Текст книги "Канада"

Автор книги: Ричард Форд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

29

Теперь мне придется описывать время иначе. В следующие полтора дня – до полудня понедельника – часы неслись вскачь, смешиваясь один с другим. Я помню отдельные события, но не то, что их разделяло. До звонка в дверь время текло плавно и гладко, отвечая давно установившемуся порядку нашей семейной жизни. Даже сейчас мне иногда начинает казаться, что тех двух дней не было, или что они мне приснились, или что я неправильно их запомнил. Но ведь в желании, чтобы каких-то событий, даже самых дурных, не было, ничего хорошего нет, потому что иного пути к вашему настоящему вам все равно не отыскать.

За открытой отцом дверью обнаружились на веранде двое крупных мужчин. Мама вышла из кухни и села за обеденный стол. Чемодан ее стоял рядом с кушеткой, на которой все еще сидела Бернер со своим зеленым чемоданчиком между ступней. Я замер в коридоре, держа в руке розовую наволочку с шахматными фигурами и книгами. Собрать с кухонного пола осколки разбитой тарелки мама не потрудилась.

– Ну привет, Бев, – произнес один из стоявших за дверью.

Оба были в костюмах, пиджаки не застегнуты. Оба в фетровых шляпах, летних, – передние поля отогнуты вниз, задние вверх. Оба крепкие, крупнее отца, но не выше. Именно они ездили за нами в черном «форде», их я увидел ночью в проулке за нашим домом и решил потом, что они мне приснились. Тот, что был повыше и постарше, лицо имел большое, мясистое, красноватое, брови густые, а шею толстую. На носу очки. Это он сидел ночью за рулем, а второй показывал на меня пальцем. Полицейские.

Отец оглянулся на маму с улыбкой, говорившей: то, что полицейским известны его имя и адрес, представляется ему страшно забавным.

– Из-за чего шум-то, ребята? – с наигранным недоумением осведомился он.

Мужчины начали протискиваться в дверь. Габариты не позволяли им пройти в нее плечом к плечу, пришлось немного повернуться лицом друг к другу.

– Да какой шум, Бев? – сказал большой полицейский и, чуть отодвинув отца в сторону, окинул взглядом нашу гостиную. На губах его словно бы зарождалась, но никак не могла родиться улыбка.

Второй – помоложе и похудощавее – был тем не менее крупен, с широким лицом и узкими прорезями голубых глаз. Мне говорили, что такая внешность свидетельствует о финском происхождении. Он тоже осматривал гостиную.

– Кто у вас тут есть еще, Бев? – спросил полицейский постарше.

Отец отступил на шаг, слегка развел руки в стороны и сам окинул гостиную взглядом:

– Весь курятник перед вами.

Казалось, происходившее отца никак не напрягало.

– Револьвер при вас?

Большой полицейский протянул к отцу ручищу, тронул его плечо. Оба полицейских уже вошли в гостиную. И она словно заполнилась до отказа, свободного места в ней не осталось. Шесть человек. Такого количества людей гостиная наша еще не видела. Я слышал дыхание полицейского постарше.

– Нет, разумеется. – Отец уставился в пол перед своими ногами, как будто там-то и мог лежать упомянутый револьвер. – У меня и револьвера-то нет.

Южный акцент его усилился.

– Может, он где-то в доме спрятан? – Взгляд полицейского снова проехался по гостиной. Стекла очков сильно увеличивали его бледно-голубые глаза.

– Нет, сэр. Только не в этом, – покачал головой отец.

– Вы заглядывали в последнее время в Северную Дакоту, Бев?

Вопросы большой полицейский задавал как-то невзначай, словно речь шла о вещах самых обычных. Он подошел, обогнув отца, ко мне, стоявшему в двери коридора. Сунул в него голову, оглядел коридор, двери ванной комнаты и спальни моих родителей. Второй полицейский, повыше и помоложе, не сводил глаз с отца, как будто в этом вся его работа и состояла.

