Текст книги "Если очень долго падать, можно выбраться наверх"

Автор книги: Ричард Фаринья

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Это – МИМИ

«Я должен скоро покинуть Сцену…»

Бенджамин Франклин

из письма Джорджу Вашингтону 5 марта 1780 года

КНИГА ПЕРВАЯ

1

Гноссос находит дом. Фицгор и Хеффаламп видят призрака. Разработан план поиска пропитания. Кассирша знакомится с королем Мексики.

Теперь в Афину.

Юный Гноссос Паппадопулис, плюшевый Винни-Пух и хранитель огня, возвращался из асфальтовых морей и великих пустых земель: о, автотрасса номер 40 и нескончаемый 66-й тракт, и вот я дома, среди проеденных ледником ущелий, пальчиковых озер и прекрасных дев Вестчестера и Шейкер-Хайтс. Встречайте меня – с моей трескучей ложью, топотом огромных сапог и бурлящими от идей мозгами.

Домой в Афину, где Пенелопа корчится в возвышающей страсти измены, где Телемах уже нацелился, чтобы ударить ненавистного отца в пах ногой, где старый терпеливый Аргус трусит навстречу усталому хозяину, готовый вонзить клыки в его сведенную судорогой ногу и залить ее пеной смертельного гидрофобного ужаса. Так здравствуй же,

 
псих, что из снов
возвратился домой,
сатир, чтоб
косить косой,
 

пока не высохла роса, а есть солнце или нет, не так уж важно, ибо в этих холмах, вознесенных геологическими векторами и провалами, всегда слишком много дождя.

Топоча по вздыбленному склону, разметая подошвами усыпанные пеплом снежные курганы, воняя зайцами и олениной, и выдыхая анисовый аромат некой восточной жидкости. Никто его не видел (а если кто и видел, то их свидетельства отметались как невозможные, ибо людская молва постановила: дикие ослы Большого Каньона выели ему глаза после того, как распростертый у края Светлой Тропы Ангелов он умер от жажды; в Нью-Мексико татуированные пачуко сожгли его заживо тысячей вымоченных в царской водке сигарет; в Сан-Францисском заливе его сожрала акула, выплюнув ногу на берег Западной Венеции, и еще, если верить Г. Алонзо Овусу, он замерз до синевы в Адирондаках), и вот теперь он бредет вперевалку от тех озер (его нашли на куче сосновых веток: ноги сложены в полный лотос, знак загадочной касты на месте третьего глаза, абсолютно голый, с эрекцией – таким его обнаружили Дочери Американской Революции из Сент-Реджис-Фоллс, когда отправились наблюдать за повадками зимних птиц).

Я невидим, часто думает он. Я – Исключение. Мне дарован Иммунитет, ибо я не теряю хладнокровия. Полярность выбрана произвольно, я не ионизирован и не обладаю валентностью. Называйте меня инертным и бесцветным, но Берегитесь: я Тень, я волен покрыть собою человеческое сознание. Кто догадается, какое зло таится в сердце человека? Я Дракула, смотри мне в глаза.

Оторвавшись от горохово-зеленой стены городской автобусной станции, он волочит ноги по улице с безжизненным названием авеню Академа; он плотно закутан в парку (одеяло Лайнуса, тепло лесов, портативное чрево), а рюкзак набит тем, что необходимо ему в этой жизни: кодограф Капитана Полночь, сто шестьдесят девять серебряных долларов, календарь нынешнего 1958 года, восемь пузырьков парегорика, целлофановый мешочек с экзотическими семенами, пакет листьев виноградной лозы в специальном хумидоре, банка феты, обрезки проволочных вешалок, заменяющих шампуры для шашлыков, рубашка от бойскаутской формы, две палочки корицы, крышка от сельдерейного тоника доктора Брауна, смена белья с этикеткой «Ткацкие плоды», выкопанная на распродаже в «Блуминдейле», запасная пара вельветовых штанов, бейсбольная кепка 1920-х годов, губная гармошка «Хенер»-фа, шесть кусков вяленой оленины и произвольное количество свежеотрезанных и засоленных заячьих лапок.

Пролистывая около автостанции пачку нераспроданных афинских «Глобусов», он наткнулся на объявление: в доме номер 109 сдается на время весеннего семестра квартира. Теперь он кружил перед этим домом, пыхтя после подъема, прицениваясь, вычерчивая пути к возможному отступлению, пересчитывая окна и двери. Кирпичный дом в деревянном каркасе, американская готика, свежая краска, белая отделка, швейцарские резные наличники на окнах. Легкий пасторальный налет, так славно проснуться майским утром в обжигающем похмелье и, запрокинув голову, вдыхать аромат незабудок.

