Текст книги "Если очень долго падать, можно выбраться наверх"

Автор книги: Ричард Фаринья

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А кто познакомил нас с Капитаном Полночь?

– «Овалтайн», старик. А что если вытащить ее и заставить повторить…

– Не замайтесь ерундовой, – сказал Розенблюм. – Даешь революцу. Спихнуть эту, как ты ее назвал Панхер.

– Кто-то куда-то лезет, – спокойно предупредил Хеффаламп сквозь беспорядочную болтовню, – Кому-то надо думать, а не блятьлезть.

Он прав. Надо осторожнее.

– А в чем прикол, старик?

– Ты сам все понял. Нужно, чтобы она все это повторила. Только на этот раз – публично.

– Даешь революцу. – Опять Розенблюм.

– Только пока неясно, как это сделать. – Пауза, наклон вперед. – Может, ты что-нибудь придумаешь.

Гноссос огляделся.

– Я?

– Заклятый враг Капитана Полночь? – мигает Хефф.

– Иван-Акула, – сказала Джек, обе руки теперь на столе, а все внимание – на груди Ламперс.

– Ты что, всерьез, старик? Я?

– Если она повторит публично про петтинг и сношения, мы, вероятно, сможем что-то сделать. Вопрос переходит в плоскость морали. То есть, в таком случае она становится в оппозицию П и С как сущностям, так и концепциям, не имеющими ничего общего с квартирами в Кавернвилле. Мы можем ее спровоцировать. Ходят разговоры, что у нее есть шанс стать президентом Ментора, но это перспектива слишком пугающа, чтобы сейчас обсуждать.

– Спихнуть ее, – сказал Розенблюм.

Гноссос смотрел на Янгблада. Редактор был одет в простую белую рубашку от «Эрроу» с распахнутым воротом, без петелек на воротнике, а лицо выглядело даже честным.

– Твой план – провокация, зачем?

Янгблад подался вперед, понизил голос и упер взгляд в стол:

– Нам нужен Президент.

– Убивать, – объявил Розенблюм.

– Не лезь, Папс.

– Послушайте, – сказала Джуди Ламперс, отворачиваясь от взгляда Джек.

– Это у меня тут специальность – социология, и я знаю: к тому, о чем вы сейчас говорите, это никак не относится, я хочу сказать, господи, если вы собрались скинуть Президента, то это будет невероятно утомительно. Если не сказать – трудно .

– Пора в общагу, – сказала Джек, бросив взгляд на стенные часы. – Ламперс, тебе в Юпитер?

– Я говорю о Президенте, именно так.

– В другой раз, старик, —Гноссос поднялся и опрокинул в рот остатки «хайбола». – Потом. Подъем, старый Хеффаламп, у меня есть для тебя пара слов. И небольшая миссия.

– Кто изобрел кодограф Капитана Полночь? – Хефф с трудом поднялся на ноги. «Гриль Гвидо» заволновался, зашевелился – подступал Девичий Комендантский Час.

– Ламперс, детка, побыстрее, – скомандовала Джек, – а то опоздаем.

– Я могу вас отвезти. – Фицгор.

– Никто меня не слушает, – сказал Хефф, качаясь, но уже на ногах. – Кто изобрел…

– Икебод Мадд, – ответил Гноссос, после чего небрежно залез в рюкзак и предъявил публике заржавленный приборчик с выбитыми по краю буквами и цифрами. Все замолчали и в ошеломленном почтении уставились на устройство.

– Кодограф, – объявил Хеффаламп, когда истекло несколько благоговейных секунд. – Кодограф Капитана Полночь!

«Гвидо» повержен в полную тишину, головы, включая официантскую, сперва поворачиваются к артефакту, который гордо демонстрирует Гноссос, потом задираются вверх, точно к облатке на причастии – дань отдана. Они запомнят.

По мраморному вестибюлю Анаграм-холла, пустому и безмолвному, если не считать эха от их сиплого шепота, ползли на карачках Хеффаламп и Гноссос.

– Ты куда меня тащишь, псих? И где ты взял плотницкий молоток?

– У Блэкнесса в машине. Заткнись, тут может быть сторож. Через минуту шуму будет предостаточно.

– Господи, Папс.

Они выползли из вестибюля и двинулись по главному коридору, Гноссос время от времени зажигает спички, чтобы разглядеть номера кабинетов; вспышки придают жутковатую определенность расставленным вдоль стен белым бюстам.

