон). Ее родители тоже давно развелись, она тоже не пошла учиться в колледж и, опять же, как и я, зарабатывала на жизнь секретаршей в офисе какой-то фирмы. В общем, «белый воротничок». Существенная разница между нами заключалась в том, что она пыталась убедить меня, будто ей нравится ее занятие, потому что это «хорошая служба», но я посчитал, что у меня еще будет уйма времени, чтобы отучить ее от этой мысли. С самого начала знакомства мы с ней практически не разлучались – разве что на время работы, – и так продолжалось весь следующий год. Может, это и не была любовь, но нам вполне удалось убедить себя в обратном: мы постоянно твердили друг другу и самим себе, что любим друг друга. А если мы часто ссорились, то, следуя логике кинофильмов, на то она и любовь. Мы не отходили друг от друга, но, думается, через некоторое время оба начали подозревать, что, наверное, поодиночке нам просто некуда податься.

Эйлин хотела познакомиться с моей матерью, а я, понимая, что это может оказаться ошибкой, никак не мог изобрести приемлемый способ отказать ей. И матери, как следовало ожидать, она не понравилась.

– Конечно, дорогой мой, девочка она приятная, – говорила она позже, когда мы остались вдвоем, – но я не понимаю, что тебя привлекает в ней.

Однажды Эйлин рассказала мне о занудном мужчине средних лет, который жил в том же доме, что и она, и пояснила:

– Он прожил так много лет на обочине искусства, постоянно болтая о нем, что теперь полагает, будто обеспечил себе все прерогативы художника. Но для этого он за всю свою жизнь ни разу не ударил палец о палец! Я имею в виду, что он такой же побирушка от искусства, как и твоя мать.

– Побирушка от искусства?

– Ну, понимаешь, когда человек всю жизнь валяет дурака, пытаясь пустить людям пыль в глаза, а на самом деле ничего собой не представляет… тебе не кажется, что это занудство? Что это пустая трата времени, причем не только своего?

Из прежнего чувства лояльности я было попытался защитить мать от обвинения, что та – «побирушка от искусства», но мои доводы оказались слабыми, неубедительными и сильно грешили против истины. Так что, если бы мы вовремя не переменили тему разговора, то опять поссорились бы.

Иногда, когда я возвращался домой утром и у меня едва хватало времени переодеться перед тем, как снова уйти на работу, мать встречала меня укоризненным взглядом и раза два даже сказала мне, словно я девушка:

– И все-таки, я надеюсь, ты понимаешь, что делаешь.

А однажды вечером, в конце того же года, в приступе неконтролируемой ярости, как это порой с ней бывало, она отозвалась об Эйлин: «эта твоя дешевая ирландская шлюшка». На самом деле это было не так уж и плохо, потому что позволило мне молча встать с обиженным видом, выйти из квартиры, хлопнув дверью, оставляя ее в раздумьях, вернусь я когда-нибудь или нет.

Той зимой я свалился с воспалением легких и попал в больницу, что могло показаться всего-навсего продолжением ставшей привычной для нас полосы невезения. Когда я уже шел на поправку, случилось так, что во время послеобеденного часа, отведенного для посещения больных, мать и Эйлин, до того искусно избегавшие друг друга, оказались в одном лифте, а потом вместе вошли в мою палату. Они сели по разные стороны высокой железной койки, на которой лежал я, и, то и дело запинаясь, повели разговор, перебрасываясь через меня фразами, так что мне все время приходилось поворачивать голову то в одну, то в другую сторону, чтобы видеть их такие разные лица, одно старое, другое молодое, и при этом стараясь придать своему лицу выражение, наиболее подходящее для каждой из них.

Затем Эйлин, задрав на мне подол больничной сорочки, начала массировать мне бок в районе грудной клетки.

– Ну разве он не замечательного цвета? – спросила она с фальшиво-радостным волнением в голосе.

– Ну да, мне тоже так всегда казалось, – тихо проговорила мать.

– А знаете, что все-таки лучше всего? – продолжила Эйлин. – Это то, что он везде одного и того же цвета.

Эта фраза могла бы показаться забавной, если б мама не предпочла выслушать ее молча. Слегка прикрыв веки и приподняв подбородок, она напоминала величественную вдову, которая вынуждена иметь дело с дерзкой буфетчицей. И Эйлин ничего не оставалось делать, как, убрав руку, положить ее себе на колени и опустить взгляд.

