Текст книги "Аборт. Исторический роман 1966 года"

Автор книги: Ричард Бротиган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Телефонный звонок из «Вулворта»

Правительственный агент, имени которого мы так и не узнали, высадил нас на Главной улице Тихуаны и показал здание Государственного Туристического Бюро – место, в котором нам расскажут, чем можно заняться в Тихуане.

Государственное Туристическое Бюро было маленьким, стеклянным, очень модерновым, и перед ним стояла статуя. Выточенной из серого камня фигуре было явно не по себе. Она возвышалась над самим зданием. Изображала доколумбова бога или какого-то другого парня, который занимался тем, что не доставляло ему никакой радости.

Здание было довольно привлекательным на вид, но обитатели этого домика не могли для нас ничего сделать. От мексиканского народа нам требовалась иная услуга.

Народ лез к нам за долларами, пытая продать то, чего нам не требовалось: ребятня со жвачкой, торговцы приграничным сувенирным хламом, очередные таксисты орали, что отвезут нас обратно к границе, хотя мы только что сюда приехали, а можно и в другие места, где мы здорово повеселимся.

– ТАКСИ!

– КРАСОТКА!

– ТАКСИ!

– БИТЛ!

(Посвист.)

Таксисты Тихуаны оставались нам верны. Я даже не представлял себе, что у меня такие длинные волосы, но и Вайда, разумеется, на таксистов действовала.

Мы подошли к большому современному зданию универмага "Вулворт" на Главной улице Тихуаны, надеясь найти там телефон. Это было здание пастельного оттенка с большой красной вывеской "Вулворт", фасадом из красного кирпича и здоровенными витринами, забитыми пасхальной ерундой: кучи, кучи, кучи зайчиков и желтых цыплят, жизнерадостно выбирающихся из огромных яиц.

"Вулворт" был так чист и стерилен, так аккуратен по сравнению с тем, что творилось в нескольких футах снаружи – или не творилось, если смотреть сквозь витрину над всеми этими зайчиками.

Продавщицами работали очень привлекательные девушки – смуглые, юные, со своими глазами они делали множество приятных вещей. Похоже, место им было в банке, а не в "Вулворте".

У одной из этих девушек я спросил, где телефон, и она показала, куда идти.

– Вон там, – сказала она на пристойном английском.

Я подошел к телефону вместе с Вайдой, которая размазывала эротическое смятение по мужчинам в универмаге, словно баллистическое желе. Хорошенькие мексиканские женщины Вайде и в мишени не годились. Она сбивала их наземь, даже не задумываясь.

Телефон находился рядом с информационной будкой, недалеко от туалета, витрины с кожаными ремнями, витрины с пряжей и секции женских блузок.

Какая же куча мусора лезет в голову, но почему-то я это запомнил и теперь с нетерпением жду, когда забуду снова.

Телефон работал на американские деньги: никель, как в старое доброе время моего детства.

Трубку снял мужчина.

У него был врачебный голос.

– Алло, доктор Гарсия? – спросил я.

– Да.

– Вчера вам звонил человек по имени Фостер – по поводу нашей проблемы. Ну вот, мы уже здесь, – сказал я.

– Хорошо. Где вы?

– Мы в "Вулворте", – сказал я.

– Прошу вас, простите мой английский. Он не хороший. Я позову девочку. Ее английский… лучше. Она скажет, как сюда прийти. Я буду ждать. Все в порядке.

Трубку взяла девушка. Судя по голосу – очень юная. Она сказала:

– Вы в "Вулворте".

– Да, – ответил я.

– Вы не очень далеко, – сказала она.

Это мне показалось ужасно странным.

– Когда выйдете из "Вулворта", сверните направо и пройдите три квартала, а затем сверните налево по Четвертой улице, пройдите четыре квартала и затем снова сверните налево с Четвертой улицы, – сказала она. – Мы в зеленом доме в середине квартала. Не пропустите. Вы все поняли?

