Текст книги "Если очень долго падать, можно выбраться наверх"

Автор книги: Ричард Фаринья

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

2

Тип земляческого курильщика. «Пэлл-Мэлл» с парегориком. Начало саги о клизме. Памела Уотсон-Мэй: ура, и вот она во всей красе.

По всему голубоватому кампусу, вокруг подсвеченной Часовой башни, по склонам множества холмов, расчерченным следами круглых санок, между корпусами общежитий, земляческих домов и Кавернвиллем снуют взад-вперед машины. Наэлектризованная атмосфера нависает над первозданной тишиной конца зимы, пахнет озоном, а лихорадочно сверкающие глаза новичков обозначают низшую точку этой высшей сложности человеческих отношений; нервы взбудоражены по случаю окончания моратория – наконец-то можно раствориться в братстве и учтивой элегантности высшего класса. Лучшие из лучших на «тандербердах» и «корветах», «эм-джи» и «остин-хили»; попадаются белые «линкольны» с опущенным верхом – навстречу ветру и приключениям. По Лабиринт-авеню в полном снаряжении грохочет приписанная к «Хи-Пси» пожарная машина. Все эти составляющие тактической магии измыслены в предшествующие недели – долгие часы между семестрами не зря потрачены на согласованную диссектомию коллективного разума; каждая сущность подтверждена и подшита в личное дело: имя, родной город, школа, увлечения, должность отца, доход семьи, происхождение, раса, религия, особенности характера, имя портного (если есть), нюансы, симпатии и антипатии. Маслобойка голубоглазого общества незримой центробежной силой отделила субстанцию из первоклассных сливок. Гноссос тем временем зажат на заднем сиденье угольно-серого четырехместного «астон-мартина» между двумя футбольными героями-первокурсниками, прибывшими из Александрии, Вирджиния: рты андроидных голов натянуто бормочут, и вид у атлетов такой, словно за каждой щекой у них по крутому яйцу. Здравствуй жопа новый год.

На меня нет личного дела, я Исключение. Тайная сущность под надежной защитой, ибо я Пластиковый Человек, способный одним включением воли превратиться в кегельный шар, мостовую, дверь, корсет, слоновий контрацептив.

– У вас там что, яйца?

– Ты о чем, чемпион?

– О яйцах.

– Ха-ха-ха. Это не у меня, чемпион.

– Ха-ха-ха. Вряд ли. – Негнущийся палец на адамово яблоко, и он подавится смертью. Окинавское карате эстетичнее. Он так и не узнает своего Врага.

Резкий поворот на стоянку перед «Д-Э», у распахнутых дверей топчутся облаченные в харрисский твид распорядители домов, руки готовы вцепиться, челюсти застыли в улыбке. Неудобный у Хеффа костюм, прищемил мне яйца. Господи помоги, если они увидят носки из Сент-Луиса, все пропало. Чувствую, что надрался, а не должен. Парегорик топорщится в боковом кармане. Хорошо, что Хефф одолжил лампу. Нужно будет найти подходящее место – наверное, мужской туалет в доме. Памела потом. С первого раза, может, не вкатит. А вот и Фицгор. Посмотрите только, как он волнуется. Спокойно, воткнем диалекта:

– Здоро во, Фися, чего слышно?

– Все хорошо, Папс. – Быстрый взгляд по сторонам, натянутая улыбка, слишком много нужно играть ролей. Сейчас начнет фамильярничать, зашепчет: – Слушай, давай полегче, ладно? Все думают, что ты перевелся. Цель: оглядеться, познакомиться с ребятами, легкие разговоры, никакой полемики.

– Когда ужин?

– Боже. Ты опять за свое. Примерно через полчаса. Но сначала – немного потусоваться, прощупать обстановку.

– Мне нужно в туалет.

– О господи. Вверх по лестнице, вторая дверь направо. – И в спину: – Второй этаж, Папс.

На хвосте двое из братства, еле успел. Внутри – ореховые панели, кожаные кресла, латунь. Что там насчет Тюдоров? С виду, однако, удобно. О, в сортире никого.

Гноссос открыл окно, захлопнул дверцу и сел на горшок. Оба косяка еще влажные, лишь немного прогрелись на горячей лампочке в заплесневелой комнате Хеффа. Он помахал ими, чтобы слегка подсушить на воздухе, потом, потеряв терпение, зажег первый, затянулся как можно глубже и почти на полминуты задержал в легких пропитанный влагой дым. Превосходная дыхалка, почти ничего не выходит наружу. О, да.

