Текст книги "Влюбленные лжецы"
Автор книги: Ричард Йейтс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– …Да, но, видите ли, мы единственная в стране общенациональная организация, и теперь количество наших членов исчисляется несколькими тысячами, а потому, конечно, каждый, кто хочет вступить в ее ряды, должен представить веские доказательства своей профессиональной состоятельности в качестве художника, прежде чем мы вообще начнем рассматривать соответствующую заявку, так что мы на самом деле очень и очень… – И чем глубже она погружалась в свой монолог, тем шире позволяла разойтись в стороны своим коленям, на которые опиралась руками, пока наконец темный край ее мешковатых трусов не стал виден всем гостям, сидящим напротив. Это был ее старый просчет. Она так и не научилась понимать, что, если человек видит твои трусы, ему уже все равно, какая на тебе шляпка.
Дэн Розенталь ушел раньше всех, еще до того, как прозвучал первый гудок. Сказав, что был очень рад познакомиться с моей матерью, он пожал ей руку, а затем с погрустневшим лицом повернулся к Эйлин и протянул ей обе руки. Она перестала пеленать ребенка и, по всей видимости, также замечать всех остальных гостей.
– О Дэн! – воскликнула она, такая прекрасная в своей печали, и тут же на мгновение прильнула к нему.
Я видел, как он непослушными пальцами несколько раз похлопал ее по талии.
– Приглядывай за моим другом и многообещающим писателем, позаботься о нем, – проговорил он.
– Да, конечно… только смотри, Дэн, и ты заботься о себе, ладно? Ты обещаешь писать?
– Разумеется, – заверил он ее. – Разумеется. Само собой.
Затем он отпустил ее, и я, демонстрируя верх любезности по отношению к нему, отправился проводить его вверх по лестнице, ведущей на главную палубу, и потом до самого трапа. При подъеме у нас обоих скоро появилась одышка, поэтому в какой-то момент мы остановились передохнуть на небольшой, пахнущей краской площадке.
– Так значит, ты решил прислать нам целую кипу рассказов? – спросил он.
– Именно. – И лишь весьма смутно сознавая, что переиначиваю слова самого Дэна, сказанные в связи с его планами перебраться в Левиттаун, я произнес: – Да я бы, не вставая, писал там день и ночь!
– Ну и хорошо, – ответил он. – Получается, ты отлично обошелся без той поганой художественной школы. И не нужно лукавить, притворяясь художником, увиливать от занятий и вступать в сговор с этими «очень легкомысленными» французами с целью ограбить Соединенные Штаты. Это хорошо. Это замечательно. Ты поедешь на собственные деньги, которые заработал собственными проклятыми легкими, и я тобой горжусь. Ей-ей.
Мы уже успели подняться по лестнице и стояли теперь на открытой палубе лицом друг к другу среди толпившихся у трапа пассажиров.
– Ну, пока, – проговорил он, когда мы пожимали друг другу руки. – Пиши… Только знаешь что, окажи мне любезность… – Тут он сделал шаг назад, чтобы натянуть на себя раздуваемый ветром плащ, и, поеживаясь, запахнул его на груди; затем он подошел совсем близко ко мне, глядя с суровым предостережением. – Сделай одолжение, – снова сказал он, – не просри это все!
Я не понял, что именно Дэн хотел этим сказать, даже когда он подмигнул мне, как бы показывая, что якобы шутит, и лишь потом до меня дошло, что у меня есть все, чего ему, наверно, когда-либо доводилось желать, – все то, от чего он сам отказался после смерти отца, чтобы больше не пожелать никогда. У меня были везение, время, возможности, молодая женщина, приходящаяся мне женой, и свой собственный ребенок.
Тут раздался низкий оглушительный рев корабельной сирены, вспугнувший целую стаю морских чаек, отчего они с криками поднялись в воздух. То был звук отбытия и морского плавания, звук, заставляющий стенки глотки налиться кровью, вне зависимости от того, есть вам что крикнуть или же нет. Стоя у борта, я смотрел на грузную черную спину Дэна, медленно спускающегося по трапу на пристань. Он еще недалеко ушел, и я все еще мог крикнуть ему на прощание какие-то шутливые слова, которые заставят его оглянуться, улыбнуться и помахать рукой; я уже подумывал крикнуть: «Эй, Дэн! Привет всем домашним!» Но слава богу, на этот раз у меня получилось придержать язык, и потом я об этом никогда не жалел. Я просто молча глядел, как он уходит, протискиваясь через сдерживаемую перилами толпу провожающих, а потом, растворившись в густой тени пристани, пропал из виду.
