Текст книги "Людишки"

Автор книги: Ричард Старк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Ведь люди, право слово, простаки.

Ну а теперь – в Москву.

3

Григорий проснулся. Теперь будильник был ему, по сути дела, и не нужен, хотя Григорий привычно заводил его каждый вечер, прежде чем проглотить свою полуночную пилюлю. Теперь он просыпался за пять, семь или девять минут до начала трезвона и неподвижно лежал в черной мгле, чувствуя, как кипит его возмущенный разум. Почему-то в эти короткие мгновения, в темноте, в четыре часа утра, перед приемом пилюли и самым началом трезвона, ему зачастую лучше всего думалось, и он записывал в лежащий у кровати блокнот по меньшей мере одну новую шутку.

"Недавно был обнародован новый пятилетний план. Его цель – рассказать правду обо всех предыдущих".

Хорошо? Плохо? Трудно сказать. Нынче смех проистекает не столько из юмора, сколько из стремления найти точки опоры в мире, где эти точки ежедневно смещаются во все стороны. Это само по себе смешно или по крайней мере нелепо. Нынешние шутки смешат людей не остроумием, а дерзостью; сейчас главное – насколько близко подходит шутник к границам дозволенного в эпоху, когда никто не знает, а что, собственно, дозволено. Может, все? Ну это вряд ли.

Послышался зуд будильника – тихий, сдержанный звук, наполнивший комнату, но не способный потревожить других обитателей стационара. Григорий сел, включил ночник и пристроил блокнот на коленях, чтобы записать шутку про пятилетку, над которой он поразмыслит потом, при свете холодного дня. Покончив с писаниной, Григорий выбрался из постели и зашлепал босыми ногами в ванную, чтобы набрать воды и запить пилюлю. Здесь, в Москве, он жил куда вольготнее, чем в Киеве. Собственная комната, да еще неплохо обставленная. Собственная ванная с полным набором принадлежностей, даже с душем, хоть и насквозь ржавым. Вона какая роскошь!

"Наш космонавт на орбите объявил летучую забастовку. Он отказывается идти на посадку, пока ему не дадут квартиру, не уступающую размерами спускаемому аппарату".

Григорий принял пилюлю, уделил необходимое внимание толчку и занес в блокнот шутку про космонавта. Что ж, неплохо, неплохо. Еще два-три года назад говорить о забастовках было куда опаснее, чем сейчас. Злободневность вот в чем весь секрет. Как только она бледнеет, можно смело прикалываться на любую тему, выжимать ее досуха, а потом, когда злободневной станет какая-нибудь другая тема, надо просто шмыгнуть в кусты и переждать.

"Боже, спаси и сохрани безбожную Россию". Интересно, скоро ли этот прикол тоже станет злободневным? Григорий сочинил его в самом начале, эта корка была едва ли не первой и, помнится, так напугала его (и до сих пор пугала), что он даже не стал поверять ее бумаге. Да и поверит ли когда-нибудь? Выступит ли с ней Петр Пекарь по телевидению?

Ну ладно. Несомненно, будущее таит немало чудес, и некоторые из них он, Григорий Александрович Басманов, пожарный и шуткотворец, еще увидит своими глазами. Обретя утешение в этой мысли, Григорий снова забрался в постель; он знал: за мимолетным погружением во внутренний мир последует погружение в сон. Удивительное дело, насколько же легко он засыпает. Удивительно, что он вообще может спать, подумал Григорий. Транжирить на храп драгоценные часы.

Превращение Григория Басманова, пожарника, холостяка двадцати восьми лет от роду, уроженца Киева, в Григория Басманова, поставщика шуток телезвезде Петру Пекарю и обитателя стационара научной клиники костных болезней при учебной больнице Московского университета, из окон которой открывался вид на парк Горького, началось 26 апреля 1986 года в Чернобыле.

