Текст книги "Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками 1918 — 1924"

Автор книги: Ричард Пайпс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 52 страниц)

Человеческий труд, всегда опираясь на коллективный опыт и пользуясь коллективно выработанными средствами, в этом смысле всегда коллективен, как бы ни были в частных случаях узкоиндивидуальны его цели и его внешняя, непосредственная форма (т. е. и тогда, когда это труд одного лица, и только для себя). Таково же и творчество.

Творчество – высший, наиболее сложный вид труда. Поэтому его методы исходят из методов труда»²⁰.

В примитивном, бесклассовом обществе есть только одна, общая для всех культура, и высшим достижением ее является язык. Но и поэзия, музыка, танец тоже помогают в общем труде и на войне.

На определенной стадии человеческого развития, согласно Богданову, наступает разделение труда и его производного – общественных классов. Исчезновение социальной однородности ведет к раздвоению культуры, по мере того как имущественная элита монополизирует мысль и навязывает свои идеи и ценности инертным массам. В результате образуется разрыв между интеллектуальным и физическим трудом, который владельцы средств производства используют для того, чтобы держать рабочие классы в порабощении. В обществах, основанных на классовых различиях, искусство и литература становятся крайне индивидуализированными, а творческие личности руководствуются лишь своим «вдохновением». Но индивидуализм феодальной и капиталистической культуры более кажущийся, чем реальный. Применяя концепцию Эмиля Дюркгейма о коллективном разуме, Богданов утверждал, что корни даже крайне индивидуального творчества лежат в ценностях, которые писатели и художники восприняли от своего класса²¹. Отсюда следует, что, когда пролетариат придет к власти, возникнет новая культура, отражающая его опыт, сложившийся на заводах и фабриках, где люди работают в спаянном коллективе, и потому их культура тоже станет носить коллективный, а не индивидуальный характер, и в этом отношении будет ближе к культуре первобытного общества. «Я» буржуазной культуры уступит место «мы». В новых условиях наследие старой, «буржуазной», культуры утратит свое значение. Некоторые из наиболее радикальных последователей Богданова хотели не только отвергнуть, но и физически уничтожить приметы прошлого – музеи и библиотеки и даже науку – как ненужный или даже вредный хлам. Сам Богданов придерживался более умеренных взглядов. Рабочему, писал он, следует относиться к буржуазной эпохе, как атеист относится к религии, то есть с беспристрастным любопытством. Но он не должен воспринимать ее, поскольку ее авторитарный и индивидуалистический дух ему чужд. Новая культура возникнет из неисчерпаемой творческой силы, скрытой в массах заводских рабочих, едва лишь они получат возможность писать, рисовать, сочинять музыку и заниматься любой иной интеллектуальной и эстетической деятельностью, от которой их отгородила буржуазия.

В 1909 году при финансовой поддержке Максима Горького и Федора Шаляпина Богданов открыл на острове Капри экспериментальную большевистскую школу для подготовки кадров интеллектуальных рабочих. Около дюжины учащихся, перебравшихся нелегально из России, вместе со своими наставниками социал-демократами подготовили учебную программу по философии и общественным дисциплинам и, пройдя курс обучения и разъехавшись по родным местам, должны были распространять полученные знания среди рабочих. Систему обучения построили так, чтобы наставники не только учили своих учеников, но и сами учились у них. Основной упор делался на пропаганду и агитацию. Вскоре открылась школа в Болонье, действующая на тех же принципах²².

Ленин отвергал богдановскую философию культуры, ибо верил, что социализм, даже уничтожив капитализм, должен строиться на его основе. В рабочих он не видел того творческого потенциала, которым их наделял Богданов. Ленин воспринимал культуру как технократ, под углом зрения передовой науки и инженерных знаний, неведомых российским массам: он хотел учить их, а не учиться у них. Отвергая теорию Пролеткульта как абсурдную и «сплошной вздор», он утверждал, что «пролетарская культура должна явиться закономерным развитием тех запасов знания, которые человечество выработало под гнетом капиталистического общества… Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество»²³. Но более всего раздражало Ленина в теории Богданова представление о том, что культура есть самостоятельная сфера человеческой деятельности, параллельная и равноценная политике и экономике²⁴. Он опасался, и не без основания, что рабочие кадры, подготовленные на Капри и в Болонье, попытаются создать собственный большевистский аппарат, послушный Богданову. Зная, что некоторые последователи Богданова видят в нем властителя дум и претендента на роль вождя, Ленин исключил его и Луначарского из партии (1909).

