Текст книги "Прочие умершие"

Автор книги: Ричард Форд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Ричард Форд
Прочие умершие
Повесть

Начну с редкого совпадения, которое произошло вчера утром, за два дня до Рождества. Я, как обычно, завтракал на застекленной террасе хлопьями из цельных пшеничных зерен, настроив приемник на WHAD-FM, там с восьми до девяти идет передача «Алло, а вы что об этом думаете?». Состоит она из высказываний радиослушателей, которые могут не представляться. Интересно послушать приземленные мнения и оценки жителей нашего городка, иногда совершенно идиотские. Для пенсионера такое кратковременное погружение в чужие беды и интересы – сносная замена того, что некогда было полноценной, насыщенной событиями жизнью.

С октября в передаче в основном пережевывают последствия урагана «Сэнди»[1]1
  Ураган «Сэнди» – мощный тропический циклон, образовавшийся в конце октября 2012 г. и затронувший Ямайку, Кубу, Багамские острова, Гаити, побережье Флориды и, впоследствии, северо-восток США и Восточную Канаду. (Здесь и далее – прим. перев.).


[Закрыть], особенно много говорится о наименее известных. На включение в программы Си-би-эс такие выступления не тянут, но прямого эфира все же заслуживают – наша наивная публика должна быть предупреждена и вооружена.

Большей частью, разумеется, высказываются предположения и соображения. Изрядно достается президенту Обаме. Заметная часть жителей Хэддама[2]2
  Городок в штате Нью-Джерси, неподалеку от Нью-Йорка и восточного побережья Атлантического океана.


[Закрыть] по традиции голосует за республиканцев, а с недавних пор с ослиным упрямством поддерживает Движение чаепития[3]3
  Консервативно-либертарианское политическое движение в США, возникшее в 2009 г. как серия протестов, скоординированных на местном и национальном уровне, вызванных, в том числе, актом 2008 г. о чрезвычайной экономической стабилизации и рядом реформ в области медицинского страхования.


[Закрыть]. Эти почему-то считают, что президент либо сам «вызвал» ураган «Сэнди», либо, по крайней мере, направлял его с острова Оаху[4]4
  Третий по величине остров Гавайского архипелага.


[Закрыть] из подземного «бункера для черномазых» на побережье Нью-Джерси. Там будто бы велика доля граждан итальянского происхождения, сторонников правых взглядов[5]5
  Политические взгляды, в соответствии с которыми некоторые формы социального расслоения и социального неравенства естественны, неизбежны, нормальны или даже желательны.


[Закрыть], готовых проголосовать за Ромни, что на самом деле вовсе не так. Направлять же «Сэнди» на Нью-Джерси требовалось якобы для того, чтобы их жилища сдуло, пострадавшие не могли доказать, что являются резидентами, и, таким образом, лишились возможности участвовать в выборах. Хэддам и окрестности, надо сказать, нисколько от урагана не пострадали, что не мешает здешним жителям нисколько не сомневаться в причинах случившегося.

Говорят, стихия привела к высвобождению с морского дна какого-то «странного эфира», который ныне, став постоянной составляющей атмосферы Нью-Джерси, приводит к многочисленным «последствиям». Некоторые звонившие на радио отмечали, что подробности об этом эфире мы узнаем нескоро, но и тогда в них не будет ничего утешительного.

Разумеется, многих беспокоят природные явления, которые справедливо связывают с ураганом и которые, по общему мнению, предвещают недоброе. Например, у нас впервые за всю историю наблюдений отметили пятнистую камышевку, птичку, обитающую в Сибири. (Естественно, возникает вопрос: «Что происходит?») Среди прочего, звонила в студию женщина с разрушенного побережья Ортли-Бич, говорила, что хочет восстановить отношения с неким Двейном, который, возможно, также слушает передачу и сожалеет о разрыве их отношений в 1999 году. Еще несколько раз звонила другая слушательница и просто с британским акцентом читала довольно зловещее стихотворение Тагора о погоде.

Большинство выступающих по радио беспокоит лишь внезапно налетающий ветер, поднимающий нас с постели в три часа ночи. Всех тревожит, что что-то происходит, что именно – непонятно, но дело, нет сомнений, неладно. Можно было бы, сказал один слушатель, что-то предпринять (например, переехать куда-нибудь в Дакоту), потому что второго такого потрясения в жизни допустить нельзя. Тем не менее остается только поднять тревогу и предупредить остальных.