Затем я поспешил вниз по пахнущей свежей краской корабельной лестнице обратно в каюту, чтобы проводить с лайнера мать, – пароходный гудок не станет предупреждать об отплытии несколько раз, – а затем взяться за дело моей жизни.
Прощай, Салли {7}
Джеку Филдсу понадобилось пять лет, чтобы написать первый роман. Он испытывал вполне законное удовлетворение, но был измотан настолько, что ощущал себя почти больным. Ему было уже тридцать четыре, но жил он все еще в темном, по-нищенски дешевом подвале в Гринвич-Виллидж, и после развода с женой эта нора, куда можно было спрятаться и спокойно работать, его вполне устраивала. Джек надеялся, что, когда выйдет его книга, он сможет найти жилье получше, а возможно даже и лучшую жизнь, но он ошибся: хотя роман по большей части хвалили, продавалась книга плохо, и скудный ручеек денег, едва сочившийся после публикации, быстро иссяк. В ту пору Джек пристрастился к выпивке, писал мало, почти забросил даже литературную поденщину – анонимную и плохо оплачиваемую работу, которая кормила его столько лет, – но все-таки занимался ею, чтобы выплачивать алименты. Он начал воспринимать себя как трагическую фигуру, что приносило некоторое писательское удовлетворение.
Обе его маленькие дочери часто приезжали на выходные к нему в Нью-Йорк. Их яркие свежие платья быстро теряли вид и пачкались в грязном сыром доме, и однажды младшая девочка, вся в слезах, заявила, что больше не будет мыться, потому что в душе полно тараканов. Когда он наконец перебил и смыл всех попавших в поле его зрения насекомых, девочка после долгих уговоров согласилась мыться в душе, но только с закрытыми глазами. Представив, как она стоит, слепая, за покрытой плесенью пластиковой занавеской, поспешно намыливаясь и ополаскиваясь, стараясь не ступить ногой в предательски кишащий тараканами слив, Джек испытал дурноту от приступа угрызений совести. Он понял, что должен выбраться отсюда. Наверно, надо быть сумасшедшим, чтобы до сих пор этого не понять: вероятно, он и был сумасшедшим – просто потому, что жил здесь и продолжал погружать девочек в это убожество. Тем не менее он не знал, как приступить к трудному, болезненному процессу возвращения к упорядоченной жизни.
И тут ранней весной 1962 года – Джеку как раз исполнилось тридцать шесть – в его жизни произошла совершенно неожиданная перемена: ему предложили написать сценарий для экранизации одного из его самых любимых современных романов. Продюсеры оплачивали ему дорогу до Лос-Анджелеса, где предстояла встреча с режиссером, и рекомендовали там и оставаться, пока он не закончит сценарий. Больше пяти месяцев это, скорее всего, не займет, и только эта первая фаза проекта, даже если не брать в расчет головокружительные перспективы грядущих заработков, принесет ему больше денег, чем он заработал за последние два-три года.
Когда он рассказал об этом дочерям, старшая попросила его прислать фотографию Ричарда Чемберлена [17]17
Чемберлен Джордж Ричард(р. 1934) – американский актер, сыграл главную роль в телесериале «Доктор Килдер» (1960–1966), которая принесла ему необычайный успех у тинейджеров.
[Закрыть]с дарственной надписью; младшая никаких пожеланий не высказала.
В чужой квартире в его честь устроили шумную веселую вечеринку, вполне соответствующую тому образу беспечного гуляки, который он всегда надеялся внушить окружающим. На стене висел большой написанный от руки плакат:
А еще две ночи спустя он сидел, напичканный алкоголем, ощущая себя одиноким в окружении незнакомых людей, в длинной, мягкой, гудящей трубе первого в своей жизни реактивного самолета. Он проспал большую часть полета над Америкой и не открыл глаз, даже когда внизу показалось море разорвавших тьму огней: они приближались к Лос-Анджелесу. Прижимаясь лбом к холодному стеклу иллюминатора, Джек почувствовал, что усталость и тревога последних двух лет начинают потихоньку отступать, и подумал: что бы ни ждало его впереди, удача или поражение, у него есть неплохой шанс пережить самую увлекательную авантюру в своей жизни: Ф. Скотт Фицджеральд [19]19
Ради заработков Фрэнсис Скотт Фицджеральд во второй половине тридцатых годов жил преимущественно в Голливуде, работая над сценариями. В те годы жена Фицджеральда Зельда проводила большую часть времени в психиатрических лечебницах, а он жил в Голливуде с новой подругой, журналисткой Шейлой Грэм.