– Как дела, сынок? – Большой полицейский положил мне на плечо здоровенную лапу. Пахло от него сигарами и кожей. Поверх его полуботинок были надеты резиновые, замаранные грязью галоши. Несколько нашлепок ее уже отвалились на наш чистый пол.

– Хорошо, – ответил я.

Под его пиджаком висел на брючном ремне золотой жетон. Живот туго натягивал белую рубашку. Лацкан пиджака был проколот крошечной булавкой с треугольной головкой, тоже золотой.

– В дорогу собрался? – по-дружески осведомился он.

Я взглянул на маму.

– Мы едем в Сиэтл, – сказала она. – Сегодняшним поездом. Хотим навестить моих родителей.

– В Северной Дакоте я не был, – произнес отец.

Ладонь большого полицейского так и лежала на моем плече. Оценивающий взгляд его был направлен в кухню, на усыпанный осколками тарелки линолеум.

– Это там ваш «шеви» стоит?

– Да, мой, – ответил отец. – Он у меня уже очень давно.

– И пару дней назад он тоже у вас был, верно? – спросил полицейский. Я не решался даже пошевелиться под его ладонью.

– Ну конечно, – сказал отец. И ухмыльнулся, глядя на маму, как будто вопрос этот тоже показался ему забавным. Лицо отца подрагивало, глаза бегали, губы начинали шевелиться до того, как он произносил слова. В углах рта поблескивали капельки слюны. Он облизнул губы, нижняя челюсть его дернулась. Руки, висевшие вдоль тела, покачивались, словно отец мог вот-вот выкинуть нечто неожиданное.

– Дети, вам, наверное, лучше посидеть в ваших комнатах, – сказала мама.

Бернер мгновенно встала, подхватила с пола чемоданчик и направилась к коридору. Однако большой полицейский поднял ладонь и сказал:

– Я так полагаю, им лучше здесь остаться.

Он притянул меня к себе, прижав к висевшему под пиджаком револьверу. Бернер остановилась, оглянулась на маму. Губы сестры сжались в узкую, морщинистую полоску, означавшую, что она злится.

– Делай как он говорит, – сказала мама.

Бернер чопорно возвратилась к кушетке, села и положила чемоданчик себе на колени.

Большой полицейский подошел к пианино, склонился над ним, чтобы получше рассмотреть отцовское свидетельство об отставке, портрет президента Рузвельта и метроном.

– Вы еще храните ваш летный костюм?

Полицейский сдвинул очки к кончику носа и приблизил лицо к свидетельству, чем-то его заинтересовавшему.

– Боже упаси, – ответил отец. – У меня теперь гардероб получше. Я занимаюсь продажей земельных участков и ранчо.

Зачем ему было врать и на этот счет, я понять не смог.

– Как вас зовут, юная леди? – спросил, обернувшись к Бернер, большой полицейский.

Второй по-прежнему не сводил глаз с отца.

– Бернер Парсонс, – ответила сестра. То, как прозвучали эти слова в нашем доме, содержало в себе нечто неправильное.

– Ты не ездила на днях в Северную Дакоту, Бернер? – спросил полицейский.

Она покачала головой:

– Нет.

– Не отвечай ему, – сказала страшно осерчавшая вдруг мама. Впрочем, своего места за столом она не покинула. – Это же ребенок.

– Конечно, отвечать мне ты не обязана. – Полицейский улыбнулся, глядя на отца, отчего его красные полицейские щеки стали еще толще, а брови поползли вверх. Затем подтолкнул очки назад к переносице, засунул большие пальцы рук под ремень, поддернул брюки, показав полоску белых носков над грязными галошами. Вздохнул. – Может, выйдем наружу, Бев, поговорим малость? А Бишоп будет пока развлекать всех остальных.

Он кивнул второму полицейскому, тот отступил от двери.

– Ладно, – согласился отец.

Южный выговор его теперь просто резал ухо. Он так и помахивал взад-вперед руками и озирался, словно считая себя центром общего внимания. Зрелище было не из приятных. Отец выглядел как человек, лишившийся всех надежд. Это я буду помнить всегда.

