Текст книги "Канада"

Автор книги: Ричард Форд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

25

Едва мы вошли в дом, как отец объявил, что смертельно устал, отправился в спальню, лег, не выключив верхний свет и не сняв ни одежды, ни даже сапог, прикрыл рукой глаза и мгновенно заснул.

День неторопливо близился к концу, в окнах соседей загорался свет, пошел дождь – сначала редкий, потом погустевший, – ветер бросал его в стекла наших окон. По дому загулял прохладный ветерок, вздувавший шторы и ворошивший газету на обеденном столе. Мама закрыла окна, задернула уже подсыревшие шторы, включила настольные лампы и убрала в чулан отцовский ящик с обувными принадлежностями.

Говорила она мало, вид имела деловитый. Готовила на кухне ужин, о мисс Ремлингер и о своих звонках по телефону ничего не рассказывала, не спросила даже, куда мы с отцом ездили. Я сам сообщил ей, что мы хотели попасть на ярмарку, но там оказалось слишком людно. О найденных мной под сиденьем деньгах, о том, как расплакалась и заявила, что хочет уехать в Россию, Бернер, и о двух преследовавших нас полицейских я распространяться не стал. Почувствовал, что все это лучше отложить на потом.

Бернер удалилась, как обычно, в свою комнату, никому ничего не сказав и закрыв за собой дверь. Я слышал, как она включила радио – зазвучала негромкая музыка, – слышал шаги сестры, звяканье металлических плечиков в ее шкафу, слышал, как она разговаривает с рыбкой, что, надо полагать, позволяло Бернер чувствовать себя не такой одинокой. Я думал, что она укладывает одежду для побега. Отговорить ее я не мог, рассказать все родителям – тоже. Мы с ней всегда были такими. Двойняшки не доставляют друг другу хлопот. Впрочем, я был уверен, что сбежит она ненадолго и скоро вернется. И никто ее сильно ругать не станет.

Я посидел в моей комнате с чуть приоткрытым окном, слушая, как затихает с наступлением сумерек ветер, как дождь стучит по кровельным дранкам, глядя, как залетают в комнату его брызги. Молнии и грома не было, лишь хлесткий летний ливень. Время от времени он прекращался, и тогда я слышал, как храпит за стеной отец, как возится на кухне мама, как каркают и скачут по мокрым веткам деревьев вороны, устраиваясь поудобнее перед новым набегом дождя. Я думал о закрытии ярмарки, о том, как ливень мочит опилки, шатры, экспонаты, как рабочие разбирают аттракционы и грузят их в машины, как закрывают и увозят выставки пчел и оружия. Потом снял с полки том Всемирной энциклопедии на букву «П», почитал про пчел. В улье все было устроено идеально – упорядоченный мир, в котором пчелиную матку чтили, приносили ей жертвы. Если же этого не происходило, начинался сумбур и разлад. Как только пойду в школу, надо будет написать сочинение об улье, – хороший получится первый шаг, на меня сразу обратят внимание. Я заложил страницу карандашом, вернул том на место. Когда начнутся занятия и отец вернется к работе, а мама к учительству, мне станет полегче, поспокойнее.

Спустя какое-то время я услышал негромкий сонный голос отца, шлепки его обтянутых носками ступней по половицам. На кухне лязгали тарелки, сковородки, кастрюли. Мама говорила что-то, тоже негромко. «Рыба ищет где глубже…» – сказал отец. «…В лучшем из возможных миров…» – сказала мама. Я погадал, не заговорят ли они о деньгах за сиденьем машины, или о том, что случилось с револьвером отца, или о том, куда они ездили, или о раскрытом мамином чемодане в спальне. Я уже лежал, обдуваемый легким ночным ветерком, на кровати, изножье ее отсырело, под дверью светилась полоска коридорного света, и все эти мысли кружились в голове. Сначала родители были так близко от меня, а затем вдруг так резко отдалились, что я, боясь слететь на пол, вцепился в края матраса. Примерно так же я чувствовал себя, когда болел за несколько лет до того скарлатиной и все никак не мог проснуться до конца. Мама пришла, села рядом со мной, приложила мне к виску холодный палец. Отец стоял в проеме двери – высокий, темный. «Как он? – спросил отец. – Может, нам стоит отвезти его куда-нибудь?» «Все обойдется», – сказала мама. Я до подбородка натянул одеяло и сжался в комок.

