Текст книги "Если очень долго падать, можно выбраться наверх"

Автор книги: Ричард Фаринья

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

3

Доброе утро, блюз. Матушка Хеффаламп. Монсиньор Путти. Первое столкновение с деканом человеков.

Тарантул.

Безглазый и мохнатый, прочно уселся во рту, протиснув сквозь сжатые губы темно-коричневую колючую ногу.

Как он туда попал? Гноссос повернул голову и попробовал сплюнуть, но тарантул увернулся и остался во рту. А что если он кусается? Кусок дымящегося сала, воткнутый мне в горло.

Он очень осторожно перевернулся, пытаясь нащупать подушку, но нашел только грязный коврик на полу. За ночь надышался пылью, и тарантул – на самом деле не тарантул, а его собственный язык.

– Пить! – Слабая попытка.

Легкое шебуршание в соседней комнате – как будто кто-то одевается – затем тишина. Усилия, которых потребовала эта хилая просьба, взболтали частицы яда, щепка едкой тошнотной боли прошибла голову от виска к виску, и он лежал тихий, словно закрытая книга, дожидаясь, когда тошнота успокоится. Двигаться очень медленно.

Подбородок упирался в ковер; Гноссос открыл один глаз и увидел чьи-то потерянные волосы, обрезки ногтей, гнутые скрепки, катыши пыли, кошачью шерсть, засохшие цветочные лепестки, шелушинку лука и мумифицированную осу. Закрыл глаз. В позвоночник вгрызался паразитический червь неизвестной породы. Спокойно.

– Хефф! – Новый всплеск боли.

Дверь из соседней комнаты отворилась, и появился Хеффаламп – босой, в джинсах, с наброшенным на шею полотенцем. В одной руке он держал стакан с пузыряшимся бромозельцером, в другой еще один стакан с налитым в него на два пальца желто-коричневым ужасом.

– Пей, – поступил безжалостный приказ.

– Гггггг, – Гноссос заглотил ледянящие пузыри.

– Никогда не мешай дурь с бухлом, – последовало нравоучение.

– Блять, какая гадость.

– На. – Виски пронесся по жилам спазматическим вихрем, раздражая перепуганные нервы и кровяные тельца. Затем – успокоительное тепло. – Лучше?

– Немного. У меня во рту, ты не поверишь.

– Ты похож на смерть.

Что-то брезжит.

– Я ее видел ночью. На Авеню Академа.

– Неужели?

– Не то лысая кошка, не то подросток.

– Пригласил бы пропустить стаканчик – через пару лет, когда ты пережрешь герыча, бедняге не придется тебя искать.

– Хватит изображать мамашу! Боже, старик, у меня что-то выросло в передней доле. Оооо.

– Можно отрезать.

Неплохая идея. Стану капустой – и никаких эмоциональных реакций.

– Почему я на полу?

– Сам захотел. Ты очень переживал из-за низколетящих самолетов. Даже вызвал монсиньора Путти, он с минуты на минуту появится. Есть будешь?

– Господи, нет. У тебя все равно нет мороженой клубники. А зачем Путти?

– Ты решил, что пришло время собороваться. Вставай давай, найдем чего-нибудь в «Дыре Платона».

– Оооооххх…

– Тут близко, старик…

– Это «Красные Шапочки», с них началось.

– И как оно в землячестве?

– Оххххххх.

– Мы так и думали. А может возьмут? Будешь у них домашним сумасшедшим.

– Болтая банку апельсинового сока «Дональд-Дак». – Собирайся, тебе разве не надо оформляться?

– О, и мне сока. Британская цаца сказала, с меня сдерут пятерку, оформление стоит бабок, а я почти пустой.

– Лимонную кислоту в бухой желудок не наливают.

– Матушка Хеффаламп.

– У тебя в рюкзаке же полно серебра.

– Откуда, старик, купоны на скидки?

– Колесико, господи, неужели забыл?

Смутные воспоминания.

– Какое колесико?

– Ты выиграл сто с чем-то баксов. Проктор Джакан, наверное, уже выписал ордер.

– Ты серьезно? В рулетку? У кого?

– Какая разница? У мекса в ковбойском костюме и у парня из менторского «Светила». Вставай, старик, вид у тебя, как у поварешки с вареной смертью.

– Сто баксов? Охххх.

– Что теперь?

– Тетка за кассой.

– Брось угрызения, одна обуза. – Хефф вытащил из мешка с грязным бельем пару заскорузлых носков. – Сходи на исповедь, что ли?