Большинство пожарных, первыми добравшихся в ту ночь до Чернобыльской АЭС (местные ребята), уже были на том свете. Некоторые хоть и выжили, но серьезно болели, а считанные единицы, похоже, перенесли это событие без всякого ущерба для себя, если не считать временного облысения. Члены пожарных команд, прибывшие последними и получившие хоть какое-то уведомление об опасности, умирали реже, но больных среди них было больше. Почему одни гибли, а другие выживали, почему одни страдали от ужасного недуга, а другие – нет? Этот вопрос прежде всего и занимал врачей из научной клиники костных болезней. Григорий выжил, но был в числе обреченных. Молодой и в остальном здоровый холостяк, согласившийся стать подопытным кроликом, был прямо-таки идеальным объектом исследований.

Свою первую шутку Григорий придумал, когда ставил росчерк на справке о выписке из киевской больницы. Тогда он, помнится, сказал: "Что ж, по крайней мере я смогу читать в постели, не зажигая света".

И врач, и помогавшая заполнять бланки медсестра были потрясены. Врач был ровесником Григория, молодым человеком с плоским азиатским лицом (возможно, узбек). Он насупился, взглянул на бумаги и пробормотал:

– Едва ли это подходящая тема для шуток.

– Для вас – конечно, – ответил ему Григорий. – Но не для меня: мне все дозволено. – Вдруг он улыбнулся широкой, радостной, сияющей улыбкой. – Я единственный, кому дозволено все, – сообщил Григорий медикам и почувствовал, как глубоко внутри расслабляется какая-то напряженная мышца, о которой он прежде и не подозревал, а узнал только теперь, когда она перестала давить на кишки.

Единственный, кому дозволено все. Поначалу Григорий подшучивал исключительно над самим собой: "Вот же здорово, теперь я не могу нащупать свою плешь". Но когда потекли унылые клинические будни и Григорий стал интересоваться телевизионными выпусками новостей (новостей этих теперь было куда больше, чем встарь), поле осмеяния расширилось, а окружающие начали воспринимать его шутки более снисходительно.

Один из врачей клиники дружил со своим старым школьным товарищем, а у того была подружка на "Мосфильме". Этот врач и надоумил Григория записывать все шуточки и забавные замечания, которые со всевозрастающей частотой приходили ему в голову. Подружка с "Мосфильма", как оказалось, ничем пособить не могла, но знала человека, который знал человека, который знал человека, который мог что-то сделать. В конце концов две странички безграмотно отпечатанных произведений Григория Басманова попали к Петру Пекарю, и тот сказал: "Я покупаю вот эту, вот эту, вот эту и вон ту, а остальные и плевка не стоят. Что этот парень о себе возомнил?" Так и началось их сотрудничество.

Первая встреча состоялась, когда Григория перевели из разряда "самотека" в штатные авторы, и они мгновенно подружились, поскольку, как оказалось, Петр Пекарь тоже принадлежал к сонму тех, кому дозволено все.

Григорий вошел в его залитый солнцем кабинет в отутюженном костюме, сияя лысиной. Петр Пекарь взглянул на него и молвил:

– Будь у меня такой хрустальный шар, я мог бы прорицать грядущее.

– Я уже вижу это грядущее, – ответил Григорий, – и мне в нем нет места.

Петр Пекарь рассмеялся, хлопнул в ладоши и предложил выпить, что они и сделали.

Григорий не был "телегеничным" и теперь уже не будет таким никогда. Он довольствовался упоминанием своего имени в титрах передачи. Во-первых, правительство ни за что не допустило бы столь широкого признания того факта, что весь этот юмор висельников порожден его собственным яростным нападением на русский народ. Во-вторых, этого никогда не допустил бы сам Петр Пекарь. "Никто, кроме меня, не имеет права бренчать на струнах души, – заявлял он. Мне нужно что-нибудь про запас на случай, если твои жалкие шутки не сработают".

Но шутки срабатывали, если не все, то большинство, и на банковском счету Григория копились рублики. Бесполезные рублики, которые он и не успеет, и не захочет потратить, которые ему некому завещать. Григорий чувствовал себя голодным котом, запертым на капустной грядке.