Бишоп завел руку за спину, толчком отворил сетчатую дверь. Солнце, пробивавшееся сквозь кроны деревьев, согрело наружный воздух. Капли ночного дождя сверкали на нашей лужайке. Лютеране сходились в церковь. Отец шел к двери, направляемый пузатым полицейским, положившим ему на поясницу ладонь.

– О чем будем говорить? – спросил отец, выйдя на веранду. Он провел, не отрывая глаз от своих сапог, руками по волосам.

– Ну, что-нибудь да придумаем, – ответил, выходя за ним, большой полицейский.

– Ты ничего не обязан ему говорить, – крикнула мама.

– Знаю, – ответил отец.

Второй полицейский, Бишоп, закрыл застекленную парадную дверь. Что там происходило снаружи, я видеть больше не мог; мы, четверо, остались в доме.

30

Мы могли провести в компании этого полицейского, Бишопа, минут десять, могли и пятнадцать. Лютеранский колокол прозвонил еще несколько раз. Потом двери церкви закрылись, в ней началась служба.

Солнце било в крышу нашего дома, в гостиной с ее неподвижным воздухом стало жарко. В обычный день мы включили бы потолочный вентилятор, но в тот никто из нас не стронулся с места. Я опустил наволочку на пол и присел на табурет у пианино. Мама неотрывно смотрела на меня, словно пытаясь внушить мне: ты должен кое-что как следует обдумать. Что именно, я не знал. Я строил догадки, пытаясь сообразить, о чем не должен был говорить отец. И думал, что полицейские скоро уедут и тогда мы сможем все обсудить. На поезд мы так и так опоздали.

Молодой полицейский стоял спиной к передней двери, засунув руки в карманы пиджака. Пожевав некоторое время резинку, он снял шляпу, вытянул из кармана белый носовой платок, отер лоб. Волосы у него были короткие, светлые почти до белизны, без шляпы он выглядел моложе, чем в ней. Я решил, что ему лет тридцать, хотя определять возраст людей совсем не умел. Его волосы, широкое лицо и узкие глаза как-то не сочетались, но для полицейского это казалось естественным. Похожий на него мальчик, пожалуй, мог бы прийтись Бернер по вкусу. Во взгляде Бишопа присутствовало, как и у Руди, нечто диковатое.

– Ты в школе учишься? – спросил он у меня.

Мама продолжала молча смотреть в мою сторону.

Я не понимал, чего она от меня ждет – каких-то действий или, напротив, бездействия. Тепло одетая Бернер нетерпеливо поерзывала. Она поставила чемоданчик на пол, вздохнула протяжно и шумно, показывая, как ей все надоело.

– Да, – ответил я.

Он вытер глаза носовым платком, спрятал его во внутренний карман пиджака, вернул шляпу на голову. Теперь он и в шляпе выглядел слишком молодым.

– В «Мериуэзер-Льюисе», – прибавил я.

– В старшей средней? – Похоже, я его удивил. – По виду тебе столько не дашь.

Я перевел взгляд на маму, совершенно не понимая, что происходит в ее голове.

– Пятнадцать лет назад и я в ней учился, – продолжал Бишоп. – А сейчас у меня у самого детишки. – Он повернулся к маме, спросил: – У вас много знакомых в Грейт-Фолсе?

Мама посмотрела на него и сразу опустила глаза к своим лежавшим на столе рукам. Потом вдруг взглянула в окно, за которым ей были, наверное, видны наш отец и первый полицейский.

– Эти детишки, они ваши собственные? – поинтересовался Бишоп, не получив ответа на первый вопрос. Прислонившись к дверной ручке, он смотрел на маму и, судя по его лицу, находил в ее облике что-то странное, – возможно, оно там и присутствовало.

– Ваше ли это дело? – спросила она.

– Нет, – ответил Бишоп. – Я бы не сказал, что мое.

Он потянул себя за мочку уха, улыбнулся. Мама снова перевела взгляд на окно.