Все это переливание из пустого в порожнее интересно с точки зрения настроений в обществе – не слишком оптимистичных. Мне же оно напоминает, как сам я далек и от побережья, и от подобных тревог. Как уже говорилось, мой дом от мести урагана человечеству нисколько не пострадал. Данное, по-видимому не имеющее особого значения, обстоятельство позволяет понять, что все мы находимся с пострадавшими в одной лодке и что-то, возможно, «разболталось» в нас самих. Никак иначе осознать это у нас не получается. По меньшей мере, ураган заставил нас сопереживать пострадавшим и деятельно их поддерживать – и в том, и в другом все мы должны быть заинтересованы.

И вот вчера утром споласкиваю я после завтрака тарелку, прислушиваюсь к шагам жены, которая только что проснулась и идет наверху в туалет, и тут по радио начинает говорить знакомый голос. Его же я слышал несколько дней назад. Это и есть то самое редкое совпадение, о котором я говорил вначале.

– Алло… Вот так… Я просто звоню… гм… чтобы сказать, я умираю. Здесь в Хэддаме. В самом деле, умираю. Я, ребята, неделями слушаю, как вы тут жалуетесь на жизнь. Хочу сказать: вот живу я в этом своем теле чертовски давно – все тот же размер обуви, те же уши, тот же цвет глаз, тот же нос, да и член тех же размеров. – В прямом эфире радио WHAD никто выступающих не ограничивает, предполагается самоцензура. – И меня… (кашляет) …все это устраивало. Но я вам вот что скажу. Я готов от всей этой фигни отказаться. Повторного приглашения на этот свет, другой возможности пожить у меня не будет. С тех пор как появился этот чертов интернет, никто ничего нового сказать все равно не может. В прошлом году – а может, в позапрошлом, не помню – прочел, что в США умерло 2,4 миллиона людей. Это на тридцать шесть тысяч меньше, чем годом ранее. Вы все это знаете, я понимаю. Не знаю, зачем это говорю. Но факт тревожный. Надо нам расчистить свои письменные столы и освободить дорогу. (Кашляет, дыша со свистом.) Вот что говорит нам этот чертов ураган. Сам я свои здешние полномочия уже почти сдал. И нисколько не жалею. Но нам надо задуматься! Мы… – линия со щелчком разъединилась.

– Так, – сказал ведущий, шурша бумагами у микрофона. – Наверно… есть… гм… немало способов отпраздновать… гм… Рождество всем вместе. А теперь послушайте Деа-Стрейтс[6]6
  Британская рок-группа, выступавшая в 1977–1988 гг.


[Закрыть], а я немного передохну.

Голос звонившего я узнал. Этот голос стал более тонким, хриплым и слабым, чем был у Эдди Медли в семидесятые годы, когда мы с ним дружили. Тогда моя первая жена, Энн, с нашим сыном Ральфом переехала из Нью-Йорка в Хэддам, чтобы дать мне возможность писать, стать знаменитым романистом – затея, быстро закончившаяся неудачей. В то время не было человека счастливее Эдди. Умница, Эйнштейн в своем деле, выпускник Массачусетского технологического института, инженер-химик, он со смехом отказался от академической карьеры и пошел чудо-мальчиком в Бел-Лабс[7]7
  Компания, занимающаяся научно-исследовательскими разработками.


[Закрыть]. Ему не терпелось пробиться в люди, изобретать, заработать кучу денег. Чего он и добился – придумал сравнительно легкий изоляционный материал из высокоплотного полимера для проводов, благодаря которому выключатель ЭВМ оказывался защищен от короткого замыкания.