После большевистского переворота, благодаря дружбе с Луначарским, Богданов нашел благоприятное применение своим идеям. В декрете, изданном вскоре после назначения на пост комиссара просвещения, Луначарский (восстановленный в партии в 1917 г.) говорит о развитии «рабочих, солдатских, крестьянских культурно-просветительных организаций» и их «полной автономии как по отношению к государственному центру, так и центрам муниципальным»²⁵. Это постановление, проскользнувшее сквозь худое сито раннего большевистского законотворчества, дало Пролеткульту уникальный статус при ленинском режиме, освободив его от контроля партийных и руководимых партией государственных органов.

Пользуясь щедрыми субсидиями комиссариата Луначарского, Богданов сумел покрыть Россию сетью пролеткультовских организаций: студии живописи и ваяния, в которых вели занятия профессионалы, поэтические кружки, народные театры, всевозможные вечерние курсы, библиотеки и выставки. Профессиональные писатели и художники, вовлеченные в эту деятельность, не только делились секретами своего ремесла, но и старались пробудить творческий потенциал учеников. Пролеткультовцы апеллировали исключительно к коллективному творчеству, без оглядки на чье-то личное «вдохновение» или примеры прошлого: один теоретик Пролеткульта в качестве образца коллективного творчества приводил газету²⁶. В поэтических мастерских даже стихи создавались коллективным методом – построчно. Поэзия должна была отражать механистичность современной индустриальной эры, и соответственно должен был измениться и ее ритм: место пушкинского четырехстопного ямба, выразителя «дворянской лени», должен был занять новый ударный ритм. Как сказал один из пролеткультовских авторов, «мы стоим накануне электрификации поэзии, где центральный динамо – ритм современного завода»²⁷.

Пролеткульт пытался также преобразовать культуру быта. На первой его конференции, проходившей в феврале 1918 года, серьезно обсуждались вопросы о «правах ребенка» и предполагалось наделить детей, невзирая на возраст, правом выбирать обучение себе по вкусу и уходить от родителей, если они их почему-либо не удовлетворяют²⁸.

Один из самых эксцентричных деятелей Пролеткульта – Алексей Гастев, рабочий-слесарь из первых последователей Богданова, ставший поэтом и теоретиком культуры и прославившийся в первые годы революции как «певец стали и машин». После 1920 года он увлекся применением в повседневной жизни системы организации и интенсификации труда методом хронометрирования движений, разработанной Фредериком Тейлором. Члены его «Лиги времени», имевшей отделения во всех крупных городах, призывались нигде и никогда не расставаться с часами и вести «хронокарты», куда они записывали бы, как использовалась ими каждая минута суток. В идеале всем полагалось отправляться ко сну и пробуждаться в одно и то же время. Для экономии времени он предлагал «механизировать речь», заменяя привычные в русском языке длинные выражения более короткими и используя аббревиатуры, за избыточное употребление которых и поныне он несет немалую ответственность.

Вершиной его разгоряченного вдохновения явились идеи о механизировании человека и его жизнедеятельности, в духе экспериментов по хронометрированию, проводившихся в Центральном институте труда, созданном и руководимом им. Его посещали видения будущего, когда люди превратятся в автоматы, не имеющие своих имен, а только номера, и лишенные личных идей и чувств, чья индивидуальность должна раствориться без следа в коллективном труде: «Вот эта-то черта и сообщает пролетарской психологии поразительную анонимность, позволяющую квалифицировать отдельную пролетарскую единицу как А, Б, С, или как 325, 075 и 0 и т. п… Это значит, что в его психологии из края в край мира гуляют мощные грузные психологические потоки, для которых как будто уже нет миллиона голов, есть одна мировая голова. В дальнейшем эта тенденция незаметно создаст невозможность индивидуального мышления»²⁹.