– Вот, кажется, этот.

– Где?

– Шшш.

Он поднялся на колени и осмотрел замок, затем вытащил из рюкзака пилку для ногтей и сунул в скважину. Похоже, язычок одинарный. Слишком глубоко. Назад. Нет. Нехорошо.

– У тебя нож с собой, Хефф?

– Блядство, старик, – Ощупывая карманы джинсов, находя, протягивая.

Гноссос отогнул шило и сунул его в замок так же, как раньше пилку. Намного лучше. Кажется, влево. Вот. С ощутимым щелчком язычок повернулся, и Гноссос, резко нажав на дверную ручку, толкнул Хеффалампа в кабинет. Закрыл дверь, и несколько секунд они молча простояли на ковре. Видишь, как просто.

– Вот мы и на месте.

– Блять, Папс.

– Спокойно, старик. Этот кошак дал тебе пинка, так?

– Ага.

– Содрал с меня пятерку, так?

– Так.

Пригибаясь под окнами, они поползли по кабинету, Гноссос зажег еще две спички, и в конце концов парочка остановилась перед большим застекленным шкафом.

Открывайся, хи-хо. Сладкие слюни возмездия.

По одному он вытащил из шкафа все минералогические экспонаты декана Магнолии – кварц, сланец, самоцветы, вулканические подарки – и выложил из них на ковре равносторонний треугольник.

– Черт возьми, что все это такое, Папс?

– Одна большая хуйня. – Со всего размаха Гноссос лупит молотком по первому камню, размалывая его в крошево песка и пыли.

5

Разносчик газет Джимми Браун? Два удивительных странника, пастуший кнут и стеклянный глаз. Весьма необычное предложение. Правило Лопиталя и убийственное возвращение Уотсон-Мэй. Апофеоз в рюкзаке.

Март подкрался неуклюже, словно лев из «Волшебника страны Оз», ветры, сменив напор своих северных сил, уплотнялись на горизонте и забирали все дальше на запад, а по-прежнему невидимое солнце каждый день карабкалось все ближе к зениту, согревая ползущие по ущельям облака и выпуская на волю первый весенний дождь.

Влажным свинцовым утром Гноссос сидел на узкой кровати у недавно вставленного и наглухо запечатанного окна и, скрестив ноги под монструозным стеганым одеялом, бегло проглядывал редакционную страницу менторского «Ежедневного Светила». Появлению газеты, как обычно, предшествовал таинственный и деликатный стук в дверь. Услыхав его, Гноссос на цыпочках пересекал индейский ковер, ждал секунду, расположив пальцы на оловянной щеколде, которую где-то раздобыл Фицгор, затем рывком распахивал дверь, надеясь застать таким образом врасплох если не продавца газет Джимми Брауна, то хотя бы зазевавшегося молокососа из рекламы автопокрышек «Фиск» со свечой в руке и колесом на плече. Но за дверью никогда никого не оказывалось. Площадка, ступеньки, улица перед домом были пусты. В те редкие дни, когда он уже не спал, а в голове успевало проясниться – или еще не ложился после проведенной над полярными координатами ночи, – Гноссос усаживался перед дверью на корточки и, сжимая в руке сваренное вкрутую яйцо, ждал шагов, намереваясь вскочить, как только раздастся стук. Но в такие дни газету не приносили.

Сейчас он прижал средним пальцем строчку в тексте и выглянул сквозь двойное стекло на улицу – не кончился ли дождь. Затем хмыкнул и вернулся к газете. Фицгор храпел на соседней койке, стоявшей перпендикулярно стене в ногах кровати Гноссоса. Со времени его первого визита квартира почти не изменилась; исключение и одновременно декор под паб составляли оловянная задвижка Фицгора, медные охотничьи рога и латунные тарелки с чеканкой. Абажур из рисовой бумаги был опущен так, что оставалось примерно три фута до круга из черной фанеры, который в свою очередь ненадежно расположился на шлакоблоке, добытом со стройки пансиона «Ларгетто». Абажур нес на себе одинокий составной китайский иероглиф – Гноссос вывел его дрожащей рукой однажды вечером в ожидании Бет Блэкнесс, которая должна была выписать рецепт для парегорика. Символ извещал, что рюкзак священен и не предназначен для продажи. Перевод сделал Харольд Вонг, наглый, как вся олимпийская сборная.