Он неуверенно постучал и был встречен девушкой, тоньше которой никогда раньше не видел. Махровый халат с воротником из кошачьего пуха, длинные каштановые хвосты перетянуты желтыми аптечными резинками, бровей нет.

– Вы пришли насчет квартиры?

Английский акцент. Убийца кипрских крестьян; врожденная антагонистка, будь осторожен. Соври:

– Меня зовут Иан Эвергуд, мисс, вы абсолютно правы. Позволите взглянуть?

– Здесь беспорядок – мы как раз переезжаем в квартиру над Студенческой Прачечной. Вы знаете, где это?

Боже мой, высокие каблуки с халатом, под ним что-нибудь есть? Будь благоразумен.

– Не уверен – я больше года отсутствовал, а здесь все время что-то меняют. Роскошная квартира.

– Да, неплохая.

Чертовски умно. Именно квартира, а не хата. Она меня разглядывает.

– Я немного охотник. Был в Адирондаках. Придется вам простить меня за такой вид.

– Охотились? На животных?

– Некоторым образом.

– Как это ужасно. Убивать несчастных маленьких существ, которые не могут дать сдачи.

– Вообще-то, это был волк. Медведь-шатун.

– Правда? Медведь? Проходите уж, какой смысл стоять в коридоре.

– Четвертовал троих детей, пока я до него не добрался. Ужас, ужас. Выстрел, однако, получился превосходный.

– Вы англичанин?

– Грек.

– А-а.

Зря, можно было сказать что угодно. Попробуем еще раз.

– С примесью крови Маунтбаттенов. Мебель здесь останется?

– Вот эти два плетеных кресла – их, – она кивнула в сторону запертой створчатой двери в соседнюю квартиру. – Третье мое, и это парусиновое тоже. Могу продать, если вам действительно нужно, они не очень удобные; по крайней мере, сидеть неудобно.

А что удобно? Кожа у нее над глазами изгибается, как настоящие брови. Почему бы не попробовать. На кухне что-то булькает, может, пожрать на халяву?

– Мне бы все равно пригодились. А у вас там не чайник кипит? Я просто заглянул посмотреть…

– Да, конечно. Смотрите как следует, вы первый. – Ушла в кухню, боже, она еще и в чулках. – Вам со сливками или с сахаром?

– И с тем, и с другим. – Спальни нет – просто часть комнаты в дальнем углу отгорожена бамбуковыми шторами, не очень хорошо. Но все остальное вполне прилично: абажуры из рисовой бумаги, белые стены, индейский ковер, широкий диван, камин. Посмотрим, что в кухне.

– Меня зовут Памела, – сказала девушка, наливая через деревянное ситечко чай в кружки без ручек. Халат слегка приоткрылся у шеи, кошачий пух отогнулся, светлые волоски на груди, от которых – острый спазм желания.

– Вы на каком факультете? – В промежутке между двумя чашками.

– Астрономия, – соврал он. – Теории происхождения, разбегающиеся галактики, квантовая механика, и все такое. А вы?

– Архитектура.

– Как получилось, что вы не в общежитии? – Есть надежда.

– Я на пятом курсе. Кухня вам нравится? Холодильник громадный, и хозяин дает столовое серебро. Ваша фамилия действительно Эвергуд?

– Взял фамилию матери, когда отец ушел к бенедиктинцам.

– А. Я просто из любопытства.

– Ничего. Теперь шлет мне бренди и монастырский хлеб. Чай потрясающий. Памела – а дальше?

– Уотсон-Мэй. Вы действительно застрелили медведя-шатуна? Это же, наверное, очень опасно?

А то. У тебя мороз по ляжкам от одной только мысли. Жаль, еще рано, никогда не удавались дневные спектакли. Хорошо, что парка длинная, а то бы заметила. Не люблю тощих, но эти каблуки и волосы. Нажмем немного:

– Не обязательно. Все зависит от человека и от первого выстрела. – Хо-хо.

– Да, конечно.

– Нужно или сразу бить наповал, или обходить и стрелять в сердце. Но это тяжело вспоминать. У вас нет ничего покрепче?

– А не рано?

– Сегодня можно.

– Где-то должен быть джин и, кажется, осталось немного скотча.

– А «Метаксу» вы не держите?

– Что?

– Скотч будет в самый раз; его можно прямо в чай. Попробуйте, хорошо успокаивает нервы, как я всегда говорю, ха-ха.

