Текст книги "Избранное"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 56 страниц)

Она стояла на коленях среди разбросанных книг, нежно касалась пальцами облитых керосином переплетов, ощупывала тиснение заглавий, и глаза ее с гневным укором глядели на Монтэга.

– Не получить вам моих книг! – наконец выговорила она.

– Закон вам известен, – ответил Битти. – Где ваш здравый смысл? В этих книгах все противоречит одно другому. Настоящая Вавилонская башня! И вы сидели в ней взаперти целые годы. Бросьте все это. Выходите на волю. Люди, о которых тут написано, никогда не существовали. Ну, идем!

Женщина отрицательно покачала головой.

– Сейчас весь дом загорится, – сказал Битти.

Пожарные неуклюже пробирались к выходу. Они оглянулись на Монтэга, который все еще стоял возле женщины.

– Нельзя же бросить ее здесь! – возмущенно крикнул Монтэг.

– Она не хочет уходить.

– Надо ее заставить!

Битти поднял руку с зажигалкой.

– Нам пора возвращаться на пожарную станцию. А эти фанатики всегда стараются кончить самоубийством. Дело известное.

Монтэг взял женщину за локоть.

– Пойдемте со мной.

– Нет, – сказала она. – Но вам – спасибо!

– Я буду считать до десяти, – сказал Битти. – Раз, два…

– Пожалуйста, – промолвил Монтэг, обращаясь к женщине.

– Уходите, – ответила она.

– Три. Четыре…

– Ну прошу вас. – Монтэг потянул женщину за собой.

– Я останусь здесь, – тихо ответила она.

– Пять. Шесть… – считал Битти.

– Можете дальше не считать, – сказала женщина и разжала пальцы – на ладони у нее лежала крохотная тоненькая палочка.

Обыкновенная спичка.

Увидев ее, пожарные опрометью бросились вон из дома. Брандмейстер Битти, стараясь сохранить достоинство, медленно пятился к выходу. Его багровое лицо лоснилось и горело блеском тысячи пожаров и ночных тревог.

«Господи, – подумал Монтэг, – а ведь правда! Сигналы тревоги бывают только ночью. И никогда днем. Почему? Неужели только потому, что ночью пожар – красивое, эффектное зрелище?»

На красном лице Битти, замешкавшегося в дверях, мелькнул испуг. Рука женщины сжимала спичку. Воздух был пропитан парами керосина. Спрятанная книга трепетала у Монтэга под мышкой, толкалась в его грудь, как живое сердце.

– Уходите, – сказала женщина.

Монтэг почувствовал, что пятится к двери следом за Битти, потом вниз по ступенькам и дальше, дальше, на лужайку, где, как след гигантского червя, пролегала темная полоска керосина. Женщина шла за ними. На крыльце она остановилась и окинула их долгим спокойным взглядом. Ее молчание осуждало их. Битти щелкнул зажигалкой. Но он опоздал. Монтэг замер от ужаса. Стоящая на крыльце женщина, бросив на них взгляд, полный презрения, чиркнула спичкой о перила.

Из домов на улицу выбегали люди.

Обратно ехали молча, не глядя друг на друга. Монтэг сидел впереди, вместе с Битти и Блэком. Они даже не курили трубки, только молча глядели вперед, на дорогу. Мощная «саламандра» круто сворачивала на перекрестках и мчалась дальше.

– Ридли, – наконец произнес Монтэг.

– Что? – спросил Битти.

– Она сказала – «Ридли». Она что-то странное говорила, когда мы вошли в дом: «Будьте мужественны, Ридли». И еще что-то… Что-то еще…

– «Божьей милостью мы зажжем сегодня в Англии такую свечу, которую, я верю, им не погасить никогда», – промолвил Битти.

Стоунмен и Монтэг изумленно взглянули на брандмейстера.

Битти задумчиво потер подбородок.

– Человек по имени Латимер сказал это человеку, которого звали Николас Ридли, когда их сжигали заживо на костре за ересь в Оксфорде шестнадцатого октября тысяча пятьсот пятьдесят пятого года.

Монтэг и Стоунмен снова перевели взгляд на мостовую, быстро мелькавшую под колесами машины.

– Я начинен цитатами, всякими обрывками, – сказал Битти. – У брандмейстеров это не редкость. Иногда сам себе удивляюсь. Не зевайте, Стоунмен!