Первый полицейский хохотнул на нашем переднем дворе, как будто они там с отцом анекдоты друг другу рассказывали. Я расслышал его смех даже сквозь стеклянную дверь и решил, что теперь все будет хорошо. Затем он произнес:

– Ну это-то понятно, Бев. Работа у нас такая.

– Вы с мужем не похожи на грабителей банка, – сказал Бишоп. – Скорее уж на продавцов продуктового магазина.

На какой-то миг легкие мои дышать отказались. Я открыл рот, собираясь что-то сказать. Но слова не шли. Поэтому рот я закрыл и постарался набрать в грудь воздуху и выдохнуть его. На Бернер мне смотреть не хотелось.

– И это вас тоже не касается, – сказала мама.

– А вот тут вы ошибаетесь, – возразил Бишоп.

Из-за двери донесся голос, я не понял чей. По доскам веранды забухали тяжелые шаги. Мама так и осталась сидеть за обеденным столом. У меня сильно забилось сердце. Я ждал, что она заявит: никаких грабителей банка здесь нет. Но она просто взглянула на нас с Бернер и сказала:

– Никуда не ходите, оба. Сидите дома. Вы поняли? Не позволяйте никому увести вас отсюда, только мисс Ремлингер. Ясно?

И она поменяла местами руки – теперь не левая держала правую, а правая левую.

Парадная дверь распахнулась – внезапно, показалось мне, – и в гостиную вошел первый полицейский, большой. Соломенную шляпу свою он нес в руке. Голова у него оказалась почти лысой, круглой, обсыпанной красными пятнышками. На тротуаре за лужайкой я увидел отца, державшего руки за спиной. Он смотрел на нашу дверь, улыбался, покачивал головой и что-то выкрикивал. Я подумал: это он мне кричит, но не смог разобрать ни слова.

– Разве мы не поедем в Сиэтл? – спросила Бернер, по-прежнему сидевшая в ее крапчатом платье на кушетке. Отца ей сквозь дверь видно не было.

– Просто сделайте то, что я сказала, – ответила ей мама.

– Мне придется попросить вас встать, миссис Парсонс, – произнес большой полицейский. Это «миссис Парсонс» потрясло меня своей неожиданностью.

И гостиная наполнилась суматошным движением: подошвы шаркали по полу, ножки стульев скребли его, ткань терлась о ткань, шум дыхания и скрип кожи сливались в одно. Бишоп извлек из кармана серебристые наручники, он и лысый полицейский, обогнув обеденный стол, опустили ладони на плечи мамы.

– Сделайте мне одолжение, Нива, встаньте, – сказал большой полицейский, кладя шляпу на стол.

Мама не встала, даже не пошевелилась, она оцепенела, не произнесла ни слова, хоть губы ее и разделились. Полицейские взяли маму за руки, подняли, завели их ей за спину. Она не сопротивлялась, однако руки ее дрожали, глаза за очками часто-часто помаргивали, затем уставились в потолок. Большой полицейский, взяв у Бишопа наручники, аккуратно защелкнул их на запястьях мамы.

– На женщинах жестко не застегиваем, – сказал он и улыбнулся.

На тротуаре отец продолжал разговаривать сам с собой, и теперь я его услышал.

– Могло быть намного хуже, – сказал он.

Несколько лютеран уже вышли из церкви и наблюдали за отцом. Один из них, мужчина в ковбойской шляпе, что-то сказал ему, я не расслышал что.

– Ладно-ладно, – крикнул отец. – Ярмарка закрывается. Покидает город.

– Здесь двое моих детей, – сказала мама полицейским, которые уже неловко вели ее со скованными сзади руками вокруг обеденного стола. Женщиной она была маленькой, руки ее соединялись за спиной не без труда. Мне трудно описать происходившее. Гостиную пропитал запах сигар, словно большой полицейский все это время курил. Дышал он, как мне показалось, тяжело. Мама переставляла ноги с неохотой, но не сопротивлялась и ничего не говорила – если не считать тех слов о двух детях. Смотрела она прямо перед собой – не на меня, – так, точно передвижение давалось ей нелегко.