Через несколько дней меня выписали, но перед этим доктор с кротким видом честного человека прочел мне лекцию о благотворном воздействии на организм правильного питания и режима.

– У вас недостаточный вес, – пояснил он, словно я сам этого не знал и как будто не я всю жизнь стеснялся своей худобы. – И поскольку случаи легочных недомоганий уже имели у вас место, вам следует остерегаться туберкулеза, кстати, еще и потому, что по вашей физической конституции у вас есть предрасположенность к нему.

Добираясь домой на метро, с коричневым бумажным пакетом в руках, в котором лежали мои туалетные принадлежности, я понятия не имел, что мне со всем этим делать и как себя вести, но знал, что это не срочно. Теперь же меня ждали другие неприятности, и одному только Богу известно, как долго они продлятся.

Самое худшее, чего я больше всего боялся, случилось через месяц или два, одним теплым вечером, когда мы с Эйлин сидели у нее в комнате и она заявила, что хочет разорвать наши отношения. Мы с ней «женихались» – ее слово – уже целый год, но никакой перспективы она не видела. Ей «все еще интересны другие мужчины», а когда я спросил, какие именно, Эйлин отвернулась и так загадочно ответила на мой вопрос, что я сразу понял: увы, верх в этом нашем споре мне не одержать.

Я знал, что у меня есть веский аргумент: нет у нее никаких других мужчин. Однако и здесь она не полезла за словом в карман. Видите ли, ей нужна свобода, и пусть она останется одна и будет ждать у телефона, когда кто-нибудь позвонит ей и пригласит туда, где найдутся другие мужчины. И тогда она сделает свой выбор. Возможно, он окажется старше меня, будет лучше выглядеть и лучше одеваться, у него будут кое-какие сбережения в банке и представление, как жить дальше, но главное – у него не будет на руках матери.

Так что с этим было покончено, и немного позже, когда до меня дошел трагизм ситуации, мне пришло в голову, что я, наверно, умру. Я еще не достиг возраста Джона Китса [16]16
  Джон Китс(1795–1821) – знаменитый английский поэт-романтик. Его слабый от природы организм расшатался под давлением нужды. Еще губительнее отразилась на нем болезненная любовь к Фанни Браун, своенравной красавице, не соглашавшейся выйти за него замуж, пока он не составит себе положения в обществе.


[Закрыть], одного парня тоже с недостаточным питанием и видами на туберкулез, но в ту пору я еще не сделал серьезной заявки на гениальность, а потому моя смерть могла впечатлить разве что своей незаметностью – так сказать, некий юноша, угасший до срока, никому не известный солдат, не оплаканный ни единой душой, за исключением, возможно, лишь одной девушки.

Но в «Юнайтед пресс» от меня по-прежнему ожидали, что каждые восемь рабочих часов я стану выдавать на-гора новую статью, а затем буду добираться на метро домой и на улице стану обращать внимание, куда иду, а потому вскоре обнаружилась необходимость оставаться в живых, дабы проделывать все эти вещи.

Однажды вечером я вернулся домой и заметил, что матери так и хочется поделиться со мной какою-то радостью. При виде ее счастливого лица меня посетила безрассудная надежда, что, может, у нас действительно хорошие новости и она сумела найти какую-нибудь подходящую работу, но вскоре понял, что ошибся.

По ее словам, в ее клубе «Кисть и перо» затевался вечерний концерт с последующим праздничным приемом. Ожидалось присутствие всех секций, причем каждой следовало представить свой номер: смешную песенку, к примеру, либо пародию или скетч. И ей предложили выступить от лица скульпторов.

В это время по радио передавали какую-то заводную рекламку, эдакий пустячок, – девушка с латиноамериканским акцентом пела в микрофон под зажигательный южный ритм:

 
Зовусь я Чикита Банана, и я пришла вам сказать —
Бананы в известном смысле тоже должны созревать…
 

И вот как выглядела пародия на нее, которую сочинила моя мама, к удовольствию дам из клуба «Кисть и перо», и которую она исполнила передо мной, в нашем домишке, сверкая глазами и слегка подпрыгивая на скрипучих половицах:

 
О, мы скульпторы все, и мы пришли вам сказать,
Что нас все в известном смысле тоже должны уважать…
 

Ей исполнилось пятьдесят семь лет. Мне часто приходило в голову, что она чокнутая, – сколько я себя помню, всегда находились люди, которые утверждали, что она тронулась, – однако, наверное, именно в этот вечер или вскоре после него я решил, что с меня довольно.