Стоунмен нажал на тормоза.

– Черт! – воскликнул Битти. – Проехали наш поворот.

– Кто там?

– Кому же быть, как не мне? – отозвался из темноты Монтэг. Он затворил за собой дверь спальни и устало прислонился к косяку.

После небольшой паузы жена наконец сказала:

– Зажги свет.

– Мне не нужен свет.

– Тогда ложись спать.

Он слышал, как она недовольно заворочалась на постели; жалобно застонали пружины матраца.

– Ты пьян? – спросила она.

Так вот, значит, как это вышло! Во всем виновата его рука. Он почувствовал, что его руки – сначала одна, потом другая – стащили с плеч куртку, бросили ее на пол. Снятые брюки повисли в его руках, и он равнодушно уронил их в темноту, как в пропасть.

Кисти его рук поражены заразой; скоро она поднимется выше, к локтям, захватит плечи, перекинется как искра с одной лопатки на другую. Его руки охвачены ненасытной жадностью. И теперь эта жадность передалась уже и его глазам: ему вдруг захотелось глядеть и глядеть, не переставая, глядеть на что-нибудь, безразлично, на что, глядеть на все…

– Что ты там делаешь? – спросила жена.

Он стоял, пошатываясь в темноте, зажав книгу в холодных, влажных от пота пальцах.

Через минуту жена снова сказала:

– Ну! Долго ты еще будешь вот так стоять посреди комнаты?

Из груди его вырвался какой-то невнятный звук.

– Ты что-то сказал? – спросила жена.

Снова неясный звук слетел с его губ. Спотыкаясь, ощупью добрался он до своей кровати, неловко сунул книгу под холодную как лед подушку, тяжело повалился на постель. Его жена испуганно вскрикнула. Но ему казалось, что она где-то далеко, в другом конце комнаты, что его постель – это ледяной остров среди пустынного моря. Жена что-то говорила ему, говорила долго, то об одном, то о другом, но для него это были только слова, без связи и смысла. Однажды в доме приятеля он слышал, как, вот так же лепеча, двухлетний малыш выговаривал какие-то свои детские словечки, издавал приятные на слух, но ничего не значащие звуки…

Монтэг молчал. Когда невнятный стон снова слетел с его уст, Милдред встала и подошла к его постели. Наклонившись, она коснулась его щеки. И Монтэг знал, что, когда Милдред отняла руку, ладонь у нее была влажной.

Позже ночью он поглядел на Милдред. Она не спала. Чуть слышная мелодия звенела в воздухе – в ушах у нее опять были «Ракушки», и опять она слушала далекие голоса из далеких стран. Ее широко открытые глаза смотрели в потолок, в толщу нависшей над нею тьмы.

Он вспомнил избитый анекдот о жене, которая так много разговаривала по телефону, что ее муж, желавший узнать, что сегодня на обед, вынужден был побежать в ближайший автомат и позвонить ей оттуда. Не купить ли и ему, Монтэгу, портативный передатчик системы «Ракушка», чтобы по ночам разговаривать со своей женой, нашептывать ей на ухо, кричать, вопить, орать? Но что нашептывать? О чем кричать? Что мог он сказать ей?

И вдруг она показалась ему такой чужой, как будто он никогда раньше ее и в глаза не видел. Просто он по ошибке попал в чей-то дом, как тот человек в анекдоте, который, возвращаясь ночью пьяный, открыл чужую дверь, вошел в чужой дом и улегся в постель рядом с чужой женой, а рано утром встал и ушел на работу, и ни он, ни женщина так ничего и не заметили…

– Милли! – прошептал он.

– Что?..

– Не пугайся! Я только хотел спросить…

– Ну?

– Когда мы встретились и где?

– Для чего встретились? – спросила она.

– Да нет! Я про нашу первую встречу.

Он знал, что сейчас она недовольно хмурится в темноте.

Он пояснил:

– Ну, когда мы с тобой в первый раз увидели друг друга. Где это было и когда?

– Это было… – Она запнулась. – Я не знаю.

Ему стало холодно.

– Неужели ты не можешь вспомнить?

– Это было так давно.

– Десять лет назад. Всего лишь десять!