Да.

Еще одна затяжка, на этот раз не такая долгая, затем серия коротких, карбюрированный воздух засасывается шумными порциями. Теперь выдох.

Хммммммммммммммммм.

Он докурил первый косяк. Хорошо. Хорошее некуда. Второй оставим на потом, с нетерпением на сегодня все.

Он медленно встал, открыл дверь и обнаружил в зеркале свое лицо. Очень веселые глаза. Слишком экстравагантно. Нужно с этим что-то делать.

Ох.

А хорошо бы сейчас глоток доброго греческого винца… Чья это комната?

Он пошел на цыпочках. На стенах плакаты с корридой и большая репродукция «Монмартра» Утрилло. Пластинка с калипсо Белафонте прислонена к открытой крышке проигрывателя, затейливые бутылки из-под «кьянти», все пустые, подвешены на гвоздях, некоторым в горлышки воткнуты свечи. Поищем в спальне.

Под потолком на кнопках подружки из «Плейбоя», аккуратно заправленные кровати. Нектара не видно. Оп-па, кто-то идет. В шкаф. Йеех, бутылка «Катти-Сарк». Хо-хо-хо.

Он вытащил пробку, приставил горлышко ко рту и опрокинул. Все вместе – восхитительно. Небольшая провокация для моих пропитанных опиумом клеток. Теперь послушаем:

– …А ванная у вас здесь, Гаррик ты мой? Правильно, мы не паримся по общажным раскладам, как и в других домах. Для балех неудобно, понимаешь, о чем я, ха-ха.

– Да, всем в школу вставать по-разному, одна такая большая комната…

– Еще бы, ха-ха…

Ушли. Глотнуть еще, и побольше, пульсирует, вот так. Он аккуратно разместил бутылку под стопкой рубашек и выскользнул из комнаты. Я невидим. Нужно запомнить это место, пригодится после ужина. Вниз по лестнице. Вот дерьмо крысячье, кто-то идет, вид официальный, зубы наверняка полощет «лаворисом».

– Не уверен, что мы знакомы, Гнусс. Я – Джон Дельтс. Ребята зовут меня Делец. – Не рука, а поршень. Делец – а делает, что? По ночам в штаны? Осторожно, играем, он может унюхать. В мозги, однако, не влезет.

– Гноссос вообще-то, Дельце, но старина Фися зовет меня Папс.

– А, конечно, старина Фися. Отличный парень. Большая ценность для нашего дома. Он сказал, ты откуда-то перевелся.

– Так и есть. Принстон надоел. Дамы там – говорить не о чем. Ха-ха.

– Да-а, никогда об этом не задумывался. Ты здесь на стипендии, он сказал.

– Небольшая астрономическая контора, платят за все, втихую тратят деньги, ну, ты понимаешь. – Голова идет кругом, может, лучше удрать?

– Правда? Кто-то из ребят в доме брал индивидуальный курс, нужно было по физике, говорили, очень сурово.

– Еще как. У меня усложненный, жутко трудный. Принципы относительности, спиралевидная туманность в Coma Berenices [4]4
  Coma Berenices (лат.) – туманность «Волосы Вероники».


[Закрыть] и все такое прочее. Придется попотеть. Сплошная долбежка. Не пикник.

Подходят еще двое, захватывая конец разговора. Будь в стаде.

– Здорово. – Чуть-чуть фамильярности. – Я Папс. – Пара шишек на ровном месте.

– Эл Строзьер, Огайо.

– Майк Пил, Чикаго.

– Папс тут мне рассказывал об астрономии.

– Суровая штука, – сказал Пил, стрижка ежиком, воротник с петельками, кожаный пиджак, на пейслийском галстуке булавка – череп с кинжалом.

– Чикаго? – Гноссос, опиум ползет все выше. – Зал мистера Келли, Петля, центр Адлера-Салливана…

– Последнее – это что, Папс?

Филистеры.

– Что-то вроде оперного театра. Идеальная акустика. Сейчас закрыт. Во время войны там был кегельбан, ОСА [5]5
  «Организация содействия армии» или «Объединенные организации обслуживания вооруженных сил» – независимое объединение добровольных религиозных, благотворительных и других обществ по содействию вооруженным силам США.