Но сама по себе работа была в радость, и Григорию в его нынешнем положении нравилось в этой работе все, за исключением ее более чем вероятной непродолжительности. Григорий выдумывал собственные шутки, редактировал чужие, иногда пьянствовал с Петром Пекарем и радовался, когда тот использовал его материалы в телепередачах. "У тебя все это звучит гораздо забавнее, чем у меня", – сказал он Петру Пекарю в самом начале их дружбы, и Петр Пекарь ответил: "Просто я умею делать из чего-то нечто. А ты знай себе делай что-то из ничего, не то я спущу тебя с лестницы".

Короче, работа спорилась. В остальном жизнь тоже была довольно легкой и более или менее сытой. Каждые четыре часа Григорий принимал лекарство – не в надежде на исцеление, а потому, что это помогало врачам в их изысканиях. Он был объектом исследований, точно таким же, каким для него самого были выпуски последних известий и крошечные подвижки и усовершенствования в общественном устройстве. Но изучал он не только это.

Другим предметом его любознательности был Чернобыль. Григорий понимал, что с ним сотворили, и теперь хотел уразуметь, как это могло произойти. Шли месяцы, годы, и постепенно о случившемся в Чернобыле становилось известно все больше и больше. Росло и число признаваемых властями фактов. Григорий штудировал журнальные статьи и книги, смотрел телевизор и в итоге так изучил электростанцию, что мог бы работать едва ли не ее директором. Только вот вместо того, чтобы директорствовать на станции, он попросту закрыл бы ее.

В конструкции станции были изъяны, это власти в конце концов признали. Техобслуживание АЭС тоже осуществлялось не лучшим образом – как и руководство, как и еженедельные технические мероприятия. В конце концов Чернобыльской АЭС стали управлять так, словно там никогда не могло возникнуть никаких неполадок, независимо от того, насколько халатны или безграмотны ее работники. Неполадок не могло возникнуть потому, что их не возникало никогда. Еще одна тонкая шутка: атомная электростанция, самое современное предприятие на планете, управлялось при помощи суеверия и ворожбы.

Интересно, можно ли сделать из этого анекдот? Мерлин за пультом ядерной электростанции. Нет. Слишком бородато. Новость не первой свежести, она никого не взволнует, разве что горстку таких же, как сам Григорий, выживших подопытных кроликов и их чутких врачей. Петр Пекарь с ходу отправит такую шутку в корзину и будет прав.

Григорий мало-помалу погружался в сон, утешая себя мыслью о том, что Земля вертится, когда вдруг послышался стук в дверь. Григорий удивился (никто никогда не тревожил сон больных), сел, включил ночник и, взглянув на часы, увидел, что было шесть минут пятого. Должно быть, они нашли волшебное целительное средство! Им неймется сообщить мне эту весть! Усмехнувшись своему безумному благодушию, которое, подобно пипиське тринадцатилетнего мальчишки, пробудилось к жизни в самое неподходящее время, Григорий слез с кровати и зашлепал по комнате босыми ногами. В чем же дело?

Открыв дверь, Григорий увидел своего собрата по несчастью, человека в полосатой пижаме, зеленом больничном халате и толстых коричневых шерстяных носках. В руке человек держал светлый квадратный конверт.

– Григорий, – произнес он вполголоса, чтобы никого не разбудить, – я не буду входить. Мне просто надо вручить вам вот это. – И он протянул Григорию конверт.

Машинально взяв его и пытаясь сообразить, как же зовут этого больного, Григорий спросил:

– Что это вы на ногах в такую поздноту? Э-э-э-э...

"Э-э-э-э..." быстро затихло, поскольку Григорий так и не сумел вспомнить имя пришельца. Ночные лампы в коридоре горели очень тускло, а свет ночника Григорий застил собой. Разумеется, человек был ему знаком, но Григорию никак не удавалось вспомнить, как же зовут эту морскую свинку.

– Поздно ведь, – повторил он в надежде распознать пришельца по голосу.

