Текст книги "Прочие умершие"

Автор книги: Ричард Форд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Я ничего не говорю, просто смотрю на него. Если «нынешний президент» и боится смерти, то только потому, что за ним охотятся файки бердсонги всего мира. Как-то я ехал по Первой улице и видел Файка выходящим из вьетнамского массажного заведения – сложенного из шлакоблоков бункера без окон с плоской крышей. Раньше это сооружение принадлежало компании «Расти-Джонс», торгующей средствами для защиты от ржавчины, как на то указывал светящийся рекламный щит на колесиках, который выкатывали и ставили напротив входа. Теперь заведение называется «Кумвау». Самое время напомнить о нем Файку – может, включит рассуждение на эту тему в свою рождественскую проповедь. Интересно, что бы сказал о «Кумвау» Хорас Ман? Что в подобных местах мы находим себе утешение от сокровенных горестей? Только сейчас Сочельник, и даже неверующему проще воздержаться, чем ввязаться. Интересно, что думает о Файке его отец, живущий в Феахоуп. Файку примерно столько же лет, сколько сейчас моему сыну Ральфу, – было бы.

Пурпурный воротничок. Файк жадно смотрит на меня. Молчание – лучший способ защиты от вещей несуществующих, благодаря которому они рассеиваются, как туман. Принюхиваюсь к едкому сернистому запаху. Ветер несет волны ядовитого воздуха с побережья.

– Увидишь старину Эдди – крепись, Фрэнк. Постарайся скрыть, что чувствуешь. Ладно? Он неважно выглядит. Но, в сущности, это наш прежний Эдди. Он будет очень тебе рад. – К Файку возвращается уверенность в себе – всецело его заслуга. Он складывает губы параболой, обращенной вершиной вниз, с таким выражением лица сотрудник банка отказывается продлить срок возврата ссуды. «Дон, дон, дон. Да будет в каждом сердце место для Него, и все в природе запоет».

– Постараюсь держать себя в руках, Файк.

– Увидимся на студии, Фрэнк. – Файк еще крепче обнимает портфель и пятится от меня, будто мы в узкой аллее, в которой нельзя разминуться. – Слушал в твоем исполнении Найпола, мне понравилось. Только по части событий бедновато, тебе не кажется?

– В том-то и штука, Файк. Надо быть открытым для не очевидного.

– Э-э, поосторожней! Не очевидное – моя сфера, Фрэнк. Свидетельство о вещах невидимых, и так далее. «Послание к евреям», глава вторая. – Файк доволен, сияет вовсю, но пятится по-прежнему. Мы пришли к согласию – в невидимом, – и эта священная гармония позволит каждому из нас идти своей дорогой к воскресенью. Мы расходимся. Слава Богу!

Парадная дверь дома снова отворилась, за порогом стояла тучная чернокожая женщина в светло-зеленом медицинском халате, облегающих красных бриджах с разбросанными по ним зелеными рождественскими елочками и в белых потрескавшихся медсестринских туфлях, сильно разношенных ее большими ступнями. На шее висел фонендоскоп. Пахло от женщины мятой. В одной руке она держала желтую губку, будто только что мыла посуду. Безразлично взглянув на меня, она отступила в сторону, пропуская меня в дом.

– Фрэнк Баскоум, – представился я почти шепотом. – Эдди, должно быть, ждет меня. – И вошел.

– Ясно, – сказала она и добавила: – Финес, – вероятно, это было ее имя. – Сиделка из богадельни. Он уж тут вас заждался, копытом землю роет. – Она повела меня из темноватого фойе направо через главную гостиную – греческое возрождение, раздвижные двери, книжные полки, в тыльной части здания в конце анфилады показался освещенный солнцем уютный уголок комнаты для завтраков. Все в первоначально выстроенной части дома было выдержано в стиле, ультрасовременном для семидесятых годов: сверкающие стальные трубы, кожаные кресла, стены, вручную расписанные широкими зазубренными красными и зелеными полосами, с развешанными по ним большими черно-белыми фотографиями Серенгети, плетеных хижин, горы К2, широкой неподвижной реки с резвящимися носорогами. Повсюду на глаза попадалась разнообразная экзотическая утварь вроде церемониального столика цилиндрической формы, отделанного шкурой зебры, пучка дротиков в подставке для зонтов из кожи, снятой с нижней части слоновьей ноги. Целую стену занимали маски с прорезями для глаз, нагрудные щитки из леопардовой шкуры и щиты – выставка произведений дизайнера, творящего на черном континенте. Здесь, скорее всего, ничего не менялось с тех пор, как хозяйка дома улетела на свою скандинавскую родину, оставив коллекцию как памятник самой себе.