Она налила скотч и, чуть разведя ноги, села в парусиновое кресло. Халат задрался выше коленных чашечек, чахоточная рука вцепилась в воротник у самой шеи. Гноссос решил, что ему срочно нужен «Пэлл-Мэлл» с парегориком – отфильтровать боль, чтоб не лезла в мозги. Скотч помогал, но мало.

– Так вам понравилась квартира?

– Сколько за нее нужно платить? – Вопрос и глоток.

– Семьдесят долларов; если с кем-то разделите пополам, то, соответственно, тридцать пять.

– Конечно. А свет-вода?

– Все, кроме телефона – я могу его оставить, если вы вернете мне задаток.

Не вопрос.

– Кто там живет? – кивок, – за дверью?

– Раджаматту. Джорж и Ирма. Они из Бенареса, кажется, но очень милые люди. Целыми днями пьют джин с тоником, и еще гранатовый сироп, никого не беспокоят.

Есть какая-то связь?

– Чем они занимаются? В школе, я имею в виду.

– Джордж, кажется, учится на администратора отеля. Теория обслуживания, бакалавр по барам, в таком духе.

Радушный прием в пенджабском «Хилтоне». Паппадопулис вылил себе в чашку все, что оставалось в бутылке.

– Пожалуй, я сюда перееду, старушка. Нужно разговаривать с агентом?

– Нет, будешь платить мне. Хозяин живет за городом.

А мышам раздолье?

Раздался робкий стук в дверь. Памела крикнула:

– Минуточку, – поставила чашку, плотнее запахнула воротник из кошачьего пуха. Полиция? Разъяренный папаша? Знакомый голос ничуть не изменился.

– …объявление в газете; вот и подумал, нельзя ли взглянуть…

– Мне очень жаль, но здесь мистер Эвергуд, он, видимо, ее снимет.

– Уж не Фицгор ли это? – В дверь просунулись морковно-рыжие патлы и веснушчатый нос, от неожиданности побелевший.

– Господи Иисусе.

– Заходи, старик.

– Но ты же сдох! Замерз на каком-то севере. Есть бог на свете, Папс.

– Я воскрес, только и всего. И выбирай слова. Папс – это кастрированный папуас.

– Мне плохо.

– Пэм, можно налить этой дохлой редиске чуть-чуть джина из той бутылки? Располагайся, чучело, в моей новой хате, отдыхай. – Он встал, потряс вялую руку, похлопал низкорослого приятеля по плечам и подтолкнул к плетеному креслу, куда тот и провалился со слабой улыбкой.

– Блин, кроме шуток, тут было столько воплей. Какая-то история с Большим Каньоном, но потом тебя видели в Лас-Вегасе.

– Всего лишь тепловой удар, старик, искал богов солнца на Ранчо Привидений. Ты знаком с Памелой?

Фицгор судорожно кивнул и недоуменно уставился на коктейль цвета вишневой кока-колы.

– Это гранатовый сироп, – объяснила девушка. – Так пьют в Бенаресе.

– Еще говорили, что в Сан-Францисском заливе…

– Меня вытащил фараон. Рыба-молот отъела ему ногу; такая вот сокрушительная ирония – спастись в законе.

– Мать-Богородица!

– Ничего божественного. Обычный легавый. Кажется, ему дали очередную лычку, медальку с Микки-Маусом, точно не помню. Ладно, где Овус?

– В больнице – приходит в себя после моно. Еще ходят слухи про триппер.

– Никакого воображения у этого Овуса. Надо будет навестить. Допивай свой джин, прошвырнемся по кампусу.

– У меня лабораторная, Папс, школа же началась. Ты вернулся учиться или как?

– Всего понемножку. – Многозначительная ухмылка. – Оформляться еще не поздно?

– Могут оштрафовать на пять долларов, – сказала Памела; она включила проигрыватель и поставила пластинку, подхватив полупраздничное настроение. Девушка не без способностей, проскочила мысль. Фетиш?

– К черту, – сказал Фицгор. – Гуляю лабу.

– Вы из ирландцев, мистер Фицгор? – спросила Памела. На пластинке оказался Бах. Блин, до чего же они все одинаковы. Одна и та же полудюжина долгоиграющих дисков, стандартные книжки, восемнадцать перфокарт для «Унивака» в бирюзовом чехле, рядом фотография любимой подружки из женского землячества. Бетховен, Брубек, избранные симфонии, «Пророк», тщательно подобранные антологии, «Теперь нам шесть».