Так я лежал, слушая, как ухает в темноте сова. Мне хотелось снова все обдумать. Но отогнать сон я уже не мог. Просто лежал, и мысли отлетали от меня.

26

– Ты ужинать-то будешь? – негромко спросила, склонившись надо мной, мама.

Стекла ее очков сверкали, ловя свет, горевший где-то у нее за спиной. Ладонь мамы лежала на моей щеке, пальцы пахли мылом. Она взъерошила мои волосы, сжала двумя пальцами, указательным и большим, ухо. Во сне я умудрился так запеленаться в простыню, что не мог сейчас и руками пошевельнуть. Ладони мои еще спали.

– Ты какой-то горячий, – сказала мама. – Не заболел? – Она подошла к изножью кровати, коснулась покрывала. – И дождь тебя поливал.

– А где Бернер? – спросил я, думая, что она сбежала.

– Поела и спать пошла.

Мама потянула раму вниз и закрыла окно.

– А папа?

Со мной происходило что-то неприятное, тягостное. Рот был не то ватой набит, не то зарос травой, волосы липли к голове. Суставы ныли.

– Здесь, никуда не делся.

Она отошла к двери. В коридоре горел янтарный свет. За стенами моей комнаты – или дома – струилась вода.

– Дождь шел, шел, – прошептала мама. – А теперь перестал. Я тебе сэндвич сделала.

– Спасибо, – сказал я.

Мама вышла за дверь.

Я сидел за обеденным столом, поедая сэндвич: расплавленный и поджаренный сыр с соленым огурчиком, листом салата и «французской приправой» – все как я любил. Был я голоден и ел торопливо, запивая еду пахтой. Отец считал, что она восстанавливает силы. Одежда на мне была измятая, волглая. В доме стояла прохлада, пахло чистотой, как если бы ветер отдраил его. Это мыотдраили дом несколько дней назад. Времени было половина одиннадцатого вечера, поздновато для ужина.

Я слышал, как каблуки отца постукивают по доскам передней веранды. Он прошел мимо окна, спиной ко мне. Время от времени отец покашливал, прочищал горло. Несколько машин проехали одна за другой мимо дома, наклонные лучи бившего из их фар света скользили по нашим слегка раздернутым шторам. Одна остановилась у тротуара. Новый сильный луч света вспыхнул и прошелся по нашему мокрому двору. Разглядеть, кто сидит в машине, было невозможно. Отец сказал с темной веранды:

– Добрый вечер, мужики. Добро пожаловать. Мы все здесь, ужин на столе.

И громко засмеялся. Свет погас, машина неторопливо отъехала, никто из нее не вышел и ничего не сказал. Отец засмеялся еще раз и снова начал прохаживаться, насвистывая нотки, которые никак не складывались в мелодию.

Мама прошла в спальню. С моего места за столом я хорошо видел ее. Одежды в чемодане стало больше. А мама сворачивала все новую и укладывала ее поверх лежавшей в нем. Она взглянула сквозь открытую дверь, и я невесть почему испугался того, что мама меня увидит.

– Иди сюда, Делл, – сказала она. – Надо поговорить.

Я вошел к ней, переступая босыми, в одних носках, ногами. Собственное тело казалось мне тяжелым, как будто я переел. Я мог бы лечь на ее постель и мигом заснуть.

– Как тебе сэндвич?

– Почему ты собираешь чемодан?

Она продолжала складывать одежду.

– Надумала поехать с вами завтра на поезде в Сиэтл.

– Когда мы вернемся? – спросил я.

– Когда будем готовы к этому.

– Бернер едет?

– Да. Едет. Я ей все объяснила.

– А папа? – Об этом я уже спрашивал.

– Нет.

Мама взяла с кровати голые плечики, подошла к стенному шкафу, повесила их на место.

– Почему? – спросил я.

– У него остались дела, которые необходимо уладить. Да и вообще ему здесь нравится.

– Что мы будем делать в Сиэтле?

– Ну, – отозвалась особым ее деловитым тоном мама, – это настоящий большой город. Вы повидаетесь с дедушкой и бабушкой. Им интересно познакомиться с тобой и твоей сестрой.

Я смотрел на нее строго, как Бернер иногда смотрела на меня. Почему мы уезжаем, мама не сказала, и я понимал, что спрашивать ее об этом не следует.

– А как же школа?

Сердце мое забилось чаще. Мне вовсе не улыбалось пропустить первый день занятий. Такое случалось порой с мальчиками, которых я знал и которых потом никто больше не видел. У меня перехватило горло и в глазах начало жечь, как будто там уже собрались слезы.