– Покаяние ложно, детка, только умножает боль. Раненые клетки просят мирра. Ты меня подкалывал насчет монсиньора Путти, да? Нафига он мне?

– Ты даже написал инструкцию. Хочешь посмотреть?

– Молитва – это все. Пост, Сатьяграха. Из глубин я взываю к тебе, Господи.

– Слушай, старик, сделай милость, вставай, я должен узнать, выгнали меня из школы или нет.

– De Profundis, semper hangovum … [9]9
  Из бездны, вечное похмелье (искаж. лат).


[Закрыть]

– Блять. – Хефф повалился в кресло-качалку, носки сползли со щиколоток. Длинные кости, долговязое квартеронское тело, след ватузской крови уже почти растаял, но еще заметен. К тому ж – голубые глаза, что редко бывает, девчонкам очень нравится.

– Ты прекрасна, Хеффаламп, я должен на тебе жениться.

– Гхм.

– Охххх, затылок. Больнее всего в затылке, ты замечал? И в левом глазу.

Хефф лениво перелистывал «Анатомию Меланхолии» и насвистывал что-то из Рэнди Уэстона, потом равнодушно спросил:

– Поедешь со мной на Кубу на весенних каникулах?

– Вот только не надо этого маминого распорядка. И, между прочим, пора вырастать из синдрома приключений. Сейчас 58-й год, а не 22-й.

– Там, по крайней мере, что-то происходит; поговаривают о революции, чтоб скинуть маньяка Батисту.

– Ты же все равно не отрастишь бороду, так в чем расклад? Охх, для моей головы это чересчур. Может, поставишь Майлза? У тебя есть Майлз? Хоть как-то успокоить ушибленную корку? Ууф. —Раскорячившись, он сел, с усилием распрямился и в треснутом зеркале на другом конце вонючей комнаты обнаружил свое распухшее отражение. Не смотреть. Смертельно. Утром трудней всего. Хефф послушно насаживал пластинку на ось одолженного проигрывателя, поглаживая свободной ладонью ручки усилителя «Хиткит». Рядом с лампой, на которой вечером сушились косяки, валялась полупустая склянка с парегориком и пипетка.

Гноссос с трудом поднялся и поболтал высунутым языком. Стащил с себя перепачканные остатки пыльного костюма, в котором проспал всю ночь, и нагишом, скребя мошонку, потопал через всю комнату к раковине. Побрызгал мокрыми пальцами в глаза, с натугой проморгался и направился к рюкзаку прятать улики. Надо задобрить церковь-прародительницу, вляпаться из-за попа.

– слишком много иронии. Повернувшись в сторону динамика и прищелкивая пальцами, он вдруг обнаружил, что прямо на него глядит сморщенный пенис. И только когда тот пошевелился, Гноссос признал собственное отражение.

– Господи, надень что-нибудь. – Хефф, смотревший на то же самое, швырнул ему черный махровый халат. – После распутства твое тело непристойно.

– В этом слове нет смысла, старик.

– Тогда похотливо. Как, черт возьми, женщины вообще занимаются с тобой любовью, – это выше моего понимания. – На улице шум машин, мир еще функционирует.

– Никак. Я им просто втыкаю. И вообще, я до сих пор девственник. Любовь впереди, ага?

В дверь вежливо постучали.

– Господи, се Человек.

Хефф выскочил из кресла.

– Ложись куда-нибудь, быстро. И ради Христа, прикройся халатом!

Завернувшись в махру, Паппадопулис метнулся к ободранному дивану, шкура которого слезала драными полосами. Хеффаламп набросил ему на колени армейское одеяло, подоткнул со всех сторон, дождался, пока руки сложатся в молитве, и только после этого направился к дверям. Монсиньор Путти ждал, нервно теребя короткими пальцами черный ранец из свиной кожи. Войдя, он остановился, чтобы ему помогли стащить тяжелое пальто.

– Это пациент? – спросил он, натянуто улыбнувшись. Поверх роскошной сутаны намотана алая лента. Вздутое брюхо, лысеющий череп, волосы начесаны с затылка на макушку в щегольской попытке ее прикрыть. Мнээ, а грудь впалая.

– Ему тяжело говорить, – предусмотрительно пояснил Хефф.

– Помогай нам Бог. Доктор уже был?

– Он отвергает медицинскую помощь.

– Батюшки, разве это разумно?