На стенах заметны следы липкой ленты в тех местах, откуда Гноссос в наркотизированной ярости посрывал претенциозно знакомые хозяйские репродукции Дега, Ренуара, Сойера, Утрилло и Мэри Кассатт. В створчатую дверь, отделявшую их от алкоголиков Раджаматту, Гноссос вбил гвоздь и повесил на него рюкзак. Тот распространял вокруг себя слабый аромат заячьих лапок месячной давности и разных восточных штучек, приобретенных в греко-турецкой лавке в негритянском районе города. У камина в пластмассовых крапчатых горшках, которые Гноссос все не мог собраться побрызгать черной краской из пульверизатора, росли два каучуковых саженца. Повсюду раскрытые учебники, на полях нацарапаны пометки, на обложках – рожи. На каждой горизонтальной поверхности стояла по меньшей мере, одна пивная банка, набитая сигаретами, отмокающими в вонючей жидкости. А над каминной полкой, доминируя над всей этой белостенной гостиной, висела привязанная к багету бельевой веревкой пятнадцатого номера гобеленоподобная картина Блэкнесса: человек, отрубающий себе голову.

Прежде чем вернуться к колонке редактора, Гноссос дочитал на последней странице пресс-релиз о деле разбитых камней. «Вандализм», – гласил заголовок. «До сих пор никаких следов злоумышленника, уничтожившего коллекцию декана Магнолии». Подзаголовок сообщал, что Проктор Джакан Подозревает Продиктованную Психологическими Мотивами Пьяную Выходку. Оп-ля. В тексте проскочило упоминание о другом инциденте подобного рода – исчезновении импортных итальянских статуй у рождественских яслей рядом с холлом «Копье Гектора» – и о поразительной находке: весной, купаясь в ручье Гарпий, студентки обнаружили целую и невредимую голову Девы Марии. Чудо.

Раздался резкий клацающий звон. Гноссос скатился с кровати, выхватил из-под Фицгорова уха вибрирующий будильник, прикрутил звук, нашел выключатель и забрался обратно в постель. Фицгор чуть вскинулся, сменил тональность храпа, но так и не проснулся.

Завернувшись в стеганое одеяло (подарок Памелы Уотсон-Мэй), подтянув колени к подбородку, вгрызаясь в засохший комок феты и допивая «швеппс», тоже оставленный Памелой, Гноссос дочитал статью Дрю Янгблада, в которой редактор публично предупреждал профессоров и студентов о том, что Сьюзан Б. Панкхерст является персонифицированным аспектом вполне осознанного плана некоторых кругов нынешней администрации по переложению значительной части ответственности за работу со студентами на Минотавр-холл. В дополнение к уже предложенному и крайне спекулятивному правилу, касающемуся посещений студентками квартир Кавернвилля – правилу, не имевшему никаких шансов к принятию, не будь комитет факультета распущен Президентом под предлогом окончания полномочий, – вчера было обнародовано решение об отказе продлить срок полномочий также и Комитета Архитектурного Надзора, чрезвычайно авторитетного органа, чье разрешение или запрет в прошлом считалось обязательным к исполнению при строительстве или сносе любого здания на территории кампуса.

Крестовые походы, подумал Гноссос. Джихады и священные войны. Янгблад с этим честным выражением, которое прилепилось к его лицу, словно конус взбитого яичного белка к поверхности масла – ни на что не похожее сочетание. Правдолюбец, белая рубашка без петель на воротнике и без галстука. Выткать на спине крест святого Георгия, повязать на живот шарф прекрасной дамы и отправить к Тигру и Евфрату. Ты найдешь его, юный герой, в руках нечестивых турков. Я в тебя верю.

И тем не менее, он может быть в курсе.

Гноссос поерзал на кровати: значительной частью своего сознания он злился на запор, который продолжался, несмотря на солидные дозы минеральной воды, лимонного сока, оливкового масла и пилюль Картера «Маленькая Печень». Хорошо иметь маленькую печень, моя уже размером с клубничный пирог, воспроизводит его губчатую сущность, наращивает объем с каждым желчным циклом. Я как Прометей, и орел не нужен. Мой внутренний старец лупит по голове детерминизм. Гноссос перевернул страницу, проигнорировал «Пого» (пресные политические притворяшки), и внимательно просмотрел все кадры «Орешков». Затем в подробностях изучил каждую самовлюбленную сентенцию Снупи, которые тот изрекал, возлежа на крыше белой будки, свесив уши, задрав нос и с любовью созерцая вселенную.