– Должно быть, нас пичкают одним и тем же снадобьем, – ответил человек совершенно ровным и бесцветным голосом. – Ваш будильник зазвенел тотчас после моего, я слышал. И решил, что именно вам следует принять это приглашение. Сам-то я пойти не могу, как вы понимаете.

– Приглашение? – Григорий чуть повернулся, подставил конверт под луч света и увидел, что тот почти квадратный, бежевый, плотный и не надписанный. Должно быть, внешний конверт, где были марки, имя и адрес, выбросили. Внутри лежала почти такая же большая картонка, которую Григорий извлек не без труда. Он увидел, что это и впрямь приглашение, отпечатанное витиеватым шрифтом и адресованное на деревню дедушке: "Приглашаем Вас..." Засим следовал текст на двух языках; рядом со знакомой кириллицей стояли те же призывно вежливые фразы, набранные по-английски латинскими буквами.

Это было приглашение на попойку (по-английски – "вечеринка с коктейлями"), которая состоится завтра (нет, уже сегодня) вечером в "Савое", одной из двух или трех первоклассных гостиниц этого бесклассового города (там принимали только иностранную твердую валюту, никаких тебе рублей). А в качестве хозяина вечеринки выступало какое-то международное общество охраны культуры.

Григорий в глубокой задумчивости уставился на этот документ.

– Ничего не понимаю.

– Это мне прислали, – пояснил пришелец и грустно улыбнулся. – Прежде я работал и этой области.

Ага. В этой клинике все больные прежде где-то работали, кто где. Тут лежали не одни бывшие пожарные. И далеко не все обрели взамен старого новое поприще навроде шуткописательства Григория. Поскольку многим обитателям стационара было больно вспоминать о том, что когда-то помогало им занять мысли и убить время, вопрос о прежней работе по общему согласию считался тут запретным. Никто никого не спрашивал, чем он (или она) занимался раньше, поэтому Григорий тоже не мог углубляться в эту тему. Ну раз так, он спросил о другом:

– Но почему бы вам самому не пойти туда?

– Последнее время мне что-то неможется, – ответил пришелец.

Еще один запретный предмет. Все, кто лежал в стационаре, были обречены. Все рано или поздно (вернее, рано, а не поздно) должны были умереть, но каждому был отмерен свой срок, каждый умирал по-своему, и смерть каждого ждала тоже своя, особенная. Сетовать на горькую долю, рассказывать другим больным об ужасных симптомах считалось тут верхом бессердечия, поскольку ваш собеседник вполне мог чувствовать себя еще хуже, чем вы. Посему в больнице был создан своего рода иносказательный язык, понятный всем и смягчающий суть любого разговора, даже делающий любой разговор возможным. "Последнее время мне что-то неможется" в общепринятом понимании означало, что болезнь недавно перешла в новую и еще более разрушительную фазу, что больной ступил на очередную ступень лестницы, ведущей вниз, во мрак, и еще не успел свыкнуться со своим теперешним положением.

Итак, Григорий не мог развивать и эту тему. Хмуро глядя на приглашение международного общества охраны культуры, он спросил:

– Кто эти люди?

– Они пытаются раздобыть денег, – ответил пришелец, – на реставрацию и охрану великих произведений искусства. Как вы знаете, нынче во всем мире достижения цивилизации подвергаются разрушению, и львиная доля вины за это лежит на нас, людях. Кислотные дожди, намеренный снос зданий при проведении строительных работ, изменение состава солнечного излучения. Есть много способов обречь на исчезновение творения людей. Каменные изваяния буквально тают в нынешнем воздухе; кинопленка выцветает, холсты живописцев гниют, книги коробятся, в местах археологических раскопок находки растаскиваются на потребу нуворишам...

Григорий не смог удержаться от смеха.

– Ладно, ладно, я уловил суть. Эти люди – доброхоты.

– Делают что могут. – Пришелец пожал плечами.

Григорий снова взглянул на приглашение.

– Раздобыть денег... – повторил он. – Не у меня ли?

– О, нет, нет, нет. Это просто вечеринка в поддержку дела. Они хотят заинтересовать своей работой правительство.