[Закрыть]в Голливуде.
В первые две-три недели в Калифорнии Джек гостил у Карла Оппенгеймера, эффектного, взрывного, безапелляционного в суждениях тридцатидвухлетнего режиссера, занимавшего роскошный дом в Малибу. Оппенгеймер попал на нью-йоркское телевидение прямиком из Йеля еще в те годы, когда там шли требующие строгой дисциплины «живые» постановки для вечерней аудитории. Когда в рецензиях на эти шоу критики начали использовать слово «гений», Оппенгеймера призвали в Голливуд, где он отверг больше проектов, чем принял, однако картины, которые он снял, быстро сделали ему имя среди тех, кого с чьей-то легкой руки назвали режиссерами «нового поколения».
Как и Джек Филдс, Оппенгеймер был в разводе, у него было двое детей, однако он никогда не был один. Компанию режиссеру составляла яркая, молодая и красивая актриса Эллис, которая гордилась своим умением каждый день находить все новые и новые способы ублажать Карла, часто подолгу восторженно смотрела на него и имела привычку называть Оппенгеймера «любовь моя», тихо, с ударением на втором слове. Роль любезной хозяйки ей тоже удавалась неплохо.
– Джек, – сказала она однажды на закате дня, подавая гостю порцию спиртного в тяжелом дорогом бокале, – вы знаете, что однажды учинил Фицджеральд, когда жил здесь на побережье? Вывесил на своем доме объявление: «Honi Soit Qiu Malibu» [20]20
«Honi Soit Qui Malibu» (фр.) – игра слов: «Honi soit qui mal y pense» (девиз английского ордена Подвязки) – «Позор тому, кто дурно об этом подумает».
[Закрыть].
– Неужели? Никогда об этом не слышал.
– Но ведь это чудесно! Господи, вот было бы здорово очутиться здесь в ту пору, когда все настоящие…
– Элли! – позвал ее Карл Оппенгеймер из комнаты напротив, где он, нагнувшись, искал что-то, хлопая дверцами шкафа, стоявшего позади длинного, забитого бутылками бара из дорогого светлого дерева и кожи. – Будь так любезна, сходи на кухню и посмотри, куда, мать его, делся весь бульон?
– Конечно, любовь моя. Но мне казалось, что ты предпочитаешь булшот [21]21
Булшот —алкогольный напиток из водки, джина и бульона.
[Закрыть]по утрам.
– Иногда да, – сказал он, выпрямляясь, с улыбкой, демонстрирующей сдерживаемый усилием воли гнев. – Иногда нет. Но именно сейчас я хочу сделать несколько порций. И весь вопрос в том, как приготовить, мать его, булшот без бульона? Ты уловила ход моей мысли?
Эллис послушно засеменила на кухню, и мужчины повернулись, чтобы взглянуть на ее тугие ягодицы, подрагивающие под облегающими брюками.
В конце концов Джеку захотелось подыскать собственное жилье, а если удастся, то и женщину, и, когда основные контуры сценария были намечены и был согласован, по выражению Оппенгеймера, его костяк, Джек покинул дом режиссера.
Несколькими милями далее по прибрежному шоссе, в той части Малибу, которая со стороны дороги больше похожа на длинный ряд потрепанных непогодой и льнущих друг к другу лачуг, Джек Филдс снял первый этаж крохотного двухэтажного пляжного домика с небольшим, выходящим на океан видовым окном и маленькой бетонной верандой песочного цвета. Больше там ничего не было. Только въехав и заплатив за три месяца вперед, он понял, что домик этот был почти такой же сырой и темный, как его подвал в Нью-Йорке. Тогда он, следуя давно выработанной привычке, предался рефлексии: может, это он сам не способен находить свет и простор в этом мире; может, это его натура обрекает его на вечные поиски темноты, уединения и распада? А может, как писали тогда в популярных журналах, он склонен к саморазрушению?