Полная Финес шагала вразвалку на удивление быстро. Я шел следом, вдыхая распространяемый ею запах мяты.

– А я уж думала, этот забавный проповедничек – или кто он там такой? – вообще никогда не уйдет, – сказала она так, будто мы старые знакомые. – Файс [36]36
  Финес коверкает имя «Файк».


[Закрыть]! Прям собачья кличка! Кажется, вас я еще не видала. А из них — кое-кого видала. – Она провела меня через темный кинозал и далее через отделанный деревянными панелями кабинет хозяина дома с развешанными по стенам эстампами-иллюстрациями к «Ярмарке тщеславия», скрещенными теннисными ракетками, по-видимому, полным изданием «Гарвардского собрания классики»[37]37
  Антология мировой классической литературы в 51-м томе, составленная президентом Гарвардского университета Чарльзом Элиотом.


[Закрыть] и мрачно смотревшей со стены огромной головой африканского буйвола. Потом мы прошли клубную комнату – стол для снукера[38]38
  Разновидность игры в бильярд.


[Закрыть], треугольник красных шаров на безупречном зеленом сукне, стойки для киев, мелки́, высокие стулья на длинных ножках, светильники от Тиффани, стены темно-клюквенного цвета. Опять-таки все выглядело так, будто человеческая рука тут уже давно ни к чему не прикасалась. Планы строились. От планов отказывались.

– Я его старый друг, – сказал я, едва поспевая за Финес. Мы миновали двойные двери в маленькую освещенную дорогими светильниками комнатку – морские карты в бронзовых рамках, латунные навигационные приборы, телескопы, лебедки, обезьяньи кулаки[39]39
  Крупные узлы из толстой веревки, используются на парусных судах, иногда – в качестве украшений.


[Закрыть], багры, крепежные шпильки для такелажа, кофель-планки[40]40
  Деревянный или металлический брус с гнездами для стержней, на которых крепятся или укладываются снасти бегучего такелажа парусного судна.


[Закрыть], не хватало только потайной подземной темницы с люком. Глянцевые фотографии во всю стену запечатлели Эдди, чуть меньше, чем в натуральную величину, на своей любимой яхте модели «Торе Хольм», давно уже пропавшей из поля зрения кредиторов и названной в честь тогда еще не отбывшей жены «Йалиной». Он позировал в роли бесстрашного рулевого большой семидесятифутовой яхты, у бушприта (или как там называется эта штука?) которой бушуют волны, вздымая снопы брызг. Судно несется на всех парусах, коммодор в белых парусиновых брюках и солнцезащитных очках переполнен счастьем, а Йалина ежится, обхватив себя за плечи скрещенными руками, и ее прямые светлые волосы развеваются за спиной (открывая сравнительно маленькое для таких рук лицо). У меня в жизни не было впечатлений, которые я бы ценил столь же высоко. Поработав риэлтором, я понял, что можно прожить, имея гораздо меньше, чем кажется необходимым.

– Так. Вот я вам что скажу, – Финес поворачивается ко мне перед дверью, за которой, возможно, умирает Эдди. В свой смертный час я не пожелал бы иной сиделки – огромная, как трактор, сильная, как бизон, суровая, властная, знающая. Долгие годы без лишней суеты препровождая богатых белых людей из этой юдоли слез в мир иной, она искренне сочувствовала каждому своему подопечному. Надо бы попросить у нее визитную карточку.

Широкий лоб и выпуклые глаза с желтоватыми белками придвигаются ко мне, и я понимаю, что сейчас будет сказано нечто важное.

– Мистер Медли очень плох. Того гляди помрет. – Она поднимает подбородок, и ее замшевые губы складываются в тугую, благочестивую линию, которая передает вескость, почтительность, торжественность момента, печаль, заботу, смирение, прямоту. Множество других невыразимых смыслов проявятся или могут проявиться, когда придет последний час другого человека.

– Знаю, – кротко говорю я. Теперь, в преддверии комнаты, в которой лежит Эдди на смертном одре, мне хотелось бы оказаться как можно дальше отсюда. – Он по радио объявил, что умирает.