[Закрыть] и все такое. Ну, вы знаете. Он гений, старина Салливан. Фанатик. Умер в одиночестве.

– Так всегда бывает, – сказал Строзьер вязким и слегка подозрительным голосом, взгляд остановился на голове Гноссоса.

– Ты чего уставился на мои волосы?

Три лица смущенно вспыхнули.

– Ха-ха, – Строзьер огляделся по сторонам, – Ха-ха-ха.

– Ты пялился на мои волосы. Они для тебя слишком экстравагантны?

Почуяв беду, появился Фицгор, и в тот же миг позвонили к обеду.

– Пошли есть, Папс.

– Пусть полюбуется на мои носки, если ему не нравится прическа. – Задирая вверх узкие брючины и обнажая шартрезные всполохи носков, тут же привлекшие к себе взгляды.

– Ужин, Папс, забыл? Пшли.

Все довольно чинно двинулись в столовую; каждый кандидат в сопровождении специально назначенного члена братства, маневрируя и разворачиваясь, приближался к месту, которое, как ему представлялось, он выбирал себе сам. Все стояли до тех пор, пока президент не подал знак садиться. Насквозь плющовый лакроссовый тип, наверное, из Чеви-Чейза. Торжественный звон тарелок, серебра, плеск наливаемой воды, деловые разговоры. Два длинных стола из грубо обтесанного дерева, кресла под старину, панели витражей из мореного дуба, люстры в стиле «колеса фургонов», гуммигутовые шторы. Брага? Танцовщицы? Бочки вина? Кружки эля? Паппадопулис закрыл глаза, мгновенно перенесясь в средиземноморскую оливковую рощу, рядом – восемнадцатилетняя сильфида в сандалиях, теплый бриз раздувает легкое ситцевое платье, под ним ничего, небритые ноги и подмышки, в мочках позвякивают кованые артефакты. Там, под его опущенными веками, она манила его. Гноссос открыл глаза, надеясь увидеть, как она сидит, скрестив ноги, перед ним на столе, но вместо этого обнаружил тарелку супа с макаронным алфавитом и мокнущим на поверхности кусочком тоста. Слева сидел Фицгор, а справа прилежно моргал за роговой оправой кто-то еще. Длинным глотком Гноссос всосал в себя вымоченный в супе тост, а половину того, что оставалось в тарелке, вытер бубликом «Паркер-Хаус». Волны хохота.

Надо мной? На фиг паранойю. Симптомы и болезнь неразличимы. Опиум еще действует. Фицгор о чем-то говорит, Пил и вся эта толпа глазеют с другого края стола. Окатить бы их ночью цианидом из распылителя. Ш-шухх, вдохните смерти.

– …давно хотел с тобой познакомиться, Папс. Байрон Эгню, Гноссос Паппадопулис.

Вялая рука тянется от самой роговой оправы.

– Как дела, Папс, Фися тут говорил, что ты зведочет. У меня литература по главной специальности, а факультативом – театр.

Что с того. И откуда этот карлик-китаец за соседним столом? Галлюцинация? Берегись мартышки-демона. Сзади? Нет. Эгню еще чего-то говорит:

– …упоминал, что ты любишь рассказывать, ну, истории. Хотелось бы узнать, какие?

– Никакие. Больше вообще никаких историй, если ты понимаешь, о чем я.

– Ну, не очень.

– Подрывная форма искусства, архаическое искажение страсти, просек?

– Подрывная? – Вопрос прозвучал серьезно. У Фицгора над бровью и верхней губой выступили нервные капельки пота, боится, что я отрежу этому балбесу ухо.

– Рассказчики всегда притягивают беду, Эгню, оставляя за собой груды мусора, согласен? Социальные шизофреники: мрут под заборами, прыгают с эстакад с гирями на ногах, устраивают ужасные сцены, большинство – педерасты. Даже Микеланджело педераст.

– Микеланджело? Но разве он не скульптор, ха-ха? Не художник?

– Рассказчик, детка. Отрадно спать , правильно? Не возражаешь, если я процитирую?

– О, конечно нет.

– На чем я остановился?

– Что-то насчет того, что сон – это отрада.