– Что ты так расстраиваешься? Я же стараюсь вспомнить. – Она вдруг засмеялась странным, взвизгивающим смехом. – Смешно! Право, очень смешно! Забыть, где впервые встретилась со своим мужем… И муж тоже забыл, где встретился с женой…

Он лежал, тихонько растирая себе веки, лоб, затылок. Прикрыл ладонями глаза и нажал, словно пытаясь вдвинуть память на место. Почему-то сейчас важнее всего на свете было вспомнить, где он впервые встретился с Милдред.

– Да это же не имеет никакого значения.

Она, очевидно, встала и вышла в ванную. Монтэг слышал плеск воды, льющейся из крана, затем глотки – она запивала водой таблетки.

– Да, пожалуй, что и не имеет, – сказал он.

Он попытался сосчитать, сколько она их проглотила, и в его памяти встали вдруг те двое с иссиня-бледными, как цинковые белила, лицами, с сигаретами в тонких губах и змея с электронным глазом, которая, извиваясь, проникала все глубже во тьму, в застоявшуюся воду на дне… Ему захотелось окликнуть Милдред, спросить: «Сколько ты сейчас проглотила таблеток? Сколько еще проглотишь и сама не заметишь?» Если не сейчас, так позже, если не в эту ночь, так в следующую… А я буду лежать всю ночь без сна, и эту, и следующую, и еще много ночей – теперь, когда это началось. Он вспомнил все, что было в ту ночь, – неподвижное тело жены, распростертое на постели, и двоих санитаров, не склонившихся заботливо над ней, а стоящих около, равнодушных и бесстрастных, со скрещенными на груди руками. В ту ночь возле ее постели он почувствовал, что, если она умрет, он не сможет плакать по ней. Ибо это будет для него как смерть чужого человека, чье лицо он мельком видел на улице или на снимке в газете… И это показалось ему таким ужасным, что он заплакал. Он плакал не оттого, что Милдред может умереть, а оттого, что смерть ее уже не может вызвать у него слез. Глупый, опустошенный человек и рядом глупая, опустошенная женщина, которую у него на глазах еще больше опустошила эта голодная змея с электронным глазом…

«Откуда эта опустошенность? – спросил он себя. – Почему все, что было в тебе, ушло и осталась одна пустота? Да еще этот цветок, этот одуванчик!» Он подвел итог: «Какая жалость! Вы ни в кого не влюблены». Почему же он не влюблен?

Собственно говоря, если вдуматься, то между ним и Милдред всегда стояла стена. Даже не одна, а целых три, которые к тому же стоили так дорого. Все эти дядюшки, тетушки, двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы, жившие на этих стенах, свора тараторящих обезьян, которые вечно что-то лопочут без связи, без смысла, но громко, громко, громко! Он с самого начала прозвал их «родственниками»: «Как поживает дядюшка Льюис?» – «Кто?» – «А тетушка Мод?»

Когда он думал о Милдред, какой образ чаще всего вставал в его воображении? Девочка, затерявшаяся в лесу (только в этом лесу, как ни странно, не было деревьев) или, вернее, заблудившаяся в пустыне, где когда-то были деревья (память о них еще пробивалась то тут, то там), проще сказать, Милдред в своей «говорящей» гостиной. Говорящая гостиная! Как это верно! Когда бы он ни зашел туда, стены разговаривали с Милдред:

«Надо что-то сделать!»

«Да, да, это необходимо!»

«Так чего же мы стоим и ничего не делаем?»

«Ну, давайте делать!»

«Я так зла, что готова плеваться!»

О чем они говорят? Милдред не могла объяснить. Кто на кого зол? Милдред не знала. Что они хотят делать? «Подожди, и сам увидишь», – говорила Милдред.

Он садился и ждал.

Шквал звуков обрушивался на него со стен. Музыка бомбардировала его с такой силой, что ему как будто отрывало сухожилия от костей, сворачивало челюсти и глаза у него плясали в орбитах, словно мячики. Что-то вроде контузии. А когда это кончалось, он чувствовал себя как человек, которого сбросили со скалы, повертели в воздухе с быстротой центрифуги и швырнули в водопад, и он летит, стремглав летит в пустоту – дна нет, быстрота такая, что не задеваешь стены… Вниз… Вниз… И ничего кругом… Пусто…

Гром стихал. Музыка умолкала.

– Ну как? – говорила Милдред. – Правда, потрясающе?