– Да, знаю я обо всех этих глупостях. – Она вздыхает. Груди максимально-возможного размера едва ли не с треском распирают медсестринский халат, отчего диск фонендоскопа смещается в мою сторону и потом обратно. – Но он спокоен. Не противится. Мозг работает себе и работает. Так что вам не надо горевать. Потому что он не горюет.

– Хорошо, – говорю я и добавляю: – Я ненадолго. – Так я думаю, вернее, надеюсь. Финес, как я вижу, носит тонкое обручальное колечко, оно едва заметно на пальце в складках кожи. Где-то есть какой-то мистер Финес, которого зовут, наверняка, Трентон. Суровый, жилистый, приятный человек, которым она помыкает и которому каждый день напоминает, как все должно быть устроено на этом свете и как на том. Представляю, как он ее любит – все, что можно в ней любить.

– Оставайтесь, сколько хотите, – говорит Финес. В руке она по-прежнему держит желтую губку. – Не похоже, чтобы вы могли его утомить. Он уж и так устал.

– Хорошо.

– Ну, тогда войдем. – Она тянется к шарообразной дверной ручке, толкает дверь, и я вижу… наверно, это он… Эдди лежит среди подушек, но похож он не на Глена Форда, а на маленькую, читающую «Экономист» обезьянку в очках.

– Кто там? – говорит это крошечное создание, отдаленно напоминающее Эдди. Голос встревоженный, выражение лица растерянное, рот полуоткрыт, видны зубы, кожа лба над очками собрана в морщины, маленькие пальцы, похожие на паучьи ножки, убирают журнал, мешающий ему нас видеть. Он кажется ужасным, но и сам в ужасе. Не осталось ничего от прежнего Эдди.

– А вы как думали? – лукаво говорит Финес. – Ваш старый дружок, тот, что утром звонил.

– Кто? – каркает Эдди.

– Это я, Маслина, – превозмогая себя, я делаю неловкий шаг вперед, выхожу из дверного проема и не могу оторвать глаз от Эдди. Стараюсь улыбнуться, рот и щеки у меня двигаются, но улыбка получается не совсем. Не до конца. Вдруг спохватываюсь, что у меня мерзнут руки, и прячу их в карманы брюк. Все уже идет не так, как надо. Мне не хватает опыта. Но кто бы согласился приобрести такой опыт?

– Ну-ну, нечего мне тут притворяться, будто не узнаете, – гороподобная Финес, которая чувствует себя тут главной, спокойно и решительно направляется к изножью металлической кровати – эту часть реквизита, видимо, доставили ее сотрудники из богадельни – и бесцеремонно переставляет стойку капельницы. На стойке укреплен флакон из прозрачного гибкого материала с прозрачной жидкостью. Трубка, отходящая от флакона, другим своим концом с канюлей введена в вену на тыльной стороне левой кисти умирающего. Кожа руки мертвенно-бледна. Эдди до подбородка закрыт простыней больнично-голубого цвета, тело под ней едва угадывается.

– Ладно-ладно, узнаю. – Он кашляет, не пытаясь прикрыть рот рукой, хотя стоило бы.

– И рот прикрывайте, мистер Невежа! – Финес, будто Эдди не может ее услышать, недовольно смотрит на то, что от него осталось.

– Я не заразный, – говорит его маленькая голова. То же говорил он мне и по телефону. Его страдальческий взгляд останавливается на моем лице, и он улыбается мне, как заговорщик. Таков, в сущности, наш Эдди.

– А может, раньше были? Кто вам сказал, что нет? Ничего не знаю. – Финес запускает свою огромную руку под костлявую шею Эдди, другую – как можно дальше ему под спину, приподнимает верхнюю часть туловища и подкладывает несколько подушек, так что умирающий оказывается в сидячем положении. Становятся видны острые выступы плеч, тонкие предплечья, часть худой грудной клетки. Под больничной блузой того же неяркого зеленого цвета, что и халат Финес, угадываются ребра.

– Посидите теперь, – говорит она сердито. – А то опять сползли. Лежа, что ли, будете разговаривать со своим другом? – С тех пор, как я вошел в комнату, Финес ни разу не взглянула в мою сторону. Все ее внимание было поглощено Эдди, не мной. – Можете подойти ближе, – говорит она, по-прежнему на меня не глядя. – Он кашляет. Может и на вас… так что будьте осторожны. – Губку она теперь держит, прижимая локтем к боку.