– Он верит только в, ну, вы понимаете…

Слабая рука поднялась с дивана и ощупала воздух:

– Отец. Это вы, отец?

Монсиньор заинтересованно обернулся к Хеффу.

– Может все же стоит позвонить в больницу, в конце концов…

– И движения, понимаете, резкие движения причиняют ему невыносимую боль.

– Да, да… – Дрожащими руками открывая свинокожую сумку и доставая хрупкий флакончик елея. Пухлые розовые пальцы. Господи, это же Майлз.

– Отец.

– Да, сын мой?

Шепотом:

– Подбавь верхов, мы теряем высокие.

– О чем это? Что он сказал?

– Он опять бредит, Отец. Это повторяется каждые полчаса. – Хефф подошел к усилителю и подкрутил ручки.

– Так лучше. – Голос с дивана.

– Сын мой, я, гм, я тронут, что в страдании своем ты обратился к церкви, но, возможно, доктора…

– МЯСНИКИ, – неистово возопил Гноссос, биясь под армейским одеялом.

– АТЕИСТЫ!

– Батюшки.

– Видите, Отец, и так все время.

Понизив голос, словно приглашая наклониться поближе, цепляясь за ускользающий рукав монсиньора, уставившись на него одним глазом – второй закрыт – дыша в лицо бромозельцером, парами виски и похмельными газами:

– Я знаю, что они делают, Отец. Эти докторишки, образованцы, я знаю, что они делают, очень хорошо знаю. Режут человеку живот и ищут там душу, вот что. Они ищут душу среди кишок, а когда не находят, говорят: «ХА! Нет никакой души! Селезенка есть, а души нету!» – Выпустив рукав и с тяжелым вздохом падая обратно на диван, – А у меня есть душа, правда? У меня есть – скажите им, что у меня есть душа.

– Да, сын мой, да. – Бессознательно отряхивая рукав и ища взглядом поддержки у Хеффа, который как раз вовремя успевает проглотить ухмылку.

– Помогите мне, Отец, я грешен. Я кругом виноват. Моя бессмертная душа в опасности.

– Да, да, конечно, постарайся успокоиться, сейчас, минуточку. – Ошарашенно бросая взгляды на случайные предметы в заплеванной комнате, словно пытаясь защититься хоть чем-то знакомым, священник дрожащими руками открыл елей для растерзанной души. Щурясь, торопливо помолился об отпущении грехов, которыми управлял каждый орган чувств.

Повисла пауза, а после нее – поразительное эротическое ощущение в подошвах. Опустив глаза, Гноссос с изумлением обнаружил, что умащиванию и отпущению грехов подвергаются его ноги.

– Ой, а это еще зачем, мужик?

Священник хранил молчание, и лишь закончив, со слабой улыбкой ответил:

– Грехи в ногах.

– В ногах? – Не обошлось без большого пальца. Блейковский фетиш.

– Они несут человека к грехам.

– А-а. – Он уставился на свои внушительные весла с нелепо торчащими щиколотками, мистер Прав и миссис Лев, пара гермофродитов. Познакомьтесь еще раз, помазанные грешники. Привет, симпатяга. И тебе привет; хош, пощекочу?

– Ну, что ж. – Священник встал и спрятал в сумку флакончик с елеем.

– Мы конечно же не забудем тебя в наших молитвах. Слишком редко нас призывают исполнять такой прекрасный ритуал. Многие, видите ли, думают, что он предназначен только умирающим.

– Охххххх, – прижимая указательные пальцы к вискам.

– Что такое, сын мой?

– Опивки боли, охххх.

– М-да. Нельзя все же настолько отвергать секулярную медицину. – Взгляд на Хеффа, словно просьба о помощи.

– Симптоматичный вздор, Отче; им не вылечить эту болезнь. Вот. – Он потянулся за рюкзаком и выудил два серебряных доллара. – Вот, для бедных.

– О. Что ж, благодарствуйте. М-да. Но что они такое? – С любопытством вертя монеты в розовых пальцах.

– Серебро, Отец. Сейте и да пожнете.

– Да, хорошо. Хорошо, я пойду. Когда поправишься, обязательно вступай в Ньюман-клуб[10]10
  «Ньюман-клуб» – католическое студенческое сообщество.


[Закрыть]. Там пока совсем мало народу.

– Обязательно, Отец. А можно привести с собой этого падшего ангела? – От такого заявления Хеффаламп чуть не подпрыгнул на месте.