– Зови его христианским именем, Памела. Харди набожен, блюдет традиции.

– Харди, это действительно так?

– Повелось издавна, – сказал Фицгор. – Ирландский Салем. Предки из Бэк-Бэя.

Теряем время.

– Мисс Уотсон-Мэй, – Гноссос перешел на формальный тон и встал, – нам действительно нужно бежать. Квартира просто прекрасная, но есть одна вещь, о которой я должен предупредить, – это шум.

– Вы его не любите?

– Он его производит, – сказал Фицгор.

– Постоянно. Ничего не могу поделать, греческая натура берет свое.

– Если честно, мне это безразлично.

– На самом деле моя фамилия Паппадопулис. Зови меня Гноссос, если не против, Г – приглушено, ладно? До новых встреч. – Со слегка разочарованным видом она выключила Баха. Разочарована тем, что мы уходим? – Ты вечерами дома?

– Видимо буду паковать вещи.

– Может заскочу. Так и передай Раджаматтам. Мы с Фицгором, как ты это называешь, разделим квартиру пополам.

– Погоди, – последовал протест. – Я хотел один, мне нужно заниматься…

– Хаа! – проревел Гноссос, – еще как будешь. Не сомневайся.

Спустившись по заледенелым ступенькам, они вышли на улицу и двинулись по склону пологого холма вверх, к кампусу. Повсюду горы расползающегося снега, типичная зима Мистических Озер, не ко времени налетевшая с севера; зловещее небо распухло, непрерывно вываливает из себя огромные ворсистые хлопья, они сглаживают яркость спектральных тонов, стерилизуют очертания и глушат звуки, не впуская первые потоки оттепели, первые прищуры безоблачного солнца. Я не ионизирован и не обладаю валентностью.

 
Но есть дыхание души
того, кто мертв настолько, что
себе не говорит в тиши...
 

– Что-нибудь вообще происходит, Фицгор?

– В каком смысле?

– В смысле дряни.

В ответ – шепот, рыжая голова по-черепашьи спряталась в капюшон, глаза забегали вверх-вниз по переполненному проспекту, окнам и дверям, где в каждом – яйцеклетка судьбы, дожидающаяся оплодотворения:

– Ты имеешь в виду наркотики ?

– Что там насчет Овуса, он точно не закосил?

– Нет. Ни разу с тех пор, как ты уехал. И говори потише, я хочу получить диплом. Осталось всего полгода, знаешь ведь.

– Еще бы. А что сейчас в «Черных Лосях», как Толстый Фред?

– Белые туда не ходят – никто.

– Посмотрим. Я привез с собой парегорик – так, на всякий случай. У кого-нибудь есть вентилятор?

– Святой Дух, Папс, ты просто поцелуй смерти.

– Это не я, а Танатос, но тоже грек, между прочим.

А вокруг – прекрасные девы скупают лакомства в Кавернвилле. Даже сейчас, в этой взъерошенной стуже скачут в кроссовках и шерстяных носках, в кремовых плащиках. Поколение, отлитое по единому образцу, Великий Белый Модельер возлежит, усмехаясь, на своей роскошной постели, пока застывает жидкость. Но он еще не знает силы моих легких. Здесь тот, кто будет дуть и рушить домики. Второкурсники в молодежных пиджаках, словно субботние журналы, отпечатанные в четверг. Учебники в новеньких обложках только что из книжного магазина; логарифмические линейки в длинных кожаных футлярах; палаши в ножнах; вытертые до девственных хлопковых волокон брючки; накрахмаленные до бритвенной остроты складки; оксфордские рубашки с выложенными поверх свитеров воротниками; стреляющие по сторонам голубые глазки, потрясенные андроидной синтетикой витаминов по штуке в день, апельсиновым соком «Тропикана», свежими деревенскими яйцами, крафтовским гомогенизированным сыром, пирамидками обогащенного молока, хлопьями со спелыми бананами, жареными в кукурузной муке цыплятами, пломбиром с горячим сиропом, легким пивом с мороженым «Снежинка», чизбургерами, тертой гибридной кукурузой, экстрактом рибофлавина, пивными дрожжами, хлебцами с арахисовым маслом, запеканками из тунца, оладьями с искусственным кленовым сиропом, куриными отбивными, случайным омаром из Мэна, бисквитами к чаю, обезжиренной пророщенной пшеницей, концентратами «Келлогг», рубленой фасолью, «Чудо-Хлебом», шоколадным сиропом «Боско», мороженым горошком «Птичий глаз», мелконарезанным шпинатом, луковыми кольцами, салатом эскариоль, чечевичным рагу, потрохом домашней птицы, ореховым печеньем, миндальными пирожными, ауреомицином, пенициллином, антистолбняковым токсоидом, вакциной от краснухи, алка-зельцером, «эмпирином», жаропонижаюшими от «Викса», «арридом» с хлорофиллом, спрэем от насморка «суперанахист», деконгестантом «дристан», миллиардами кубических футов здорового повторно-кондиционированного воздуха и еще более здоровыми плодами земляческих упражнений, доступных западному человеку. Ах, регламентированная добрая воля и насильно впихнутое доверие тех, кто не кроток, но все равно унаследует царствие земное.