– Я и забыл, что ты так чертовски высок, – хрипло говорит подпертый подушками Эдди. В нем по-прежнему есть что-то от обезьянки. Я бочком подхожу ближе, хотя не хочу и не собирался. Эта комната – спальня. Окна занавешены тяжелыми шторами, по краям которых снаружи просачивается слабый свет, из-за которого воздух здесь кажется зеленоватым. Можно подумать, что сейчас три часа ночи, а не десять утра. В изголовье кровати горит бра с S-образным кронштейном, при ее свете Эдди читал «Экономист». Кровать завалена книгами, газетами, рождественскими открытками. Вижу журнал «Плейбой» и ноутбук. На простыне лежит пластиковый плеер с подключенными к нему наушниками. У кровати на тумбочке стоит крошечная, вовсе не величественная пластиковая елочка, несомненно, купленная в магазине, где продаются предметы ухода за больными, и принесенная сюда Финес. По всей кровати разбросаны буклеты, один, как я вижу, обещает «Лучшие в Калькутте покупки» – будто Эдди собирается в путешествие. Файк, этот христианин-разбойник, оставил здесь после себя брошюрку «Мы обращаемся к вам» с красным крестом на глянцевой обложке. Я же ничего не принес, даже себя доставил не полностью.

– Ты посмотри на это дерьмо, – хрипит Эдди тонким, срывающимся после кашля голосом, указывая мне за спину. Там, над дверью, в которую мы только что вошли и в которую со словами «Вы говорите, говорите, я тут рядом буду» сейчас уплывает Финес, укреплены бок о бок два больших телевизора. Оба они работают, но звук убран. На экране одного улыбающиеся белые мужчины, видные и безупречные на вид бизнесмены в деловых костюмах и ковбойских шляпах стоят на кафедре биржи, беззвучно оповещая об удушающих доходах (не сегодняшних). На другом экране вид с самолета на Де-Шор. Пенятся волны. Пляжи пусты. Знаменитые американские горки стоят по колено в воде. Где-то там моя жена сейчас утешает удрученных горем. Возможно, что бы ни показывали по телевизору, умирающему безразлично – для него все это лишь дерьмо.

Эдди снова начинает кашлять и одновременно, как мне кажется, смеяться, трясет головой и пытается заговорить.

– Что, не очень-то удается нам достичь просветления, а, Бассет-Хаунд? – Где-то у него в груди смех встречает серьезные препятствия. – Вряд ли… (он кашляет, скрежещет зубами, давится, сглатывает) информация… (снова пробует засмеяться, но понимает, что это слишком сложно, и снова издает стон «Ох-о-о-о», такой же я слышал по телефону)… вряд ли информация – на самом деле власть, тебе не кажется?

– Может, и не власть. Я вообще-то об этом не задумывался.

– Да и к чему тебе? – ухитряется вымолвить Эдди. – Все и так всё знают. Так, наверно, даже лучше. – Он приваливается к подушкам и замолкает.

Если бы смерть продавали, как пищевые полуфабрикаты, Эдди можно было бы использовать в качестве рекламы на упаковке. Никто и никогда не рассчитывал выглядеть, как он, и при этом еще дышать – кожа лица высохла до состояния пергамента, глаза и виски ввалились. Кто-то смазал ему чисто выбритые щеки вазелином, чтобы уберечь – от чего? От высыхания? От разжижения? Лицо теперь зловеще блестит. Воздух в комнате тяжелый и влажный, вдыхая его, понимаешь, что теперь уже скоро. Зачем я поперся сюда, когда можно было сидеть дома, потихоньку напевать себе под нос Копланда[41]41
  Аарон Копланд – американский композитор XX в.


[Закрыть] и репетировать Найпола? Просто потому что мог? Недостаточно веская причина.

А где же тот компаньон Эдди с тихим голосом, с которым я говорил по телефону? По-видимому, теперь его место заняла Финес. Мне его не хватает, хоть мы и незнакомы.

На тумбочке у кровати рядом с трогательной рождественской елочкой в беспорядке теснятся предметы ухода за больным, все, что нужно, чтобы Эдди мог получше умереть – салфетки, покрытый накидкой металлический поднос, серебряная мензурка с торчащей из нее белой пластиковой трубочкой с гофрированной частью – ее легко согнуть, чтобы можно было пить, не приподнимаясь; несколько покрытых узором прямоугольных коробочек для рецептов. Нет ничего реанимационного – ни дефибрилятора на стене, ни электродов в виде лопаточек, от которых надо держаться подальше, ни цифровых приборов, отмечающих постепенное затухание сердечного ритма до полного прости-прощай. Только в углу блестящие новенькие ходунки и кресло-каталка – сложенное: больной, даже если у него и появится настроение, отсюда уже не выйдет.