– Конечно, возможно, вас даже заинтересует наш маленький хор. Что ж, мне пора. Прекрасный ритуал. Рад был служить. – Он втиснулся в тяжелое пальто, и, не успел Хеффаламп встать, был уже в дверях. – Нет, нет, я сам. Спасибо. – И ушел.

– Уиии, – заверещал Гноссос, как только стихли шаги. – Сечешь? Сечешь, кто я теперь? Отпущенный, очищенный и безгрешный.

– У тебя все ноги жирные.

– Язычник. Ты разве не боишься гнева Божия?

– Я-то боюсь, старик, а вот ты, похоже, нет. Все, вылезай из койки. Пить будешь?

– Только церковное вино. О, ты послушай этого Майлза. Видишь, я исцелился. – Скатываясь с дивана и на четырех конечностях подползая к динамику. – Секи: так чисто, так возвышенно. Врубайся, какой контроль, – Похмелье еще плескалось в голове.

– Сечь будем потом, – сказал Хеффаламп, выключая проигрыватель. – Черт побери, уже полдня прошло. Тебе нужно оформляться, а мне – узнавать насчет апелляции.

– Что еще за апелляция, старик?

– Меня выперли в середине семестра, я же тебе говорил, но я подал апелляцию.

– Они не могут тебя выгнать, Хефф. – Гноссос перекатился на спину. – Тебе же некуда деваться в этом мире.

– На Кубу.

– Ага, это мы уже слышали. Не то поколение, малыш, только зря вляпаешься. Цветная кровь, без этого никак.

Лицо вспыхнуло.

– Херня.

– Не отнекивайся. Одному из четырех приспичило добыть скальп белого человека. Отсюда и проблемы.

– Это не твои проблемы, баран. Лучше умотать к черту, чем жевать жвачку у Гвидо. – Он подхватил конверт с бланками и крутнулся на месте, тыча в пространство пальцем. – Если я останусь здесь, я превращусь в Г. Алонзо Овуса – десять, блять, лет на академической сцене.

Услыхав это имя, Гноссос заморгал и сел.

– Овус? Ты его видел?

– Он в больнице. Решил прибрать к рукам университет, не высовывая носа из штаб-квартирки. Вот и говори после этого о недальновидности!

– Ладно. – Гноссос наконец натянул на себя мятые вельветовые штаны.

– У тебя до Нью-Йорка бабок не хватит, какая там Гавана. Ты вчера вертел колесико?

– Меня пристроит твой кореш Аквавитус, не парься.

– Кто?

– Аквавитус, старик, ты не ослышался.

– Джакомо? Из мафии?

– Я назвал твое имя; он сейчас крутится в Майами. И не надо напрягов, я не все могу говорить.

– Какая интрига, Хеффаламп, просто восхитительно. Я вчера видел в витрине твою фоту. Очень театрально. А кто эта маленькая лесби-цаца, что похожа на Жанну д'Арк?

– Черт побери, это моя девушка.

– Не может быть.

– Блять, я пошел. – С грохотом хлопнув дверью, он рванул в Анаграм-Холл. Дело дрянь. В голове нарисовалось кафе – задние комнаты набиты анархистами, тяжелый дым над столами. Логово, где мозги оплодотворяют бунтом, место, где зачинаются связи, брожения и локальные войны. Хефф, слышит он голос командира в полевой форме, и рука сжимает руку, ждать больше нельзя. Доставь циркон Фоппе и скажи, что ночью мы выступаем. Четверть французской крови. Эритроциты здравомыслия. Добавить немного греческой плазмы. Кормить долмой, побольше козьего сыра. Биохимическая трансплантация. Изменить его сознание. Найти оранжерею и посадить семена дури.

Через несколько часов запутанный клубок оформительской волокиты привел Гноссоса в кабинет самого декана. Просторно, кожаные кресла, похоже на библиотеку, только вместо книг – минералогические образцы. Редкие разновидности известняка, кварца, сланца из ущелий, куски угля из пластов Ньюкастла, пористые слои гавайской магмы, кремнезем, гранит, самоцветы. Осколки и обломки нелепой карьеры, прерванной коллегами, нахнокавшими некомпетентность. Вместо того, чтобы привязать к ноге глыбу каррарского мрамора и утопить в Меандре, его сделали деканом. Формовщиком человеков.

Но они забыли про меня.

– Да, сэр, мистер, – говорит декан Магнолия, – все верно. Пять долларов.