Да, это было потрясающе. Что-то совершилось, хотя люди на стенах за это время не двинулись с места и ничего между ними не произошло. Но у вас было такое чувство, как будто вас протащили сквозь стиральную машину или всосало гигантским пылесосом. Вы захлебывались от музыки, от какофонии звуков.

Весь в поту, на грани обморока, Монтэг выскакивал из гостиной. Милдред оставалась в своем кресле, и вдогонку Монтэгу снова неслись голоса «родственников».

«Теперь все будет хорошо», – говорила тетушка.

«Ну, это еще как сказать», – отвечал двоюродный братец.

«Пожалуйста, не злись».

«Кто злится?»

«Ты».

«Я?»

«Да. Прямо бесишься».

«Почему ты так решила?»

«Потому».

– Ну хорошо! – кричал Монтэг. – Но из-за чего у них ссора? Кто они такие? Кто этот мужчина и кто эта женщина? Кто они, муж и жена? Жених и невеста? Разведены? Помолвлены? Господи, ничего нельзя понять!..

– Они… – начинала Милдред. – Видишь ли, они… Ну, в общем, они поссорились. Они часто ссорятся. Ты бы только послушал!.. Да, кажется, они муж и жена. Да, да, именно муж и жена. А что?

А если не гостиная, если не эти три говорящие стены, к которым по мечте Милдред скоро должна была прибавиться четвертая, тогда это была открытая машина, которую Милдред вела со скоростью сто миль в час. Они мчались по городу, и он кричал ей, а она кричала ему в ответ, и оба ничего не слышали, кроме рева мотора. «Сбавь до минимума!» – кричал он. «Что?» – кричала она в ответ. «До минимума! До пятидесяти пяти! Сбавь скорость!» «Что?» – вопила она, не расслышав. «Скорость!» – орал он. И она вместо того, чтобы сбавить, доводила скорость до ста пяти миль в час, и у него перехватывало дыхание.

А когда они выходили из машины, в ушах у Милдред уже опять были «Ракушки».

Тишина. Только ветер мягко шумит за окном.

– Милдред! – Он повернулся на постели. Протянув руку, он выдернул музыкальную пчелку из ушей Милдред. – Милдред! Милдред!

– Да? – еле слышно ответил ее голос из темноты.

Ему показалось, что он тоже превратился в одно из странных существ, живущих между стеклянными перегородками телевизорных стен. Он говорил, но голос его не проникал через прозрачный барьер. Он мог объясняться только жестами и мимикой в надежде, что Милдред обернется и заметит его. Они не могли даже прикоснуться друг к другу сквозь эту стеклянную преграду.

– Милдред, помнишь, я тебе говорил про девушку?

– Какую девушку? – спросила она сонно.

– Девушку из соседнего дома.

– Какую девушку из соседнего дома?

– Ну, ту, что учится в школе. Ее зовут Кларисса.

– А, да, – ответила жена.

– Я уже несколько дней ее нигде не вижу. Четыре дня, чтобы быть точным. А ты ее не видала?

– Нет.

– Я хотел тебе рассказать о ней. Она очень странная.

– А! Теперь я знаю, о ком ты говоришь.

– Я так и думал, что ты ее знаешь.

– Она… – прозвучал голос Милдред в темноте.

– Что «она»? – спросил Монтэг.

– Я хотела сказать тебе, но забыла. Забыла…

– Ну скажи сейчас. Что ты хотела сказать?

– Ее, кажется, уже нет.

– Как так – нет?

– Вся семья уехала куда-то. Но ее совсем нет. Кажется, она умерла.

– Да ты, должно быть, о ком-то другом говоришь.

– Нет. О ней. Маклеллан. Ее звали Маклеллан. Она попала под автомобиль. Четыре дня назад. Не знаю наверное, но, кажется, она умерла. Во всяком случае, семья уехала отсюда. Точно не знаю. Но, кажется, умерла.

– Ты уверена?..

– Нет, не уверена. Впрочем, да, совершенно уверена.

– Почему ты раньше мне не сказала?

– Забыла.

– Четыре дня назад!

– Я совсем забыла.

– Четыре дня, – еще раз тихо повторил он.

Не двигаясь, они лежали в темноте.

– Спокойной ночи, – сказала наконец жена.

Он услышал легкий шорох: Милдред шарила по подушке. Радиовтулка шевельнулась под ее рукой, как живое насекомое, и вот она снова жужжит в ушах Милдред.