Он вспомнил, как они с Хеффом встречали в прошлом году Рождество. Мексиканская трава и корытце мартини, машина, угнанная с пурпурной пьянки

– тогда в «Копье Гектора» они стояли перед импортными яслями, полчаса таращились на склоненные над колыбелью фигуры высотой почти в ярд и слушали грегорианские песнопения, разливавшиеся из динамика над головами. Один пастух явно страдал косоглазием.

Секи, Хефф, – Себастьян.

Где?

Вон тот косой чабан. За стариной Иосифом.

А, да, смотри – точно косой.

Безвкусица, правда?

Кто бы говорил?

У него же все двоится, сечешь?

А-а.

Младенцев-христосиков тоже получается двое.

Иди ты.

Нехорошо это.

А?

Два маленьких иисусика, понимаешь, Господи, это же римский парадокс.

Я врубился, Папс.

Сейчас мы одного уберем, и все встанет на место.

Паппадопулис подхватил гипсовую статую младенца и сунул ее себе под парку, словно бутылку марочного шампанского; затем они развернулись, как ни в чем ни бывало, и не торопясь зашагали к брошенной в неположенном месте машине. Потом долго сидели со включенным мотором.

Знаешь, Хефф? Богородица все просекла.

Думаешь, врубилась?

У нас будут неприятности.

Давай и ее заберем.

Хефф ушел к яслям, снял оттуда статую Девы и, неуклюже прижимая к груди, двинулся к машине, но на ступеньках поскользнулся – Мария, описав в воздухе вытянутую дугу, стукнулась о камни, голова отлетела в сторону и покатилась по улице.

Папс, старик, она потеряла голову.

Ага, сунь в карман.

Выруливая по заснеженному кампусу к ручью Гарпий, Паппадопулис нежно поглаживал статую младенца, щекотал ему шейку, засовывал мизинец в пупок и ощупывал пеленки, не сделал ли тот пи-пи. Остановил машину на мосту и перешел на другую сторону.

Традиция, старина Хеффаламп.

Ага. Только б мост не обвалился.

Они по очереди чмокнули статуи и бросили их в снежную пустоту: фигуры покатились по замерзшему обрыву. Раздался хруст – два приглушенных удара.

Вернемся за Себастьяном, Папс? Пусть говорит, что засек четырех похитителей, а не двоих.

Поехали.

Плененный пастух возвышался на пластиковом столе гриль-бара Гвидо, народ распевал вокруг него рождественские гимны и произносил тосты во славу косоглазого истукана. Давясь от хохота, Хефф пропел песню собственного сочинения: Младенец святой,Так хрупок и нежен,Спи в небесных обломках…

Небесные обломки. Кстати:

– Ты уже поимел какую-нибудь жопу в этой плющовой лиге, Фицгор?

– Господи, ты задаешь совершенно невозможные вопросы.

– Я был в пути, чучело, в некотором смысле это паломничество, я видел огнь и чуму, симптомы великого мора. Я – Исключение.

– Есть тут одно нимфо, в «Цирцее III», с тех пор, как Хефф ее бросил, дает всем, но у нее бородавки.

– Хеффаламп Великолепный всегда любил уродок. И как она, ничего?

– Не хочу даже думать. Напилась до зеленых чертей и заблевала мне всю машину. Если на то пошло, эта девушка Памела меня интересует больше.

– Машина? У тебя появилась тачка?

– Предок отдал к последнему курсу «импалу».

– О, роскошь. Роскошь, роскошь, болезнь и гниение.

– Послушай, Папс, серьезно. В этом семестре я сажусь за книги. У меня восемнадцать часов, и я в списке.

– И что?

– И то, что я должен пробиться.

– Может когда-нибудь, слышишь, крысиный ублюдок и предатель предков,

– когда-нибудь я и спрошу тебя, зачем. Но не сейчас, ясно? Пошли к Луи.