– Они американцы?

– Зачинщиками, кажется, были англичане, но теперь у них всемирное членство, – человек опять передернул плечами. – Не знаю уж, какой в этом прок.

– По-вашему, они не делают ничего полезного? – удивленно спросил Григорий.

– Ну, кое-что делают, – отвечал пришелец. – Иногда одерживают какие-нибудь мелкие победы, но вы же слышали поговорку: гниль отдыха не знает. Да и зачем вообще пытаться что-то спасти? – окрепшим голосом продолжал он. – Один черт, скоро всему конец, верно?

– Правда?

– Разумеется! Мы не жалеем сил, уничтожая свою историю, убивая самих себя, разрушая саму нашу планету. Оглянитесь вокруг, Григорий. Почему все мы очутились здесь?

Пришел черед Григория пожимать плечами. Он уже давно перестал ломать голову и задаваться этим вопросом.

– Из-за чьих-то ошибок, – сказал он.

– Мы все переселяемся в мир, в котором царят ошибки, – заявил пришелец и презрительно взмахнул рукой. – Пусть себе летит в тартарары, все итак загублено.

Ну что ж, эти взгляды были прекрасно знакомы Григорию. Почему весь остальной мир должен продолжать жить как ни в чем не бывало, когда сам я здесь и страдаю таким недугом? Люди вроде Григория, не связанные прочными семейными узами, были особенно подвержены этим умонастроениям, но временами такие чувства овладевали всеми. Разумеется, противопоставить им было нечего: и впрямь, а почему, собственно, жизнь должна продолжаться без Григория или любого другого обитателя стационара? И люди просто ждали, пока эти чувства схлынут. Почти всегда так и происходило. Но о болезнях никто никогда не говорил, и нынешнее высказывание пришельца только подтверждало, как круто его взяло в оборот вышеупомянутое "недомогание".

Впрочем, разговор ведь шел о приглашении. Григорий покачал головой и сказал:

– Не понимаю, какое отношение это имеет ко мне. Почему я должен туда идти?

– Потому что вам там понравится, – ответил пришелец. – И вы сможете почерпнуть новые идеи для своих шуток. Вы же говорите по-английски.

– Ну, не то чтобы говорю. – Григорий небрежно взмахнул рукой с приглашением. – Я учил английский в школе. Читать могу, но говорить...

– Стало быть, у вас есть возможность усовершенствовать ваш английский, – подчеркнул пришелец.

– А зачем? – спросил Григорий и улыбнулся этой мысли. – Чтобы сочинять шутки для американцев.

– Да просто так, – ответил пришелец и указал на приглашение. Возьмите, Григорий. Идти или не идти – вам решать. Извините, я не могу так долго оставаться на ногах.

– О да, конечно, – смущенно проговорил Григорий. Все тут говорили смущенным тоном, когда были вынуждены замечать слабость ближнего. Григорий пока был значительно крепче этого человека, из чего и проистекало его смущение. Он кивнул, и человек тяжело побрел прочь по коридору. Григорий прикрыл дверь.

Он сел на кровать, положил приглашение на тумбочку и вдруг зевнул во весь рот. Совладать с этим зевком было совершенно невозможно. Часы показывали почти четверть пятого. Внезапно Григорию так захотелось спать, что он не смог с первой попытки попасть пальцем в выключатель и погасить свет. Правда, со второй это удалось. Григорий откинулся в темноте на подушку. В голове так и роились мысли, но сколь-нибудь связных среди них, похоже, не было.

Идти ли на вечеринку доброхотов? Как же звали этого обитателя стационара? И если в здешних комнатах нарочно сделали полную звукоизоляцию, как он мог услышать тихий будильник Григория?

Григорий уснул, а когда вновь проснулся в восемь утра, чтобы принять очередную пилюлю, все эти вопросы ожили в его памяти. Все, кроме последнего.