Эдди любил деньги и любил их тратить. Тратить любил даже больше, чем изобретать. Заработав первые большие деньги, он понял, что уж если чего-то действительно не любит, так это работать. И быстро женился на высокой полногрудой шведке, по имени Йалина, на голову выше себя, что, по его мнению, было очень даже прикольно. Оба пустились путешествовать по земному шару, обзаводясь в разных местах домами – в Вал-д’Изере, в Вестервике (на родине Йалины), в Лондоне и на Южном острове Новой Зеландии. Эдди покупал спортивные машины, коллекционировал африканскую утварь и брильянтовые браслеты, завел обширный гардероб – для него по заказу шили на Сэвил-Роу, – держал яхту модели «Торе Хольм» в Мистик[8]8
  Скорее всего, имеется в виду городок (округ Нью-Лондон, штат Коннектикут, США), расположенный на западном и восточном берегах эстуария реки Мистик, впадающей в Атлантический океан.


[Закрыть], купил достойную миллионера квартиру в Гринич-Виллидж. Помимо всего этого, ему принадлежал большой «первый дом» в Хэддаме на Хоувинг-роуд, где мы с ним и познакомились. Ростом метр семьдесят два, остроумный, как шут, и красивый, как Глен Форд, Эдди в то время напоминал старомодного кинорежиссера-повесу с мегафоном в руке, в берете и индийских бриджах для верховой езды.

Потом, за шесть лет валяния дурака, Эдди спустил деньги, принесенные этим его диэлектриком, промотал все, кроме дома в Хэддаме. Патент пришлось продать японцам. Йалина оставалась с ним, но, убедившись, что истрачено все до последнего доллара, отбыла в холодные страны (алиментов не требовала, так как тратила, в основном, сама). Эдди вернулся в Хэддам, в дом на нашей улице. Из Бел-Лабс или из каких-то других научных городков, которые тогда возникали, как грибы после дождя, в полях, еще недавно принадлежавших фермерам, ему приходили все новые предложения, которые он мог бы принять в качестве старшего специалиста. Но к работе его по-прежнему не тянуло, поскольку, как выяснилось, удалось припрятать кое-какие деньги из офшоров, о которых ни Внутренняя налоговая служба, ни Йалина не подозревали. Иждивенцев на шее у Эдди не было. Он стал склоняться к мысли, что в его бедах виноват слабый пол и что, пожалуй, стоит начать новую жизнь без этой власяницы. Устроился научным консультантом в Хэддамскую публичную библиотеку, но работа вскоре стала невыносима. Тогда он расклеил объявления с необычным заголовком «Король ремонта электроники» и стал разъезжать по домам, ремонтировать горожанам аудиоаппаратуру категории Hi-Fi, перезагружать системы сигнализации и программировать пульты дистанционного управления. Когда же и это стало слишком напоминать работу, Эдди пришел к тому же решению, что и тысячи других американцев, которые обладают способностью добиваться успеха, но лишь на пятьдесят процентов, не имеют острой нужды в деньгах, не любят ни маяться от скуки, ни работать, но которые, тем не менее, склонны думать, что разъезжать по городу, разглядывая дома сограждан, – сносное времяпрепровождение за неимением лучшего. Иными словами, Эдди сделался риэлтором в компании «Рекнан и Рекнан», конкурировавшей с «Лорен-Швиндел», в которой работал я, пока не женился на Сэлли и не переехал в тысяча девятьсот девяносто каком-то году в Де-Шор. История обычная, и это так же верно, как то, что нет правильного способа планировать и прожить жизнь, зато есть множество неправильных.

В середине восьмидесятых, вернувшись в Хэддам после расставания с Йалиной, Эдди некоторое время принимал деятельное участие в Клубе разведенных мужчин, учрежденном такими же пентюхами, как и он сам, но движимых бедной фантазией и скудных духом. Он настаивал, чтобы мы все делали сообща: забрались вместе на гору Катахдин, отправились в велопробег по мысу Бретон, прошли на байдарках по Баундери-Уотерс, съездили на теннисный турнир Френч-Оупен (сам Эдди играть не умел, но самозабвенно болел). Мы, разведенные мужчины, однако, интерес ко всем этим предприятиям обнаружили нулевой. Предпочитали просто сойтись в каком-нибудь темноватом баре Ламбертвилля или Де-Шора, тихо надраться коктейлем из водки и сока лайма под названием «буравчик», поворчать на спортивные темы и, в конце концов осознав, что жизнь не удалась и что компания собутыльников могла бы быть и получше, разойтись по домам.