Чтобы избавиться от этих мрачных мыслей, он придумал несколько веских причин для поездки в город и немедленной встречи со своим агентом. Он вышел под палящее полуденное солнце, сел во взятую напрокат машину и, проезжая мимо буйства яркой тропической зелени, наконец почувствовал себя лучше.
Агента звали Эдгар Тодд, и его офис находился почти на самом верху нового небоскреба на окраине Беверли-Хиллз. Джеку уже приходилось беседовать с ним раза три-четыре: Джек спрашивал, как можно заполучить фотографию Ричарда Чемберлена с автографом, этот вопрос Эдгар Тодд тут же решил одним коротким телефонным разговором, – и каждый раз Джек все тверже приходил к выводу, что Салли Болдуин, секретарша Эдгара, – чрезвычайно привлекательная девушка.
На первый взгляд она едва ли подпадала под категорию «девушки»: ее тщательно уложенные волосы сверкали сединой, но, судя по коже и чертам лица, ей было не больше тридцати пяти. О том же свидетельствовали ее стройность, гибкость и широкая походка длинных ног. Однажды в разговоре она упомянула, что «влюбилась» в его книгу, что из нее выйдет замечательный фильм. В другой раз, когда он выходил из офиса, она спросила: «Почему вы так редко появляетесь? Заходите почаще».
Но сегодня Салли не было. Ни за аккуратно прибранным секретарским столом в покрытом ковром холле перед кабинетом босса, ни где-либо еще. Сегодня пятница – наверное, она ушла домой пораньше. Джек почувствовал холодок разочарования, но тут же заметил, что дверь в кабинет Эдгара слегка приоткрыта. Он дважды негромко постучал, затем распахнул дверь и вошел. Она была там – красивая как никогда – за огромным столом Эдгара, на фоне ярких корешков множества стоявших на полках книг. Она читала.
– Здравствуйте, Салли.
– Привет. Рада вас видеть.
– Эдгар совсем ушел?
– Сказал, что на обед, но думаю, раньше следующей недели мы его не увидим. Хорошо, что вы меня прервали: приходится читать худший роман года.
– Вы читаете за Эдгара?
– По большей части. У него нет на это времени, да и вообще он ненавидит читать. Так что я печатаю резюме на пару страниц, а он их просматривает.
– Послушайте, Салли, а не сходить ли нам немного выпить?
– С удовольствием, – сказала она, закрывая книгу. – Я уж думала, вы никогда не предложите.
Не прошло и двух часов, как они робко, но крепко держались за руки, сидя за маленьким темным столиком в баре знаменитого отеля, и все было ясно: сегодня она едет к нему домой и, скорее всего, останется там на все выходные. Глядя на нее, Джек Филдс ощущал себя настолько спокойным, сильным и полным жизни, как будто ему и в голову никогда не приходило, что он склонен к саморазрушению. Нет, с ним все в порядке. Мир незыблем, и всем известно, что заставляет его вращаться.
– Можно, мы еще кое-куда заскочим? – спросила она. – Здесь, в Беверли. Мне надо взять с собой пару вещей, и вообще, я хочу, чтобы ты посмотрел, где я живу.
И она показала на дорогу, идущую в гору. Здесь, до начала еще более крутого подъема, находился первый жилой квартал Беверли-Хиллз. Джек обнаружил, что все дороги изящно петляют, словно бы их проектировщикам была непереносима сама идея прямых линий. Через точно отмеренные промежутки росли элегантные, стройные пальмы. Некоторые стоявшие вдоль дороги большие дома были красивы, другие – не очень, третьи – и вовсе уродливы, но все они подразумевали богатство, о котором рядовому человеку не стоит даже мечтать.
– Вот здесь налево, – сказала Салли, – и мы практически дома. Вот так… Сюда.
– Вы здесь живете?
– Да. Я все объясню.
Это был огромный белый особняк, какие строили на старом Юге, с шестью колоннами, поднимающимися от веранды к высоко расположенной галерее, с множеством залитых солнцем окон и длинной пристройкой в форме крыла. За бассейном находилось несколько соединенных между собой надворных построек одного цвета и стиля.