Волосы Эдди выкрашены в черный цвет. Краска, принесенная, конечно же, Финес, кое-где подтекла ниже линии волос, придав ему вид еще более жуткий, чем у обыкновенного покойника. Под конец характерные ухищрения живых стали ему просто не к лицу.

Мое внимание привлекла висящая прямо под настенными телевизорами цветная фотография улыбающегося Обамы: крупные зубы белы, как таблетки аспирина, локти, как у атлета, не совсем естественно прижаты к поджарым бокам. Он склонился вперед и жмет руку ухмыляющемуся седовласому человечку, которым раньше был Эдди. Оба они стоят на фоне прямоугольного красно-серого знамени с выведенными на нем словами «Клуб предпринимателей МТИ[42]42
  Массачусетский технологический институт.


[Закрыть] за Барака». Не сомневаюсь, что фотографию принес сюда Файк.

– Итак. – Эдди смотрит вверх, разглядывает потолок, покашливает и своими призрачными пальцами натягивает простыню до подбородка, рискуя вырвать из вены канюлю. Вероятно, учится лежать, как труп. – Как поживаешь, Фрэнк?

– Да ничего, – отвечаю я шепотом. С чего бы это?

– Что почитываешь? – Эдди делает несколько глубоких вдохов, и я слышу металлический скрежет, исходящий, судя по всему, из его грудной клетки.

– Люблю читать переписку знаменитых писателей, – говорю я. Это правда. – Читаешь, и кажется: ведешь с автором интересную беседу. Читаю письма Ларкина[43]43
  Английский поэт Филип Артур Ларкин (1922–1985).


[Закрыть] к его подруге. Антисемит он был, расист и вообще подонок. Довольно интересно.

– У-гу, – хмыкает Эдди. Ему неинтересно. Снова покашливает. – Эту пакость я заполучил, летя через облако пепла от того чертова вулкана несколько лет назад. Или, может, причина – этот наш ураган. Кто его знает?! Я не знаю. Но все остальное в качестве объяснения не годится.

Я молчу. Его предположения кажутся неправдоподобными.

– Может, и так.

Эдди шевелит левой ступней и высовывает ее из-под простыни. Подъем маленькой ступни, вернее то, что от нее осталось, высохший и костлявый, красного цвета, таким бывает лицо разгневанного человека. Эдди шевелит пальцами и приподнимает голову, чтобы взглянуть на них и лишний раз убедиться, что нога действительно его. Почему-то – ужасная мысль – представляю, как ему в этой болтающейся на нем рубахе помогают подняться с кровати (чтобы добраться до унитаза), обнажить задницу и жалкий член «все того же размера». Я бы не смог на это смотреть.

– Ты, говорят, книжку написал, – Эдди прячет свою будто бы обваренную кипятком ногу под простыню.

– Давно уже, – говорю я. – Две. Даже две написал. Вторую положил в ящик письменного стола, запер на ключ и сжег вместе со столом. – Это неправда, но правдоподобно.

– Интересно, – говорит Эдди, мимические мышцы у него на лбу и губы на время расслабляются. – Мне все интересно. Я был инженером. – Прошедшее время в данном случае вполне уместно. – Интересно, как узнают, что книга дописана? Знаешь заранее? Это всегда ясно? Меня такой вопрос ставит в тупик. Я ни одно из своих дел не довел до конца.

То же спрашивали у меня студенты лет тридцать назад, я тогда несколько месяцев преподавал в одном маленьком колледже Новой Англии. Тогда, после смерти нашего сына, мой первый брак сливался в канализацию. Я никак не мог понять, почему эти вопросы так интересуют их, людей, стоявших у порога облегченной привилегиями жизни, которые еще не написали ничего существенного и, наверно, никогда не напишут. Эдди, вероятно, из тех, кто хочет все знать о том, чем занимается в настоящий момент. В данном случае – об умирании.

– Пора заканчивать или нет, по-моему, автор решает по собственному произволу. Мне, Эдди, такие решения давались неважно. И я не один такой.

Он медленно переводит маленькие глазки-изюмины с захватанных стаканов на меня. В них я читаю слабый упрек. Вид у него жуткий – крашеные волосы, лоснящиеся от вазелина щеки, на лице обреченная улыбка Веселого Роджера[44]44
  Так назывался пиратский флаг – скрещенные кости и череп на черном фоне.