– Его сносят.

– Что?

– Строят на его месте что-то под названием пансион «Ларгетто». Ради Бога, Папс, все меняется. Нельзя же болтаться целый год по стране, и вернуться в тот же пейзаж с теми же тараканами. Брось, пошли пить пиво в «Дыру Платона».

Наклонившись так, что тело составляет с землей шестидесятиградусный угол, и с трудом взбираясь на никогда не выравнивающийся холм, Гноссос думает о студентах, что карабкались сейчас слева и справа, глухие к зову судьбы. Возникают мастерские и магазины – на радость проходящим поколениям. Новое фотоателье, на снимках в витрине модели в драматичных позах, черный фон, освещенные снизу лица, трубочный дым, призывные взгляды: смотри на меня, я бюст Гомера. В Студенческой Прачечной снуют, путая свое и чужое белье, коротко стриженные честолюбивые юноши, студенты-шоферы радостно запрыгивают в студенческие микроавтобусы к студентам-курьерам, снег скрипит под заляпанными грязью бело-розовыми замшевыми тапочками, и у всех своя доля в общем деле. На что бы их раскрутить, думает Гноссос, вспоминая, как они с Хеффом гоняли у себя в подвале рулетку. Неожиданно скрипнула шарнирами вывеска: УНИВЕРСИТЕТ МЕНТОР, ОСНОВАН В 1894 ГОДУ. Видение усатых третьекурсников, целлулоидные воротнички, солидный, как и полагается выпускникам, словарный запас, соблюдение традиций. Переведите-ка мне на викторианский «жопа новый год»? Бывшие коровьи пастбища. Общага «Юпитер» с остроконечной крышей – знак того времени.

Миновали юрфак со его университетской готикой. Насмешка над Йелем, на самом деле, милый дворик, роскошное место для дуэлей. Головы изредка поворачиваются в его сторону, изумляясь, откуда взялось это кудрявое чучело. Новые лица, невероятные фигуры юных американских дев – невероятные даже под пальто. Избегайте моего взгляда, леди, не то прочтете в нем желание. Не перепихнуться ли с маньяком, прежде чем выходить за адвоката? Немного семени Гноссоса – вдруг муж окажется бесплодным после всех своих мартини. Вот эта, в зеленых гольфах. Где-то ее уже видел.

– Кто это, Фицгор?

– Где?

– В зеленых гольфах с мокасинами.

– Не знаю, какой-то гений социологии, кажется.

Невероятные ноги. Если б они знали, как это было давно. Софизм золотой середины. Какого черта – ее стоит запомнить.

– А это что такое?

– Новый инженерный корпус. Будут строить полный квадрат вокруг химического. Разве его еще не было, когда ты свалил?

– Точно не было. – Тонированные алюминиевые блоки, длинные пластины закаленного стекла, димаксионовые торсионы: синтетическое счастье из архитектурного мешка с подарками – одного на всех. Чистое, светлое, экономичное, функциональное, снести и за пару дней построить новое, оттащить на вертолете в Лас-Вегас – возможность уничтожения предусмотрена проектом. Поклон смерти.

Квартерон Хеффаламп сидел в «Дыре Платона» за складным лакированным столиком у музыкального автомата под пластмассовой кадкой с убогим искусственным плющом. Тощая угловатая фигура сжалась над «Красной Шапочкой», словно та собралась сбежать. Рядом девушка: прическа Жанны д'Арк и мужская одежда. Подкрасться осторожно, чтобы не заметил.

– Неужели это Хеффаламп, Фицгор? Вся морда в пене – о чем задумался, а?

Тощие, как у паука, руки-ноги взлетают в воздух, «Красная Шапочка», стукнув по столу, разливается шипучей лужей.

– Гаааааааа! – Глаза – как две недоверчивых луны.

– Совсем сдурел? Тут припрешься домой из великого похода, и некому даже руку пожать. Филистеры.

– Иисус и Мария! Так ты не сдох?!

– Фицгор мне уже сообщил.

– Пачуко в Техасе или где там еще, Овус сказал, тебя убили…

– Овус – воплощенная тяга к смерти, малыш. И не Техас, а Нью-Мексико – в Таосе сожгли бойскаута. А я зато посидел в кутузке.

– Без говна, старик. – Хефф нервно захихикал. – Все думали, тебе кранты. – Народ вокруг начал оглядываться. Фицгор засмущался, скормил музыкальному ящику монету и растворился в очереди за пивом. Жанна-д'Арк протянула руку:

– Меня зовут Джек. А ты, должно быть, Папс. – Сиплый баритон.