– Насчет школы не беспокойся.

– У меня столько планов было, – сказал я.

– Да, понимаю. Планы у всех бывают.

Мама покачала головой, похоже, разговор наш представлялся ей глупым. Она посмотрела на меня, один раз моргнула за очками. Вид у нее был усталый.

– Нужно быть гибким, – сказала она. – Негибкие люди далеко в жизни пойти не могут. Я тоже стараюсь быть гибкой.

Я полагал, что значение этого слова мне известно, но, похоже, оно означало и что-то еще. Как «иметь смысл». А признаваться, что другого значения я не знаю, мне не хотелось.

Снаружи поднялся ветер, срывавший с древесных листов воду и бросавший ее на нашу крышу. В доме же было совсем тихо.

Мама подошла к окну спальни, прижала к стеклу сложенные чашей ладони, вгляделась в темноту. Стекло отражало спальню, маму, меня, кровать с чемоданом и одеждой. Стоя у окна, мама выглядела совсем маленькой. За нею я различал лишь очертания и тени. Гараж, светлый алтей и цинии с ним рядом. Пустая бельевая веревка, освобожденная мамой от постиранной одежды. Дубок, посаженный и привязанный к колышку отцом. Его машина.

– Что ты знаешь о Канаде? – спросила мама. – М-м?

Последний звук она издавала, когда хотела казаться дружелюбной.

Канада простиралась за Ниагарским водопадом, изображенным на складной картинке моего отца. В энциклопедии я про нее ничего не читал. Страна, лежащая к северу от нас. В моих глазах стояли жгучие слезы. Я старался дышать как можно ровнее, сдерживать их.

– А что?

И голос мой прозвучал сдавленно.

– О, – мама прижалась лбом к оконному стеклу, – я привыкла видеть все только таким, каким мне его показывают. Это моя слабая сторона. И я хотела бы, чтобы ты вырос другим.

Она легко постучала пальцами по стеклу, словно подавая сигнал кому-то, ждавшему в темноте. Потом сняла очки, подышала на них, вытерла их о рукав блузки.

– Твоя сестра устроена иначе, – сказала она.

– Бернер гораздо умнее меня. – Я быстро вытер глаза и ладони отер о штаны, чтобы мама ничего не заметила.

– Наверное. Бедняжка. – Мама отвернулась от окна, по-дружески улыбнулась мне. – Пора бы тебе и спать лечь. Мы уезжаем утром. Поезд отходит в десять тридцать.

Она приложила палец к губам: не говори ничего.

– Возьми с собой только зубную щетку. Все остальное оставь здесь. Хорошо?

– А можно я еще шахматные фигуры возьму?

– Ладно, – сказала мама. – Папа играет в шахматы. Вот вам и будет в чем посостязаться. Ну, иди.

Я ушел в мою комнату. А мама снова занялась укладкой чемодана. Все, о чем я хотел рассказать или спросить, – о полиции, школе, побеге Бернер, причинах нашего отъезда – осталось невысказанным, не получил я такой возможности. Я уже говорил: что-то происходило вокруг меня. А моей задачей было – найти способ остаться нормальным. Детям это удается лучше, чем кому бы то ни было.

27

Немного позже мама пришла ко мне, укрыла сухим одеялом, укутала в него мои ноги – там, где отсырел матрас. Глазя не открыл, но почуял исходивший от одеяла запах нафталина. Дверь моей комнаты тихо затворилась, я услышал, как мама стукнула в дверь Бернер. Та сказала: «У меня живот болит». Мама ответила: «Привыкнешь. Я тебе сейчас грелку принесу». И сестрина дверь тоже закрылась, однако немного погодя мама вернулась к Бернер и сказала ей что-то короткое. В комнате сестры скрипнули кроватные пружины. Мама произнесла: «Конечно, конечно». Потом она, судя по звукам шагов, вернулась на кухню и пустила там воду.

Дождь прекратился совсем, и в мою комнату вновь просочился прохладный воздух. Мне показалось, что я расслышал хлопки ярмарочного фейерверка, и я вылез из кровати и снова поднял оконную раму, чтобы яснее услышать их. Но услышал лишь шипение печи плавильного завода и сирену, завывавшую где-то в городе. В воздухе стоял сильный запах коров, долетавший сюда с товарной станции железной дороги. До меня донеслись звуки отцовских шагов, голоса родителей. Они поговорили – коротко, отрывисто, так, точно сказать друг дружке им было нечего, – а затем наступило молчание. И вскоре мама – я узнал ее шаги – ушла в их спальню и захлопнула за собой дверь. А отец возвратился на веранду – открылась и закрылась сетчатая дверь – и сел на качели.