Я взял в банке кредит на три сотни долларов, вручил их матери, крикнув, что сам его погашу, и как следует растолковал ей, что теперь она живет сама по себе.

Затем я поспешил к Эйлин – так торопливо, словно боялся, что «другие мужчины» доберутся до нее раньше меня, – и спросил, согласна ли она немедленно выйти за меня, и та ответила «да».

– Забавно как-то у нас получилось, – однажды сказала она. – Мы совсем разные, ведь у нас нет даже общих интересов или чего-то в этом роде, но, несомненно, между нами существует… ну, какое-то химическое сродство, что ли.

– Да уж…

И вот, похоже, лишь на одном только химическом сродстве мы продержались в ее не ахти какой квартирке целое лето 1948 года.

Бывали случаи, когда мать звонила и смиренно и кротко просила срочно одолжить ей то двадцатку, то десятку, то пятерку. В конце концов мы с Эйлин начали бояться подходить к телефону. Однако через какое-то время она стала зарабатывать почти достаточно, чтобы самой оплачивать большую часть расходов. Она ваяла головы для манекенов, которые устанавливались в магазинах одежды. Работала она дома, в качестве свободного художника, – по крайней мере ей хотя бы не надо было трудиться на фабрике. Однако мать дала мне понять, что в будущем ей может подвернуться и кое-что получше: Национальная ассоциация женщин-художников якобы подыскивает сотрудника, который занимался бы административной работой и связями с общественностью. Ну разве это не замечательное место? Там даже не требуется, чтоб претендент умел печатать на пишущей машинке, что воистину можно рассматривать как небесное благословение. Но главное препятствие заключается в том, что сначала скорее всего ей предложат поработать волонтером и лишь затем положат оклад. А если ей несколько месяцев придется бесплатно трудиться полный рабочий день, то когда же ей делать головы для манекенов?

Да уж…

Той же осенью меня вышибли из «Юнайтед пресс» – за общую, как мне думается, некомпетентность. Хотя именно эти слова в коротенькой сердечной речи, с которой ко мне обратились по случаю моего увольнения, и не прозвучали. Так что следующие несколько недель мне пришлось побегать в поисках работы, и я нашел ее в одной профсоюзной газете. А следующей весной меня взяли в «Ремингтон Рэнд», и с той поры начался отсчет времени, посвященного праздной болтовне с Дэном Розенталем в нашей спартанской застекленной каморке.

Беседуя с ним, я научился придерживать язык, и мы прекрасно ладили. Для меня было чрезвычайно важно завоевать его расположение, а потом поддерживать его хорошее мнение обо мне.

Ему нравилось рассказывать о своей семье, и большую часть времени он говорил именно о ней. Он поведал мне, что его отец работает закройщиком мужской одежды на швейной фабрике и «достиг очень многого по части самообразования», но потом добавил:

– Вот черт! Ну почему, когда так говоришь о нем, всякий раз кажется, будто роняешь его достоинство. Ты, наверное, представил себе смешного мужичка, который весь день горбатится у станка, а потом весь вечер разглагольствует о Кьеркегоре. Но я это как раз и не имею в виду. Понимаешь? Когда тебе кто-то близок и ты любишь этого человека, ты только выставишь себя чертовым дураком, если попытаешься это объяснить посторонним. То же самое и с моей матерью.

Еще он ужасно гордился своим братом Филом, который тогда учился в одной из немногих городских средних школ для одаренных учеников.

– Это я его заказал, – как-то раз похвастался он. – Когда мне было семь лет, сказал родителям, что хочу братика и не потерплю никаких возражений с их стороны. Так что выбора у них не было. И они пошли мне навстречу. Все шло чудесно, загвоздка оказалась только в том, что тогда я еще не понимал: пройдут годы, прежде чем с ним можно будет играть, или разговаривать, или учить его чему-нибудь, ну или вообще чем-то заниматься с ним вместе, и смириться с этим было нелегко. Но с тех пор как ему стукнуло шесть, я больше не жалуюсь. У нас в доме появилось пианино, и через пару месяцев уже вовсю звучала классическая музыка в исполнении Фила. Я не шучу. Когда ему настала пора идти в среднюю школу, у него был выбор из числа самых лучших учебных заведений в городе. Он все еще стесняется в обществе девочек, и, похоже, это смущает его, но вот девчонки-то с ним уж точно не робеют. Чертов телефон трезвонит каждый вечер. Ох уж эти девчонки! Звонят, чтобы с ним просто чуток пообщаться. Ах, черт бы его побрал, этот сукин сын заполучил в жизни все.