Вместе с пузырем на последнем кадрике он сказал вслух «Вздох» – и тут дверь беззвучно отворилась и в комнату вошли два странных человека.

Они громко сопели.

Полиция?

После недавнего эксперимента с Памелой и по тому, как освещается эта комната, Гноссос знал, что за бамбуково-камышовой занавеской, отгораживающей кровати, пришельцы не видят ни его, ни Фицгора. Он же сам наблюдал за ними без труда. Сжавшись под стеганым одеялом, смотрел, как удивленно и нерешительно они водят носами по комнате. В манерах – что-то неуловимо знакомое. Пошарив под одеялом, он нащупал молоток, который увел тогда из машины Блэкнесса и с тех пор держал в постели. Кто? Люди проктора Джакана? Брось, старик, это невозможно, если судить по движениям – обдолбанные торчки. Пальцем ноги пихнуть Фицгора.

Незнакомцы остановились у торцов стола; абажур из рисовой бумаги с китайским иероглифом качался между ними на уровне бедер. Пат и Паташон. Который поменьше – пухлый, в твидовом пиджаке толщиной в дюйм, на рукавах заплатки, голубая рубашка, белая бабочка. В руках желтый портфель. Волосы, как у Гитлера – зачесанный вперед чубчик прилип к брови, напомаженные концы густых, как у лорда Китченера, усов торчат в стороны. Маленькие глазки бегают по комнате, кротовий носик подергивается, ладонь гуляет вверх-вниз по животу. Его спутник – лысый мужик, с головы до пят в черном, ворот свитера доходит примерно до одной шестнадцатой шеи-палки. Дева Мария, это не мужик, это ребенок! Длинный погладил себя по голове, пошевелил в воздухе пальцами, нащупывая пыль. Лет семнадцати. Чего скалишься? Подъем, Фицгор, подъем, подъем, у нас тут зомби.

– В высшей степени обыкновенно, – сказал усатый, поднося к губам конец «робта». Поджигает тонкую сигару и разглядывает картину Блэкнесса. Рука на животе замерла в тот момент, когда он осознал, что происходит на полотне, и что в комнате кто-то есть.

Гноссос сжал ручку молотка и покачал ее, проверяя хватку. Целься в висок, бей быстро. Хотя постой. Может, их прислали с проверкой серафимы.

– Очевидно, Паппадопулис, – сказал незнакомец, просовывая голову сквозь шторку и растягивая толстые, как у гурами, губы в улыбку, обнаружившую нехватку одного зуба. Не отрывая ног от пола, подросток протащился сквозь пространство и спросил:

– Что слышно, дядя?

Господи.

– Ничего интересного, старик. Вы кто?

Пауза.

– А вы не знаете? – удивился толстяк и удрученно повернулся к подростку. – Я так и думал, что он не напишет. Что я тебе говорил перед отъездом, Хип? Не отправит он никакого письма.

Тычок в Фицгора пальцем ноги. Вставай, мать твою, хватит храпеть. Скажи им что-нибудь.

– Я должен был получить письмо?

– От Аквавитуса. Ничего не приходило? Никакого письма?

Это все – утренний сон, никакой связи между событиями.

– Что еще за письмо?

Подросток медленно и печально качнул бритым черепом, левый глаз открылся и закрылся. Не моргнул, а лениво и бессильно подвигал веком. Пальцы все так же непроизвольно цапали воздух.

– Я не могу назвать его особенно близким другом, – продолжал толстяк, поджигая сигарку и предлагая другую Гноссосу; тот не взял, но и не отказался, – но мы встречаемся всякий раз, когда я появляюсь в городе – ходим в «Гонк-Суп», угощаемся кисло-сладкой свининой. Вы там бывали, вам знакомо это заведение? – Сигарка вернулась в наружный карман пиджака.

– Откуда вы знаете Аквавитуса?

– От Будды, конечно.

– Точно, – сказал лысый, – мы все одна семья.

– Вы были в Гаване?

– У нас есть общее дело, одна договоренность. – Улыбается, заскорузлым пальцем касается кончика напомаженного уса, словно проверяя остроту.