– Экстраординарная сумма. Вы должны понимать, что после дрейфа на льдине, я вам об этом рассказывал, мне было весьма затруднительно, если не сказать больше, вернуться в Афину вовремя.

– Естественно, я понимаю вашу ситуацию. Но тем не менее, администрация придерживается определенных правил, и мы вынуждены им подчиняться.

– Мне придется заплатить серебряными долларами.

– Простите, не понял?

– Серебряными долларами Соединенных Штатов. Федеральный резервный банк их признает.

– Я не совсем понимаю…

– И они выдаются там в обмен на серебро.

– А, да-да, конечно.

– Я могу быть уверен, что вы их примете?

– А нет ли у вас бумажных денег, мистер…

– Мой последний работодатель никогда ими не пользовался. Бактерии.

– Вот как?

– Вы не представляете, какое количество паразитических колоний разрастается посредством долларовых банкнот. Осмотически. Пока это теория, конечно.

– Я вижу, вы питаете большой интерес к медицине, мистер… гм…

– Я собираюсь стать онкохирургом.

– А-а.

– Докопаться до внутренностей, найти болезнь, удалить опухоль.

– Рад слышать, что вы так быстро приняли решение. Большинство ваших товарищей-студентов…

– Да, я понимаю. Они тратят слишком много времени на борьбу со своей неуверенностью.

– Совершенно точно.

– Бесцельные блуждания по расходящимся тропкам юности, безответственность, неспособность вовремя выйти на Верную Дорогу. Это должно вызывать недоумение у такого человека, как вы, чье предназначение – расставлять знаки, указывать путь и тому подобное.

Декан Магнолия крутился в кресле, поглаживая кусок окаменевшей Саратога-Спрингс.

– Это так живительно – поговорить с человеком, понимающим твою позицию. Вы были бы удивлены, поистине удивлены, узнав сколько малосимпатичных юнцов проходит из года в год через этот кабинет.

– Я не удивлен, сэр. – Отвлекай кота играми, сбережешь пять баксов.

– Это один из симптомов времени. Беспокойство. Нерешительность. Ожидание Счастливого Случая. То, что первый доктор Паппадопулис называл синдромом Легкого Хлеба.

– Первый доктор, гм… – Очки без оправы ползут по картофельному носу, кожаное кресло скрипит под весом туловища.

– Мой отец, сэр. Погиб во влажных джунглях Рангуна. Эксперимент ЮНЕСКО. «Таймс» посвятил его памяти специальный выпуск – возможно, вы читали.

– Да, я хорошо помню. Должно быть, такой удар для вас и вашей матушки.

– Она погибла вместе с ним, сэр. – Взгляд в пол. Поморгать.

– Ах. Определенно, я вам так сочувствую.

– Ничего, я был к этому готов. Мне можно идти? Пора садиться за книги. Время – деньги.

– Конечно, мой мальчик. Заглядывайте иногда. Если захочется поговорить о своих планах. Для того я здесь и сижу.

Разбежался.

– Благодарю вас, сэр. – Через весь кабинет, рюкзак на плечо, уже почти в дверях.

– Ох, э-э, мистер Паппадопуласс…

– Да, сэр?

– Мы, э-э, забыли о вашей плате. За, э-э, опоздание на оформление.

Спокойно, ты будешь отмщен.

– Разумеется. Весьма извиняюсь, должно быть, я расстроился.

Только посмотрите на него. Благосклонная улыбка. Седины мудреца. Исполняет благородную миссию. Играет с камешками. Интересно, если хер у него заизвесткуется, то отломится или нет?

4

Блэкнесс и темная богиня. Гноссос рассказывает историю из прошлой жизни. Карри на ужин. Миссис Блэкнесс в сари приносит пинцет, чтобы накормить пауком плотоядный цветок. Тоска и брожение в гриле Гвидо (или) как заваривалась каша. Второе столкновение с деканом человеков.

Но совсем на другом уровне, там, где отмеряется особый сорт университетского времени, на верхнем этаже под косой крышей Полином-холла, он нашел худую и вечно эзотерическую фигуру Калвина Блэкнесса. Там его обнаружил Гноссос, там все это время Гноссоса и ждали: под огромным мансардным окном сияющей белой студии, сами стены которой впитали в себя запахи льняного масла, скипидара, краски, шлихты, ладана и розовой воды. Старина Блэкнесс, единственный из друзей-советчиков, кто после долгого раздумья так и не дал Гноссосу своего учительского благословения на экспедицию по асфальтовым морям, кто предостерегал его от заговорщицкой дружбы Г. Алонзо Овуса, кто один заранее знал о парадоксальных ловушках Исключения. Не соглашаясь по сути и не вставая на его сторону, он был для Гноссоса понимающим ухом и единственной мишенью интроспективных монологов. Только ему бродяга мог открыть секрет.