Этот кошмар, в котором один западный историк усмотрел «видение надежды»³⁰, дал Евгению Замятину материал для его антиутопии «Мы», а Карелу Чапеку для пьесы Р.У.Р., где он впервые ввел в обиход придуманное им слово «робот». [Fulop-Miller R. Geist und Gesicht des Bolschewismus. Zurich, 1926. S. 274–287, см также: Stites R. Revolutionary Dreams. New York, 1989. P. 149–155. В 1938 году Гастев был арестован и погиб в 1941-м (Gorsen P., Knoedler-Bunte E. Proletkult. Stuttgart, 1974. Bd. 2. S. 150).]. По странной иронии судьбы, приписываемый капитализму порок, а именно дегуманизация труда, стал идеалом для многих коммунистов.

Пролеткульт быстро развивался, в период своего расцвета в 1920 году он насчитывал 80 тыс. членов и 400 тыс. сочувствующих³¹. На многих заводах существовали его ячейки, действовавшие независимо от партийных организаций. Вообще лидеры Пролеткульта пользовались свободой от партийного контроля, о какой не могла даже мечтать никакая иная группа: они не скрывали, что рассматривают себя ответственными лишь перед собственным руководством. На московской конференции пролеткультовских организаций было постановлено, что Пролеткульт «должен стать организацией самостоятельно-классовой наравне с другими формами рабочего движения: политической и экономической»³². В программном документе, опубликованном в первом выпуске печатного органа Пролеткульта, его председатель заявлял, что культурная задача власти требует разделения труда: на Наркомпрос возлагается ответственность за народное образование, тогда как Пролеткульт призван руководить творческой энергией пролетариата. И для исполнения этой задачи он должен быть освобожден от ограничений, наложенных на другие государственные органы³³. Надежда Крупская, которую Ленин просил присматривать за Наркомпросом, не раз выступала против «сепаратизма» Пролеткульта, но Луначарский, отчасти из симпатий к идеям Богданова, а отчасти по несвойственному большевикам отвращению к суровым мерам, не спешил исправить ситуацию.

Именно это политическое самомнение и погубило движение. Ленин обратил внимание на Пролеткульт в августе 1920 года, когда попросил одного из руководителей Наркомпроса и известного историка М.Н.Покровского разъяснить «юридический» статус организации³⁴. Как только он понял, какой независимостью она пользуется и каковы ее требования самостоятельности для своих ячеек и печатных органов, он распорядился включить организации Пролеткульта в Наркомпрос (октябрь 1920). В последующие два года центральный и региональные отделы Пролеткульта были закрыты и его культурная деятельность сведена на нет. [Богданов, медик по образованию, часто обращался к медицинским проблемам. В 1926 году он основал Институт переливания крови. Он умер в 1928 году в результате медицинского эксперимента, поставленного на самом себе.].

Пролеткульт просуществовал еще несколько лет, но его философия была отвергнута правящим режимом. Победил ленинский взгляд. Советская культура должна использовать все культурное наследие человечества: новый порядок поднимет ее на невиданную высоту, заявлял Ленин, но подъем будет постепенным, шаг за шагом, а не резкими скачками. Это было важнейшее решение и, возможно, единственное его либеральное деяние, завещанное преемникам. Ибо даже под самыми строгими ограничениями, какие ввел Сталин, граждане Советского Союза имели доступ к культурной сокровищнице человечества. И это помогало им сохранить разум в безумных условиях.

* * *

Коммунистический режим контролировал культурную деятельность двумя способами: цензурой и монополией. Цензура имела давнюю традицию в Российском государстве: она была впервые учреждена в 1826 году и с тех пор неуклонно действовала вплоть до 1906 года, когда в других европейских странах ее уже отменили. До 1864 года действовала предварительная цензура, требовавшая, чтобы все произведения перед публикацией или постановкой на сцене были представлены компетентным органам для получения разрешения. Такой механизм цензуры в современном мире существовал только в России. В 1864 году была принята иная модель, подразумевавшая судебную ответственность за публикацию недозволенного материала. Цензура была отменена в 1906 г., однако в 1914-м в России, как и в других воюющих странах, была введена военная цензура. 27 апреля 1917 года Временное правительство сняло последние ограничения свободы печати и отменило административную ответственность, кроме как за разглашение военных секретов³⁵.