– Мы всегда ходим этой дорогой мимо бассейна, – сказала Салли. – Парадным входом обычно никто не пользуется.
Просторную комнату, в которую она провела его через выходящую на бассейн террасу, здесь было принято называть «логовом». Ее легко можно было превратить в библиотеку, если бы Салли задумала перетащить домой ту тысячу романов, что Эдгар Тодд держал в своем офисе. Высокие стены комнаты были обшиты панелями из приятного глазу темного дерева, там имелись глубокие кожаные кресла и диваны, а также камин, где трепетали язычки пламени, хотя день сегодня был теплый. Вокруг очага стояли скамьи из кованого железа, обитые кожей, и на одной из них, спиной к огню, сидел бледный грустный мальчик лет тринадцати. Руки его были зажаты в замок между бедер, и казалось, что он сидит здесь только потому, что заняться ему больше нечем.
– Привет, Кик! – поздоровалась с ним Салли. – Кикер, познакомься с Джеком Филдсом. А это Кикер Джарвис.
– Здравствуй, Кикер!
– Привет!
– Смотрел, как сегодня «Доджерс» [22]22
«Лос-Анджелес доджерс»– бейсбольная команда.
[Закрыть]играли? – спросила Салли.
– Нет.
– Вот как! А почему?
– Не знаю. Не было настроения.
– А где твоя милая мама?
– Не знаю. Одевается, наверно.
– Его милая мама – моя старая подруга, – объяснила Салли. – Именно ей принадлежит этот громадный дом. Я здесь просто живу.
– Ага.
И когда минутой позже в комнату вошла мать мальчика, Джек подумал, что она действительно очаровательна: высокая и изящная, как Салли, и даже еще более миловидная – с длинными черными волосами и голубыми глазами, в которых загорались озорные огоньки, стоило лишь произнести ее имя – Джилл.
Но сегодня вечером женщина более соблазнительная, чем Салли, была ему не нужна – Салли вполне достаточно даже для Голливуда, – поэтому он внимательно разглядывал Джилл Джарвис, пытаясь найти следы растерянности или смущения на ее лице, имевшем форму сердечка. Впрочем, изучить его как следует у него не хватило времени – она быстро отвернулась.
– Салли, взгляни на это, – сказала она, швыряя ей в руки тяжелую книгу в мягкой обложке. – Замечательно, не правда ли? Я заказала эту книгу много недель назад и уже почти потеряла всякую надежду ее получить, и вот наконец она приходит с сегодняшней почтой. – (Украдкой взглянув на книгу, Джек прочитал ее заглавие: «Самый полный справочник для разгадывания кроссвордов и головоломок».) – Посмотри, какая она толстая. Теперь ни один кроссворд от меня не уйдет.
– Чудесно, – сказала Салли, возвращая ей книгу. – Извини, Джек, я оставлю тебя на минутку, ладно?
Она торопливо вышла в гостиную, широкую, как озеро, и он следил, как ее красивые ноги бесшумно взбегают по ступенькам лестницы в лучах бледного дневного света.
Джилл Джарвис пригласила Джека присесть и удалилась «принести что-нибудь выпить», оставив его наедине с Кикером. Оба какое-то время пребывали в молчании, и оно становилось все более неловким.
– Ты ходишь в школу здесь неподалеку?
– Да.
На этом их разговор и закончился. На скамейке у очага лежали страницы комиксов из воскресной «Лос-Анджелес таймс». Мальчик отвернулся и сгорбился, вперив взор в газету, но Джек был почти уверен, что он не читает и даже не разглядывает картинки, а просто дожидается возвращения матери.
Над камином на месте, предназначенном для старого портрета в тяжелой раме или пейзажа, висел маленький рисунок циркового клоуна с меланхоличным лицом, выполненный кричаще-яркими красками на густо-черном фоне. Подпись художника, выведенная белой краской, настолько бросалась в глаза, что казалась названием: «Старр из Голливуда». Картинки такого рода можно увидеть по всей Америке на стенах третьесортных баров и буфетов, в душных приемных неудачливых врачей и дантистов, но в этой комнате она была настолько неуместна, что казалось, кто-то прилепил ее на стенку шутки ради. Впрочем, то же можно было сказать и о «Самом полном справочнике для разгадывания кроссвордов и головоломок», выставленном на всеобщее обозрение на кофейном столике ценою явно никак не меньше двух тысяч долларов.