– Гноссос, подруга. – Удостоверившись в силе рукопожатия, сел за столик. Хеффаламп так и стоял с открытым ртом, недохихикав: огромные зубы торчат вперед, как у бобра.

– Ну и ну, – сказал он.

– Ты правда не слышал?

– Было что-то насчет Адирондаков, но точно никто не знал, да и с порядком какая-то хрень. Непонятно, то ли ты возвращался, то ли уходил.

– Я и сам не знал. Скорее – просто бежал, без этого никак. Эпифания на Норт-Бич, потом вдруг стал отражаться в чужих лицах. Главное – не потерять Исключительный статус, правда? Пришлось бежать.

– Почему? – спросила девушка по имени Джек, брови нахмурены, вид чересчур серьезный.

– Кто знает? На прыжок опередить мартышку-демона. Были знаки. – Вернулся Фицгор, огляделся, поставил на стол три банки эля, ушел за чем-то еще. – И почти всегда – вовремя. – Беда прячется в рюкзаке за последним серебряным долларом. – Ты еще крутишь рулетку, Хефф?

– Шшшш! Господи, если узнают, мне кранты.

– Новое начальство?

– Тетка, зовут Сьюзан Б. Панкхерст. Вице-президент по студенческим делам.

– Девственница?

Хеффаламп только простонал в ответ – подавившись элем, он теперь таращился на мокрые джинсы. Джек засмеялась и шарахнула Хеффа по спине, чтобы тот прокашлялся. Лесби – от бедра и выше.

– Хату ищешь? – спросила она.

– Уже снял на Авеню Академа вместе с Фицгором. Одна английская цаца как раз съезжает.

– Английская?

– С Фицгором? – переспросил Хефф, – Он же был в землячестве.

– Мемфис Слим назвал это квартирным вопросом. К тому же у Фицгора теперь тачка.

Музыкальный ящик вопит «Пэгги Сью», Бадди Холли заходится в икоте.

Фицгор ставит на стол чай, тыча вилкой в тающие куски сахара.

– Когда вселяемся, Папс? Я пока в доме, и сегодня у нас что – второй день школы?

Хефф облизывает отверстие в банке.

– Вечером узнаю. – Гноссос. Вдруг удастся потрогать роскошные волоски. О грудях там речи нет, но ведь прошло столько времени. Ноги тоже важная штука. Можно соорудить полуночный ужин, долма с виноградными листьями, на гарнир яично-лимонный соус, муссака. Нужна «Метакса». Где вообще так поздно кормят? У Фицгора в землячестве?

Теперь «Пегги Сью» хрюкает припевом.

– У тебя сегодня в доме принимают, Фицгор?

– Всю неделю. Наверное, сдерут с меня за то, что перееду. – Вилкой выжимая чайный пакетик о стенку чашки. Проверим.

– Будут возражения против греков?

– Не думаю.

Вдруг до него дошло, чашка остановилась у рта, он вытаращился поверх ободка, на лбу морщины.

– Погоди. Что ты собрался делать?

– Ну, сопру где-нибудь харрисский твид, может, от «Дака», галстук из шалли – а что, вполне годится для лучшего дома на всей горе.

– Мы такой трюк устроили два года назад с «Ди-Фи» [1]1
  «Дельта-Фита-Эпсилон» – международное женское землячество, объединяющее студенток университетов. – Здесь и далее прим. переводчика.


[Закрыть]. – Хефф. – У него хорошо получается.

– Я неотразим. Блеск остроумия, салонные игры, шарады, декламация греческого алфавита, народ валяется. В каком ты доме?

– «Д-Э». Но…

– Dikaia Hypotheke[2]2
  Девиз студенческого землячества «Дельта-Эпсилон» звучит по-гречески Dikaia Upotheke, что означает «Справедливость – превыше всего». Гноссос переиначивает его, играя на значениях приставок upo– (верх) и hypo– (низ): «Справедливость прениже всего».


[Закрыть]. Роскошный девиз. Можно сказать, вдохновляет. – Быстро допить эль, уже пробирает, желудок скрутило, кислота нетерпения. – Дом открытый, насколько я помню. Никаких рукопожатий, паролей-отзывов, ритуал принесен в жертву честной игре. Кто знает, Фицгор, вдруг я проникнусь и вступлю в ваше братство? Всю адскую неделю буду носить тюбетейку с пропеллером, а в классы таскать пищалки.

– Господи, Папс, ты ведь просто собрался на халяву пожрать. Может, кто-то из них тебя знает.