Эдди, однако, не предавался унынию: с энтузиазмом обличал свою уехавшую жену, тосковал о Мохок-Вэли, где прошла его юность, о славных деньках в Кембридже, где он был смышленее однокашников и помогал им с умножением матриц; о тучных годах, когда ничто не казалось слишком хорошим, или слишком дорогим, или «вообще слишком»; о награде, которую получил, набравшись терпения выяснить, что единственный способ (ненадолго) осчастливить Йалину – колоссальные излишества. Это Эдди придумал клички всем участникам Клуба разведенных мужчин, не заботясь, нравятся они нам или нет. Картер Нот получил прозвище Старина-Болван, Джим Уорбертон – Старина-Помидор, я – Старина-Бассет-Хаунд. Себя он называл Старина-Маслина: в портовом ресторане «Спринг-Лейк», куда нас занесло как-то вечером после бестолковой рыбалки в открытом море, на которой почти всех укачало, ему показалось смешным название из меню закусок – «Маслины ассорти». То есть там можно было сделать такой заказ: «Я буду маслины ассорти и шотландский виски». Эдди всегда вызывал у меня симпатию своим неукротимым стремлением все пробовать. Потом мне временами казалось, что это я сам был таким всю жизнь, но тут я почти наверняка ошибался.

Однако с какого-то времени мы с Эдди встречаться перестали. Течением жизни его отнесло от Клуба разведенных мужчин. Да, мы оба продавали дома, но в разных ценовых категориях, и в рыцарских поединках на этой почве не участвовали. Дело тут прежде всего в том, что его не слишком волновали сделки с недвижимостью – денег и так хватало. До меня доходили слухи, что он занялся богословием, писал в семинарии диссертацию, но бросил. Потом будто бы уехал за границу со Службой друзей[9]9
  Имеется в виду Религиозное общество друзей (-квакеров) – организация, работающая на благо мира и социальной справедливости в США и по всему миру.


[Закрыть], но подцепил лихорадку денге[10]10
  Острое инфекционное вирусное заболевание.


[Закрыть], и его сестре-двойняшке пришлось переехать из Херкамера, чтобы за ним ухаживать. Раза два он попадался мне на Семинарской улице на старом «швин-роудмастере»[11]11
  Марка велосипедов.


[Закрыть]. Потом кто-то – Картер Нот – говорил, что Эдди пишет роман. Писательство – последнее прибежище определенного рода обреченных оптимистов. Наконец, я встретил Сэлли, мы уехали в Си-Клифт, и я совсем забыл о маслинах ассорти – до того был тогда поглощен жизнью, что не хотелось вспоминать о своем туманном послеразводном прошлом, далеких детях, смерти, истории моих собственных опасных приближений к маргинальной зоне жизни и попыток уйти от нее подальше.

И так продолжалось до телефонного звонка на прошлой неделе или, может быть, дней десять назад. Потом, еще через день-другой, кто-то оставил на автоответчике сообщение, которое Сэлли слышала, а я – нет. Намерения что-либо предпринимать в связи с тем или другим у меня не возникло. Наконец, Сэлли сказала:

– …кажется, это какой-то твой знакомый. Сильно кашляет, видимо, болен.

В тот же день я услышал:

– Але. Ну вот. Фрэнк, это Маслина. Ты меня слышишь? Маслины ассорти. Эдди. Давно тебя не видел. Черт знает сколько. Ты ведь по-прежнему на Уилсон-лейн, дом шестьдесят? – Я сначала узнал Эдди, потом перестал его узнавать. Голос был хриплый и дребезжащий, такой же я потом услышал по радио. Гнусавое порождение худобы и немощи, доставленное по оптико-волоконной линии. Вовсе не тот испытатель, которого я когда-то знал. И не тот человек, которого…

– Позвони мне, Фрэнк. Я умираю, – Эдди закашлялся. – Прошу тебя, зайди до того, как это случится. Говорит Маслина (Неужели он по-прежнему называет себя Маслиной?) – позвони.

Я не собирался ему звонить. Полагал, что его звонок меня ни к чему не обязывает – в пору моей работы риэлтором дело обстояло ровно наоборот.