– Не могу понять, почему задерживается Вуди, – сказала Джилл, внося в комнату поднос со спиртным.
– Хочешь, позвоню в студию? – спросил Кикер.
– Не беспокойся, он скоро появится – ты ведь знаешь Вуди.
Затем к ним спустилась Салли с мексиканской соломенной сумкой, плотно набитой, что радовало глаз: она действительно собиралась провести с ним все выходные, – и сказала: «Давай выпьем по рюмочке, Джек, и пойдем».
Но им пришлось выпить по две: домой вернулся улыбающийся Вуди и уговорил их составить ему компанию. Он был на вид немного моложе Джека, среднего роста, худощавый, в джинсах, индейских мокасинах с бахромой и причудливого фасона рубашке с металлическими застежками вместо пуговиц. У него была очень энергичная походка, почти вприсядку; лицо выражало ничем не прикрытое желание нравиться.
– Да, в Малибу, конечно, все замечательно, – сказал он, устроившись наконец в одном из кресел. – У меня там когда-то был дом – маленький, но очень милый. И все же в Беверли мне еще больше нравится: здесь чувствуешь себя как дома, иначе и не скажешь. Очень забавно: нигде и никогда в своей жизни я так себя не чувствовал. Налить еще?
– Нет, спасибо, – сказал Джек. – Нам пора.
– Когда тебя ждать, Салли? – спросила Джилл.
– Не знаю, – бросила в ответ Салли. Они уже шли к двери террасы, Джек нес мексиканскую сумку. – Я вам позвоню завтра, ладно?
– Я не дам тебе увести ее навсегда, Джек, – сказал Вуди. – Ты должен обещать, что скоро вернешь ее.
– Хорошо, – сказал Джек. – Обещаю.
Вырвавшись на свободу, они проскочили мимо бассейна и спустились вниз, к дороге, в машину Джека. Всю дорогу до дома – а она, казалось, почти не отняла у них времени – он наслаждался только что наступившей темнотой, тихой, напоенной ароматами ночью. Ему хотелось громко смеяться, потому что все складывалось замечательно, именно так, как и должно было складываться в его жизни: в недалеком будущем ожидаются хорошие заработки, впереди выходные, и рядом женщина, готовая любить его на берегу Тихого океана.
– Да, квартирка у тебя… милая, – сказала Салли. – Маленькая, конечно, но ее можно сделать уютной.
– Я проживу здесь, наверно, не слишком долго, так что нет никакого желания заниматься ею. Тебе налить чего-нибудь?
– Нет, спасибо. Давай… – Она отвела взгляд от черного окна, улыбнулась ему, одновременно застенчиво и смело, потом слегка потупилась. – Иди ко мне и давай любить друг друга.
Ни одна из женщин, которых ему приходилось знать, не сумела бы столь изящно совершить переход от знакомства к интимности. Салли раздевалась без всякого смущения, но в этом не было и ничего показного: она сбрасывала одежду так, словно весь день только и ждала, как бы от нее избавиться. Потом она скользнула к нему в постель, и глаза ее горели такой страстью, какую он видел Только в кино. Ее длинное тело было сильным и нежным, и она гордилась тем, что знает, что с ним делать. Потом он долго, как ни старался, не мог думать ни о какой другой женщине.
– Прислушайся к прибою, – сказала она позже, когда они тихо лежали, прильнув друг к другу. – Правда, чудесный звук?
– Да, – согласился Джек Филдс, хотя прибой мало занимал его сейчас; он свернулся, прижавшись к ее спине, ощущая рукой ее живую, чудесную грудь. Он был слишком счастлив и разморен сном, и в голове его крутилась лишь одна связная потаенная мысль: Ф. Скотт Фицджеральд встречает Шейлу Грэм.
Салли Болдуин звалась в детстве Салли Мунк – «Господи, я не могла дождаться, когда избавлюсь от этого имени!» – и росла в промышленном калифорнийском городке. Отец ее до самой своей смерти в сравнительно молодом возрасте работал электриком, мать долгие годы трудилась швеей в ателье при универмаге. Когда Салли училась в средней школе, ее выбрали на эпизодическую роль во второсортном молодежном сериале – «что-то вроде старых картин про Энди Харди [23]23
Энди Харди– деревенский паренек в исполнении Микки Руни из серии комедий о жизни провинциальной Америки конца 30-х годов.
