Текст книги "Экспресс Токио-Монтана"

Автор книги: Ричард Бротиган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Футбол

Честь, которую ему оказали, послав на всеамериканский чемпионат по футболу, осталась с ним на всю жизнь. В двадцать два года он погиб в автокатастрофе. Хоронили его под дождем. В середине службы священник похоронной службы забыл, о чем говорит. Все стояли у могилы и ждали, когда он вспомнит.

Вспомнил.

– Этот молодой человек, – сказал священник, – играл в футбол.

Таксопарк ледникового периода

Горы в Монтане бесконечно меняются: от минуты к минуте, ничего не бывает прежним. Так работают солнце, ветер и снег. Так играют облака и тени.

Я опять смотрю на горы.

Время нового заката. На этот раз – приглушенного. Выходя из дому и направляясь сюда, в комнату, что уселась под крышей красного амбара, а в ней к большому окну с видом на горы, я ждал совсем иного заката.

Я предполагал увидеть чистый резкий закат, аналитичный в своем понимании этого первого в долине снежного осеннего дня.

…10 октября 1977 года.

Вчера, когда мы ложились спать, падал снег, но теперь закат меняется снова, от минуты к минуте, примеряя другой характер. Приглушенность уступает место туманной резкости, что будто нож, который умеет резать что-то одно, а другого не умеет. Режет персик, но не режет яблоко.

В городке жила потрясающая бабуля – она командовала таксопарком, в котором вряд ли наберется две машины. Можно сказать, таксопарк состоял из одного такси с хвостиком, и это будет недалеко от истины.

Короче, год назад она везла меня из города – в тот день высокие белые облака заключили сделку с резким июньским солнцем, дела у них пошли хорошо, и потому свет в горах мелькал быстро и напряженно.

Мы, конечно, говорили о ледниковых периодах.

Бабуля обожала разговоры о ледниковых периодах. Это была ее излюбленная тема. А покончив с ледниковыми периодами, она переключилась на бегущий по горам световой узор.

– …ледниковые периоды! – воскликнула она, театрально подводя черту под ледниковыми периодами. Потом заговорила мягче. – Эти горы, – добавила она. – Я живу здесь больше полувека, миллион раз смотрела на горы и ни разу не видела одинаковых. Всегда разные, всегда меняются.

Когда бабуля заговорила о горах, они были одни, а когда замолчала – совсем другие.

Кажется, именно это я хочу сказать о закате.

– Разный, меняется.

Карповый храм

Пятничными вечерами в Сибуе закрываются бары и народ, смеясь и лопоча по-японски, выдавливается на улицы, словно пьяная и счастливая зубная паста.

Поток машин очень плотный, все такси заняты. Хорошо известно, что пятничными и субботними вечерами поймать в Сибуе такси очень трудно. Иногда и вовсе невозможно, если только судьба или прямое вмешательство богов не сберегут для вас машину.

Я в Сибуе, посреди этой гигантской японской гулянки. Домой можно не спешить, ведь я живу один. В номере меня ждет пустая кровать, похожая на мост через одинокий и односпальный сон.

Вот и стою, мирный, как банан, и весьма в этой всеяпонской толпе на него похожий. В потоке, что ползет еле-еле, все такси заняты. Вдалеке виднеются свободные машины, но их всякий раз перехватывают, едва они подъезжают поближе.

Мне все равно.

Мне торопиться некуда – в отличие от множества юных любовников, что рвутся навстречу счастливому и пьяному траху.

Пусть такси достаются им.

Пусть получат мое благословение.

Я тоже был когда-то молод.

Но тут я замечаю, как приближается машина; все любовники смотрят в сторону, и я машинально поднимаю руку, подзывая такси к себе. Не то чтобы мне нужна машина. Просто бессознательно. Очень мне надо уводить такси у них из-под носа.

Когда человек размышляет таким образом, машина, конечно, останавливается, и я залезаю внутрь. Доброта хороша в меру. Такси явно принадлежит водителю: интерьер говорит много о его характере и профессиональной гордости за то, что он водит не чью-то машину, а свою собственную.

Я объясняю по-японски, куда ехать, и мы трогаемся. Я не успел прийти в себя оттого, что такси вообще остановилось, и потому только через минуту до меня доходит, какая машина мне досталась. Оказавшись внутри, я соображаю, что она совсем не похожа на другие, которые тоже не скрывают хозяйских вкусов.