Кубинский связной с опалом во лбу. Семифутовый негритос в шелковом халате, сказал однажды Матербол. Никто его никогда не видел. Что это за ребята? Посмотри на мальчишку, похож на водяного спаниеля, обдолбан, улетает, наверное.

Оставить в покое Фицгора.

– Так, а вы кто?

Существа посмотрели друг на друга, словно искали ответ на вопрос, затем толстяк медленно развернулся к Гноссосу:

– Моджо, – одновременно опуская портфель на пол и отматывая с запястья пристегнутый к ручке длинный витой шнурок. Неуклюже извернувшись, Гноссос пожал протянутую руку и почувствовал, как желудок съежился от мягкого, почти бескостного ощущения. Словно набитая шпатлевкой резиновая перчатка. – Освальд Моджо. А это Хип, мой помощник. Значит, старина Джакомо вам так и не написал? Мы это предвидели. Такой сур-ровый сицилийский тип, весь в работе, весь, как бы это сказать, в интригах. Но вы это и так знаете, вы же понимаете, каково ему.

– Я не видел его два года, думал, он в Алкатрасе. – Хефф тоже недавно его вспоминал. Плащи и кинжалы, доставь циркон Фоппе. Мо-жо. Викторианский особняк?

– Ха-ха, – сказал Освальд Моджо. – Ха-ха-ха. Нет. Нет, кто угодно, только не старина Джакомо. Для этого он слишком прекрасен, слишком, как бы это сказать, неведом. Он вызвался лечь в Клинику Майо, там на нем проверяют лекарство от подагры, добровольцев выпустили досрочно.

– Красота, дядя, – согласился Хип и опять подвигал веком. Моджо продолжал:

– Но вы должны меня знать, неужели не слыхали? Если бы вас заранее известили о нашем приезде, было бы, конечно, лучше – всегда удобнее предупредить, чем являться совершенным сюрпризом.

– Ничего, я люблю сюрпризы.

– Моджо, – повторил человек, нагибаясь к портфелю; пока он там рылся, лицо покраснело и надулось. – Освальд Моджо.

Гноссос покачал головой – это имя он так и не вспомнил – и повернулся спиной к стене: фланги должны быть прикрыты всегда. Оставишь фланги без защиты – ворвутся в самый центр и долбанут из гаубицы. Что он там прячет, «люгер»? Не напрягайся. Аквавитус, старик, подумать только. Дерьмо сицилийского быка. Эрзац-капо из южного Бруклина, положил глаз на героиновую корону для тяжеловесов – скромный райуполномоченный по кубинской траве.

– Вот, – сказал Моджо, – кое-что из моих работ. – Метнув на одеяло пачку политических журналов. «Ежеквартальник внешней политики», «Партизан-Ревю», старые номера «Репортера» и «Нового Лидера». Вам это вряд ли известно, но в двенадцать лет я опубликовал в «ЕВП» трактат. Ирония судьбы, или, если хотите, эстетическая несправедливость – перевод мадам Пандит получил гораздо бо льшую известность, чем мой оригинал. Но все это, гм, как бы сказать…

– Шоу-бизнес, – подсказал Гноссос, перелистывая страницы, и действительно натыкаясь на статьи Освальда Моджо: абзацы прошиты итальянскими и латинскими эксплетивами.

– Монографии, дядя, – сказал Хип, улыбаясь и тоже демонстрируя отсутствие зуба, фактически – того же самого, – там все это и происходит.

– Форма, эта знаменательная переменная. Обуздывает ораторские страсти.

– Я сам забавляюсь двойными акростишками, – сказал Гноссос, перевел взгляд с одного пришельца на другого, но так и не получил ответа, – маленькие хайку время от времени, ха-ха. – Отодвигая журналы в сторону, он примерился к топологии комнаты. Хип – неплохая мишень, слишком обдолбан, быстро не увернется. Усыпим бдительность. – Если вы не возражаете, я прочту это потом, школа и все такое, через двадцать минут у меня лекция. Может вы все-таки скажете, что вам нужно?

Пауза: Моджо сосет сигарку и нервно крутит звенья на свисающем с запястья шнурке. Смотрит на Хипа.