В льняной блузе мандарина, Блэкнесс стоял сейчас в терпеливом, но многозначительном предвечернем спокойствии и выводил на мольберте глаз в руке темной богини. Из тысяч линий света и тьмы проступали небольшие головы и черепа, лишенные необходимых атрибутов: ртов и носов. Со всех сторон нависали клыкастые мартышки-демоны, восточные собратья горгулий – эти вопящие создания сбредались, держась за рога, со всей небесной шири христианского Запада. Вокруг натянуты холсты: отрицающие статику, текучие, они покрывались краской и аннигилировали с той же частотой и ритмом, что и другие, несшие на себе реальную субстанцию. Уничтожение себя. Засасывающая воронка – так всегда казалось Гноссосу, – из года в год диаметр уменьшался, стягивался в острую точку, где созидание и разрушение сливаются воедино. Там, если подфартит, он и умрет.

– Ты как? – вопрос прозвучал легко.

– С бодуна, старик. Мучаюсь от запора. Что ж ты не отвечал на письма?

– Гноссос уселся на каменную рыбу. Рябая поверхность испещрена красками.

– Это были не столько письма, сколько послания, разве не так? И мы ведь знали, что увидим тебя снова.

– Брось, неужели ты не поверил, что я загнулся? Как и весь Ментор.

Блэкнесс укладывает тонкие графитовые палочки на кусок сухой змеиной кожи.

– Нет, Гноссос, не поверил. Ходили слухи, но такой конец не для тебя. Может быть, со временем. Своей рукой?

Присосавшись к двустволке двенадцатого калибра. Жаканом или дробью?

– Когда я заблудился, старик, было минус тридцать, представляешь?

– Нет. От огня – возможно, но только не от льда. Мне не нужны для этого аргументы. – Блэкнесс улыбнулся, как его научили в Индии, и поставил кастрюльку с водой на лиловую плитку. Лиловую, конечно же. Ни один предмет не определен настолько, чтобы избежать раскраски. В один прекрасный день плитка задрожит, отряхнется от статического равновесия, доковыляет до дверей и вывалится из студии прямо в Меандр, шипя и отплевываясь.

– У меня есть палочки корицы, хочешь? – Продираясь сквозь мешанину в рюкзаке, он наткнулся на пакет с семенами дури. – О, да, у тебя нет оранжереи, Калвин? Нужно кое-что посадить.

– У Дэвида Грюна, кажется, есть. Кактусы?

– Просто мексиканская трава. Как, кстати, поживает старина Дэвид?

– Сочиняет музыку – такой жути ты еще не слышал. Но крепкий, и морда красная.

– Этот кошак всегда был лириком. – Памела так назвала меня. Не совсем точно.

– Стало более атонально. – Заливая чаем палочки корицы. – Еще послушаешь. На прошлой неделе ему стукнуло сорок, знаешь; а пока ты искал Матербола, родил шестую дочку.

– Шестую?

– Назвали Зарянкой. Птичье имя, как и пять первых.

А я спиритуальный девственник. Сколько нерожденных детей выпущено в резиновые шарики. А то назвал бы в честь насекомых: как поживаете, познакомьтесь – мои близняшки, Саранча и Сороконожка.

Господи, глаз в руке. Мигни ему. Нет, не надо, а то он мигнет в ответ.

Они выезжали из города вдоль замершего ручья Гарпий. Из-под металлического льда – слабое журчание. Черный «сааб» художника, гипнотический вой двухтактного двигателя; сгорбившись на переднем сиденье и не сводя глаз с мягкой обивки крыши, Паппадопулис вспоминает паломничество в Таос, ищет Связь, которая собрала бы воедино разрозненные обрывки искупительного опыта, соединила бы их в плетеный знак или узор, какой-то знакомый ребус. Возможно, треугольник. Рыбу. Знак бесконечности.

Но сейчас он сидел рядом с Блэкнессом, чьи тонкие перепачканные краской пальцы мягко держали руль. Глаза произвольно фокусировалось на белых струйчатых дефисах, которые, танцуя на оттаявшем полотне дороги, улетали назад под машину; обоим приятно было ощущать движение поверхности, хотя удовольствие поступало через разных посредников, от разных текстур одной и той же плоскости.