– Точно. О, в этот век, преступный и постыдный, не жить, не чувствовать – удел завидный[6]6
  Стихотворение Микеланджело Буонаротти «Сон», перевод Ф. И. Тютчева.


[Закрыть]. Опасная дрянь – вот что это такое. Кошака пробило на камни, сечешь? Ты случайно не знаешь, чего они там застряли на кухне, Эгню? Во мне проснулся зверский голод. Подавали бы вино, чтоб заполнить паузы.

– Ха-ха. Это в точку. На приемах в землячествах никакой выпивки. СЗ [7]7
  Совет Землячеств – правительственная организация по контролю за студенческими землячествами.


[Закрыть] запрещает. Только на обменных обедах, а это у нас совсем другое мероприятие.

СЗ. Кругом полиция. Осторожно, в лампочках запрятаны микрофоны. Или даже в супе. Какая-нибудь макаронина с транзистором.

– Чем же вы меняетесь?

Вцепился в бублик, вылупился на мои пятнистые зубы:

– Ха-ха. Сам знаешь. «Три-Дельта» или «Каппа» шлют нам студенток, а мы им – парней.

Налакаться «пурпурной страсти» и бегом наверх щупать друг дружку под нижним бельем. Репетиция перед настоящим, кончить в трусы и потом притворяться, что они не влажные. Господи, как есть хочется. Ммм.

– Ммммм.

Фицгор дергается и осторожно шепчет:

– Что с тобой?

– Спокойно. Всего лишь сигнал пищеварительного тракта. Мммммммм.

– Ради бога, на тебя ребята смотрят.

– МММММММ.

– О господи. – Фицгор кусает стакан.

– Значит, ты больше не рассказываешь истории? – Сообразительный Эгню уводит разговор в сторону. – Так, Папс?

– Порнография. Ставлю номера под названием «Хроники сестер Салли». Сейчас в работе эпизоды с застрявшим грузовым лифтом.

– В самом деле? Эпизоды?

– Трио нимфоманок с арабскими лютнями, южноамериканская группа, сиамские близнецы. Мммммм.

Резкий хриплый шепот отчаявшегося Фицгора:

– Папс!

Поразительно, как Эгню делает вид, что ничего не замечает. Прямо англичанин запаса. Попробуем ему в лицо, напустить в очки туману:

– ММММММММММММММММММММММММ.

Уже лучше, по столу побежало беспокойное бормотание, головы повернулись посмотреть, кто.

– Сиамские близнецы? Правда?

– Соединенные левыми ляжками. Все трахают всех. Все воткнуты, собраны вместе, Идеальная Машина, сечешь? Близнецы как-то выкручиваются, чтобы машина все время работала.

Капелька слюны в углу рта у Эгню.

– Как это у них получается?

– Вытаскивают и втыкают в следующую. Едва появляются вакансии. На секунду пауза, но машина работает.

– Мммм, – проговорил Эгню. Все уставились на них, короткое совещание братьев из высшего класса, и как раз в этот момент вносят отбивные. Грибная подливка, жареный лук, печеная картошка со сметаной и зубчиками чеснока, стручковая фасоль и белый соус, салат из листьев эндивия, бутылки с кетчупом.

– Омммммммммммммм. – Карлик-китаец все еще здесь, я не спятил. – Фицгор, прости на минутку, кто этот чертов карлик-китаец?

– Шшшш! Ради Христа, Папс, это Гарольд Вонг.

– Сынок номер один?

– У него наглости на всю олимпийскую сборную.

– О, роскошь, роскошь.

Эгню с видом заговорщика наклонился поближе.

– История не слишком длинная?

– Ты педераст?

– Что?

– Я просто хотел уточнить. Есть ли у тебя гомосексуальные наклонности?

– У меня? – Рука у сердца.

– Он пьян, – объяснил Фицгор отчаянным шепотом, наклонившись и стараясь, чтобы никто не услышал. – Ты же, кажется, хотел есть, ради бога.

Паппадопулис берет отбивную в руки и резцами отгрызает от нее огромный шмат.

– Ммчхнмм. – Внимание всей комнаты сосредоточилось на главном блюде. Может статься, меня изувечат еще до того, как принесут кофе. Сначала наесться.