Чуть позже меня, как говорится, осеняет – прямо в Сибуе, в плотном после закрытия баров потоке машин. Я не в такси. Я в карповом храме. Машину заполняют карпы – на рисунках, фотографиях и даже на картинах маслом. Два карпа устроились у заднего сиденья на картинах с золочеными рамами. По одному у каждой дверцы.

Карпы плавают по всему такси.

– Карп, – говорю я по-английски, надеясь, что это слово для водителя имеет смысл. Не знаю я, как будет карп по-японски.

– Хай, – отвечает таксист – это «да» по-японски. Подозреваю, он знает, как называется карп на всех земных языках, даже на эскимосском, хотя там нет никаких карпов, а только айсберги. Этот человек действительно любит карпов.

Я с интересом его рассматриваю.

Радостный живчик.

В Японии, вспоминаю я, есть поверье, будто карп приносит удачу, и вот я плыву в передвижном карповом храме, то выныривая, то погружаясь обратно в японский любовный поток. Все сходится. Юные любовники вокруг нас рвутся в своих машинах к наслаждению и страсти. Мы плывем среди них, как сама удача.

Мясо

Человек смотрит на мясо. Он смотрит на мясо так пристально, что все вокруг стало тенью миража.

У него на пальце обручальное кольцо.

На вид ему чуть за шестьдесят.

Он хорошо одет.

Совершенно невозможно догадаться, почему он так пристально смотрит на мясо. Мимо по тротуару идут люди. Он их не замечает. Иногда им приходится его обходить.

Его интересует только мясо.

Он неподвижен. Руки прижаты к бокам. Лицо ничего не выражает.

Сквозь открытую дверь рыночного холодильника он пристально смотрит на свешивающиеся с крюков половинки говяжьих туш. Они выстроились в ряд, словно холодное красное домино.

Я прохожу мимо и оглядываюсь, потом мне хочется узнать, почему он тут стоит, я разворачиваюсь и шагаю назад, опять мимо него, стараясь разглядеть, что же он там увидел.

Должно же там что-то быть, но я ошибаюсь – уже в который раз в этой жизни.

Ничего, только мясо.

Зонтики

Никогда не понимал зонтиков, ведь я никогда не боялся промокнуть. Зонтики – вечная моя загадка, и я не знаю, почему они возникают всякий раз перед самым дождем. Все остальное время их нет на картине, как будто их не существует вовсе. Наверное, зонтики живут сами по себе в маленьких квартирках на окраине Токио.

Неужели зонтики знают, когда пойдет дождь? Ведь люди этого не знают точно. Человек из бюро погоды говорит, что завтра пойдет дождь, но он не идет, и вы не найдете в округе ни одного из этих проклятых зонтиков. Потом человек из бюро погоды говорит, что день будет ясным, и вдруг, куда ни посмотри, – зонтики, а через пять секунд уже льет как из ведра.

Кто они, эти зонтики?

Смерть в Канаде

Здесь, в Токио, о сегодняшнем дне почти нечего сказать. Я кажусь себе тупым, как ржавый нож на кухне монастыря, заросшего бурьяном и брошенного двести лет назад, когда обитателям наскучило читать молитвы и они, перебравшись в другое место, начали там новую жизнь, которая и свела их потом в могилу, впрочем, все там будем.

В Канаде пять секунд назад кто-то умер во сне. Совсем легкая смерть. Человек просто не встанет утром. В Японии его смерть не откликнется никак, ведь никто о ней не узнает – ни один японец из 114 миллионов.

Послезавтра канадского покойника похоронят. По всем стандартам, погребение пройдет скромно. Священнику будет трудно не отвлекаться от церемонии. Он вместо похорон, пожалуй, предпочел бы заняться чем-нибудь поинтереснее.

Он чуть ли не злится на мертвеца, что разлегся в дешевом гробу в нескольких футах от его ног. В какой-то миг священнику хочется схватить его и потрясти, как напроказившего ребенка, но голос забубнит дальше:

– Все мы лишь частица бренной плоти на опасном пути от рождения к… – он переводит взгляд на мертвеца, стараясь удержать свои руки от… – …смерти.

Через пару часов, когда покойника благополучно засыплют землей, священник вернется домой и, заперев двери кабинета, выпьет полный стакан хереса.

Все это никак не отзовется в Японии. Никто даже не узнает.

В Киото сегодня вечером кто-то умрет во сне. Прямо в постели – повернется на другой бок и умрет. Тело постепенно остынет, и Канада не объявит национальный траур.