– Ваша, как бы это сказать, репутация, Паппадопулис, относится к такому сорту вещей, которые нельзя не заметить, будучи привлеченным к… – Не удовлетворившись таким вступлением, он запнулся и принялся крутить шнурок в другую сторону. И тут Гноссос заметил, что эта косичка, сплетенная из кожаных лент, толстая с одного конца и сужающаяся к другому, выглядит в точности как – ишь ты – пастуший кнут.

– Явления восхитительной природы передаются, – продолжал Моджо, – вы не согласны? В нашу эпоху, как бы это сказать, неопределенности, оказываются бессмысленными все разговоры о коммуникации. Однообразные обстоятельства, разумеется, забываются, однако существенные биты информации, чреватые факты, люди с динамическими наклонностями – обо всем этом надо говорить, или, я не побоюсь такого слова, этому следует петь хвалу.

– Да, – сказал Гноссос, ничего не понимая, но заражаясь расползшимся по комнате беспокойством, – но лекция очень важная; мой сосед…

– Красота, дядя, – одобрил Хип, уронив взгляд на спящего Фицгора.

– Поскольку данные личности более авантюрны, нежели э-э, назовем их, крестьянский скот, их начинают расценивать, как, ха-ха, источники энергии. Более того – если они чаще совершают дальние поездки, функционируют в крупных урбанистических, гм, сообществах, таких как, ну, скажем, Лас-Вегас. Люди замечают, изъявляют желание включиться…

– Он сейчас опоздает, мой сосед, ему нельзя, время уже…

– Да, – продолжал Моджо, не обращая внимания, и все так же покручивая свой кнут, – непременно включиться. Начинают получать наслаждение от подобных маленьких радостей. В качестве некоторым образом примера – а именно пример мы пытались тут подобрать, – я, разумеется, мог бы сформулировать подробнее и убедительнее, если бы вас, судя по всему, так не подгоняла необходимость присутствовать на занятиях; как я уже сказал, в качестве некоторым образом примера рассмотрим, э-э, непосредственно вас. Да. Смогли бы вы, учитывая все вышесказанное, к примеру, не привлечь внимание Вернера Лингама в Сент-Луисе или Александра Вульва в Западной Венеции – двух высоких знатоков своего дела? Даже Джакомо, со своими изящными сицилийскими манерами, по-своему слышал о вас; и помимо тех маленьких поручений, которые вы исполняли для его, гм, предприятия. Так что, разумеется, зная, что мы с Хипом, сами узнав на прошлой неделе, что нам предстоит ехать в этом направлении и даже остановиться, если быть точным, на неделю дабы освоиться, наш общий друг Джакомо сказал – вы же знаете, как он всегда предпочитает быть в курсе дел своих бывших клиентов и работников, – он сказал: «Афиина, Афиина, канеш, у меня ж там кореш»…

(Хип хмыкает такой имитации и еле слышно бормочет:

– Во газует.)

– «Вы яго ищытя, ищытя мово Агноссоса, а я ему отпишу, он усе устроит ат-лично, ха-ха». А в частности я помню ваше имя из бесед с Ричардом Писси, еще одним нашим дорогим другом из Вегаса: он без устали рассказывал об одной очень высокой длинноногой девушке из Рэдклиффа, с которой вы были вместе, она еще любила гулять, ха-ха, босиком, вы понимаете, о чем я. И, конечно, Луи Матербол…

Пухлые пальцы вновь забегали вверх-вниз по животу, тяжелый столбик пепла на давно забытой сигарке клонился к полу. В бледном отраженном свете, пробившемся сквозь запечатанное окно, Гноссос вдруг заметил в углу рта Моджо струйку слюны – череду пузырящихся бусинок не толще игольного ушка, клейкую кривую в дюйм длиной. Блестящая нитка просуществовала долю секунды, пока ее не уничтожил кончик толстого розового языка. Глазки Моджо судорожно моргали.

– Босиком, видите ли, если вам понятно мое намерение, – продолжал толстяк, фиксируя взгляд на поляризованной пыли, зависшей в лучах света. – И эта негритянка в Норт-Биче, она еще все время носила белые шелковые чулки на ногах, которые, ха-ха, были черны, в некотором роде, и необычайно длинны. Почти шести футов ростом, нам сообщили, поскольку такова коммуникация, плюс мое знакомство с экстраординарным количеством людей, коих очень, очень много, и с большинством я встречаюсь после моих чтений. Хотя я всегда стараюсь проводить их в женских школах, этого не всегда легко добиться, и часто приходится брать то, что дают, разве не так? В зависимости от системы приоритетов, разновидности привычек, культивируемых человеком, определенного элемента дерзости, к которому, например, вы, Паппадопулис, очевидно, не стремитесь даже в вопросах вкуса, ха-ха, взять, к примеру, эту крошку в шелковых чулках, в туфлях на слишком высоком каблуке, даже если бы юбка ее не была, не была…

– Кожаной, – подсказал Хип: пальцами он словно выуживал из воздуха знаки препинания.