[Закрыть], но гораздо хуже, хотя, конечно, не так ужасно, как вся эта белиберда с пляжами и бикини, которой дурят детей сейчас», – но контракт закончился, когда она стала слишком рослой для своих ролей. Остатки сбережений от съемок в кино она потратила на учебу в колледже, потом ей еще пришлось подрабатывать официанткой.
– Хуже всего – подавать коктейли, – объяснила она. – Чаевые хорошие, но сама работа деморализует.
– И ты носила черные сетчатые чулки до бедра? – спросил он, представляя, насколько потрясающе она, наверно, тогда выглядела. – И эти маленькие…
– Да, да, весь набор, – нервно перебила она. – И потом я очень быстро вышла замуж. Это продолжалось лет девять. Он был юристом – ну то есть он и сейчас юрист. Знаешь, как говорят: не выходи замуж за адвоката – его не переспорить. В этом много правды. Детей у нас не было: сначала он говорил, что не хочет, а потом оказалось, что я не могу родить. Из-за фиброида, так, кажется, это называется.
Утром они лежали в парусиновых шезлонгах на занесенной песком маленькой веранде, и Салли рассказывала о Джилл Джарвис и ее особняке.
– Я на самом деле не знаю, откуда у нее столько денег. Знаю, что отец дает ей порядочно – он живет где-то в Джорджии. Он из какой-то ужасно богатой семьи, и разбогатели они давно – я, правда, не знаю, чем они занимаются. Хлопком, кажется, или что-то типа того. Ну и Фрэнк Джарвис, конечно, богат, так что она, покончив с этим замужеством, получила весьма приличное содержание, да и дом в придачу. А когда и мой брак развалился, она пригласила меня пожить здесь. Я была дико рада: люблю этот дом и, наверно, всегда буду любить. Да к тому же и идти мне было особенно некуда. Лучшее, что я могу себе позволить на свое жалованье, – небольшое скромное жилье в Долине [24]24
Долина —долина Сан-Фернандо в Южной Калифорнии.
[Закрыть], а это для меня равносильно духовному самоубийству. Скорее стану есть червей, чем жить в Долине… Ну а Джилл, та чуть ли не лезла из кожи, чтобы мне было хорошо. Наняла профессионального декоратора, чтоб отделать мои апартаменты – это надо видеть, Джек! Обязательно тебе покажу. На самом деле это всего одна комната, но по размеру как три обычные. Там светло, солнечно, повсюду зелень. Мне там очень нравится. Приду после целого дня в офисе, снимаю туфли и начинаю танцевать: «Ух ты! Посмотрите-ка на меня. Как ее там – дурочка Салли из какой-то дыры в Калифорнии».
– Что ж, – сказал он. – Звучит неплохо.
– Через какое-то время я начала понимать, что она держит меня здесь, главным образом, потому, что это своего рода камуфляж. Жила она тогда с мальчиком из колледжа – нет, наверно, он все-таки был аспирантом, – и ей казалось, что если в доме живут две женщины, это будет выглядеть приличнее. Я как-то спросила у нее об этом, и Джилл даже удивилась: ей казалось, что все и так понятно с самого начала. А мне все это казалось… не знаю, странным, наверное.
– Да, я понимаю.
– Тот парень из колледжа прожил всего год или два, а потом начался настоящий парад мужчин. Если совсем кратко: потом был адвокат, друг ее бывшего мужа, да и моего тоже – мне даже было неловко, – потом Клаус из Германии: он возглавлял филиал «Фольксвагена» в нашем городе. Хороший человек и был очень добр к Кикеру.
– Что значит «добр»?
– Ну, ходил с ним на бейсбол, в кино и много с ним разговаривал. Это очень важно для мальчика, который растет без отца.
– Он со своим отцом часто видится?
– Нет. Это трудно объяснить, но они не встречаются вовсе. Дело в том, что Фрэнк Джарвис всегда сомневался в своем отцовстве, поэтому не хочет заниматься Кикером.
– Вот как.