Осенний сбор форели

Время идти на рыбалку…

Опять октябрь, жди меня, Монтана, я опять уезжал, а теперь вернулся, жди меня, Япония, и т. д., жди меня, Скалистый хребет. Записывая все это, я думаю о слове «жди». Я думаю, оно родственник слову «дожди». У них так много общего. Начинаются дожди, и что еще остается, только жди и жди, когда же они кончатся, минуты, часы или дни.

Для осенней рыбалки мне нужны новая лицензия, приманки и крючки, и я отправляюсь в рыболовный магазин обновлять в себе рыболова.

Я люблю рыболовные магазины.

Они – храмы детской романтики, я провел в них тысячи часов, преклоняясь перед могуществом удочек и спиннингов, что, будто религия, ведут нас к рекам, озерам и рыбалке в страну Фантазию, где я поймаю все капли воды на этой планете.

Весь следующий день я готовлюсь к рыбалке. Я выбираю сем с половиной футовую удочку и решаю попытать счастья в горном ручье.

Я достаю высокие сапоги и рыболовную куртку.

Я решаю, какие возьму с собой приманки. Моя японская жена украдкой, но внимательно наблюдает за приготовлениями, которыми я занят с таким неприкрытым энтузиазмом.

Я уже у порога, пора идти на рыбалку, и тут она говорит:

– Не забудь «клинексы».

– Что? – спрашиваю. Я ловлю рыбу уже треть века, и «клинексы» никогда не имели отношения к моей рыбалке.

– Возьми с собой «клинексы».

– Что?

Я занимаю четкую оборонительную позицию и пытаюсь разобраться с этим совсем новым аспектом рыбалки, который никогда раньше не приходил мне в голову.

– Вдруг ты чихнешь.

Я задумываюсь.

И вправду.

Школа Гармоники

В какой-то случайный миг, словно быстрая птица, нежданное и зачарованное наваждение вдруг влетело ко мне в мысли, посидело чуть-чуть на ветках разума, поглядело на меня с довольным видом и улетело, чтобы позже вернуться столь же ненадолго. Оно всегда возвращается.

Другими словами – Школа Гармоники!

Сон наяву: школа, где все играют на гармониках – ученики, учителя, директор, вахтер и столовский повар.

У каждого своя гармоника, все играют с той минуты, когда школа открывается, и до закрытия. Школа Гармоники – отличная школа, в ней учат единственному предмету – игре на гармонике, а после уроков ученики несут гармоники домой, чтобы делать домашние задания.

В Школе Гармоники нет ни футбольной, ни баскетбольной, ни бейсбольной команд. Зато есть гармонические команды, которые с радостью ввязываются в любые состязания и никогда не проигрывают.

В первый школьный день, каждый сентябрь, новички получают гармоники, а в последний – выпускники уносят гармоники с собой: гармоники – это их аттестаты.

Вокруг Школы Гармоники растут прекрасные зеленые деревья, с сентября по июнь в листьях носится гармонический ветерок, а сама школа слышна за многие мили.

Эту совершенно особую концепцию образования можно назвать Школой Гармоники, и никак иначе.

Зимний отпуск

Еду в город: могилы обернулись припорошенным ветром и теперь мягко закручиваются на другой стороне дороги, но бояться нечего. Обычный в Монтане зимний день проходит мимо кладбища, на котором нет сейчас других знаков препинания, кроме торчащих из снега пластмассовых цветов.

Кладбище современное, без крестов и надгробий. Спроектировано грамотно, как холодильник, со вкопанными в землю железными колышками: о том, что это кладбище, напоминают лишь пластмассовые цветы и запорошенный ветер, что дует с могил и ластится к дороге. Спустившись с гор, ветер помогает могилам оторваться от якорей серьезности.

Еду мимо: и чудится мне, что могилы почти шалят, они рады оторваться от швартовов, портов приписки, морских графиков и груза молчания.

В этот зимний день могилы свободны – и счастливы.

Назначение

Телефону незачем звонить в воскресенье среди ночи, да еще так долго.

Кофейня совсем закрыта.

Здесь продают кофе не чашками, а фунтами, так что некому сидеть, попивая, и ждать телефонного звонка.

Здесь жарят кофейные зерна и продают их либо прямо так, либо молотыми, как пожелаете, смотря зачем вам нужна чашка кофе, чего вы ждете от кофейных зерен. Может, вы предпочитаете Шекспира. А кого-то интересуют Лорел и Харди.

Но телефон все звонит.

Кофейня пуста, не считая кофежарочного аппарата, чье истинное назначение, судя по виду, – нечто средневековое, далекое от жарки кофейных зерен, какая-нибудь пакость из девятого века.