О значении, какое большевики придавали контролю за информацией и общественным мнением, ярко свидетельствует тот факт, что самым первым законодательным актом, изданным 27 октября сразу после захвата власти, был декрет о закрытии «контрреволюционных» – то есть не приветствовавших октябрьского переворота – газет, что квалифицировалось как «временные и экстренные меры»³⁶. Такая поспешность в то время, когда у большевиков хватало множества иных неотложных дел, объясняется убежденностью Ленина в том, что «печать есть центр и основа политической организации»³⁷, – иными словами, свобода прессы равносильна свободе политических организаций. Декрет встретил такое сопротивление со всех сторон, включая союз печатников, пригрозивших закрыть все типографии, в том числе и большевистские, что исполнение грозного распоряжения пришлось приостановить. В феврале 1918-го его сменили другие, менее строгие цензурные правила, согласно которым право публикации предоставлялось всем гражданам, сообщившим властям имя и адрес издателя. Газетам вменялось в обязанность печатать декреты и постановления правительства на первой полосе³⁸.

В последующие пять лет, хотя эффективного цензурного аппарата не было, новый режим предпринимал разнообразные меры для ограничения свободы печати, конечным результатом которых явилось удушение независимой прессы³⁹. Прежде всего в крупных городах были учреждены комиссариаты печати, подчинявшиеся Совнаркому и наделенные полномочиями по своему усмотрению приостанавливать враждебные публикации и закрывать типографии⁴⁰. Декрет, изданный в декабре 1917 года, предоставлял подобные полномочия местным советам⁴¹. 28 января 1918 года вступил в действие новый орган подавления прессы – приданный Ревтрибуналу революционный трибунал печати, ведению которого подлежали дела издателей и авторов, повинных в «сообщении ложных или извращенных сведений»⁴². На практике в основном ответственность за цензуру в этот период взяла на себя Чека, которая через свои местные отделения собирала информацию о враждебных публикациях и предавала виновных Ревтрибуналу. Газеты, которые, по мнению ЧК, содействовали попыткам свержения коммунистического режима, она закрывала. В первые семь месяцев большевистского правления (с октября по май) более 130 «буржуазных» и социалистических изданий было таким образом запрещено⁴³.

В первой половине 1918 года, когда народная поддержка нового режима ослабела, издатели и авторы часто представали перед трибуналами. Непокорные газеты подвергались денежным штрафам; многие номера выходили с белыми полосами на месте запрещенных цензурой публикаций. Некоторые закрывались временно или навсегда; и, как при царизме, те, которые сохранялись, обязывались печатать официальное опровержение информации, вызвавшей недовольство цензуры. Вспоминая прежний опыт, накопленный до 1906 года, навлекшие на себя гнев властей газеты часто выходили на следующий же день у другого издателя и под новым, прозрачно завуалированным названием⁴⁴. Так, меньшевистская ежедневная газета «День» умудрилась в течение месяца (ноябрь 1917) выйти под восемью различными наименованиями: сначала «День» после закрытия превратился в «Полдень», затем в «Новый день», следом в «Ночь», «Полночь», далее в «Грядущий день», «Новый день» и «В темную ночь». Последний номер носил название «В глухую ночь»⁴⁵.

Для еще большего ограничения свободы печати прибегли к экономическим мерам. 7 ноября 1917 года по декрету Ленина рекламная деятельность монополизировалась государством, лишая прессу основного источника дохода. Власти, кроме того, национализировали многие типографии, передавая их большевистским организациям. И при всем том независимая пресса продолжала существовать. Между октябрем 1917 и июнем 1918 года в провинции, то есть вне Москвы и Петрограда, издавалось около 300 небольшевистских газет. В одной Москве было 150 независимых ежедневных газет⁴⁶.

Существование их было, однако, лишь временной отсрочкой: Ленин не скрывал, что намеревается ликвидировать независимую печать при первой же удобной возможности. Когда во время выступления на открытии VI съезда советов в марте 1918 года он коснулся газет и из аудитории раздались голоса: «Закрыли все», Ленин ответил: «Еще, к сожалению, не все, но закроем все»⁴⁷. Комиссар по делам печати В.Володарский предостерегал в мае 1918-го: «Мы терпим буржуазную печать только потому, что мы еще не победили. Но когда мы в „Красной газете“ напечатаем „мы победили“, с этого момента ни одна буржуазная газета не будет допущена»⁴⁸. Обоснование такой угрожающей позиции дал современный советский писатель: летом 1918 года, по его словам, «окончательно выяснилось, что вся периодическая печать, кроме правительственной, является весьма последовательной в своей борьбе за власть тех партий и группировок, которые стояли позади каждой газеты. Для правительства остался один путь – закрытие всей антисоветской периодической печати…»⁴⁹