– Чем там у вас кормят? Филе-миньон? С запеченными хвостами омаров? Каким еще деликатесом можно меня удивить?

– Для начала, у тебя нет нормальной одежды.

– Хефф?

– Есть костюм от «Брукса», только что из прачечной.

– Все сходится. – Джек опять засмеялась сиплым баритоном и потерла руки. Все равно симпатичная. Интересно, она живет с подружкой?

– Заберешь меня у Хеффа, скажем, в шесть.

– Господи, Папс, я прямо не знаю.

– Они меня полюбят. – Быстро в рюкзак благословить мгновенье, серебряный доллар и кусочек феты, наощупь сквозь влажные заячьи лапки и белье, мимо склянок с парегориком. Скрутив крышку, он отломил четыре кусочка комковатого козьего сыра и, подняв их над головой, с серьезным видом пробубнил:

– Confiteor Deo omnipotente,Beatra Pappadopoulis, semper virgini,Beatra Pappadopoulis, semper paramus[3]3
  Покайтесь перед Богом всемогущим,
  Блаженным Паппадопулисом, вечным девственником,
  Блаженным Паппадопулисом, вечно готовым (лат).


[Закрыть].

Небольшое пресуществление.

– Это мое тело, пацаны. – Затем, толкая вперед банку «Красной Шапочки», – Это моя кровь. – Козий сыр, яство из гальванизированных чанов – символов дурацких ячеек бытия. Щепотью он положил по кусочку сыра на каждый из вытянувшихся к нему языков.

– Я искуплен, – сказал Хефф.

– Аминь. – Джек.

Щелчком отправив серебряный доллар Фицгору, Гноссос сказал:

– Вот солидный процент моего состояния, купи на него еще крови.

– Ладно, только я буду чай. – Смирившись с предстоящим обедом, Фицгор послушно отправляется в очередь. Джек улыбается и странно смотрит. Осторожно, может, она девушка Хеффа. Хватит неприятностей из-за чужих женщин. Фицгор слишком быстро вернулся из очереди.

– Не берут.

– Что?

– Твой серебряный доллар.

– Не берут?

– Говорит, что никогда таких не видела, тетка в кассе.

Взвиться в воздух, глаза сверкают, парка над широкими плечами, как зимний плащ колдуна, волосы трепещут над ушами. Прямо в голову очереди: две студенточки с кукурузными кексами резво отдернули носочки кроссовок от звучного топота его сапог. Женщина за кассой: вместо лица – картофелина, кожа – цвета пшеничных хлопьев. Он видел ее сотни раз в придорожных забегаловках и мотелях, в бессчетных супермаркетах и на подвальных распродажах: приземистая, в ситцевом платье, туфли на гвоздиках, запах дешевых тайн из «Вулворта», губы сморщены, вся страсть высосана и выссана за ненадобностью двадцать лет назад. Покорность – вот мой враг.

Три открытых «Красных Шапочки» и чашка чая стоят на прилавке. С весомым лязгом он опустил на стойку серебряный доллар.

– Не годится, – сказала женщина. – Я ж тока что говорила.

– Что?

– Не годится.

Опуская обе ладони на прилавок и перегибаясь так далеко, что она отшатывается:

– Я глубочайше и идиотически прошу прощения, но ЭТО годится, и ВЫ его возьмете.

– Прости, конечно, сынок, но…

– Сынок? СЫНОК? ДА ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ, КТО Я ТАКОЙ?

«Дыра Платона» замерла, наполнилась тишиной, головы за складными столиками повернуты на его рев.

– Я король, блять, МОНТЕСУМА, вот кто я такой, и это – монета моего королевства.

Женщина беспомощно оглядывается по сторонам, пальцы судорожно вцепились в ключик от кассы, челюсть отвалилась, локти ищут опоры.

– И если вы без должного почтения отнесетесь к символу моего королевства, я вырву вам сердце – ага?! ВЫРВУ ВЫРВУ ВЫРВУ прямо из груди.

– Она ахнула. – И на вершине пирамиды. – Она качнулась. – Съем его СЫРЫМ!

Девушки, побросав кукурузные кексы, рванули подальше от этого психа; у женщины за кассой кровь отлила от лица.

Подхватив эль и чай, Гноссос прошипел:

– Не нужно сдачи, детка. Купи себе грелку.

За столиком, под покровом благоговейного шепота они быстро допили все, что он принес, затем переместились на темневшую улицу, где в воздухе тихо серели снежинки, да глухо лязгали по асфальту цепи на колесах проезжавших машин.