Рядом ждут прожарки безмолвные мешки кофейных зерен. Они прибыли из Южной Америки, Африки, из каких-то таких краев, далеких, загадочных – однако не таких загадочных, как телефонные звонки. Кофейня закрылась в шесть вечера.

В субботу.

Сейчас два ночи.

Воскресенье.

Телефон все звонит.

Кто там, на другом конце провода? О чем думает этот человек, слушая, как звонит телефон в пустой кофейне, где никто не снимет трубку до восьми утра понедельника? Пока звонит телефон, он сидит или стоит? Это мужчина или женщина?

Одно, по крайней мере, мы знаем точно: человек нашел себе занятие.

Безвозвратная печаль ее «спасибо»

Она не пропадет. Я не позволю ей пропасть. Я не хочу потерять ее навсегда, ведь, честно говоря, я – один из немногих людей на этой планете, которым, черт подери, есть до нее дело, кроме разве что друзей и родственников, если они у нее есть.

В стране, населенной 218 миллионами американцев, я – единственный американец, который о ней думает. Больше о ней не думает никто – ни в Советском Союзе, ни в Китае, ни в Норвегии, ни во Франции

…ни на целом Африканском континенте.

На станции Харадзюку я ждал поезда, который по ветке Яманотэ довезет меня домой в Синдзюку. Платформа повернута к роскошному зеленому холму: густая высокая трава, много деревьев и кустов – такое видеть в Токио всегда приятно.

Я не помню, ждала ли она вместе со мной поезда, хотя наверняка да, ждала, может даже стояла рядом – потому я и пишу сейчас эту историю.

Подошел поезд на Синдзюку.

Тоже зеленый, но не роскошный и почти тропический, как холм рядом со станцией. Этот поезд как-то металлически износился. Выцвел, точно мечты старика о той давней весне, когда он, кажется, был даже молод и впереди открывалось все, что теперь сзади.

Мы вошли в поезд.

Все места заняты, нам пришлось стоять, и тут я обратил на нее внимание: высокая для японки, примерно пять футов семь дюймов. На ней было простое белое платье, и во всем чувствовалась очень спокойная, почти безмятежная печаль.

Сперва ее рост и печаль захватили внимание, потом за те шесть или семь минут, пока состав ехал до Синдзюку, она завладела всеми моим сознанием и по сей день остается в этом важном месте, чему свидетельство эти строчки.

На следующей остановке сидевший передо мной мужчина встал, и место освободилось. Я чувствовал: она ждет, когда сяду я, но я стоял. Стоял и ждал, когда сядет она. Рядом никого не было, так что я очевидно уступал ей место.

Я слал ей мысли: «Пожалуйста, садитесь. Я хочу, чтобы вы сели». Но она все так же стояла рядом и глядела на свободное место.

Я уже собрался показать на сиденье и сказать по-японски «дозо», что значит «пожалуйста», но тут мужчина на соседнем месте подвинулся, занимая свободное и освобождая свое, и она опустилась туда, где он сидел раньше, но перед тем обернулась ко мне и сказала по-английски «спасибо». Прошло не больше двадцати секунд с того мгновения, когда передо мной освободилось место и женщина уже опустилась на соседнее.

Из-за маленького, но сложного балетного па моя голова зазвенела, будто колокол, затонувший в Тихом океане из-за подводного землетрясения, что проломило океанское дно и погнало приливную волну к ближайшему берегу, возможно за тысячу миль – в Индию.

Колокол звенел безвозвратной печалью ее «спасибо». Никогда раньше это слово не звучало для меня так грустно. Прошло время, и землетрясение, всколыхнувшееся от этого слова, утихло, но меня до сих пор колотит сотней афтершоков.

«Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, – снова и снова колотилось у меня в голове, – спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо».

Я разглядывал ее весь короткий путь до станции Синдзюку. Она достала книгу и начала читать. Не могу сказать, что это за книга. Философия или дешевый роман – не знаю. Я представления не имею, насколько та женщина умна, но теперь, когда она читала книгу, я мог смотреть на нее открыто, а она – не чувствовать неловкости.

Она ни разу не подняла взгляда от книги.

На ней было простое белое платье, думаю, недорогое. Думаю, оно совсем дешевое. Подчеркнуто простой фасон, а материал совсем скромный – и качеством, и плотностью. Платье было простым не потому, что так модно. Оно было по-настоящему простым.

На ней были совсем дешевые белые клеенчатые туфли, как будто со склада уцененной обуви.