– Да, – ответил я. – Когда выйдем из "Вулворта", свернем направо и пройдем три квартала до Четвертой улицы, затем свернем налево по Четвертой улице и пройдем четыре квартала, а после этого свернем снова налево с Четвертой улицы, и там будет зеленый дом в середине квартала – там вы и будете.

Вайда все это слушала.

– Ваша жена не ела, да?

– Да, – сказал я.

– Хорошо, мы будем вас ждать. Если заблудитесь, звоните по телефону опять.

Мы вышли из "Вулворта" и последовали девочкиным инструкциям, проталкиваясь сквозь торговцев сувенирным хламом, таксистов и жвачных пацанов Тихуаны, в туче посвистов, машин машин машин, воплей животного ужаса и ЭЙ, БИТЛ!

Четвертая улица ждала нашего прихода вечно, нам суждено было появиться на ней, Вайде и мне, и вот мы пришли, в то же утро начав свой путь из Сан-Франциско, из наших жизней много лет назад.

Улицы переполняли машины, люди и фантастическое возбуждение. Перед домами не было газонов – только та знаменитая пыль. Дома служили нам проводниками к доктору Гарсии.

Перед зеленым зданием стояла совершенно новая американская машина. На ней были калифорнийские номера. Не требовалось особой сообразительности, чтобы придумать ответ. Я взглянул на заднее сиденье. Там лежал девичий свитер. Он выглядел беспомощным.

Перед клиникой доктора играли детишки. Они были бедны и одеты в несчастную одежду. Когда мы входили в дом, они бросили играть и посмотрели на нас.

Без сомнения, они привыкли к такому зрелищу. Вероятно, они часто видели гринго в этом районе города – тех, кто входил в этот зеленый саманный домик, гринго, что выглядели не очень счастливыми. Мы их не разочаровали.

КНИГА 5:МОИ ТРИ АБОРТА

Мебельные этюды

В дверь здесь тоже нужно было звонить. Звонок не походил на серебряный колокольчик моей библиотеки, теперь такой далекой. В этот звонок нужно было звонить, нажимая на него пальцем. Что я и сделал.

Пришлось ждать, пока кто-нибудь ответит. Детишки не отвлекались на игру и смотрели на нас. Маленькие, грязные и оборванные. У них были странные истощенные тела и лица, по которым трудно определить, сколько мексиканским детям лет.

Ребенок, которому на вид пять, оказывается восьмилетним. Ребенку, которому на вид семь, оказывается десять. Ужас.

Подошли мексиканские мамаши. И тоже стали на нас смотреть. Глаза были совсем невыразительными, но именно так говорили нам: женщины знают, что мы – abortionistas.

Затем дверь в клинику доктора плавно распахнулась, словно собиралась открыться точно в это время, – нас встретил сам доктор Гарсия. Я не знал, как он выглядит, но понял, что это он.

– Прошу вас, – сказал он, жестом приглашая нас внутрь.

– Спасибо, – сказал я. – Я только что звонил вам по телефону. Я друг Фостера.

– Я знаю, – спокойно сказал он. – За мной, прошу вас.

Врач был маленького роста, средних лет и одет, как врач. Клиника у него была просторная, прохладная, много кабинетов, лабиринтом уводивших в глубину, о которой мы ничего не знали.

Доктор привел нас в маленькую приемную. В ней было чисто – современный линолеум и современная врачебная мебель: неудобная кушетка и три стула, на которых никак не устроиться.

Обстановка здесь такая же, как и в кабинетах американских врачей. В углу – высокое растение с большими плоскими и холодными зелеными листьями. Листья ничего не делали.

В приемной уже сидели люди: отец, мать и молоденькая дочь-подросток. Очевидно, она имела отношение к новенькому автомобилю, стоявшему у входа.