Дэн, похоже, почти созрел, чтобы переехать в собственную квартиру и несколько раз принимался исподволь расспрашивать меня, сколько стоит жилье в разных местах Виллиджа. Но его семья относилась к этим планам не слишком трагично. По-видимому, Дэн воспринимал свой переезд как нечто, чего ждет от него весь мир – ввиду его возраста и полученного образования. Он просто собирался поступить согласно обычаю.

Однажды утром он позвонил на работу и голосом, хриплым от волнения и бессонницы, произнес:

– Билл? Слушай, меня несколько дней не будет. Прошлой ночью умер отец.

Когда Дэн снова вернулся на службу, он был очень бледен и даже казался немного усохшим. Время от времени он только чертыхался и ворчал насчет проблем в офисе. Затем через неделю или около того ему захотелось рассказать мне о своем отце.

– Ты представляешь себе работу закройщика? – спросил он. – Целый день он орудует эдакой маленькой машинкой с автоматическим движущимся лезвием. Чем-то она напоминает механический лобзик; работник берет слоев двадцать пять ткани – фланели или там шерстяной материи, да какой хочешь, и проводит этим лезвием через всю толщу материала, выкраивая из всей этой кипы по лекалу какой-нибудь рукав, или лацкан, или карман пальто. И повсюду витает мельчайшая пыль от ткани. Она лезет в нос, попадает в горло. И в этом проклятом воздухе ты проводишь всю жизнь! А представь, каково человеку с незаурядным интеллектом в течение тридцати пяти лет выполнять подобные операции? По одной-единственной причине, что у него просто никогда не было свободного времени, чтобы научиться чему-нибудь другому! Вот дерьмо! Сплошное дерьмо. Уже одного этого достаточно, чтобы сердце защемило, черт побери. Умереть в пятьдесят два!

Тем летом Дэн начал курить сигары, и у него в кармане всегда лежало их несколько штук. Весь день, склоняясь над работой, он то мусолил их, то курил. На самом деле они вроде бы не слишком-то и нравились ему – иногда от них его разбирал кашель, – но выходило так, будто они были совершенно необходимы ему для вхождения в тот дурацкий средний возраст, которому, по его мнению, теперь, когда ему исполнилось двадцать пять, он должен соответствовать.

– Помнишь, я рассказывал тебе о парне, с которым вместе работаю? – однажды вечером спросил я Эйлин. – О художнике Дэне Розентале? Представляешь, он, похоже, всерьез считает себя стариком.

– Как это?

– Ну, он вроде как даже становится таким… не знаю, мне трудно это объяснить, – не уверен, что сам все правильно понимаю.

Впрочем, Эйлин тоже почти всегда не умела объяснить что-то о тех, с кем вместе работала. Зачастую наши с ней разговоры сводились к тому, что один из нас не уверен, прав или нет, и тогда повисало молчание, которое длилось до тех пор, пока мы не заводили спор о чем-нибудь еще.

Мы не были идеальной парой, наверное, потому, что, как сами теперь поняли, поженились чересчур молодыми и по причине, как выяснилось позже, слишком для этого недостаточной.

Временами мы подолгу и с удовольствием разговаривали, словно пытаясь доказать себе, как нам хорошо вместе. И даже тогда иногда меня коробило от какого-нибудь ее чересчур манерного словечка. Вместо «да» она частенько говорила «да-с», при этом скосив глаза на дымок своей сигареты. Также она любила выражение «согласно обыкновению» – известную в Нью-Йорке остроту, которая казалась мне почерпнутой где-нибудь в бухгалтерии. Вместо выражения «со всем остальным» она говорила «со всеми делами» или «со всеми причиндалами», как выражались все крутые бесчувственные нью-йоркские секретарши. А стать крутой бесчувственной нью-йоркской секретаршей было пределом ее мечтаний.

Бывали, правда, и проколы. Так, прошлой зимой она записалась в класс актерского мастерства при Новой школе. От того, что она там изучала, у нее захватывало дух, и, приходя домой, она разговаривала без примеси секретарского жаргона, и это была лучшая пора из всего времени, что мы провели вместе. В такие вечера никто бы и не догадался что эта очаровательная студентка, изучающая театральное искусство, сорок часов в неделю отдает каторжному труду в офисе текстильной компании под названием «Ботани-Миллз».