На ней были розовые выцветшие носки. Мне стало грустно. Сколько раз я глядел на пару носков и никогда не грустил, но в эту секунду мне стало очень грустно, хотя моя печаль составляла разве что одну миллионную печали ее «спасибо». По сравнению с ее «спасибо» носки были самым счастливым днем в моей жизни.

И всего одно украшение – красное пластмассовое колечко. Вроде тех, что находят в коробке с кукурузными хлопьями.

Наверное, была и сумочка – из чего-то же она вытащила книгу, ведь она не держала ее в руках, когда садилась, и карманов на платье не было, – но я не помню никакой сумочки. Может, просто не уместилась в голове.

У каждой живой системы свои пределы.

Ее сумочка вышла за пределы моей жизни.

Если говорить о годах и внешности, то, как я уже писал, в ней было пять футов семь дюймов, много для японки, и она была молода и печальна. Возраст – от 18 до 32 лет. У японок его трудно определить.

Она была молода, печальна, и я никогда не узнаю, куда она уехала, сидя в этом поезде и читая книгу, когда я вышел на станции Синдзюку – вместе с ее «спасибо», что вечным призраком будет звенеть у меня в голове.

Без разрешения не охотиться

21 октября 1978 года. Вчера я не делал ничего. Похоже на пьесу для заросшего бурьяном пустыря, где через сто лет после моей смерти построят театр и ее разыграют актеры, чьи прадеды еще не родились на свет. Если бы я вел дневник, вчерашняя запись выглядела бы примерно так.

Дорогой мой дневник, завтра первый день охотничьего сезона, и сегодня я повесил табличку «не охотиться», поскольку не хочу, чтобы эти люди приезжали на фургонах с луизианскими номерами и стреляли в моем дворе лося.

Еще я ходил на вечеринку. Настроение было мерзким, встал я не с той ноги и потому раз сорок повторил пять одних и тех же занудных фраз сорока разным, ни о чем не подозревавшим и ни в чем не повинным людям. За три часа я обошел их всех, к тому же делая между фразами длинные перерывы.

Одна фраза была бессвязным комментарием к посланию президента Сенату. Заменив неустойчивую монтанскую климатическую модель традиционной калифорнийской, я сотворил из того, что вышло, метафору инфляции.

Мои слова не имели абсолютно никакого смысла, и когда я их договаривал, меня не просили развить мысль. Мне сообщали, что хотят вина, и, извинившись, уходили, хотя вина в их бокалах было и так предостаточно.

Еще я всем говорил, что видел у себя во дворе лося – прямо из окна кухни. Подробности не излагал. Просто стоял и смотрел на собеседника, пока тот терпеливо ждал, не добавлю ли я чего-нибудь о своем лосе, но это было все.

Маленькая пожилая леди вспомнила, что ей нужно в туалет. Вечеринка продолжалась, и всякий раз, когда я оказывался поблизости, эта леди отчаянно бросалась в разговор с ближайшим гостем.

Кто-то из тех, кому я рассказал свою лосиную историю, спросил:

– Тот самый лось, о котором вы говорили вчера?

Вид у меня стал слегка ошарашенный, но я ответил:

– Да.

Ошарашенность на моем лице медленно сменилась безнадежным смущением.

Кажется, я теряю разум. Он превращается в черепно-мозговую свалку. Там уже гора ржавых консервных банок размером с Эверест и миллион драндулетов, которым только и ехать что на свалку у меня между ушами.

Я проторчал на вечеринке три часа, хотя мне показалось, не меньше светового года однофразных лосиных историй.

Потом я вернулся домой и стал смотреть по телевизору «Остров фантазий». Началась реклама, и я схватился за последний шанс настроить душу и нервы – позвонил другу в Калифорнию. Мы сдержанно поболтали, пока не кончилась реклама. Ему было не особенно интересно со мной разговаривать. С бо€льшим интересом он занялся бы чем-то другим.

Пока мы, словно из зыбучего песка, выдирались из нашей беседы, я раздумывал, что он будет делать, когда повесит трубку. Может, нальет себе чего покрепче или, позвонив кому поинтереснее, расскажет, каким я стал занудой.

Уже собравшись заканчивать нашу тысячемильную болтовню, я сказал:

– Вот так, пишу и рыбачу. За неделю семь новых рассказиков.

– Кому это надо? – ответил друг. И был прав.

Я собрался было сказать, что видел у себя во дворе лося, но передумал. Сохраню для следующего раза. Нельзя так сразу тратить свой лучший материал. Нужно думать и о будущем.