[Закрыть]. Но он все еще в состоянии мыслить и укорять.

– Хочешь сказать – просто бросал, когда надоедало?

– Не совсем. Спрашивал себя – я хочу сказать что-нибудь еще? Или уже все сказано? И если все сказано, останавливался. Точно. Но если нет – писал дальше.

– По-моему, так неправильно, – говорит Эдди. Он трижды отрывисто покашливает и начинает нащупывать на тумбочке коробку с салфетками. Кашляет еще, заворачивает в салфетку что-то такое, чего лучше не видеть, и утирает губы. Вероятно, он снова готов порассуждать о том, что слишком мало народу умирает, и нам срочно надо что-то с этим делать. Он все пытается заговорить.

В соседней комнате слышу Финес. Она специально оставила дверь открытой, чтобы быть в курсе происходящего у нас. Сейчас она разговаривает по телефону.

– Я думала, он заедет меня забрать, – строго говорит она. – Думала, я его знаю. Нельзя же всегда думать, что никого не знаешь. Понимаешь, что я говорю? Я хочу сказать, что если трахаться с шестидесятилетним, то уж, конечно, с собственным мужем. Охо-хо.

Блуждающий взгляд Эдди возвращается к телевизорам. По одному Фокс[45]45
  Имеется в виду новостной ресурс «Фокс-Ньюс».


[Закрыть] показывает «Империю зла», по другому Си-эн-эн – «Думайте, что хотите». Потом на экране «Фокс» появляется картинка: на льду катка в Рокфеллер-Плаза под огромной сверкающей огнями рождественской елкой собралось полсвета. По Си-эн-эн начинают повторять наиболее интересные моменты матчей, состоявшихся в прошлые выходные между командами Национальной футбольной лиги. Я вдруг начинаю опасаться, что вслед за вопросами на литературные темы последует просьба прочесть что-то, вышедшее из-под пера Эдди, например, мемуары. Или роман, главным героем в котором будет изобретатель по имени Эрик. Если у вас вышла книжка, пусть хоть сто лет назад, пусть вы хоть слепы на оба глаза, все равно каждый считает вас своей законной добычей и просит «посмотреть».

В дверном проеме, ведущем в комнату с морским такелажем, в обрамлении пышной прически вдруг появляется голова Финес. В руке у нее красный сотовый телефон.

– Вы тут живы? Такая жуткая тишина, – говорит она, глядя на нас с жалостью. – Не слышно ни смеха, ни шуток. Что это мы такие серьезные? – Она смотрит на меня и делает вид, что недовольно хмурится. – Не доводите до беды, не то придется обоим по клизме поставить. Он свою уже получил. Моя сестра из Ньюарка говорит, большой ураган надвигается. Никто из вас на Рождество в путешествие не собирался?

Как раз я. Финес снова скрывается в соседней комнате.

– Знаешь, они за мою жизнь бороться не будут, Фрэнк. – Хриплый голос Эдди делается напряженным и мальчишеским. – Богадельня этим не занимается. Жизнь либо продолжается, либо нет. Храбрость тут ни при чем. Интересно. Каждый должен пережить такое хотя бы раз. – Дьявольское лицо с крашеными волосами и лоснящимися щеками кажется испуганным, будто Эдди хотел засмеяться, но пороха хватило только на гримасу страха.

– Ох, – вырывается у него. – Ох-ох-ох-ох-ох.

– Может, я могу чем-то помочь, Эдди? – Я чуть придвигаюсь к кровати, но прикасаться к нему по-прежнему не намерен.

– Например? – каркает он.

– Ну, клизму там…

Он долго молча смотрит на меня и, наконец, говорит:

– Тебе, наверно, понравилось бы.

– Ну, не все, – говорю я. – Старина Маслина, ну и попал ты…

– Ты так думаешь? – говорит Эдди и его запекшиеся губы кривятся усмешкой.

В соседней комнате Финес смеется чему-то, сказанному ее сестрой в Ньюарке.

– Во всяком случае, я никогда не была соней, – говорит она и начинает хохотать.

Эдди глубоко вдыхает, и снова я слышу металлический скрежет. Каждый такой вдох может стать последним. В любой момент он может отдать концы, а я, почти чужой ему человек, буду зачем-то стоять рядом. «Мистер Медли скончался, обмениваясь с неизвестным шутками по поводу клизм».