4

Приближаясь к широкому крыльцу "Савоя", Григорий испытывал едва ли не болезненные ощущения от сознания того, как он выглядит со стороны. Тщедушный человечек лет тридцати с небольшим, с костлявой физиономией, казавшейся еще более постной оттого, что ее обладатель лишился нескольких задних зубов (они не держались в деснах, и сохранить их было невозможно), с пожухлыми каштановыми волосами, которые хоть и отросли снова, но клочьями, и с медленной размеренной поступью, объяснявшейся ежесекундным оттоком прежней бодрой уверенности. Григорий знал, что на вид он – ни дать ни взять угрюмый бирюк, деревенский увалень. Добротный костюм, шелковый галстук, тяжелые, дорогие, сияющие ботинки (все куплено на деньги, полученные от Петра Пекаря) казались наспех подобранным маскарадным нарядом, словно Григорий был беглым зеком. Но хуже всего было то, что, подходя к свежеотполированному парадному "Савоя" и чувствуя на себе холодный, оценивающий, опытный взгляд швейцара, который наблюдал за тяжело поднимавшимся по ступеням человеком, Григорий сознавал: он выглядит как русский, причем такой русский, которому в "Савое" положено давать от ворот поворот.

Швейцар тоже это понимал. Он пыжился в своем вопиюще помпезном наряде, будто адмирал из какой-нибудь комической оперы. Чуть сдвинувшись, он преградил Григорию путь и осведомился:

– Что я могу для вас сделать?

– Вернуться на свой флагман, – ответил Григорий, со всеми на то основаниями полагая, что смысл его высказывания ускользнул от швейцара, а потом, не дожидаясь, пока его начнут торопить, достал приглашение. – И еще можете показать мне дорогу в международный зал, – невозмутимо добавил он.

Необходимость пересмотра оценок явно не обрадовала швейцара.

– Вы опоздали, – сварливо буркнул он.

– Гульба еще идет, – твердо заявил Григорий. На приглашении стояло время – с пяти до восьми, а сейчас было самое начало восьмого. Григорий решил пойти на проклятую вечеринку в последнюю минуту, оставив за собой еще и право передумать по пути. Но когда заносчивый швейцар со славянским носом взглянул на него, будто на какого-нибудь колхозника или бомжа, Григорий сказал себе, что непременно проникнет на эту попойку ("вечеринку с коктейлями"), поскольку там ему самое место.

Или он не царедворец, таящийся под сенью телевизионного трона? Или не он вкладывает в уста Петра Пекаря добрую половину произносимых им с экрана слов? Или не он почти знаменитость, а вернее сказать, чревовещатель знаменитости? "Поди прочь, человече, – подумал Григорий. – В моих жилах течет кровь Романовых". (Хотя это вряд ли было так.)

Если вы держитесь уверенно, дело в шляпе. Швейцар заметил льдинки в глубоко посаженных глазах Григория, увидел, как тверды его осунувшиеся скулы, как расправлены тщедушные плечи, и признал в нищем принца. Он торжественно (хотя и не очень) простер длань и молвил, возвращая приглашение:

– Прямо через вестибюль, вторая дверь направо.

– Благодарю вас, – сказал Григорий и с веселым изумлением заметил, как швейцар соединил каблуки (ладно, пусть беззвучно, но все-таки). Миновав его, Григорий вошел в вестибюль, убранный плюшем и мрамором.

Шум выкатывал из международного зала клубами, будто чад из кухни деревенского постоялого двора. Болтают на вечеринках во всем мире одинаково – весело и ни к кому не обращаясь; эта болтовня создает некую особую окружающую среду, как бы деля белый свет на гуляк и никому не нужных чужаков. При мысли о том, что на сей раз он попал в число избранных, Григорий почувствовал радость и нырнул в это шумное облако. Оно не отторгло, а радушно поглотило его. Едва ли он сознавал, что какой-то человек у дверей забрал у него приглашение и провел вновь прибывшего под широкой аркой в просторную комнату с высоким потолком, убранную с таким расчетом, чтобы как можно ярче напомнить людям о царской роскоши и царском могуществе. Везде золото и белая эмаль, вдоль стен – вроде бы неприметные, но величественные кресла, в которых восседали надутые, будто сизари, разодетые люди.