Он подмел все, что лежало на тарелке, набрал еще, съел, опять набрал и съел. Долгая тишина и лязг посуды. Он смочил кончик указательного пальца и плавно провел им по ободу полупустого стакана, издавая при этом едва различимый ноющий звук; затем отпил немного воды и повторил движение – звук на этот раз получился чуть другого тона.

– Что это за скрип? – спросил сидевший во главе стола Пил. Гноссос отпил еще на дюйм, погрузил палец в воду и повторил трюк.

– Ми-диез и верхнее до. – Побелевший Фицгор есть уже не может.

Пломбир с помадкой на десерт – лишь бы произвести впечатление на кандидатов; Гноссос съедает две порции, оставляя помадку на потом. Вдруг придется всю ночь сидеть в тюрьме, хлеб и вода, по пути домой можно попасть под грузовик. Всегда хорошо есть. Калории корчатся в самой сердцевине англо-саксонской жратвы. Вокруг меня роботы. Осторожнее. Мы – то, что мы едим.

Он залез в карман пиджака, достал вторую из высушенных на лампе сигарет, подкурил незаметно от Фицгора, одной вдохновенной затяжкой высосал почти до половины, и задержал дым, разбавив его сдавленными глотками воздуха. Плечи согнулись, глаза выкатились, распорядители о чем-то беспокойно зашептались, кто-то идет к Фицгору, докладывай. Выдох. Прекрасно, никакого дыма. Еще одна затяжка, почти все, пфууу. Фицгор принюхивается.

– Что это ты куришь, Папс?

Не время разговаривать, работают легкие. Пропитать все волокна этой губки. Слышишь, как гудят нервы? Да.

О, да.

Фицгор говорит им по секрету, что выведет меня на улицу. Не совсем так, детки. Пятьдесят на одного, но они не знают, что такое Тень. Исчезаем.

– Вууууууууууууууууууууууу…

Фицгор подскакивает.

– Хватит, Папс, пошли, довольно.

– Вуууууууууу-ХУУУУУУУУУУУУ!

– ПАПС!

– СГАЗАМ-М! – И вот он на столе, грохочет громом, скачок в центр столовой, палец тычет в Гарольда Вонга. – Берегись мартышки-демона, Вонг.

– И всем изумленным рожам, застывшим гримасам, прерванным разговорам. – Запирайте двери, братва. Забивайте окна в спальнях. Он может и талисман вашего дома – сейчас, но пройдет десять лет – фью – вернется в Пекин, уже комиссаром. Ш-шух… – Гноссос уже за дверью, хлопает крыльями, словно птица на взлете. За спиной шаги.

Бежать. Куда? «Катти-Сарк». По лестнице со свистом, через три ступеньки. Голоса следом. Какая комната? Сюда. В шкаф, хо-хо.

Он нашел под стопкой рубашек бутылку, вылил треть содержимого в рот и сунул бутылку за ремень горлом вниз, забыв воткнуть пробку, так что остатки холодного виски полились по ноге в носок и ботинок. Перевод добра. Изверг. Должно быть еще. Под рубашками? Нет. Жлобская харя. Заберем тогда шмотки, коробку с запонками. Туалетная вода «Старая Пряность», собьет запах виски. Это что? Святый Боже, клизма! Берем, мало ли что. Голоса ближе, меня ищут. Шаги в соседней комнате. Жди, пока не увидишь белки их глаз. Уже у шкафа.

Бах! Дверь нараспашку, три незнакомых лица и Пил. Напугать.

– ХАААААА!

Они в шоке отпрянули, стукнувшись друг о друга. Гноссос проскочил мимо, точно лассо, размахивая над головой клизмой. Опять по лестнице, через тюдоровскую гостиную, мимо группок, что собрались у серебряного самовара и лопочут сейчас высоким контральто, как кастрированные бурундуки.

– Пааааберегись, стерильцы! – На улицу через парадную дверь. Хо-хо. Куда? Убежище. Портативное чрево. Отличный обзор. Вверх, вверх и прооооочь.

Супермен летит над Метрополисом, плащ вьется на вольном ветру. Пока никто не достал из свинцовой коробки криптонит – в безопасности. Уиииии, по гаревой дорожке за юрфаком, народ отпрыгивает в стороны, уступая дорогу. И правильно. Стальной Человек непобедим, рентгеновский взгляд видит каждое ваше движение. Теперь на Авеню Академа, мигающие огни, неоновый газ в ломких трубках вычерчивает наши кишки тончайшими ионовыми цепочками. В левом ботинке хлюпает пойло. Ебаный бог, полиция. В подъезд.