Независимая пресса была окончательно ликвидирована летом 1918-го, за два года до победы большевиков в гражданской войне. Процесс начался в Москве в воскресенье 7 июля с закрытия небольшевистских изданий, в тот день, когда латышские стрелки подавили левоэсеровский мятеж⁵⁰. Эту чрезвычайную меру формализовали два дня спустя, когда правительство отменило разрешения на выход газет, журналов, брошюр, бюллетеней и плакатов, выданные в Москве до 6 июля: отныне такие публикации, за исключением принадлежащих и распространяемых правительственными учреждениями и Российской Коммунистической партией, запрещались⁵¹. Положение это первоначально распространялось только на столицу и должно было сохранять силу «до полного укрепления и торжества Российской Советской Социалистической Федеративной Республики»⁵², но очень скоро действие его распространилось на все подвластные большевикам территории и уже не отменялось. 19 июля 1918 года «Известия» опубликовали текст Конституции РСФСР; статья 14 ее гласила, что для обеспечения тружеников «истинной» свободой мнения правительство «уничтожает зависимость печати от капитала и предоставляет [печать] в руки рабочего класса и крестьянской бедноты»⁵³. Это законодательное положение создало законное основание для методичного подавления последних остатков небольшевистской прессы. Еще до окончания года 150 московских ежедневных газет, общим тиражом порядка 2 миллионов, были закрыты⁵⁴. Та же участь ждала и провинциальную прессу. К сентябрю 1918 года, когда в Советской России развернулся красный террор, свободной печати, способной адекватно откликнуться на насилие, в стране уже не оставалось.

Вместе с газетами Ленин прикрыл и многие журналы, в том числе и знаменитые российские «толстые журналы», из коих некоторые вели начало еще с XVIII века: «Вестник Европы», «Русский вестник», «Русская мысль» и десятки других. Одним махом Россия лишилась мощнейших рупоров общественного мнения и основного канала распространения художественных произведений, страна была отброшена назад в допетровскую эпоху, когда и новости, и их интерпретация были прерогативой государства⁵⁵.

Как и царский режим, Ленин проявлял большую благосклонность к книгам, благо они имели сравнительно небольшую аудиторию. Но и тут он ущемил свободу выражения, национализировав издательства и типографии. Государственное издательство (Госиздат), основанное в декабре 1917 года под эгидой Наркомпроса, получило монополию на книгоиздание, и в этом качестве позже ему была поручена книжная цензура. [См.: Назаров А.И. Октябрь и книга. М., 1968. С. 135–188. Госиздат реально начал работать только в мае 1919 г., и ответственность за цензуру на него была возложена 12 декабря 1921 года.]. Контроль над печатью стал особенно эффективен путем введения 27 мая 1919 года государственной монополии на бумагу⁵⁶. В 1920-21 гг. государство монополизировало продажу книг и других печатных изданий⁵⁷. Несколько частных издательств, сохранившихся в Петрограде и Москве в 1919–1923 гг., существовали в основном благодаря выполнению заказов Госиздата. В провинции независимая печать умолкла совершенно: к 1919 году почти все книги выходили с маркой местного отделения Госиздата⁵⁸.

В октябре 1921 года Чека было предоставлено право усилить предварительную военную цензуру⁵⁹. Понятие «военных секретов» не было никак конкретно определено, и эта мера в действительности распространяла запрет на публикации, не имеющие к ним никакого отношения.

В 1920 году предприняли оригинальную попытку внедрить цензуру задним числом. Надежда Крупская, которую Ленин поставил во главе нового пропагандистского учреждения – Главполитпросвета, входившего в состав Наркомпроса, решила, что советские библиотеки следует очистить от мракобесной литературы. Она предлагала через наркомат обязать советские библиотеки изъять из открытого доступа все издания 94 авторов, в числе которых были Платон, Декарт, Кант, Шопенгауэр, Герберт Спенсер, Эрнст Мах, Владимир Соловьев, Ницше, Уильям Джеймс, Лев Толстой и Петр Кропоткин, за исключением двух экземпляров, которые должны находиться на особом хранении (спецхране). [Социалистический вестник. 1923. № 21/22. С. 8–9. Fulop-Miller R. Geist und Gesicht des Bolschewismus. S. 75. Это распоряжение, по всей видимости, не было выполнено, ибо в 1923 году оно было издано вновь. С.А.Федюкин (Борьба с буржуазией в условиях перехода к нэпу. М., 1977. С. 170–171) утверждает, что этот список составляла не Крупская, которая аннулировала его (см.: Правда. 1924. № 81. 9 апр. С. 1).].