Две люстры по торцам комнаты перемигивались над головами официантов, облаченных в тускло-коричневые одеяния (здесь не было ни одной красной ливреи). Как будто владельцы замка впустили в главный пиршественный зал своих смердов, чтобы те могли отметить какое-то ежегодное торжество, подумал Григорий.

Можно ли извлечь из этого шутку? Конечно, можно, только пойдет ли она в дело? Теперь, когда всем видно, что пролетариат наломал дров, повсюду царит некое ошеломленно двойственное отношение к тому высокородному младенцу, которого выплеснули вместе с водой в 1917 году. Уже несколько месяцев и Григорий, и Петр Пекарь всячески пытались вплести в текучку дня сегодняшнего упоминания о царствах, царях и царственных фамилиях, но все шутки на эту тему выходили слишком плоскими и бледными.

Беда была в том, что они не могли выразить однозначного отношения к предмету. Разумеется, никому не хотелось вновь попасть под власть класса, искренне полагавшего, что между крестьянами и их скотом нет никакой разницы, но все же... Все же что-то не получалось со стилем. Со стилем, а не с сутью.

"Цари для нас и поныне – что ком в глотке. Ни проглотить, ни выплюнуть".

Это не смешно. Это всего-навсего правда.

Озираясь в поисках бара (ему разрешалось выпивать, но в меру – пока в меру; безудержные возлияния еще впереди), Григорий скользнул взглядом по миловидной девушке в центре забитой народом комнаты. Она оживленно беседовала с высоким, коренастым, тупорылым мужиком, который мог быть только легавым и никем иным. Возможно, даже из КГБ. Девушка была рослая, стройная, почти блондинка, с ясными глазами и очаровательным носиком; она прямо пыжилась от самоуверенности. Наряд девушки производил впечатление сшитого на заказ и сидел, как влитой. "Американка", – подумал Григорий и стал продвигаться поближе к водке.

Русского, с которым беседовала Сьюзан Кэрриган, очень развеселила мысль о том, что девушка попала в Москву, одержав победу в объявленном журналом конкурсе. Звали этого русского Михаилом, и он преподавал экономику в МГУ. Высокий, худощавый, лощеный мужчина с приятно резкими чертами и мурлыкающим баритоном, которым он сейчас произносил безупречные английские фразы с легким оксфордским акцентом.

– Определение ценностей капиталистического общества, – вещал он, наверное, никогда не будет понято моим поколением. Допустим, какая-то фирма гонит из картофеля водку. Чтобы продать эту водку, фирма наобум выбирает гражданина (случилось так, что в данном случае вас, гражданочка) и бесплатно отправляет в путешествие в Москву. Вы сами, при всем желании и даже крепчайшей в мире печени, никогда не сможете выпить столько водки, сколько нужно, чтобы покрыть расходы винодела по устройству этого предприятия. По сути дела, – он рассмеялся и указал на бокал в руке девушки, – вы и вовсе водку не пьете, а пьете белое вино.

– Да, – согласилась девушка, – я знаю, это может показаться глупым, но...

– Ничуть, ничуть. – Михаил подтрунивал над ней так прямодушно и дружелюбно, что девушка не могла обижаться на него. – Разделить общество любительницы белого вина весьма приятно, – заверил он ее. – А кроме того, в этой комнате нет ни одного человека, который продержится на ногах дольше вас, это несомненно. Однако вернемся к обсуждаемому вопросу. Производитель водки не может надеяться, что вы вернете ему потраченные деньги. Возможно, он считает, что другие граждане узнают о проявленной им по отношению к вам щедрости, воспылают к нему теплыми чувствами и станут покупать его товар в количествах, достаточных и более чем достаточных, для покрытия его расходов? И это – в дополнение к той водке, которую они купили бы и так.

– Понятия не имею, – честно призналась Сьюзан. – Что бы они там себе ни думали, я чудесно провожу время. Россия так прекрасна.