– Или данной разновидности замши, – добавил Моджо; значение этого слова вдруг заставило его умолкнуть, направило мысли в другую сторону, и он вдруг вспомнил о сигарке, стряхнул пепел на индейский ковер и затянулся, громко причмокнув.

Гноссос не сводил с него глаз.

– Еще один пример в этом смысле – ваш добрый друг Хеффаламп, если даже не трогать его чрезмерно замысловатое имя и кровь мулата. Эта девушка на столе в Дюке, эта заводила болельщиков, душа компании, кто бы она ни была, – и в сапогах.

– Он квартерон, – поправил Хип, цапая воздух.

– Несомненно. И еще – кто это был, Хип, на Cote d'Azur [11]11
  Лазурный берег (фр.).


[Закрыть], у Пабло, он еще знал тут Гноссоса и всю его компанию?

– У Пабло? – подозрительно переспросил Гноссос.

– Ну да, у Пикассо.

– Будда? – Хип, неуверенно.

– Нет, нет, кто-то другой. На самом деле, не имеет значения.

Гноссос смотрел то на одного, то на другого, ладони вспотели, молоток забыт. Хип старательно кивал, левое веко периодически падало, волосы едва начали отрастать – серая тень колючего пуха. Моджо сказал:

– Свари нам кофе, Хип, – нет, нет, не нужно, мистер Паппадопулис, вам ни к чему беспокоиться, все в порядке, все замечательно, Хип варит прекрасный кофе, приятно выпить чашечку в постели, да и давненько вам не приходилось, пожалуй, с самого Лас-Вегаса, эта ха-ха босая длинноногая девушка, если я не ошибаюсь.

Наутро после атомной бомбы муза из Рэдклиффа варила ему в мотеле кофе.

– Вы уверены, что не хотите сигарку, «Робби Бернз», простите, в магазине кампуса других не нашлось. Вообще-то предпочитаю «Между делом», Аквавитус рекомендовал. Вам дрянь не нужна?

Ох-хо.

Вот оно. В пол-одиннадцатого утра. Тоже в портфеле? Пресвятая телка, посмотри, какой толстый. Неужели…

– Трава, – сказал Моджо. – Мексиканская темная. Очищенная, прекрасного качества, смею вас заверить. Конечности немеют. Некоторый процент гашиша, пропорция примерно два к семи, обратите внимание. Гашиш танжерский. Того же сорта, что добавляют в шоколадные батончики.

Гноссос осторожно развернул бумагу и взглянул на довольную физиономию Моджо: сморщенные губы нежно обжимают сигарку. Сперва принюхался, затем, опустив глаза, принялся изучать.

Определенно интересная дрянь.

– Моя собственная смесь, – сказал Освальд Моджо. – Мне ее готовит в Нэшвилле один знакомый музыкант – малый, который бренчал на электро-уде, зовет ее «Смесь 69», очень популярная штучка в определенных кругах, если вы понимаете, о чем я.

– Красота, а не кухня, дядя, – крикнул Хип, – хлам и виноградные листья. А где же кофе?

Соврать.

– Мы его не пьем. Кофеин вреден для головы.

– Уууунмпфхф. – Фицгор шевельнулся: видимо, слово «кофе», сцедилось в его подсознание.

– Считайте, что это подарок, – сказал Моджо.

– Тут же почти две унции.

– Ага, дядя, – сказал Хип, прошаркав обратно по ковру. – Просто красота.

– Скокщасвремь? – спросил Фицгор, разлепляя опухшие веки с рыжими ресницами. – Мненадакодинцати.

– Расслабься, – сказал Хип.

– Опоздаешь, – сказал Гноссос. – Подъем, подъем, в школу пора.

– Уууунмпфхф. Кто это? Скокщасвремь?