Снаружи, из-за мокрых зарослей вокруг каса-Эдди[46]46
  Дворец Эдди.


[Закрыть], доносится писк, сопровождающий открывание дверцы машины, и затем утробное урчание разогреваемого двигателя. Это машина из городка Скилман, она развозит в цистерне нефть, я видел ее по дороге сюда. Доставляет топливо, возможно, кому-то из соседей Эдди. Надеюсь, моя «соната» не окажется у нее на пути, когда водитель, не глядя, сдаст назад.

– Знаешь, – во рту у Эдди, наверно, пересохло, поэтому он с таким трудом сглатывает, – все это дерьмо, с которым, как кажется, невозможно жить. Колостома[47]47
  Колостома – сформированное в ходе колостомии отверстие на животе, чаще слева, в которое выведен и подшит конец или петля ободочной или сигмовидной кишки.


[Закрыть], например. Или стать овощем. Или быть комендантом Берген-Бельзена. Жить можно с чем угодно. Просто сознание возвращается к более примитивному состоянию.

– Может, такого просветления и достаточно? – говорю я, стоя у кровати.

– М-да. Может быть. – Эдди снова вздыхает, на этот раз почти легко, ненадолго преодолевает слабость, будто заключил перемирие с болезнью. Возможно, это мое присутствие так благоприятно на него подействовало. Из-под покрывающей его простыни распространяется очень неприятный запах. Непонятно, что это. – С чем не могу смириться – стыдно сказать. Стыдно признаться. С тем, что больше не встречусь с женщиной лицом к лицу в барабане вращающихся дверей, и она на меня уже больше так не посмотрит. Понимаешь? Такого больше не будет. Изобретать, как я сейчас понимаю, меня побуждало именно желание испытывать такое чувство. Стыдно признаться. – Под простыней Эдди что-то делает правой рукой. – О-х-х-х-х, – стонет он и отворачивается – видимо, настолько болезненно то, к чему он там прикоснулся, – катетер или что-нибудь не менее чудовищное, вторгшееся в его тело. Так много всего может пойти наперекосяк, что просто удивительно, когда хоть что-то происходит как следует. Может быть, доставить благотворительным рейсом из Кумвау двух миниатюрных вьетнамок-массажисток? Уж они бы устроили ему проводы, не то, что я. Подтвердили бы на практике, что жизнь продолжается, пока не прервется. Финес, я думаю, не возражала бы.

– Тут нечего стыдиться, Эдди, – говорю я, имея в виду животное начало в человеке. – Все откуда-нибудь да берется.

– Должен тебе признаться, Фрэнк, – быстро выговаривает Эдди, и его грудь вздымается под голубой простыней, будто он пытается противостоять очередному приступу боли.

– Для того я и здесь, – говорю я, немного греша против истины, чтобы Эдди не принял меня по ошибке за ангела смерти. Возможно, этот проблеск ясного сознания у него – последний. Смерть все в жизни превращает в сон.

– Хочу избавиться от некоторых мыслей, выкинуть их из головы. Они сводят меня с ума. Это из-за них я умираю. А так, глядишь, и не умру.

– Выкладывай тяжелейшие грехи, Эдди, – говорю я. Отвечать надо как можно более кратко. Просто чтобы обозначить свое присутствие. Неважно, что именно я говорю. Мы сейчас сходимся с Эдди во мнениях: жизнь – это то, что остается в результате последовательных вычитаний.

Финес снова заглядывает в дверь, приваливается к косяку, озабоченно и с напускным неодобрением смотрит на нас.

– Опять никакого веселья, – говорит она, в притворном отвращении надувает щеки и снова уходит. Кажется, для нее что я, что Эдди – все равно.

– Я трахнул Энн. – Из побежденного тела, которое вскоре станет необитаемым, из пустых глазниц, испачканных над бровями черной краской, страшные немигающие за стеклами очков глаза-бусины неумолимо смотрят строго вверх.

По крайней мере, мне кажется, Эдди сказал именно так и, судя по его изможденному лицу, он считает это важным.

– Что? – возможно, я ослышался. Оба мы говорили довольно тихо. Затем, на случай, что не ослышался, я спрашиваю: – Когда?

Эдди, на этот раз прикрывая рот и постанывая, разражается долгим кашлем, который выскребает ему грудную клетку – всю, до дна. Некоторое время он не в состоянии говорить и только поджимает губы с запекшейся на них слизью.