– Прошу вас. – Врач показал на два незанятых стула. – Скоро, – мягко улыбнулся он. – Подождите, прошу вас. Скоро.

Он ушел по коридору в другую комнату, которой нам не было видно, оставив нас с этими тремя людьми. Они не разговаривали, и во всем здании стояла странная тишина.

Все нервно посматривали друг на друга – так бывает, когда время и обстоятельства доводят нас до запрещенных операциий в Мексике.

Отец был похож на банкира из маленького городка в долине Сан-Хоакин, а мать – на женщину, увлеченная общественной деятельностью.

Хорошенькая и очевидно неглупая дочь ждала аборта и не знала, что делать со своим лицом, поэтому все время улыбалась в пустоту – быстро и резко, как лезвием ножа.

Отец выглядел сурово – будто собирается отказать кому-то в кредите, а мать – смутно возмущенно, словно кто-то рискованно пошутил на званом чае Общества друзей де Молэй.

Дочь, несмотря на тугое расцветающее женское тело, была слишком молода для аборта. Ей следовало заниматься чем-то другим.

Я перевел взгляд на Вайду. Она тоже выглядела слишком юной для аборта. Что мы все здесь делаем? Ее лицо все больше бледнело.

Увы, невинность любви – просто нарастающее физическое состояние, ее не формируют наши поцелуи.

Мой первый аборт

Прошла то ли вечность то ли десять минут, врач вернулся и поманил нас с Вайдой за собой, хотя другие ждали дольше. Наверное, это как-то было связано с Фостером.

– Прошу вас, – тихо сказал доктор Гарсия.

Мы пошли за ним через вестибюль в маленький кабинет. Там стоял столик и на нем – пишущая машинка. В темном прохладном кабинете с опущенными жалюзи, стояло кожаное кресло, на стенах и на столе – фотографии доктора с семьей.

Еще там висели различные аттестаты – они показывали, какие медицинские степени получил доктор и какие университеты окончил.

Дверь из кабинета вела прямо в операционную. Девочка-подросток наводила там порядок, ей помогал мальчик, тоже подросток.

На подносе с хирургическими инструментами запрыгало голубое пламя. Мальчик стерилизовал их огнем. Нам с Вайдой стало страшно. В операционной стоял стол с металлическими штуками – придерживать ноги, – и к ним прилагались кожаные ремни.

– Без боли, – сказал врач Вайде, а потом мне. – Без боли и чисто, все чисто, без боли. Не волнуйтесь. Без боли и чисто. Ничего не останется. Я доктор, – сказал он.

Я не знал, что ему ответить. Я так волновался, что был почти в шоке. С лица Вайды исчезли краски, а глаза будто ничего больше не видели.

– 250 долларов, – сказал врач. – Прошу вас.

– Фостер говорил, 200. Это все, что у нас есть, – услышал я собственный голос. – 200. Так вы сами сказали Фостеру.

– 200. Это все, что у вас есть? – сказал врач.

Вайда стояла и слушала, как мы торгуемся о цене ее живота. Ее лицо было бледнее летнего облака.

– Да, – сказал я. – Это все, что у нас есть.

Я вытащил из кармана деньги и отдал врачу. Протянул деньги, и он взял их из моей руки. Положил к себе в карман, не пересчитывая, и снова стал врачом – на все время, что мы там пробыли.

Он не был врачом всего одно мгновение. Как-то странно. Не знаю, чего я ожидал. Но хорошо, что он был врачом все остальное время.

Фостер, конечно, оказался прав.

Став врачом, он повернулся к Вайде, улыбнулся и сказав:

– Вам не будет больно и все будет чисто. Ничего не остается и без боли, милая. Поверьте мне. Я доктор.

Вайда улыбнулась половинчато.

– Сколько уже? – спросил врач у меня, начав показывать на ее живот, но не закончив, поэтому рука его стала жестом, который ничего не добился.

– Недель пять или шесть, – сказал я.