Он прятался в фотоателье, за дверью черного хода, пока красная мигалка благополучно не исчезла. На улицах народу не так уж много. Из-за поворота с Дриад-роуд показалась полузнакомая фигура и медленно прошла мимо, заглядывая в витрины закрытых магазинов. Волосы собраны медной заколкой, зеленые гольфы, мокасины, что-то мурлычет еле слышно, вся в себе. Ушла к кампусу, руки сложены на груди. Кто?

Но берегись мартышки-демона, когда ищешь перемен.

Повернув голову, он бросил резкий взгляд за плечо, собираясь застать врасплох притаившегося в темноте наемного убийцу, но вместо этого обнаружил фотографию Хеффалампа – тот подмигивал ему в отраженном красном свете Студенческой Прачечной: поза Хамфри Богарта, к губе прилипла сигарета, один глаз полузакрыт от дыма, в яркой вспышке умного фотографа играет марево. Бобровьи зубы. Мырг, мырг, мырг.

Теперь по улице, вниз с холма, легавых уже нет, бегом от любых преследователей, посмотри налево-направо, где же он, черт побери? Вот, белые швейцарские наличники, 109. Вверх по ступенькам к двери. Поправить галстук. Звонок. Шаги.

– Да, пожалуйста.

Господи. Желтые глаза глядят на меня с бенаресского лица. Скажи что-нибудь.

– Что такое?

– Простите, пожалуйста, но? – Длинные волосы, в костлявой руке вишневая шипучка. Одет в марлевый балахон. Пьян.

– Видимо, ошибся дверью. На самом деле, ищу Памелу.

– Вы мистер Паппадополум, конечно, да?

Конечно. Примерно. А также Дракула. Но откуда ты узнал? Прячь горло.

– Вы мистер Матту?

– Раджаматту, разумеется. – Четкий, разжиженный, певучий акцент. – Когда перевезете свои принадлежности, вы обязательно должны прийти к нам с женой определенно познакомиться.

– Обязательно. Может быть… – Дверь захлопнется у меня перед носом?

– Тогда всего доброго. Мисс Памела безусловно несомненно дома. – Ушел. Господи.

Гноссос на цыпочках обошел крыльцо и заглянул за бамбуковую штору. Сидит в одиночестве на индейском ковре у камина и доедает полуфабрикатный ужин. Черпает ложкой оттаявшую и разогретую пищу из одноразовой жестяной тарелки. Тертая кукуруза, говядина с соусом, мятая картошка. Глаза, как у водяного спаниеля. Постучать по стеклу. Поднимает взгляд. Меня не видит, здесь слишком темно. Прижать нос к стеклу. Не бойся, птичка, это всего лишь Резиновая Маска.

Он вернулся к двери и стал ждать.

– О, мистер Эвергуд, здравствуйте. С чем на этот раз?

– Всего лишь небольшой подарок. – Протягивая ей туалетную воду «Старая Пряность», одновременно пряча коробку с запонками и клизму. Несуществующие брови теперь подрисованы.

– Что ж. Спасибо. Надумал зайти?

– Просто шел мимо и решил посмотреть, как ты здесь пакуешься. – Уууф.

– От тебя запах, как из винокурни. – Пропуская его в дверь. Медленно обернуться, улыбнуться; ради Христа, дышать в сторону. – С вечеринки? – Ее вопрос.

– Всегда. Мое обычное состояние. Только меня зовут Паппадопулис.

– Да, ты что-то такое говорил; если честно, я решила, что это шутка.

Пять слогов, слишком много для благозвучного имени. Для ушей лучше три. Бакингэм. Боулинброк. Паттербол. Мама родная, какой в хате бардак: коробки, разбросанные книги, женские штучки. Что за фотография?

– Твой муж? – коварно спросил он.

– Жених. В прошлом году закончил фермерскую школу. – Не слышу энтузиазма в голосе. Одета все в то же кимоно, кошачий пух, высокие каблуки.

– Знаешь что, ты ешь, не обращай на меня внимания. Лишняя энергия не повредит. – Разжечь камин, станет уютнее. Белый медвежий ковер. Черная месса.

Пока она несла в рот второй кусок говядины, японский халат слегка распахнулся, и Гноссос разглядел на груди волосок.