Некоторое время я думал о Сиэтле. Городов я видел не много, а больших так и вовсе ни одного. Сиэтл я представлял себе так: солнце медленно поднимается из темного океана, понемногу высвечивая силуэты домов. Правда, потом я вспомнил, что солнце встает на востоке. И свет его должен падать на дома совсем с другой стороны. Я попытался представить себе «Спейс Нидл» – как она выглядит. А скоро, должно быть, заснул. Последняя моя мысль была о том, что я ошибся насчет восхода солнца и об этом лучше никому не рассказывать.

Встав ночью, чтобы сходить в уборную, я обнаружил отца сидевшим в одиночестве за карточным столиком, по которому была разложена, будто еда по блюду, картинка, изображавшая Ниагарский водопад. На передней веранде горел свет. Картинка была почти закончена, оставалось добавить лишь несколько кусочков бледного неба. Одет отец был так же, как днем, – белая, уже помявшаяся рубашка, джинсы, сапоги с немного потускневшими носками. Однако он побрился и, судя по тому, как от него пахло, искупался. Увидев меня, отец, похоже, обрадовался, – я, впрочем, намеревался сразу вернуться в постель.

Он заговорил со мной.

– Знаешь, в детстве… В твоем возрасте… – Отец взял со стола кусочек картинки, повертел его так и этак и вставил в пустой участок неба, правильно выбрав место. Под ногтями отца еще оставалась полировальная паста. – В твоем возрасте я был неплохим спортсменом. Тогда это имело большое значение. Других радостей у нас не было. Ты ведь, наверное, знаешь, что такое Депрессия.

Я к тому времени уже прочитал о Рузвельте, Гувере, демонстрациях рабочих и очередях за хлебом, мы проходили все это в школе. И потому ответил:

– Да, сэр.

– Ну вот… – Он аккуратно примерил к картинке еще один кусочек, тот не подошел. Отец покачал головой. – Наверное, у меня были оченьбольшие способности – к футболу, бейсболу, в этом роде. Да только никто меня ничему не учил, понимаешь? Я про тренеров. Ты или оставался благодаря врожденным способностям на плаву, или шел ко дну. Ну и…

Он улыбнулся, словно эти объяснения доставляли ему удовольствие.

– Я пошел ко дну. – Отец откашлялся, сглотнул. – Что и привело меня в армию. Не сразу. Со временем.

Он взял со стола другой фрагмент картинки, осторожно вставил его в пустое пространство и удовлетворенно хмыкнул: кусочек подошел. Теперь их осталось всего четыре. Отец повернулся в кресле, чтобы взглянуть на меня. Я стоял перед ним босой, в одних полосатых, белых с синим, пижамных штанах.

– Ты чего проснулся-то? – спросил отец. – Заботы спать не дают?

– Нет, сэр, – ответил я. Хотя забот мне хватало. Школа. Наш отъезд. Почему он не едет с нами. Почему полицейские преследовали нас, почему они так часто проезжают мимо нашего дома. Забот было много.

– Ну и отлично, – сказал он. – В пятнадцать лет можно и без них обойтись. Тебе ведь пятнадцать?

Он откинулся на спинку стула.

– Да, сэр, – подтвердил я.

Отец почесал кусочком картинки ухо.

– Сдается мне, ваша мать бережет себя для чего-то. Может, и всегда берегла. Для будущей жизни. Я ее не виню. И не жалею, что женился на ней. Потому что тогда у нас не было бы тебя и твоей сестры. – Он осмотрел кусочек картинки – так, словно к тому было прикреплено нечто любопытное. – Она сейчас обижена на меня. Ничего, поедет с вами в Сиэтл, все как следует обмозгует. Как-никак она в колледже училась – в отличие от меня.

– А ты почему не учился?

Я хотел спросить, почему он не едет с нами и почему мама обижена на него, но спросил о другом. Впрочем, мне всегда хотелось знать это.

– Да просто в голову не приходило, – беззаботно ответил отец. – Я думал, что мне и без того ума хватает. При моих-то перспективах. И наверное, был прав.