Вайда теперь улыбалась на четвертинку.

Врач помолчал и посмотрел на календарь у себя в голове, затем ласково кивнул ему. Вероятно, календарь ему был хорошо знаком. Они были старыми друзьями.

– Не завтракала? – спросил он, снова начав показывать на живот Вайды, но опять ему это не удалось.

– Не завтракала, – ответил я.

– Хорошая девочка, – сказал врач.

Вайда теперь улыбалась на одну тридцать седьмую.

Мальчик закончил стерилизовать хирургические инструменты и вынес небольшое ведерко в другую большую комнату, соседнюю с операционной.

В другой комнате, кажется, стояли кровати. Я наклонил голову и смог разглядеть в ней кровать – на кровати спала девушка, а рядом на стуле сидел мужчина. Похоже, в комнате было очень тихо.

В тот момент, когда мальчик вышел из операционной, я услышал, как в туалете спустили воду, потом вода полилась из крана, потом вода полилась в туалет, потом снова спустили воду, и мальчик вернулся с ведерком.

Ведерко было пустым.

На запястье у мальчика были большие золотые часы.

– Все в порядке, – сказал врач.

Девочка-подросток, смуглая и хорошенькая, и тоже с симпатичными часиками, вошла в кабинет и улыбнулась Вайде. Такой улыбкой, которая говорила: Уже пора; пойдемте, пожалуйста, со мной.

– Без боли, без боли, без боли, – повторял врач, точно нервную детскую считалку.

Без боли, подумал я, как странно.

– Вы хотите смотреть? – спросил у меня врач, показав на смотровую кушетку в операционной, где я мог сидеть, если мне хотелось посмотреть на аборт.

Я перевел взгляд на Вайду. Она не хотела, чтобы я смотрел, и я не хотел смотреть тоже.

– Нет, – ответил я. – Я останусь здесь.

– Пойдемте, прошу вас, милая, – сказал врач.

Девочка тронула Вайду за руку, Вайда зашла с ней в операционную, и врач закрыл дверь, но она, на самом деле, не закрылась. Она осталась открытой примерно на дюйм.

– Больно не будет, – сказала девочка. Она делала Вайде укол.

Затем врач сказал мальчику что-то по-испански, тот ответил "О'кей" и что-то сделал.

– Снимите одежду, – сказала девочка. – И наденьте это.

Затем врач сказал что-то по-испански, мальчик ответил по-испански, а девочка сказала:

– Пожалуйста. Теперь поднимите ноги. Вот так. Хорошо. Спасибо.

– Все правильно, милая, – сказал врач. – Совсем не больно, правда? Все будет в полном порядке. Ты хорошая девочка.

Затем он сказал мальчику что-то по-испански, девочка сказала врачу что-то по-испански, а тот сказал что-то по-испански им обоим.

На миг в операционной стало очень тихо. Я чувствовал прохладный сумрак докторского кабинета у себя на теле, словно руку какого-то совершенно иного доктора.

– Милая? – сказал доктор. – Милая?

Ответа не было.

Затем врач сказал что-то по-испански мальчику, и мальчик ответил чем-то металлическим, хирургическим. Врач сделал что-то этой штукой, металлической и хирургической, и вернул ее мальчику, а тот дал ему еще что-то, металлическое и хирургическое.

Некоторое время там все было либо тихо, либо металлически и хирургически.

Потом девочка сказала мальчику что-то по-испански, а он ответил ей по-английски:

– Я знаю, – сказал он.

Врач сказал что-то по-испански.

Девочка ответила ему по-испански.

Прошло несколько мгновений – хирургические звуки в операционной больше не раздавались. Теперь оттуда доносились звуки уборки, а врач, девочка и мальчик, разговаривали по-испански, завершая дела.

Их испанский больше не был хирургическим. Обычный повседневный испанский, как при уборке.