– Ты действительно студент, Паппадопулис? Ничего, что спрашиваю?

– Буду, как только оформлюсь. А что?

– Ты не совсем тот тип. – Смотрит на меня. Хо-хо, начинает веревочка виться.

– Без этого никак. Вообще трудно классифицировать. Но однозначно лучше, чем просто болтаться. – Кивок в пустоту, означающий время, проведенное за городской чертой Афины. Скотч – чистая амброзия. После еды парегорик вставляет меньше.

– Я не совсем понимаю. Чем лучше?

– Все из оргонового ящика. Что-то там происходит в микрокосме.

– Никакой ответственности, ты хочешь сказать.

– Точно.

– Очень впечатляет, всюду одно и то же.

Будь скромнее. Ври. Настойчивый взгляд Брандо:

– Гмм, а когда вы собираетесь пожениться?

Замялась, рассеянно оглянулась через плечо, ложка с тертой кукурузой остановилась на полпути ко рту.

– Я не до конца уверена. Понимаешь, у него ферма, гибридная кукуруза в Айове. Зависит от того, как идут дожди и все такое.

– Господи.

– Почему господи?

– Ужасное место. Свиньи-людоеды и «Б-47». В прошлом августе прошел пешком половину штата, никто даже не подвез.

– Ты был один?

Напустить печали:

– Всегда. Вечно повторяю одну и ту же ошибку. Застрял в провинции, выпил пару кружек пива и потащился по 40-й трассе: хоть бы кто подобрал. Приходится топать до следующего города, понимаешь? Над головой бомбардировщики, вокруг моря химических зерен, без этого никак. Говорят, должны хорошо плодоносить, но на вид совсем пустыня. Понимаешь, короче. Слишком густо. Масляно. Промотали, спустили на жир. Боже, храни Америку. Будь здорова. – Он глотнул еще. Заинтригована.

– Это интересно, так мотаться?

– Не имеет значения.

– Должно иметь, раз ты этим занимаешься. То медведи, то автостоп.

Последняя ложка, ура. Нельзя приставать к человеку, пока он ест.

– Я разведу огонь?

– Да, конечно. Можешь налить мне выпить, пока ты на ногах, если не трудно.

И еще один себе. Не перенестись ли нам в Маргейт или в Брайтон, белый коттедж, английские розы в цветочных горшках, окованная дверь шести дюймов толщиной. Выключить лампу.

– Зачем ты это сделал?

Осторожнее.

– Камина не видно.

– А. – Затем: – Ты ведь не астроном на самом деле, правда? Это из той же серии, что и мистер Эвергуд, да?

– Простой звездочет.

– Я так и подумала – ты слишком лирик.

– Самосознанию моей иллюзорной расы нет до меня дела, малышка. Но я держусь, если ты понимаешь, о чем я.

– Ты не можешь говорить без загадок?

Всегда будь движущейся мишенью.

– Дай определение вещи, и она тебе больше не нужна, правда? Иди сюда.

– Нет. То есть, подожди. Мне хочется узнать тебя получше.

– Еще бы. Но у тебя на груди волосок, и он меня заводит.

– Оххх. Как ты можешь такое говорить. – Но покраснела не от омерзения. Двигаемся поближе. Коснись руки. Вот так. Клизму на пол.

– Какая гладкая кожа. Лосьон «Джергенс» и прочее.

– Пожалуйста. Я же просила тебя не… – Шея, кончиками пальцев по шее. Ха, посмотри, глаза закрываются, что я говорил. Колено?

– Пожалуйста…

– Тебе понравится.

– Ты слишком уверен.

– Опыт.

– Правда, это ужасно…

Мой бог, сисек нет вообще. Даже не прыщики. Но этот волосок. Какой прекрасный изъян. Попробуем бедро.

– Ох, пожалуйста, подумай о Симоне.

– Симон? – Что еще за Библия?

– Мой жених.

– Точно. – Поцелуй в шею: ага, извиваешься.

– Ты ужасно вульгарен.

– Я заведу тебя, малышка.

Глотнуть скотча, уложить ее на спину. Я знал, я точно это знал.

– Нет.

– Да.

Ох, как пьян. Кимоно прочь, нечего.

– Что ты делаешь?

– Ммммммм.

– Охх.

– МММММ.