– Вы полагаете? – улыбаясь ее воодушевлению, спросил он.

– Музеи, картины, иконы! – воскликнула девушка. – А как красива река. Надеюсь, компания "Семенов" сторицей окупит свои расходы.

– Уже окупила, – произнес слева от нее голос с американским выговором. Девушка и Михаил повернулись и увидели бородача лет сорока с чем-то, облаченного в мятую спортивную куртку и белую сорочку. На шее – бордовый галстук-бабочка, а над ним – виноватая улыбка человека, без приглашения влезшего в разговор. – Простите меня, – добавил бородач, – я случайно услышал. Зная, что вы... ведь вы – Сьюзан Кэрриган, так?

– Совершенно верно.

– Джек Филдинг, – представился он. – Сотрудник нашего посольства. Мы выправляли кое-какие ваши бумаги. Так вот, я полагаю, что принцип тут следующий. Правда, я не экономист. – Он повернулся к Михаилу. – В отличие от вас, не так ли?

– Да, я занимаюсь экономикой, – ответил Михаил и представился еще раз, назвав какую-то немыслимо длинную фамилию. Мужчины обменялись рукопожатием, и Михаил продолжал: – Вы понимаете, как складывалась ценность подарка, сделанною мисс Кэрриган?

– Думаю, что да, – отвечал Джек Филдинг. – Главное тут – реклама и общественное мнение. Предложив людям столь желанную для многих награду, вы прославите свое имя. Когда покупатели пойдут в местную винную лавку, то скорее всего приобретут там именно ваш товар. Значит, если вышло так, как хотели устроители, они добились увеличения продаж еще до окончания конкурса и нажились раньше, чем потратились на мисс Кэрриган.

– Ну а если вышло не так, как они задумывали? – спросил Михаил. – Если они не увеличили объем продаж?

Джек Филдинг с улыбкой передернул плечами.

– Ну тогда все равно придется платить, пусть и с зубовным скрежетом. Как ни крути, а мисс Кэрриган получила бы свою поездку в Москву.

– Как здорово! – воскликнула Сьюзан.

– По этой и по многим другим причинам я остаюсь сторонником свободного рынка, – продолжал Джек Филдинг. – Частной компании гораздо труднее нарушить договор, чем государственной.

– Э... – встревоженно молвил Михаил, – если мы намерены обсуждать свободный рынок, я, пожалуй, налью себе еще выпить. Сьюзан, ваш бокал тоже опустел.

– Благодарю, – ответила девушка, протягивая ему стакан.

Михаил вопросительно посмотрел на американца.

– Мистер Филдинг?

– Благодарю вас, мне достаточно.

– Тогда я сейчас вернусь, – пообещал Михаил, направляясь к стойке.

Джек Филдинг с тусклой улыбкой оглядел зал и сказал:

– Тут зверинец какой-то.

– Ума не приложу, почему меня пригласили, – простодушно проговорила Сьюзан. – Может, потому, что я живу в этой гостинице.

– Наверное, эти охранники культуры хотели, чтобы тут было как можно больше англоязычного люда, – ответил Филдинг. – Поэтому и меня прислали сюда. Такая помпа призвана создать у русских впечатление, будто эта организация пользуется большим влиянием на Западе. Но список гостей любой такой вечеринки – гораздо более мудреная загадка, чем даже та идея, на которой основан выигранный вами конкурс, повергнувший вашего русского друга в такую растерянность.

"Моего русского друга. Кабы так. Но в самом начале разговора Михаил упомянул, что женат". "Увы, жена не смогла сегодня пойти со мной". Впрочем, Сьюзан все равно было приятно его общество. В конце концов она приехала сюда знакомиться с Россией, а не точить лясы с Джеком Филдингом. Таких, как он, на любой вечеринке в Манхэттене не меньше полудюжины.

Вернется Михаил или нет? Может, Филдинг нарочно спугнул его? Сквозь брешь в толпе гостей Сьюзан видела, что русский сидит у стойки в дальнем конце и беседует с другим русским.