– Ты начал мне что-то рассказывать. В студии.

Гноссос собирает разрозненные мысли – внимание уже уплыло к шуму колес.

– Нью-Мексико, старик, я наконец-то его нашел – в том самом месте, о котором трындит в этой стране каждый торчок. Только никакого солнечного бога, ничего подобного, одни тако и коктейли. Самое то, чтобы свалиться.

– Мы так и думали.

– Мы?

– Мы с Бет.

Ленивый вздох, звук въевшейся в кости усталости, копившейся, хранимой до этой самой минуты.

– Если б меня занесло в средние века, старик, можешь быть уверен – я ушел бы искать Грааль, или от чего тогда все тащились. Да и ты тоже, так что не петушись. У каждого есть свое маленькое паломничество, твое оказалась внутренним, а я для медитаций не гожусь, да? Хотя бы потому, что нет времени: это маленькое десятилетие, с которым мы играем, – слишком нервное.

– Точно.

– Ничего точного. Между прочим, ты первым рассказал мне про этого кошака – не считая Аквавитуса.

– Моя ошибка, должен извиниться. Я думал, он грибной колдун из Мексики, а оказалось – филиал наркосиндиката. Ты же искал мистического просветления, насколько я помню, а не просто возможности заторчать.

– Ну, выбирать там не приходится. Может, в следующий раз перейду границу и ни на чем не зависну. Я тебе скажу, старик, в этой стране невозможно шагу ступить, чтобы куда-нибудь не вляпаться. Мышиные хвосты в лимонаде, в шоколаде – гусеницы, повсюду мерещатся личинки, прогрызают все подряд. – Он перевел взгляд на каплю – просочившись сквозь плотно закрытое стекло, та уже приготовилась сорваться с вибрирующей рамы. – Даже в пустыне. Я по наивности ожидал найти там какие-нибудь дюны – хоть что-то кроме «Арапахо Мотор-Инн» на девяносто два номера, и все с «Прохладой Белого Медведя». А огни! Розовые, желто-зеленые, рубиновые, пурпурные, голубые – нужно запрягать мула, чтобы сбежать от этого сияния, старик, поверь мне. Даже в песках валяются гондоны. Сплошная сушь и горячий ветер, понимаешь, в сушь там втягиваешься по-настоящему. – Сорвавшиеся капли слились на лобовом стекле в ручеек и поползли наверх дрожащим шариком. – Старик Плутон вцепился в пейзаж своими грязными когтями, как полагается. Прешься подальше от повседневного космоса, а получаешь в морду взбитые сливки и пирожные от «Бетти Крокер». Тебя может прибить молнией, но это не так смешно. И если кто-то просто отправит твоей мамаше горстку праха и волос, кому нужны такие шутки? – Он скрестил пальцы, защищаясь от наговора.

– Честно тебе скажу, я был готов выкинуть белую тряпку, настолько Проникся Таосом. Кто мог подумать, что я найду его именно там: маленький городишко, полный тряпок, мексиканских шалей, серебряных талисманов, нефритовых колец и прочего мусора. Но тем не менее – из теней выплыл индеец, завернутый во фланелевое одеяло – целиком, до самого лица, ничего не видно, кроме глаз. А на одеяле прошито, Калвин, одно слово. Одно слово, правильно?

– Матербол.