– Каблуки – надо снять.

– Аххмммммм.

– Охх, чудовище.

Но тебе же нравится. Господи, я еще одет. Осторожные маневры, чтобы не поднялась с пола. Пиджак узкий. Так. Черт с ней, с рубашкой. Штаны.

– Подожди, у тебя есть эти штуки?

Господи, в кармане парки. Соврать:

– Да. – Брюки вниз, слишком узкие, ботинки не вытащить, мода плющовой лиги. Оставим как есть.

– Ты не носишь белья?

– Никогда.

– Ты не обрезан?

– Посмотри.

– О, и правда нет.

– Католик.

– Ужасно.

– Почему.

– Я где-то читала про рак.

– Иммунитет. Вот тебе.

– Охххххх…

– Я унесу тебя на небо, крошка.

– Ох!

Влез. Глаза дикие. Может, бешеная? Нет, такого счастья не дождаться. Вот так, полегче. Так. Так.

– Хмммм.

Глоток пойла, мы не спешим.

– Выпить хочешь?

– Что? Сейчас?

– На.

– Нет. Дальше, дальше.

Теперь немножко вбок. Ого, вот это ноги. К каблукам хорошо бы шпоры. Легче, легче легче легче. Потом пойдет быстрее.

– Оххххххххххххххххххххххххх.

– Мммммм. – В каком ритме? «Ночь в Тунисе». Чарли Паркер. Литавры. Уже близко. Вууууу. Быстрее…

– О Боже…

Никаких молитв, детка, Гноссос здесь. Еще ближе.

легче

легче

легче

анх

Анхх.

АНХ!

– Ооооо.

– Вот.

– Господи.

– Это правда.

– Ты – ты его хорошо надел?

– Кого?

– Эту штуку.

– Какую штуку?

– Контрацептивную.

– Я ее не нашел.

– Что?

– Страсть обуяла.

– ЧТО? – Памела выскользнула из-под него, перекатилась на бок. В семени бухло и парегорик, надо бы сказать что-то ласковое.

– Парегорик.

– Что?

– Во мне слишком много дряни, ты не оплодотворишься.

– Ох, что за гадкое слово. Что мне делать? Оно у меня внутри.

– Держи, – протягивая ей клизму. – Спринцовка для успокоения души.

– Свинья.

Памела выхватила у него из рук клизму и помчалась в ванную. Гноссос остался сидеть в спущенных до ботинок брюках, все еще в рубашке, галстуке и с медленно вянущей эрекцией. Допил стакан скотча и налил новый. За стеной слышались мучительные стоны и фырканье воды. Нужно что-то сказать.

– Тебе помочь?

– Отвали.

Спасибо на добром слове.

Он ретировался к проигрывателю, перебрал всю коллекцию и, не найдя ничего стоящего, остановился на Брубеке. Послышались шаги.

– Помогло?

– Надеюсь. Мне плохо.

– Первородный грех.

– Без тебя не обошлось, спасибо за помощь. И чего ты тут расселся без штанов? Шел бы пока, а? Хоть ненадолго?

Подъем, штаны еще мокрые. От нее? Нет, «Катти-Сарк». Боже, совсем забыл об ужине. Бедный Фицгор.

– Сегодня можно будет переехать?

– Нет! Ох, как мне плохо. Бедный Симон.

Надо бы отлить. Придется поискать другое место.

– Ладно, детка, до новых встреч.

– Забирай, – протягивая ему мокрую сплющенную клизму.

Он швырнул ее за спину, пожал плечами, несколько мгновений грустно смотрел, как Памела стоит у камина, скрестив руки на животе и вздрагивая, затем повернулся, шагнул за дверь и побрел по улице.

Он замедлил шаг только раз, когда из теней появилась странная танцующая фигура: запястья свободно качались, глаза в мрачной безлунной ночи вспыхнули злобой – и пропали. Гноссос таращился на то место, где она только что была. Лысый череп? Сгорбившись от холода он пробирался по снегу. Что за черт. Semper virgini[8]8
  Вечный девственник (лат.).


[Закрыть].

Без особого на то соизволения мембрана остается ненарушенной. Скоро, снова говорил он себе, скоро: придет любовь.

Черная распухшая депрессия накрыла его собой и всей тяжестью прорвалась внутрь – через кровь и лимфу его ночи.