– О да, я знаю, – согласился большой полицейский, мягко подвигая ее вперед. – Это я знаю.

– Да скажите же нам, куда вы ее уводите, – попросила Бернер. Внешне она оставалась спокойной, но потрясена была не меньше моего. И не понимала, что ей следует говорить или делать. А потому прибавила: – Мы будем здесь, когда вы вернетесь.

Полицейские вывели маму из дома. Отец расхаживал по тротуару, разговаривая, как сумасшедший, сам с собой. Сестра наблюдала за ним. Заранее представить себе все случившееся было бы не по силам никакому воображению.

Я поднялся с пианинного табурета. Сейчас я должен стоять – так мне казалось. Сердце еще колотилось, но в то же время я ощущал спокойствие, как будто меня окружала полная пустота.

– Помните, что я сказала, – произнесла, не взглянув на нас, мама. Все трое уже вышли на веранду, мама, глядя себе под ноги, начала осторожно спускаться по ступенькам, полицейские поддерживали ее с двух сторон, отчего она казалась совсем маленькой. – Не выходите из дома, пока за вами не приедет Милдред.

Уже на нижней ступеньке большой полицейский обернулся и попросил:

– Принеси мою шляпу, сынок.

Она осталась лежать на обеденном столе.

Я подошел к нему, взял ее – маленькую, соломенную, на удивление легкую, пропахшую потом и сигарным дымом, – вышел на веранду, протянул шляпу полицейскому. Тот одной рукой насадил ее на голову – другая держала маму.

– Кто-нибудь заглянет сюда, чтобы позаботиться о вас, ребятишки, – сказал он.

Мама мгновенно обернулась ко мне. Бернер подошла к порогу. В глазах моей памяти лицо мамы окружала тьма.

– Оставьте их в покое, поняли? – яростно потребовала она. – Я уже обо всем для них договорилась.

Смотрела она при этом на меня.

– Ими займется Управление по делам несовершеннолетних, – сказал большой полицейский и покрепче сжал мамину руку. – Вы к этому касательства уже не имеете.

– Это мои дети, – гневно взглянув на него, заявила мама.

– Об этом вам следовало подумать раньше, – ответил он. – Теперь они поступают в распоряжение властей штата Монтана.

Полицейские повели маму по бетонной дорожке к отцу, стоявшему, держа руки за спиной, хохоча и тараща глаза. На бетоне еще остались со вчерашнего дня кружочки конфетти.

– Адвоката мне дадут? – спросил отец. Настроение у него, насколько я мог судить, было приподнятое. – А то я вроде как ни одного не знаю.

Один из полицейских, Бишоп, подвел его к машине, открыл заднюю дверцу.

– Адвокат вам пока не требуется, Бев, – сказал он.

– Знаете, зря вы со мной так, я ж не какой-нибудь дешевый уголовник. – Отец оглянулся на меня. Дешевый уголовник.Никогда от него такого не слышал.

– Вот в этом вы ошибаетесь, – ответил Бишоп.

Маму начали усаживать на заднее сиденье, при этом одна дужка ее очков соскользнула с уха, и они повисли у нее на щеке. Державший ее за руку большой полицейский деликатно вернул очки на место. Мама еще раз оглянулась на меня сквозь открытую дверцу машины.

– Оставайтесь в доме, Делл, – крикнула она. – Не покидайте его ни с кем, кроме Милдред. Если придется, бегите отсюда.

– Хорошо, – ответил я. Думаю, мама расслышала в моем голосе слезы.

Отец стоял по другую сторону машины, на проезжей части улицы. Бишоп пригибал его к открытой дверце. Но отец вдруг выпрямился и взглянул поверх крыши машины. Одичалые глаза его отыскали меня, он закричал:

– Я же тебе говорил. Ничего особенного в этих обезьянах нет.