Он прислушался: его жена тихонько напевала. За окном мелькнула тень. Осенний ветер прошумел и замер. Но в тишине ночи слух Монтэга уловил еще какой-то странный звук, словно кто-то дохнул на окно. Словно что-то, похожее на зеленоватую фосфоресцирующую струйку дыма или большой осенний лист, сорванный ветром, пронеслось через лужайку и исчезло.

«Механический пес, – подумал Монтэг. – Он сегодня на свободе. Бродит возле дома… Если открыть окно…»

Но он не открыл окна.

Утром у него начался озноб, потом жар.

– Ты болен? – спросила Милдред. – Не может быть!

Он прикрыл воспаленные глаза.

– Да, болен.

– Но еще вчера вечером ты был совершенно здоров!

– Нет, я и вчера уже был болен. – Он слышал, как в гостиной вопили «родственники».

Милдред стояла у его постели, с любопытством разглядывая его. Не открывая глаз, он видел ее всю: сожженные химическими составами, ломкие, как солома, волосы, глаза с тусклым блеском, словно на них были невидимые бельма, накрашенный капризный рот, худое от постоянной диеты, сухощавое, как у кузнечика, тело, белая, как сало, кожа. Сколько он помнил, она всегда была такой.

– Дай мне воды и таблетку аспирина.

– Тебе пора вставать, – сказала она. – Уже полдень. Ты проспал лишних пять часов.

– Пожалуйста, выключи гостиную.

– Но там сейчас «родственники»!

– Можешь ты уважить просьбу больного человека?

– Хорошо, я уменьшу звук.

Она вышла, но тотчас вернулась, ничего не сделав.

– Так лучше?

– Благодарю.

– Это моя любимая программа, – сказала она.

– Где же аспирин?

– Ты раньше никогда не болел. – Она опять вышла.

– Да, раньше не болел. А теперь болен. Я не пойду сегодня на работу. Позвони Битти.

– Ты ночью был какой-то странный. – Она подошла к его постели, тихонько напевая.

– Где же аспирин? – повторил Монтэг, глядя на протянутый ему стакан с водой.

– Ах! – Она снова ушла в ванную. – Что-нибудь вчера случилось?

– Пожар. Больше ничего.

– А я очень хорошо провела вечер, – донесся ее голос из ванной.

– Что же ты делала?

– Смотрела передачу.

– Что передавали?

– Программу.

– Какую?

– Очень хорошую.

– Кто играл?

– Да ну, там вообще – вся труппа.

– Вся труппа, вся труппа, вся труппа…

Он нажал пальцами на ноющие глаза. И вдруг невесть откуда повеявший запах керосина вызвал у него неудержимую рвоту.

Продолжая напевать, Милдред вошла в комнату.

– Что ты делаешь? – удивленно воскликнула она.

Он в смятении посмотрел на пол.

– Вчера мы вместе с книгами сожгли женщину…

– Хорошо, что ковер можно мыть.

Она принесла тряпку и стала подтирать пол.

– А я вчера была у Элен.

– Разве нельзя смотреть спектакль дома?

– Конечно можно. Но приятно иногда пойти в гости.

Она вышла в гостиную. Он слышал, как она поет.

– Милдред! – позвал он.

Она вернулась, напевая и легонько прищелкивая в такт пальцами.

– Тебе не хочется узнать, что у нас было прошлой ночью? – спросил он.

– А что такое?

– Мы сожгли добрую тысячу книг. Мы сожгли женщину.

– Ну и что же?

Гостиная сотрясалась от рева.

– Мы сожгли Данте, и Свифта, и Марка Аврелия…

– Он был европеец?

– Кажется, да.

– Радикал?

– Я никогда не читал его.

– Ну ясно, радикал. – Милдред неохотно взялась за телефонную трубку. – Ты хочешь, чтобы я позвонила брандмейстеру Битти? А почему не ты сам?

– Я сказал, позвони!

– Не кричи на меня!

– Я не кричу. – Он приподнялся и сел на постели, весь красный, дрожа от ярости.

Гостиная грохотала в жарком воздухе.

– Я не могу сам позвонить. Не могу сказать ему, что я болен.

– Почему?

«Потому что боюсь, – подумал он. – Притворяюсь больным, как ребенок, и боюсь позвонить, потому что знаю, чем кончится этот короткий телефонный разговор: „Да, брандмейстер, мне уже лучше. Да, в десять буду на работе“».