– Что? – по-прежнему не очень громко повторяю я, придвигаясь к кровати.

Эдди, прочищая горло, издает кошмарный звук, напоминающий одновременно хрип и бульканье, и очень быстро говорит:

– Ты уехал преподавать. Далеко, куда-то в Мэс. Вскоре после смерти вашего сына. Она осталась одна. Йалина уехала еще раньше. Ух-х-х. Мне очень жаль. Правда. Я поступил безответственно.

– Что? – говорю я третий раз. – Пока я… уезжал преподавать? Ты трахнул Энн? – Молчание. – Мою Энн? – Молчание. – Зачем?

Я не столько произношу эти слова, сколько они находят через меня свое звучание, и мы с Эдди слышим их одновременно.

– Джинна обратно в бутылку упрятать не могу, Фрэнк, – Эдди сглатывает, что-то в нем бурлит, он снова отворачивается, будто хочет уйти в насыщенный смертью воздух, уподобиться духу, которым скоро станет. На улице машина из Скилмана, судя по звукам, начинает заливать нефть из цистерны в резервуар, находящийся в одном из соседних домов.

– Влюбился я в нее, Фрэнк, – говорит Эдди сдавленным голосом. Его обезьянье личико отвернулось от меня, он смотрит в пространство. – Хотел жить с ней во Франции. В Дувилле. Пригласил ее на яхту. Она сказала «нет». Она любила тебя. Не хочу умирать, оставляя тебе такое наследство. Мне очень жаль. – Он судорожно хватает ртом воздух. От боли или это он так всхлипывает – какая разница!?

– Зачем… – Я вот-вот скажу что-то такое, природы чего и сам не понимаю. Зачем ты мне рассказал? Почему я должен тебе верить? Почему это всплыло именно сейчас, когда каждый твой вздох на счету и следовало бы его использовать, чтобы сказать что-то действительно важное? С чего ты взял, что мне надо это слушать? Я смотрю сверху вниз на беднягу Эдди. Что написано сейчас у меня на лице – не знаю. Да и с какой стати там должно быть что-то написано? Может быть, у меня нет чувств или слов для того, что он мне только что рассказал. И это уже неплохо.

– Вы-тогда-уже-и-так-почти-развелись, Фрэнк, – торопливо говорит Эдди, как будто мои руки уже сдавили ему горло. На самом деле – ничего подобного.

– Так, – говорю я. Повисает пауза, во время которой я переношусь мыслями в те годы. – Только не совсем так, Эдди. – Я невероятно спокоен. Немногословное спокойствие. – Мы действительно развелись. Это верно. Но тогда мы не были «почти разведены». Мы были мужем и женой. Так что последовательность событий неверна. Время идет в другую сторону. По крайней мере, раньше так было.

– Знаю, – выдыхает Эдди. – Мы с тобой не настолько хорошо тогда друг друга знали, Фрэнк. – Опять у него глубоко в легких слышится это лязганье, металлический стук кочерги о каминную решетку, звук, который нельзя истолковать иначе, как роковой.

– Нет, – говорю я. Нет, все верно, а ты неправ. Нет, наверно, пришло время твоего последнего вздоха.

Недавно на внутренней части правого нижнего резца у меня образовался небольшой желобок, штука, от которой зубная паста «Ночной сторож» должна была бы уберечь, но не уберегла. Я вожу по этому желобку кончиком языка, пока во рту не появляется вкус крови. Еще что-то болит внизу живота. Хочется выбраться отсюда. Может быть, постоять на улице, перекинуться словом с Эзикиелем Люисом, водителем машины из Скилмана, отпрыском длинной ветви хэддамских Люисов, теряющейся в историческом тумане начала прошлого века. Тогда прапрадед Эзикиеля, Непроницаемый Люис, явился в Хэддам из Дикси, в качестве слуги сопровождая отважного человека, молодого белого семинариста. И, естественно, тут и остался. Однажды, еще будучи риэлтором, я нанимал на работу отца Эзикиеля по имени Уордел. Их семья – городское достояние. Мы – их подпорченное наследие. Умирал бы у меня в городе единственный чернокожий друг или подруга, я бы пошел проститься. Было бы много смеха, но обошлось бы без такого утомительного, удручающего дерьма у смертного одра, как сейчас. Дерьма белого человека. Не удивительно, что мы вымираем. Порода слишком стара, нужна свежая кровь. Наш джинн выпущен из бутылки.