Недремлющий государственный контроль над информацией, идеями и образами 6 июня 1922 года получил прочную основу благодаря учреждению в Наркомпросе цензурного отдела, получившего название Главное управление по делам литературы и издательства, или в обиходе – Главлит⁶⁰. На Главлит была возложена обязанность осуществлять предварительную цензуру всех публикаций и живописного материала и составлять списки запрещенной литературы, дабы пресечь «издание и распространение произведений… содержащих агитацию против советской власти». Отныне все тексты, предназначенные к печати, кроме изданий партийных, коминтерновских и Академии наук, на которых цензура не распространялась, должны были получить визу Главлита или одного из его региональных отделений. Кроме того, Главлит должен был вести «борьбу с подпольными изданиями». Секретным циркуляром Политбюро и Оргбюро ЦК запрещалось ввозить в страну книги «идеалистического, религиозного и антинаучного содержания», а также иностранные газеты и «русскую белогвардейскую литературу»⁶¹. Это, однако, не касалось высшего руководства, включая и Ленина, который регулярно получал зарубежные издания, в том числе и «белогвардейские». Исполнение распоряжений Главлита поручалось Главному политическому управлению, преемнику ЧК. В феврале 1923 года в Главлите был образован новый отдел под названием Главрепертком, который должен был следить за тем, чтобы антикоммунистические, религиозные и тому подобные материалы не проникали на сцены театров, экраны кино, концертные площадки и в грамзаписи. Со временем Главлит и Главрепертком стали нести не только запретительные и охранительные функции, но и составляли «общий ориентировочный план» изданий, устанавливающий квоты по различным темам, на какие, по мнению властей, следует обратить особое внимание. Кроме того, Главлит занимался и кадровой политикой учреждений периодической печати⁶². Заведовать Главлитом был поставлен старый большевик Н.Л.Мещеряков, инженер по образованию, а его заместителем назначен П.ИЛебедев-Полянский, ведущая фигура в Пролеткульте.

Правила, которыми руководствовались в своей работе цензоры Главлита, все более ужесточались, пока наконец из общественной жизни не стерлись последние следы независимой мысли. [Число книг, запрещенных Главлитом в 1921—22 гг., было сравнительно небольшим: 3,8 % в Москве и 5,3 % в Петрограде (Пролетарская революция. 1922. № 6. С. 131). Но эти цифры ни о чем не говорят, принимая во внимание, что сами авторы представляли на суд Главлита только те произведения, которые заведомо имели шанс пройти цензуру.]. Деятельность Главлита губительно отразилась на художественном творчестве, поскольку у писателей и художников, которым цензура бесцеремонно заглядывала через плечо, выработался защитный инстинкт самоцензуры. Писатель Пантелеймон Романов сетовал на это уже в 1928 году, когда еще не ощущался мертвящий гнет сталинской цензуры: «Россия уж такая несчастная страна, что она никогда не увидит настоящей свободы. И как они не поймут, что, запечатывая мертвой печатью источники творчества, они останавливают и убивают культуру?.. Ведь, подумайте, нигде, кроме СССР, нет предварительной цензуры! Когда писатель не уверен в том, что ему несет завтрашний день, разве можно при таких условиях ждать честного, открытого слова? Все и смотрят на это так: все равно, буду что-нибудь писать, лишь бы прошло… Прежде писатели боролись за свои убеждения, чтили их, как святыню. Ведь прежде писатель смотрел на власть как на нечто чуждое ему, враждебное свободе. Теперь же нас заставляют смотреть на нее как на наше собственное, теперь сторониться от власти уже означает консерватизм, а не либерализм, как прежде. А каковы теперь убеждения писателя?

Если ему скажут, что его направление не подходит, он краснеет, как сделавший ошибку ученик, и готов тут же все переделать, вместо белого поставить черное. А все потому, что запугали»⁶³.