Дней через пять Сэлли должна была уехать в Сауф-Мэнтолокинг оказывать психологическую помощь пострадавшим от урагана. У меня ее намерения вызывали все нараставшее изумление и даже некоторую тревогу. Я стоял в ванной перед зеркалом, причесывался после душа. Она шла мимо двери, вдруг остановилась и внимательно на меня посмотрела.

– Не знаю, кто это дважды звонил на прошлой неделе. И вот снова, – сказала она. – Похоже, что-то важное. Его зовут Артур? – Сэлли часто говорит со мной так, будто продолжает разговор, начатый две минуты назад, хотя на самом деле с тех пор могло пройти недели три, или даже ей только так кажется. После урагана она погружена в себя.

– Маслина, – сказал я, хмурясь и разглядывая в зеркале темное пятнышко у себя на виске. – Маслины ассорти.

– Это что же, имя такое? – Сэлли стоит у двери, глядя на меня.

– Кличка. Была давно.

– Женщины никогда друг другу кличек не дают, – замечает она. – Только обидные. Интересно, почему это? – Она отворачивается и начинает спускаться по лестнице. Я не говорил, что не буду звонить Эдди. У нас с Сэлли разные взгляды на жизнь, что, строго говоря, не укрепляет наш (и мой, и ее второй) брак, в необходимости поддерживать прочность которого мы оба убеждены, но и не вредит ему. Можно считать, что это уже хорошо. По мнению Сэлли, каждое событие жизни человека естественно влечет за собой следующее, что может вызывать у него только самый живой интерес. Я же смотрю на жизнь как на последовательность бед, которые, одну за другой, удается избегать, благодаря чему горизонт ненадолго оказывается безоблачным, что не может не радовать. Сэлли всегда рада встрече со старыми друзьями. Я же решения, связанные с такого рода ситуациями, принимаю в индивидуальном порядке и всегда в последний момент.

Мне шестьдесят восемь. Может показаться странным, что в таком преклонном возрасте вот уже несколько месяцев я стараюсь спустить за борт как можно больше друзей и не понимаю, почему так мало знакомых следуют моему примеру, отказываясь от простого средства достичь честно заработанного просветления, украшающего эндшпиль. Всякий прожитый отрезок жизни, особенно с момента достижения половой зрелости, связан с излишествами, ведущими к нехватке. Только (по-моему) любая такая нехватка в конечном счете не хуже предшествующего ему излишества. Кроме того, нехватка гораздо менее обременительна.

Никто из нас, насколько я могу судить, не создан для того, чтобы иметь такое количество друзей. Я поинтересовался литературой на эту тему: статистика Института Кулиджа (сразу отмечу, по отношению к друзьям – недружественная) свидетельствует, что каждый из нас посвящает максимум 40 процентов драгоценного времени всего пяти друзьям, то есть наиболее важным для нас людям. Поскольку время, уделенное человеку, определяет прочность отношений с ним, иметь более пяти настоящих друзей маловероятно. По этой причине все то время, которое можно было бы потратить на многих, я уделяю лишь Сэлли, двум моим детям (по счастью, живущим далеко от нашего Хэддама) и моей бывшей жене Энн (которая ныне обитает в дорогостоящем заведении, где ей обеспечен хороший уход, но расположенном рядом, что неудобно). Таким образом, свободным остается место только для еще одного близкого человека, которым в качестве своего последнего и лучшего друга я решил назначить самого себя. Оставшиеся 60 процентов времени оставляю свободным для всего неожиданного. При этом раз в неделю читаю на радио для слабовидящих и по вторникам езжу в Ньюарк-Либерти[12]12
  Международный аэропорт под Нью-Йорком.


[Закрыть] приветствовать на родной земле наших героев – что отнимает львиную долю времени, оставленного свободным в расчете на неожиданное.

Разумеется, как и большинство из нас, я никому не был очень хорошим другом, но иногда мог считаться вменяемым знакомым. Именно поэтому мне нравилось в Клубе разведенных мужчин. Продажа недвижимости для людей моего типа прекрасное занятие, как и спортивная журналистика – вот два рода деятельности, в которых я показал неплохие результаты. В конце концов, я – единственный ребенок немолодых родителей, которые меня обожали, со всеми вытекающими отсюда последствиями для формирования личности и дальнейшей жизни. Таким образом, у меня никогда не было так уж много друзей, зато очень интересовался занятиями взрослых.