– Ты поедешь с нами в Сиэтл?

Я знал, что не поедет, но желал понять – может, все-таки существует вероятность того, что отец отправится с нами.

– Мне и тут хорошо. Я тебе это уже говорил сегодня. Буду ждать, когда вы вернетесь. Такой у твоей матери план.

– Ты собираешься снова пойти работать?

Отец улыбнулся, широко, и опять почесал ухо кусочком складной картинки.

– Если меня возьмут. Я ведь только-только начал. Хотя, думаю, способности к этому делу у меня имеются.

Он поднял перед собой фрагмент картинки, повертел так и этак, чтобы я его разглядел. Когда мы были маленькими, он часто показывал этот фокус мне и Бернер. Глаза отца округлились. Уголки губ дрогнули в улыбке, как если бы он сомневался в чем-то, – что было неправдой. И наконец он забросил кусочек в рот, пожевал и с нарочитым трудом проглотил, после чего преувеличенно закашлялся.

– Да, – сообщил отец, – вкусная штука. Складные картинки мне нравятся больше цветного горошка.

– Он у тебя в руке, – сказал я. И тронул себя за ухо, из которого отец нередко доставал такие штучки.

– Я его съел, – ответил отец. – Не хочешь попробовать? У меня еще три есть.

Он взял со стола один из оставшихся кусочков.

– Фрагмент у тебя в руке, – повторил я.

Отец положил обе ладони себе на колени, похлопал ими, покивал. Но я по-прежнему ждал, что он извлечет кусочек из воздуха.

– Шли бы вы спать, полковник, – сказал отец. – День был тяжелый. Нам всем на боковую пора.

Он протянул руку, взял меня за голое плечо, притянул к себе, и я ощутил его большое тело – теплое, пахнувшее апельсином. Отец трижды хлопнул меня по спине, отодвинул на длину вытянутой руки, окинул серьезным взглядом. А я все ждал и ждал появления кусочка картинки. Как дурак.

– Когда вы вернетесь, нам придется поработать над твоим телом, – сказал он. – Тебе нужны новые мускулы. Вот как увидимся снова, так ими и займемся.

– А тот кусочек где? – спросил я.

Он ткнул себя пальцем в живот:

– Где-то здесь. – И отец, ткнув еще раз, опустил взгляд на палец. – Такие штуки оказываются фокусом не каждыйраз. В этом и состоит секрет настоящего мага. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказал я, и вернулся в мою комнату, и закрыл дверь, и залез в холодную постель.

28

Солнце пробивалось в комнату сквозь мокрые листья, прямоугольник света лежал, словно затянутый паутиной, на полу и на изножье кровати. Меня разбудил воскресный звон лютеранского колокола. Ночью я просыпался – или видел сон настолько живой, что мне показалось, будто я и вправду участвовал в нем. Летучая мышь вцепилась в сетку моего окна и никак не могла отцепиться. Я вылез из постели, поднял раму и стал постукивать по сетке карандашной резинкой, стараясь не поранить мышь сквозь крошечные квадратики. И увидел ее гримасничавшее человеческое личико, шелковистую серую кожу, подрагивавшие крылья. Она смотрела на меня так, словно это я приманил ее сюда. Я продолжал легко постукивать по сетке. Мышь глянула в одну сторону, в другую. И вдруг исчезла, освободившись, оставив пустую сетку.

В проулке, прямо за гаражом, стояла машина с работавшим мотором, в воздухе висело густое облако выхлопных газов. Внутри машины загорелся свет. Я увидел двоих мужчин в костюмах. Один читал что-то другому – водителю, – держа перед собой белый листок бумаги. Вот оба наклонились, вглядываясь из-за столбов бельевой веревки в наш дом. Меня они заметить не могли. За моей спиной не было света. И все же один из них указал в мою сторону пальцем, и свет в машине погас. Мотор заурчал громче. Закрутились, разбрасывая мокрый гравий, колеса. На этом сон закончился.

Из коридора донесся голос Бернер. Я лежал глядя в потолок, на пятна сырости – ржавые, шелушившиеся, они напоминали очертаниями штаты нашей страны. Как давно звонил колокол лютеран, я не знал. На улице за нашим домом выла собака. Похоже, поездку в Сиэтл отложили. Если я останусь лежать, про нее, глядишь, и забудут. Мне ехать никуда не хотелось.

Мамин голос что-то сказал Бернер, отрывисто. И почти сразу моя дверь отворилась и в комнату вошла сердитая, озабоченная мама.