– Пожалуй… – Моджо накрутил на запястье пастуший кнут, защелкнул портфель, разогнулся и резко дернул большим пальцем, что означало: Гноссос должен проводить их до двери, – и тот почти физически почувствовал, как сила этого жеста заставляет его подчиниться. – Пожалуй, мы встретимся позже. Вы же будете завтра на вечеринке, само собой?

– На вечеринке? – прошептал Гноссос. Пальцы Хипа вдруг перестали цапать воздух, и один подтянулся к губам: тссс. Все трое теперь топтались у свисавшего с потолка абажура из рисовой бумаги и глядели друг на друга сквозь белый провод. Рюкзак не продается.

– Я снял верхний этаж в Дриаде, такая весьма изящная деревушка неподалеку, вы конечно, знаете эту ферму – рядом располагается «С– ха-ха -Неженка». – Моджо подался вперед с интимным доверием в свинячих глазках.

– Я стараюсь держать такие пространства во многих университетских городках, для маленьких междусобойчиков. Пространство, в конечном итоге, – весьма значимая концепция, весьма высоко – если можно так выразиться – эстетичная.

– Пространство – это красота, дядя, – прошептал Хип, пальцы снова зацапали воздух, но уже слабее. С такого близкого расстояния Гноссос вдруг рассмотрел, что глаз Хипа под падучим веком сделан из стекла и неизменно глядит сквозь голову собеседника.

– А на этом чердаке масса пространства, Паппадопулис, но вы должны ясно понимать мою позицию, когда я говорю, что это мое первое, как бы сказать, суарэ в Афине, и нельзя рассчитывать, что я соберу там всех людей, которых бы мне хотелось видеть. Хотя, разумеется, я предоставлю закуску и определенное количество моей «Смеси – ха-ха – 69», если вы понимаете, о чем я. Гммм.

– Он понимает, дядя, – сказал Хип.

– СколькщасВРЕМЬ, кто-нить скажет? – заорал из-за занавески Фицгор, но на него не обратили внимания.

– Я никого не знаю, – сказал Гноссос.

Пришельцы одновременно уставились на него.

– Простите, не понял? – Моджо.

– Если вам нужна женщина, найдите сутенера.

Хип снова прекратил цапанье.

– Сутенера? – после секундного замешательства переспросил Моджо, так, словно никогда не подозревал о существовании этого слова, а если и подозревал, то был уверен, что смысл лежит вне досягаемости его жизненного опыта. – Сутенера? О, нет. Нет-нет, нененене, мистер Паппадопулис, вы ни в коем случае не должны понимать меня превратно; ни в коем случае не истолковывать мои цели неверно. Вот уж действительно – сутенера.

– Женщину можно и так найти, дядя, – сказал Хип, и стеклянный глаз его вдруг отвердел, как лунный камень во лбу идола.

– Тема, милый мальчик, как бы это сказать, открыта публике. А вот вариация, видите ли, добавление данных, так сказать, декораций, которую мы с друзьями…

– С друзьями?

– Да. Да, конечно. Неужели я забыл упомянуть своих попутчиков? На улице. Ждут в микроавтобусе.

– Менестрели, дядя, – объяснил Хип, поигрывая струной бамбуковых штор. – Поэты. Просто красота.

Гноссос подошел к окну и выглянул наружу. У поребрика стоял «фольксваген», набитый зомби. Через запотевшие стекла виднелось шевеление тел. Бардак, не иначе, пусть лучше побыстрее сваливают.

– Слушай, старик, – сказал он наконец, направив указательные пальцы в сторону их носов. – Я очень крут, сечешь? Таких крутых ты в жизни не видал. Я эмир Фейсаль в Константинополе 1916 года, врубаешься, как я крут? Ни один мудак на всех этих горках, – жест включил в себя как Кавернвилльский комплекс, так и весь университет, – не рискнет на меня наехать, такой я крутой. Ясно?

– Хоспдибожмой, – прокричал Фицгор, все еще в полусне, – ну хоть каконибудидиот скажет мне скокщасвремя?

– Вы его видели? – спросил Гноссос, наклоняясь над черной фанерой стола и щипком сдвигая в сторону провод, чтобы дотянуться как можно ближе до подергивающегося лица Моджо. – Посмотрите на этого рыжего невинного засранца, который вот-вот проснется. – И притворным шепотом. – Это племянник Дж. Эдгара Гувера.