– Что же еще? Так он приманивает людей. Рассылает своих мальчишек в таких вот одеялах, и человек идет следом. Если окажется легавый, они разберутся быстро, с виду – настоящие отморозки из «Четырех перьев», придушат струнами от пианино; но они умеют вычислять чистых торчков. Он привел меня в бар с водостоком над самой дверью, типа саманный дом в переулке. Трубу я запомнил, потому что там не бывает дождя. И в баре меня ждет не кто-нибудь, а Луи Матербол собственной персоной. – На запотевшем стекле Гноссос рисует букву М. – Стоит за стойкой и вытирает стаканы. Сидни Гринстрит. Жирный, лысый, в лиловых подтяжках, без рубашки, по всему пузу потеки пота – громадная бочка, кроме шуток – и жует сен-сен. Рядом – изможденная цаца из пуэбло, наверное, жена, в бордовом платье, и тянет что-то из галлонной банки через хирургическую трубку. Ты бы посмотрел, старик, на это буйство. Знаешь, что он сказал? Я и минуты не простоял в дверях, а он говорит: «Ты наверняка знаком с работами Эдварда Арлингтона Робинсона». Вот тебе и Грибной Человек, дядя, я-то думал, что нашел его. Лорд Бакли в роли Гогена готов мне мозги вправить раз и навсегда, так? Целыми днями только и знает, что мешать это пойло, которое у него называется «Летний снег». Белый кубинский «бакарди», толченый кокос, колотый лед, молоко, апельсиновый шербет, и все это взбивается в миксере «Уоринг». Потом он разливает его в охлажденные чашки, а ободки протирает мякотью кактуса. Прямо в пену крошит мескаловые почки и шоколадные опилки. – Гноссос стер со стекла М. – И я выдержал, понимаешь, о чем я: две, а то и три недели подряд валяться на полу, въезжать в его декламации и базарить с электролампочками. Старик, он все разложил по строчкам, всю эту микки-маусовскую хренотень – четко, словно «Марш времени»; его старуха за это время поехала настолько, что куда бы ни двинулась, по пути зависала на свечках и забывала, за чем шла. И никакой жратвы. Только «Летний снег» и болтовня Матербола днем и ночью, если ему только не нужно было взбивать пойло. Каждые четыре часа – новые смены индейцев в одеялах приходят и садятся квасить. Чистая эйфория, старик. Кое-кто посреди сеанса начинал хихикать, а к концу весь бар просто сам был не свой, такая на всех накатывала слабость. Эдвард Арлингтон Робинсон, старик, – нужно слышать самому, иначе не поверишь. И каждый год он выбирает нового. В прошлом это был Джон Гринлиф Уиттиер, а может, Джеймс Уиткомб Рили. План, как он его разложил, – циклическое переложение, в начале «Жена из Бата», а финал – «Пуховая Опушка». До самого конца я не понял только одного: чем он берет индейцев. От чердака до подвала, старик: сбережения всей жизни, государственные облигации, серебряные рудники, нефритовые залежи – все, лишь бы присосаться к хирургической трубке.

– Но он так и не показал тебе солнечного бога.

– Его накрыли. Как-то вечером я вернулся с припасами, и не нашел ничего. Окна заколочены, никаких следов. Только несколько засохших огрызков кактусов, да скорлупа опродотворенных яиц. Ходили слухи, что свою старуху он угробил, в подвале типа камеры пыток, клещи и кислота, рыболовные крюки. А, да, водосточная труба – из нее хлестали потоки воды. Жуть.

Блэкнесс чуть отпустил педаль акселератора, придав наступившей паузе должное значение, и несколько секунд они опять слушали шум колес.

– Это как-то связано с пачуко? Из твоих посланий было трудно понять.

– Никакой связи с Матерболом, просто я завис в том бойскаутском лагере еще ненадолго после его ареста. Думал, последнее место, где будут искать засвеченных. И кстати, единственный кусок пустыни без клинексов и пивных банок. Было, конечно, подозрение, что скауты чем-то повязаны: медальки за своевременный донос и все такое, но в целом оказалось – нормальная крыша. Пока не принесло пачуко. – На этот раз он нарисовал на стекле букву П. – Пригнали на двух «пакардах» – они залипают по большим белым машинам, – двенадцать, может, тринадцать чуков. Гибридные физиономии, поросячьи глазки, мешанина кровей, не выше пяти с половиной футов, взбитые начесы, у каждого возле большого пальца татуированый ребус: три маленьких точки. Зло в чистом виде, понимаешь.

Гноссос замолчал и поерзал на сиденье: теперь он смотрел в никуда, органы чувств воспринимали только басовитый вой мотора, подкладку его истории.

– Кто может знать, что у них на уме, Калвин? Они появились в лагере бухие, но бухие по-плохому: этиловый спирт с сотерном «Галло» и текилой, говно типа того, – пригнали так, точно неделю не видели спальных мешков, понимаешь? Сидят и точат стилетами ногти. Да, и еще трясутся под музыку, как бы в такт. Радио в «пакардах» орет – на одной и той же станции, там Бадди Холли. «Пегги Сью», кажется. Обступили одного бойскаута – белобрысого такого, на нем еще была навешана куча всякой дряни: почетные значки, нашивки звеньевого. Они на него даже не смотрели, просто стояли, пока не доиграла песня. А трое – нет, двое приперлись к моей палатке и говорят что-то вроде: «не рыпайся, мать твою, ухо отрежем».