Бишоп положил ладонь ему на макушку, нажал и затолкал отца на заднее сиденье, к маме. Отец произнес что-то еще, но я его слов не разобрал. Бишоп захлопнул дверцу. На ступенях церкви скапливалось все больше людей, выходивших из нее, чтобы посмотреть на нас. То был спектакль – худшее, что могло с нами случиться, и случившееся худшим из возможных образом.

Бишоп обошел машину, сел за руль. Старший, крупный полицейский устроился на пассажирском сиденье. Я видел сквозь заднее боковое стекло лицо мамы, гневно – так это выглядело – говорившей что-то сидевшему рядом с ней отцу. На меня мама больше не смотрела. Двигатель полицейской машины зарокотал, она медленно покатила к углу парка. Я стоял на веранде, наблюдая за происходящим. Позволяяему происходить. Позволяяарестовывать и увозить моих родителей, как будто меня это вполне устраивало. Сквозь крону ильма пробивались разрозненные яркие лучи солнца. Воздух был тяжел и тепл. С товарной станции долетал запашок дизельного топлива. На Сентрал взвыла и смолкла полицейская сирена, взревел мотор, машина полицейских набрала скорость. Другие уступали ей дорогу. А я ушел в дом, не желая стоять на веранде, наблюдать неизвестно за чем и разыгрывать еще одно представление на потребу нашим соседям, с которыми и знаком-то не был. Ничего другого я придумать не смог. Мне просто не по силам стало оставаться снаружи. Чем этачасть моей истории и закончилась.

31

Вы, наверное, думаете, что, увидев, как на ваших родителей надевают наручники, назвав их прямо в лицо банковскими грабителями, а потом увозят в тюрьму, оставляя вас в одиночестве, – вы, пожалуй, сошли бы с ума. И вне себя от отчаяния исступленно бегали бы по дому, завывая от мысли, что ничего уже не поправишь. С кем-то, возможно, так и оно и бывает. Но ведь никому не известно, как он поведет себя в таком положении, – до тех пор, пока сам в него не попадет. О себе могу сказать, что почти ничего подобного со мной не произошло, хотя, разумеется, жизнь моя изменилась навсегда.

Когда я вернулся в дом, Бернер уже ушла в свою комнату и закрыла дверь. Я постоял посреди гостиной, оглядываясь, сердце мое колотилось часто-часто, ноги зудели, словно им не терпелось сорваться с места. Я пересмотрел все, что висело на стенах, – и доставшееся нам вместе с домом, и то немногое, что мы привезли с собой. Портрет президента Рузвельта и отцовское свидетельство об отставке. Вот наволочка с моими вещами; вот чемодан мамы; вот крокодиловый чемоданчик Бернер. Мой взгляд отметил полочку с мамиными книгами, картину-мозаику с Ниагарским водопадом, обшарпанное пианино, несколько предметов мебели, купленных нами в «Монтгомери Уорд», когда мне было одиннадцать лет, и привезенных с собой в Грейт-Фолс. Покрытый пятнами персидский ковер на полу. Телевизор. Проигрыватель отца. Обои с повторяющимся на них парусником. Потолок, тоже покрытый пятнами, а на нем – люстра с плафонами в виде различных плодов и столь любимый отцом лепной медальон. За все это отвечал я – по крайней мере, сейчас. Придется научиться оценивать все правильно, трезво. Быть спокойным и сосредоточенным.

На самом деле о родителях – переезжавших по дороге в тюрьму через реку – я в те минуты не думал. Как и о банке, который они, предположительно, ограбили. Прежде всего, то, что грабежа они не совершали, не представлялось возможным – их же арестовали за это, и они ни слова о своей невиновности не сказали. Ясных представлений о том, как грабят банки, и о людях, которые их грабят, у меня не имелось. На Бонни и Клайда мои родители не походили. Розенберги, о которых я кое-что знал, отличались от них целиком и полностью. Сказать по правде, если я и думал в те первые часы о наших родителях, то думал не о том, ограбили они банк или не ограбили, но о том, что они ушли от нас с Бернер за некую стену или границу, а мы остались по другую ее сторону. Мне хотелось, чтобы они вернулись. Их жизнь все еще оставалась настоящей нашей жизнью. Мы все еще жили лишь как связующая их ткань. Но для того, чтобы такая жизнь продолжалась, им следовало вернуться из-за стены. А мне их возвращение казалось – по непонятной причине – сомнительным. Возможно, я все еще пребывал в шоке.