– Ты вовсе не болен, – сказала Милдред.

Монтэг откинулся на постели. Сунул руку под подушку. Книга была там.

– Милдред, что ты скажешь, если я на время брошу работу?

– Как? Ты хочешь все бросить? После стольких лет? Только из-за того, что какая-то женщина со своими книгами…

– Если бы ты ее видела, Милли…

– Мне до нее нет дела. Не держала бы у себя книги! Сама виновата! Надо было раньше думать! Ненавижу ее. Она совсем сбила тебя с толку, и не успеем мы оглянуться, как окажемся на улице – ни крыши над головой, ни работы, ничего!

– Ты не была там, ты не видела, – сказал Монтэг. – Есть, должно быть, что-то в этих книгах, чего мы даже себе не представляем, если эта женщина отказалась уйти из горящего дома. Должно быть, есть! Человек не пойдет на смерть так, ни с того ни с сего.

– Просто она была ненормальная.

– Нет, она была нормальная. Как ты или я. А может быть, даже нормальнее нас с тобой. И мы ее сожгли.

– Это все пройдет и забудется.

– Нет, это не пройдет и не забудется. Ты когда-нибудь видела дом после пожара? Он тлеет несколько дней. А этот пожар мне не потушить до конца моей жизни. Господи! Я старался потушить его в своей памяти. Всю ночь мучился. Чуть с ума не сошел.

– Об этом надо было думать раньше, до того, как ты стал пожарным.

– Думать! – воскликнул он. – Да разве у меня был выбор? Мой дед и мой отец были пожарными. Я даже во сне всегда видел себя пожарным.

Из гостиной доносились звуки танцевальной музыки.

– Сегодня ты в дневной смене, – сказала Милдред. – Тебе полагалось уйти еще два часа тому назад. Я только сейчас сообразила.

– Дело не только в гибели этой женщины, – продолжал Монтэг. – Прошлой ночью я думал о том, сколько керосина я израсходовал за эти десять лет. А еще я думал о книгах. И впервые понял, что за каждой из них стоит человек. Человек думал, вынашивал в себе мысли. Тратил бездну времени, чтобы записать их на бумаге. А мне это раньше и в голову не приходило.

Он вскочил с постели.

– У кого-то, возможно, ушла вся жизнь на то, чтобы записать хоть частичку того, о чем он думал, того, что он видел. А потом прихожу я, и – пуф! – за две минуты все обращено в пепел.

– Оставь меня в покое, – сказала Милдред. – Я в этом не виновата.

– Оставить тебя в покое! Хорошо. Но как я могу оставить в покое себя? Нет, нельзя нас оставлять в покое. Надо, чтобы мы беспокоились, хоть изредка. Сколько времени прошло с тех пор, как тебя в последний раз что-то тревожило? Что-то значительное, настоящее?

И вдруг он умолк. Он припомнил все, что было на прошлой неделе, – два лунных камня, глядевших вверх, в темноту, змею-насос с электронным глазом и двух безликих, равнодушных людей с сигаретами в зубах. Да, ту Милдред что-то тревожило – и еще как! Но то была другая Милдред, так глубоко запрятанная в этой, что между ними не было ничего общего. Они никогда не встречались, они не знали друг друга…

Он отвернулся.

Вдруг Милдред сказала:

– Ну вот, ты добился своего. Посмотри, кто подъехал к дому.

– Мне все равно.

– Машина марки «феникс», и в ней человек в черной куртке с оранжевой змеей на рукаве. Он идет сюда.

– Брандмейстер Битти?

– Да, брандмейстер Битти.

Монтэг не двинулся с места. Он стоял, глядя перед собой на холодную белую стену.

– Впусти его. Скажи, что я болен, – промолвил он.

– Сам скажи.

Милдред заметалась по комнате и вдруг замерла, широко раскрыв глаза, – рупор сигнала у входной двери тихо забормотал: «Миссис Монтэг, миссис Монтэг, к вам пришли, к вам пришли. Миссис Монтэг, к вам пришли». Рупор умолк.

Монтэг проверил, хорошо ли спрятана книга, не спеша улегся, откинулся на подушки, оправил одеяло на груди и на согнутых коленях.

Придя в себя, Милдред бросилась к двери, и тотчас же в комнату неторопливым шагом, засунув руки в карманы, вошел брандмейстер Битти.