Принято считать, что у всякого, ведущего типичный американский образ жизни, и особенно в пригороде, прямо за забором заднего двора имеется свой улыбчивый Колючка Еживикин, сосед, с которым можно съездить на ответственный матч или до позднего осеннего вечера беседовать по душам в придорожном баре. Такой друг всегда поможет выстрогать из елового бруска деталь с нужным скосом для каркаса байдарки, с которой в следующем июне вы вместе собираетесь ловить светлоперого судака на озере Нагануки. Все это так, но у меня было иначе. Со временем из-за явного небрежения друзей встречи с ними становились все реже и наконец прекратились совсем. Вряд ли я что-то при этом потерял. На многое из происходящего вокруг мы, привыкнув, перестаем обращать внимание и уже считаем, что так и должно быть и, более того, что так даже лучше. И вполне счастливы.

Дружбе, на мой взгляд, придают слишком большое значение. Если о ком-то в альбоме нашей группы военной школы писали «Верный друг», значит, это безнадежный пария, о котором больше сказать нечего. То же и в колледже. В последнее десятилетие – об этом также упоминалось в отчете Института Кулиджа – из-за экономической и социальной мобильности, разрушающей «истинную склонность к общению», эмоциональная близость между людьми по сравнению с предыдущим десятилетием встречается на 15 процентов реже – вероятно, в общении просто пропадает необходимость. О многом из того, чем полна моя жизнь и голова, того, чем я мог бы «поделиться» с другом, мне на самом деле сказать нечего. Что делать, особенно в шестьдесят восемь лет, со всей той информацией, которую мы постоянно собираем и храним в мозгу и которая, как нам кажется, должна когда-нибудь пригодиться? Что мне, скажем, делать с тем фактом, что броненосцы являются природным резервуаром проказы? Или что собаки с каждым годом кусают людей все чаще. Или что все больше и больше людей вовлечено в религиозные организации и все меньше и меньше в дела своих городков. Или что мухи це-це заботятся о потомстве, как панды. Дать ответ на вышеперечисленные вопросы я не в состоянии. Могу выложить эти данные в фейсбуке или твиттере. Но, как хорошо сказал Эдди Медли, всем все известно, и никто уже не знает, что с этим делать. У меня, разумеется, нет страницы в фейсбуке. А вот у обеих моих жен – есть.

Представляет ли собой такая «экономия времени на общении» нелепую попытку приободриться и отгородиться от первых признаков пока далекой, но приближающейся смерти, как могла бы утверждать часть присяжных? Или на чем могла бы настаивать другая часть присяжных, это ли не нелепое признание приближения смерти? По-моему, ни то ни другое. Я бы сказал, что это простое, благонамеренное, дальновидное упорядочивание жизни в ожидании финала. Оно подобно крутым, захватывающим дух американским горкам. Катаясь на них, сосредотачиваешься на переживаемых ощущениях и ни на что иное не обращаешь внимания.

Как бы то ни было, большинство моих друзей либо уже умерли, либо, как Эдди, скоро умрут. Каждую неделю, берясь за «Де-Пэкит»[13]13
  Или «Де-Коламбус Пэкит» – еженедельная газета, выходящая в Коламбусе, штат Миссисипи (США).


[Закрыть], я первым делом заглядываю в рамку «Исправления» на второй странице, где надежные и краткие сведения вносят ясность раз и навсегда. Приятно узнать что-то точно – все равно что, – пусть и со второй попытки. Выяснив, что кто-то из знакомых «перекинулся», читаю некролог, посвященный не знаменитости, не генералу с четырьмя звездами на погонах, не актрисе, дожившей до девяноста лет, не выдающемуся представителю Негритянской лиги, а рядовому члену общества. В старину такие объявления печатали на специальной газетной странице под рубрикой «Прочие умершие». Читаю, разумеется, чтобы почтить усопших, а заодно потихоньку выяснить, сколько всего (до чего же много!) может выпасть на долю одного человека. Понятно, что для каждого рано или поздно наступает момент, когда прожито больше половины жизни, а остается меньше половины, но все же оставшуюся часть жаль пропустить, разбазарить или прожить в полусне. Вот это соображение – необходимая поправка к нашей неясной рефлексивной боязни «конца». Спускание друзей за борт (я мог бы привести здесь их список, но зачем утруждать себя? Их все равно было бы немного), спускание друзей за борт наряду с этими размышлениями, избавляющими от ошибочных представлений, привели к тому, что смерть теперь страшит меня куда меньше прежнего. Но, что важнее, благодаря этим размышлениям, я больше ценю жизнь.