– Сколько времени? – спросила девочка. Ей не хотелось смотреть на свои часики.

– Около часу, – ответил мальчик.

Врач тоже заговорил по-английски.

– Много еще? – спросил он.

– Двое, – ответила девочка.

– Dos? – переспросил врач по-испански.

– Одна едет, – сказала девочка.

Врач сказал что-то по-испански.

Девочка ответила ему по-испански.

– Лучше было б три, – сказал мальчик по-английски.

– Хватит думать о девочках, – шутливо сказал врач.

Затем врач и девочка отрывисто и быстро заговорили по-испански.

За этим последовало шумное молчание, а потом, судя по звуку, врач вынес из операционной что-то тяжелое и бессознательное. Он положил это в соседнюю комнату и вернулся секунду спустя.

Девочка подошла к двери в кабинет, где сидел я, и открыла ее окончательно. Мой темный прохладный кабинет вдруг затопило светом из операционной. Мальчик делал уборку.

– Здравствуйте, – улыбнулась девочка. – Пойдемте, пожалуйста, со мной.

Она небрежно поманила меня через операционную, точно та была розовым садом. Врач стерилизовал хирургические инструменты голубым пламенем.

Он поднял голову от горящих инструментов и сказал:

– Все прошло отлично. Я обещал без боли, все чисто. Как обычно. – Он улыбался. – Идеально.

Девочка ввела меня в другую комнату, где на кровати без сознания лежала Вайда. Она была тепло укрыта. А выглядела так, словно видела сны другого столетия.

– Отличная операция, – сказала девочка. – Никаких осложнений, прошла гладко, как только можно. Она скоро проснется. Красивая, правда?

– Да.

Девочка принесла стул и поставила его рядом с Вайдой. Я сел и стал смотреть на Вайду. Она была так одинока в этой постели. Я протянул руку и коснулся ее щеки. Наощупь как будто только что появилась без сознания из операционной.

Небольшой газовый обогреватель в этой комнате потихоньку горел себе и горел. В комнате стояли две кровати, и та, на которой недавно лежала девушка, сейчас была пуста, рядом с ней стоял пустой стул, так и эта кровать вскоре опустеет, и стул, на котором я сейчас сидел – тоже.

Дверь в операционную была открыта, но оттуда, где я сидел, мне не было видно стола.

Мой второй аборт

Дверь в операционную была открыта, но оттуда, где я сидел, мне не было видно стола. Через минуту они привели девушку-подростка из приемной.

– Все будет в порядке, милая, – сказал врач. – Совсем не больно. – Он сделал ей укол сам.

– Снимите, пожалуйста, одежду, – сказала девочка.

На несколько секунд повисло ошеломленное молчание, а затем кровью просочилось в неловкий смущенный шорох – девушка-подросток снимала одежду.

Когда она разделась, девочка-помощница – сама не старше пациентки – сказала:

– Наденьте вот это.

Девушка надела.

Я посмотрел на спящую Вайду. На ней было надето то же самое.

Одежда Вайды была аккуратно сложена на стуле, а туфли стояли рядом на полу. Они выглядели очень грустными, потому что у нее над ними сейчас не было власти. Она лежала перед ними без сознания.

– Теперь поднимите ноги, милая, – сказал врач. – Немного выше, прошу вас. Вот хорошая девочка.

Затем он сказал что-то по-испански девочке-мексиканке, и она ответила ему тоже по-испански.

– Я полгода учила испанский в старших классах, – сказала девушка-подросток с задранными вверх ногами, привязанными к металлическим стременам этой бездетной лошадки.

Врач сказал что-то по-испански девочке-мексиканке, и она ответила ему тоже по-испански.

– О, – несколько рассеянно произнес он, ни к кому не обращаясь. Наверное, в тот день он сделал много абортов. Потом сказал девушке-подростку:

– Это хорошо. Поучите еще.

Мальчик сказал что-то очень быстро по-испански.