О чем я подумал почти сразу, так это о деньгах, лежавших под сиденьем машины. При мысли, что кто-нибудь – полиция – обнаружит их, меня охватила паника. Слова «Национальный сельскохозяйственный банк», напечатанные на конверте, в котором лежали деньги, ни о чем мне не говорили. Большой полицейский упомянул о Северной Дакоте, но отец заявил, что не ездил туда. «Шевроле» он купил не так уж и давно – стало быть, деньги могли пролежать в машине никем не замеченными со времени ее покупки и не иметь никакого отношения ни к отцу, ни к ограблению какого бы то ни было банка. Не исключено, что в машине найдутся и другие конверты с деньгами. Необходимо убрать их оттуда. Правда, куда припрятать деньги – на случай, если полицейские вернутся, чтобы обыскать дом, а я знал: когда что-то крадут, они поступают именно так, – придумать мне не удалось.

Я вышел из дома через кухонную дверь, пересек двор, забрался на заднее сиденье незапертого «Бель-Эра», пошарил между его подушками и нащупал конверт, прохладный и плотный. Потом прошелся под сиденьями рукой – вокруг подлокотников, среди головок болтов и неровностей пола, пыли и грязи – и нашел нераспечатанную упаковку гвоздичной жвачки, пуговицу и пустой конверт больницы Святого Патрика, все это я оставил на месте. Еще одного пакета с деньгами я не обнаружил ни там, ни под передним сиденьем, ни в бардачке – и решил, что его не существует. Найденный я засунул, как в прошлый раз, в штаны, после чего вылез из машины и торопливо пошел через двор к дому, где, хотелось мне верить, меня не поджидали полицейские. Войдя в дом, я уложил деньги (пересчитать их я не додумался, отметил только, что самая верхняя купюра – двадцатка) в ящик кухонного буфета, под поднос со столовым серебром, – толстая пачка приподняла подносик, и ящик перестал задвигаться. Впрочем, я сразу же снова вынул пачку, содрал с нее конверт, изорвал его в клочья и спустил их в унитаз. И правильно сделал. Мои родители сочли бы это хорошей мыслью. А затем разделил пачку на две равных и уложил их под поднос бок о бок, и ящик закрылся; теперь никто ничего не заметит.

Проделав это, я пошел в мою комнату. (Из комнаты Бернер не доносилось ни звука, да и разговаривать с ней мне не хотелось.) Я закрыл дверь, опустил штору. Выключил верхний свет и лег, не раздевшись, на кровать – как днем раньше. Лежал и смотрел на мою вздымавшуюся и опадавшую грудь, слушал, как бьется в ней сердце, следил за дыханием и пытался выровнять его глубокими вдохами. Мама говорила мне, что это помогает заснуть, если ты просыпаешься ночью и в голове твоей начинают роиться мысли, – по ее словам, с ней такое часто случалось. Я думал, что если мне удастся заснуть, то, когда я проснусь, со всем случившимся, глядишь, и будет покончено. А может, все оно было сном и я открою глаза в поезде на Сиэтл, везущем меня, Бернер и маму к новой жизни, в которой будет другая школа и я познакомлюсь с новыми людьми. Была половина первого пополудни. Мои настольные часы, «Бэби Бен», отставали на десять минут. У лютеран опять зазвонил колокол. На улице за нами опять завыла собака. Снаружи ярко светило солнце, однако в моей комнате было сумрачно, прохладно. Пели птицы. Где-то что-то капало, капало. Как я и думал, заснуть мне удалось без труда. И спал я долго.