С женой мы пока ничего такого не обсуждали, но я собираюсь. Видя теперь мир сквозь призму чужого горя, она, конечно, скажет, что такие мысли – следствие урагана и унесенных им человеческих жизней. Что мои поступки (спускание друзей за борт и т. п.) есть проявление глубокого горя, по поводу Которого мы с нею, с моего согласия, могли бы побеседовать. С октября она работает в Де-Шоре, отдавая все силы лишившимся имущества пожилым жителям Нью-Джерси, пытается пробудить в них хоть какие-то ожидания, которые должны сбыться, когда им исполнится в среднем по девяносто одному году. (Что бы это такое могло быть?) В последнее время я все чаще замечаю на себе ее пристальный взгляд, как было, например, в тот раз, когда я причесывался в ванной, а она расспрашивала меня об Эдди. Этим разглядыванием она как бы спрашивает меня «Откуда ты?» Или вернее: «Откуда я сама? И, кстати, зачем я сейчас здесь?» Я считаю такие проявления пока неизвестным, но, тем не менее, надежно засвидетельствованным синдромом, результатом работы с удрученными горем, то есть следствием урагана, о котором, звоня в прямой эфир, не перестают говорить слушатели радио WHAD. Сэлли готовится к государственному экзамену, выдержав который, получит «сертификат», официально позволяющий работать «с горем», но пока она лишь «взрослый учащийся», хоть уже и продемонстрировала свою опытность и очень востребована в местах, пострадавших от стихийного бедствия. И вот ситуация: есть два человека. Один (Сэлли) участвует в нелегкой работе с людьми, действительно удрученными горем. Другой (я), как запасной игрок, который топчется на боковой линии, не имеет к этой работе никакого отношения и, насколько мне известно, никакого горя не переживает. Естественно подозревать, что либо я – посторонний, либо переживаю такое тяжкое горе, с каким еще никто никогда не сталкивался, либо что я – недовольный, которому делать нечего и требуется найти себе какое-то занятие. Понять, к какой из трех категорий себя отнести, вообще говоря, не так-то просто.

В другой раз, посмотрев на меня оценивающим взглядом, который в последнее время я замечаю у Сэлли все чаще, она спросила, морща нос, будто принюхиваясь к дурному запаху:

– Милый, ты никогда не задумывался о мемуарах? Если хочешь знать мое мнение, у твоей жизни довольно интересная траектория.

Она ошибается. Жизнь у меня в основном сложилась, но никакой «траектории» в ней не было. Это пробуждающийся в Сэлли специалист по душевному здоровью побуждает ее в свободное от работы время подбадривать меня и говорить комплименты. Куда менее приятно, что подобные советы приводят к тому, что ложные представления о «траектории» начинают жить самостоятельной бессмысленной жизнью. Иными словами, вместо размышлений на одни темы, эти ложные представления подталкивают меня к размышлениям на другие. Последним, по счастью, я уделяю не так уж много времени.

– Да нет, ладно уж, – отмахнулся я в ответ на предложение Сэлли писать мемуары «о траектории». Я стоял на коленях, затягивая муфту на стыке между сифоном и стоком под раковиной на кухне. Этот стык протекал давно, доски пола уже начали гнить. Я немного кривил душой. Когда – это было давно – моя карьера романиста вошла в крутой штопор, но я еще не начал писать на спортивные темы в Нью-Йорке, я подумывал (в общей сложности минут двадцать) создать «что-нибудь мемуарное» о смерти моего младшего сына Ральфа Баскома. Тогда меня хватило лишь на название «В руках малоизвестного писателя» (которое представлялось, по меньшей мере, точным) и на первую строчку: «Я всегда хорошо переносил дураков, потому так крепко и спал по ночам». Понятия не имею, что тогда имел в виду, но записал эту фразу и понял, что добавить больше нечего. Материала у большинства мемуаристов маловато, но, невзирая на это обстоятельство, они упорно пишут и пишут – зарабатывают на жизнь.