Девочка-мексиканка сказала что-то очень быстро по-испански.

Врач сказал что-то очень быстро по-испански, а потом обратился к девушке-подростку:

– Как вы чувствуете, милая?

– Никак, – улыбнувшись, ответила она. – Я ничего не чувствую. Я должна сейчас что-то чувствовать?

Врач сказал мальчику что-то очень быстро по-испански. Мальчик не ответил.

– Я хочу, чтоб вы расслабилась, – сказал врач девушке-подростку. – Прошу вас, не волнуйтесь.

Все они очень быстро заговорили по-испански. Казалось, у них что-то не ладится, а затем врач сказал что-то очень быстро по-испански девочке-мексиканке. Закончил он фразой:

– Como se dice treinta?

– Тридцать, – ответила девочка-мексиканка.

– Милая, – сказал врач. Он наклонился на девушкой-подростком. – Я хочу, чтоб ты нам посчитала до тридцати, прошу вас, милая.

– Ладно, – ответила та, улыбнувшись, но голос ее впервые прозвучал устало.

Начало действовать.

– 1, 2, 3, 4, 5, 6… – Тут наступила пауза. – 7, 8, 9… – Тут наступила еще одна пауза, длиннее первой.

– Считай до тридцати, милая, – сказал врач.

– 10, 11, 12.

Все прекратилось.

– Считай до тридцати, милая, – сказал мальчик. Голос его звучал мягко и нежно, как у самого врача. Их голоса были сторонами одной монеты.

– Что идет после 12? – хихикнула девушка-подросток. – Я знаю! 13. – Она была очень довольна, что после 12 идет 13. – 14, 15, 15, 15.

– Ты уже сказала 15, – сказал врач.

– 15, – сказала девочка-подросток.

– Дальше, милая? – спросил мальчик.

– 15, – очень медленно и торжествующе ответила девушка-подросток.

– Дальше, милая? – спросил врач.

– 15, – ответила девушка. – 15.

– Перестань, милая, – сказал врач.

– Что дальше? – спросил мальчик.

– Что дальше? – спросил врач.

Девушка ничего не отвечала.

Они тоже больше не говорили. В операционной стало очень тихо. Я посмотрел на Вайду. Она тоже была очень тихой.

Неожиданно молчание в операционной нарушила девочка-мексиканка.

– 16, – сказала она.

– Что? – спросил врач.

– Ничего, – ответила девочка-мексиканка, и зазвучал безмолвный язык аборта.

Этюды грифельной доски

Вайда лежала нежно и неподвижно, словно мраморная пыль на постели. Она не выказывала ни малейшего признака сознания, но я не волновался: дыхание ее было ровным.

Поэтому я просто сидел, слушал, как в соседней комнате проходит аборт, и смотрел на Вайду и на то, где я очутился: в этом мексиканском доме, таком далеком от моей библиотеки в Сан-Франциско.

Маленький газовый обогреватель занимался своим делом, поскольку в саманных стенах докторской клиники было прохладно.

Наша комната находилась в центре лабиринта.

По одну сторону комнаты проходил небольшой коридор – он шел мимо открытой двери в туалет и заканчивался на кухне.

Кухня располагалась футах в двадцати от того места, где без сознания лежала Вайда – с вытертым, как грифельная доска, животом. Я видел в кухне холодильник и раковину, а также плиту и на ней – какие-то кастрюльки.

По другую сторону была дверь в огромную комнату, почти маленький спортзал, за которым я видел еще одну комнату.

Сквозь открытую дверь в комнате виднелась темная абстракция еще одной кровати – точно большого, плоского спящего животного.

Я смотрел на Вайду, по-прежнему погруженную в вакуум анестезии, и слушал, как в операционной заканчивается аборт.

Раздался мягкий симфонический лязг хирургических инструментов, а после этого звуки уборки – вытирали еще одну грифельную доску.