– Да ничего особенного; такое сплошь и рядом бывает. В общем, потом Клаус уехал, и теперь здесь живет Вуди. Ты заметил маленького дурацкого клоуна над камином? Это он нарисовал – Вуди Старр. Старр из Голливуда. По-моему, художником его может считать только такой недалекий человек, как Джилл. Хотя он приятный парень, продает сувениры туристам за какие-то гроши. У него есть магазинчик на Голливудском бульваре – он его называет «студией», там еще такая дурацкая вывеска висит. И он рисует не только клоунов, но еще и залитые лунным светом озера на черном-черном фоне, и какие-то черные-черные зимние пейзажи, и черные-черные горы с водопадами, и всякое такое, не разобрать. И вот однажды Джилл туда забрела, и ей показалось, что весь этот черный-черный хлам страшно красив. Меня всегда изумляло, насколько у нее отвратительный вкус во всем, кроме одежды. Наверно, она решила, что сам Вуди Старр тоже красив, потому что в тот же вечер притащила его домой. Это было года три назад.
Самое смешное, что он действительно милый. Умеет рассмешить, в чем-то даже интересен: объездил весь мир, когда был моряком на торговом корабле, знает много всяких историй. Даже не знаю: к Вуди как-то привыкаешь. Очень трогательная картина, когда они с Кикером: похоже, мальчик любит его еще больше, чем Клауса.
– Откуда у него это имя?
– Какое имя? Старр?
– Нет, у мальчика.
– Кикер? [25]25
Kicker (англ.) – брыкливый.
[Закрыть]Это Джилл выдумала. Все время повторяла, что он запинал ее чуть не до смерти, когда еще не родился. Его настоящее имя Алан, но не надо называть его Эл или еще как-нибудь. Зови его Кикером.
К тому моменту, когда Джек встал и отправился в дом за новой порцией спиртного, у него созрела мысль, что Салли лучше жить одной, в нормальной квартире, как и полагается секретарше. Впрочем, они могли бы встречаться в основном здесь, на побережье, да и не пришло еще время волноваться о таких вещах. Теперь ему казалось, что он всегда сам портил себе жизнь, потому что слишком рано начинал беспокоиться.
– Знаешь что, Салли? – начал он, вынося на веранду наполненные до краев холодные бокалы и собираясь сказать: «У тебя очень красивые ноги», – но вместо этого вернулся к прежней теме. – Такое ощущение, что тебе приходится жить в довольно-таки долбанутом семействе.
– Согласна. Один мой знакомый даже назвал его «вырожденческим». Тогда мне показалось, что это слишком сильное слово, но позже я поняла, что он имеет в виду.
Впервые в разговоре с ним она упомянула, что у нее есть и другие знакомые, и, потягивая виски, Джек почувствовал приступ неподвластной разуму ревности. Скольких других мужчин за все эти годы встречала она в офисе Эдгара Тодда и со сколькими отправлялась потом, смеясь, пропустить рюмочку? И при этом, возможно, говорила каждому: «Заедем еще в одно место? Это здесь, в Беверли. Мне надо взять с собой кое-какие вещи, к тому же хочется, чтобы ты посмотрел, где я живу». Хуже того, после судорог и стонов в постели очередного мужчины всю ночь напролет она вполне могла ему сказать под утро, как и Джеку Филдсу, что тот был «великолепен».
Все ли они были писателями? Если да, то как, черт возьми, их звали? Но может быть, среди них затесалось и несколько кинорежиссеров, кинотехников и представителей прочих профессий, готовящих телешоу?
Он растравил себя ужасно, и единственным способом успокоиться было продлить прерванный разговор.
– Знаешь, ты выглядишь намного младше своих тридцати шести, Салли, – сказал он. – Правда, правда, ну если не считать…
– Да, да, если не обращать внимания на волосы. Ненавижу их. Они поседели, когда мне было двадцать четыре, я их раньше красила, но толку от этого мало.
– Нет, они выглядят замечательно. Я вовсе не имел в виду…
Он порывисто склонился над лежащей в шезлонге Салли и рассыпался в извинениях, беспомощно перескакивая с одного неубедительного оправдания на другое. Он сказал, что волосы – первое, что привлекло его в ней, а когда по ее взгляду понял, что она не поверила, тут же попытался придумать что-то еще: ему, мол, всегда казалось, что преждевременно седые волосы делают хорошенькую женщину «интересной» и «таинственной». Его якобы удивляет, почему девушки не красят свои волосы в цвет седины. Услышав это, она расхохоталась.