– Последнее время, – сказал я из-под раковины, – плохих слов не говорю. Может, ты не заметила, но я за этим слежу. – Стоя на коленях, я, насколько мог, повернул голову, посмотрел на нее и улыбнулся, как довольный сантехник. Отвергать ее предложение с порога не хотелось, но и обдумывать его всерьез, казалось, не стоит. Мой отказ от нецензурных выражений, конечно, наведет ее на мысль, что у меня не все в порядке с головой. Она и так думает, что вследствие счастливого детства мне теперь приходится подавлять в себе прорву всяких дурных позывов – искренне надеюсь, что так оно и есть. Малейшее поползновение поставить Сэлли в известность о спускаемых за борт друзьях станет для нее бесспорным аргументом в пользу того, что меня гложет какое-то «тайное горе», о котором я не подозреваю и в реальность которого не поверю.

Она снова смерила меня этим своим испытующим взглядом – бок чуть выставлен в сторону, губы надуты, брови насуплены, руки сложены на груди, правая ступня касается пола пяткой, а носок ходит вправо-влево – такую позу принимают, скучая в очереди, которая слишком медленно двигается, например, в аптеке сети «Райт-Эйд».

– Не мог бы ты мне сказать одну вещь… – начала Сэлли, остановилась и принялась поочередно прикасаться подушечкой большого пальца правой руки к кончикам других – от указательного до мизинца – и потом снова и снова, как одержимая непреодолимым влечением.

– Постараюсь, – сказал я, отвинчивая муфту на стоке раковины разводным ключом, который был в четыре раза больше нужного размера, но когда-то принадлежал моему отцу и потому считался у нас священным.

– Что ты обо мне думаешь?

Скрючившись в пахучем пространстве под раковиной над пластиковыми флаконами с моющими и вяжущими средствами, грязными губками, комочками тонкой стальной проволоки фирмы «Брилло» для чистки металлической посуды, разноцветными щетками, двумя засаленными мышеловками, распространявшим сладковатую вонь помойным ведерком из желтого пластика, весьма негигиенично оказавшимся в непосредственной близости от моего лица, я ухитрился вымолвить:

– А тебе зачем?

– Все меняется, – сказала она. – Я понимаю.

– Не всё, – возразил я. – Именно поэтому в мемуарах обычно читать нечего. Чтобы интересно подать факты, нужен гений.

– О, – произнесла Сэлли.

Мне кажется, спрашивая безо всякого повода, что я о ней думаю, она имела в виду: «Что я (Сэлли) думаю о тебе (Фрэнке)?» Вопрос не сказать чтобы необычный. Супруги, и особенно такие ветераны, как мы, уже успевшие пережить по одному браку, повторяют его день и ночь, хоть, может, об этом и не подозревают. Вслух и прямо его задают редко, моя Сэлли, например, – вообще никогда. Но оценивает меня снова и снова. Такое бывает. Писать мемуары я по-прежнему не хочу. Читать для слабовидящих и встречать в аэропорту вернувшихся на родину солдат-героев для меня в качестве «вклада в общее дело» более чем достаточно. И в качестве терапии – тоже.

Муфта плотно прижалась к сифону, из щели между ними выступил предварительно нанесенный мною белый силикон.

– Люблю тебя, – сказал я.

– Ты действительно так думаешь? – Миловидная головка – лицо, рот, глаза – придвинулась и оказалась надо мной. Смотрела Сэлли в этот момент, возможно, через окно на заснеженный задний двор. Наши соседи-юристы, большие охотники приглашать гостей, развесили там по ветвям голого дуба гирлянды с белыми рождественскими огоньками.

– Не только думаю, так и есть, – сказал я. Желая убедиться, что нет протечки, я ощупал трубу и силикон. Нигде не протекало. Держа одной рукой огромный ключ, я оперся о другую и попятился из-под раковины.

– Люблю тебя. Я… – Сэлли хотела сказать что-то еще, но замолчала и шагнула в сторону, уступая мне место. Держась за край раковины, я поднялся на ноги.