– Я дала тебе поспать подольше. Но теперь нам пора. – В руке она держала розовую наволочку с белыми фестонами по краям, снятую с подушки ее постели. – Сложи сюда все, что возьмешь с собой. – Она подступила к моей кровати, бросила на нее наволочку. – Много не бери. Приедем на место, купим тебе все необходимое.

Мама не сводила с меня глаз. Я лежал, укрытый до подбородка, солнечный свет делил на неравные части пол и белую стену. Мама снова надела юбку от шерстяного, зеленого в красную клетку, костюма, а к ней белую блузку. В этой одежде она казалась ставшей ниже ростом и помолодевшей. Мама хмурилась, отчего лицо ее словно собиралось к носу и очкам.

– Твоя сестра уже оделась, – сказала она. – Не заставляй меня дважды повторять одно и то же.

И вышла, оставив дверь открытой – мне в назидание.

Я торопливо оделся. На ванну времени у меня, похоже, не осталось. Я уложил в наволочку бальзовую коробку с шахматными фигурами, номера журнала «Шахматист», мои «Основы шахматной игры» и книгу «Пчелиный разум», которую взял в библиотеке и должен бы был вернуть. Уложил два тома Всемирной энциклопедии, на «П» и на «М», – они были толще всех прочих и, значит, содержали больше сведений. К этому я добавил пару носков, трусы, футболку, чем и ограничился: отец же сказал мне, что мы вернемся. Затем пошел в ванную комнату, почистил зубы, ополоснул лицо и подмышки («купание авиатора», так называл это отец), причесался и смазал волосы отцовским бриолином (он мне разрешал). Самого отца я пока не видел, только слышал его голос.

– Детям же поесть надо, – произнес этот голос.

– В поезде поедят, – раздраженно ответила мама.

Бернер – свободное серое платье в синий горошек, белые теннисные туфли и белые носки – сидела, ожидая, в гостиной. Волосы она зачесала, как обычно, назад и собрала в пушистый узел. Губ не накрасила. Сидела на кушетке, сжав веснушчатые колени, сердитая, бледная; возможно, ее все еще донимала боль в животе. Между ног Бернер стоял зеленый чемоданчик – подарок родителей на наше пятнадцатилетие. Чемоданчик был покрыт тисненым узором, изображавшим крокодиловую кожу, – Бернер не делала тайны из того, что он ей ненавистен. Отец выиграл его в вещевую лотерею, которая проводилась на авиабазе. Когда я, возвращаясь в мою комнату, прошел по коридору мимо гостиной, сестра бросила на меня сквозь очки убийственный взгляд. Картина с Ниагарским водопадом лежала на карточном столе почти собранной, не хватало только кусочка, проглоченного отцом. Собрать ее целиком теперь уже не удастся, она обессмыслилась.

Из кухни вышел отец, так и не переодевшийся. Мне он показался большим, двигавшимся легко, добродушным, хоть щеки его и успели покрыться щетиной, а лицо посерело.

– Ты теперь взрослая девушка, – сказал он Бернер. – Но выглядишь так, точно тебе еще неможется. Оставайся-ка лучше дома, со мной.

Бернер явно собралась возразить ему, но из кухни послышался мамин голос:

– Хватит. Не приставай к ней. С ней все в порядке.

Отец окинул гостиную взглядом – так, будто в нее набилось множество людей, внимательно его слушавших. Потом заметил меня, улыбнулся, подмигнул.

– Она моя дочь, – громко объявил он. – Я к ней не пристаю, я с ней разговариваю. – И к Бернер: – Я позабочусь о твоей рыбке, пока тебя не будет.

Вот тут-то по нашему дому и пронеслась громкая трель дверного звонка. Отец снова взглянул на меня. Он все еще улыбался. Расстроенно развел руки в стороны – жест, которым он выражал изумление, я не раз видел его: руки отец держал ладонями кверху, как если бы с потолка пошел дождь.

– Так, интересно, кто бы это был, – произнес он и пошел через гостиную к парадной двери. – Может, все те же мормоны принесли нам добрые вести, которых мы ожидали. Стоит пойти посмотреть, верно?

Мама спросила из кухни:

– Кто там?

И уронила на пол тарелку. Тарелка разбилась вдребезги точно в тот миг, когда отец потянул на себя дверь, открывая ее перед новостями, которые ожидали нас,какими бы они ни были.