Вопреки – а может быть, и в силу – невиданного могущества Главлита над всей литературой, театром, кино, музыкой, словом, над всем творчеством, известно о нем очень мало: ни в одном из трех изданий Большой Советской Энциклопедии нет даже статьи, посвященной этой теме. В издании 1934 года читателю без тени смущения сообщается, что «Октябрьская революция положила конец и царской и буржуазной цензуре». [БСЭ 1-е изд. М., 1934. Т. 60. С. 474. Гораздо труднее объяснить, почему в современном исследовании, посвященном материнской организации, Наркомпросу, американский историк Шейла Фитцпатрик обходит полным молчанием Главлит. Симпозиуму под названием «Большевистская культура» (Bloomington, Ind., 1985) удалось, казалось, недостижимое – ни разу не упомянуть Главлит даже в разделе, посвященном теме «Ленин и свобода печати».].

* * *

Когда большевики пришли к власти, их политика в отношении литературы определялась лишь желанием выпускать как можно больше хороших книг, доступных широким массам. 29 декабря 1917 года декретом, объявившим о создании Госиздата, наследие классиков русской литературы, срок авторских прав которых истек, стало собственностью государства, что в первую очередь весьма болезненно отразилось на частных издательствах, лишив их важного источника доходов. Дополнительный декрет от 26 ноября 1918 года объявлял, что вообще все произведения – как опубликованные, так и неопубликованные, живущих авторов или почивших – могут быть признаны государственной собственностью. Авторский гонорар определялся в соответствии с установленными расценками. В декрете от 29 июля 1919 года указывалось, что на правительство не распространяются установленные бывшими владельцами ограничения на переданные на хранение в музеи и библиотеки личные архивы умерших русских писателей, композиторов, музыкантов и ученых и т. д.⁶⁴ В 1918 году многие частные библиотеки были конфискованы⁶⁵. Таким путем шаг за шагом все наследие русской культуры переходило в собственность государства, то есть – Коммунистической партии.

Как уже говорилось, лучшие творческие силы России бойкотировали новую власть, а тем немногим, кто пошел на сотрудничество с ней, как Блок, Маяковский, Валерий Брюсов, пришлось ощутить на себе неприязненное отношение собратьев по цеху. Многие писатели предпочли тяготы и одиночество эмиграции удушающей атмосфере родного дома, среди них Иван Бунин, Константин Бальмонт, Владимир Ходасевич, Леонид Андреев, Марина Цветаева, Илья Эренбург, Зинаида Гиппиус, Максим Горький, Вячеслав Иванов, Александр Куприн, Дмитрий Мережковский, Алексей Ремизов, Алексей Толстой и Борис Зайцев. [Poggioli R. The Poets of Russia. Cambridge, Mass., 1960. P. 298; Kulturpolitik der Sowjetunion / Hrsg. O. Anweiler, K.H.Ruffman. Stuttgart, 1973. S. 193. Из перечисленных выше эмигрантов пятеро в конце концов вернулись в Россию: Эренбург и Толстой в 1923-м, Горький в 1931-м, Куприн в 1937-м и Цветаева в 1938-м. Эренбург, Горький и Толстой сумели приноровиться к сталинскому режиму. Куприн умер спустя год после возвращения, а Цветаева покончила с собой в 1941 году (См. также: Raeff M. Russia Abroad. New York—Oxford, 1990). Следует заметить, что Муссолини, чья культурная политика была много либеральней ленинской, наоборот, сумел привлечь к себе многих известных писателей, включая Луиджи Пиранделло, Курцио Малапарте, Джиованни Папини и Габриэля Д'Аннунцио. Даже писатели и художники, отвергавшие режим, находили для себя возможным жить в фашистской Италии, и эмигрировали очень немногие.]. Замятин, получивший разрешение эмигрировать в конце 20-х годов по специальному указанию Сталина, выразил чувства многих писателей-соотечественников, когда в 1921 году писал, что, если страна будет обращаться со своими гражданами как с детьми, боясь любого «еретического слова», «у русской литературы только одно будущее: ее прошлое»⁶⁶. В мире, лишенном всякого смысла, этот парадокс стал излюбленным афоризмом. Блок, не пожелавший эмигрировать, но вскоре разошедшийся с большевиками, искал объяснение охватившему его при новом режиме творческому бессилию: «Большевики не мешают писать стихи, но они мешают чувствовать себя мастером… Мастер тот, кто ощущает стержень всего своего творчества и держит ритм в себе»⁶⁷.