– Выключите-ка «родственников», – сказал он, не глядя на Монтэга и его жену.

Милдред выскочила из комнаты. Шум голосов в гостиной умолк.

Брандмейстер Битти уселся, выбрав самый удобный стул. Его красное лицо хранило самое мирное выражение. Не спеша он набил свою отделанную медью трубку и, раскурив ее, выпустил в потолок большое облако дыма.

– Решил зайти, проведать больного.

– Как вы узнали, что я болен?

Битти улыбнулся своей обычной улыбкой, обнажившей конфетно-розовые десны и мелкие, белые как сахар зубы.

– Я видел, что к тому идет. Знал, что скоро вы на одну ночку попроситесь в отпуск.

Монтэг приподнялся и сел на постели.

– Ну что ж, – сказал Битти, – отдохните. – Он вертел в руках свою зажигалку, на крышке которой красовалась надпись: «Гарантирован один миллион вспышек». Битти рассеянно зажигал и гасил химическую спичку – зажигал, ронял несколько слов, глядя на крохотный огонек, и гасил его, снова зажигал, гасил и смотрел, как тает в воздухе тоненькая струйка дыма. – Когда думаете поправиться? – спросил он.

– Завтра. Или послезавтра. В начале той недели.

Битти попыхивал трубкой.

– Каждый пожарник рано или поздно проходит через это. И надо помочь ему разобраться. Надо, чтобы он знал историю своей профессии. Раньше новичкам все это объясняли. А теперь нет. И очень жаль. – Пфф… – Только брандмейстеры еще помнят историю пожарного дела. – Пфф… – Сейчас я вас просвещу.

Милдред нервно заерзала на стуле.

Битти уселся поудобнее, минуту – не меньше – сидел молча, в раздумье.

– Как все это началось, спросите вы, – я говорю о нашей работе, – где, когда и почему? Началось, по-моему, примерно в эпоху так называемой гражданской войны, хотя в наших уставах и сказано, что раньше. Но настоящий расцвет наступил только с введением фотографии. А потом, в начале двадцатого века, – кино, радио, телевидение. И очень скоро все стало производиться в массовых масштабах.

Монтэг неподвижно сидел в постели.

– А раз все стало массовым, то и упростилось, – продолжал Битти. – Когда-то книгу читали лишь немногие – тут, там, в разных местах. Поэтому и книги могли быть разными. Мир был просторен. Но когда в мире стало тесно от глаз, локтей, ртов, когда население удвоилось, утроилось, учетверилось, содержание фильмов, радиопередач, журналов, книг снизилось до известного стандарта. Этакая универсальная жвачка. Вы понимаете меня, Монтэг?

– Кажется, да, – ответил Монтэг.

Битти разглядывал узоры табачного дыма, плывущие в воздухе.

– Постарайтесь представить себе человека девятнадцатого столетия – собаки, лошади, экипажи – медленный темп жизни. Затем двадцатый век. Темп ускоряется. Книги уменьшаются в объеме. Сокращенное издание. Пересказ. Экстракт. Не размазывать! Скорее к развязке!

– Скорее к развязке, – кивнула головой Милдред.

– Произведения классиков сокращаются до пятнадцатиминутной радиопередачи. Потом еще больше: одна колонка текста, которую можно пробежать за две минуты; потом еще: десять – двадцать строк для энциклопедического словаря. Я, конечно, преувеличиваю. Словари существовали для справок. Но немало было людей, чье знакомство с «Гамлетом» – вы, Монтэг, конечно, хорошо знаете это название, а для вас, миссис Монтэг, это, наверно, так только, смутно знакомый звук, – так вот, немало было людей, чье знакомство с «Гамлетом» ограничивалось одной страничкой краткого пересказа в сборнике, который хвастливо заявлял: «Наконец-то вы можете прочитать всех классиков! Не отставайте от своих соседей!» Понимаете? Из детской прямо в колледж, а потом обратно в детскую. Вот вам интеллектуальный стандарт, господствовавший последние пять или более столетий.

Милдред встала и начала ходить по комнате, бесцельно переставляя вещи с места на место.

Не обращая на нее внимания, Битти продолжал:

– А теперь быстрее крутите пленку, Монтэг! Быстрее! Клик! Пик! Флик! Сюда, туда, живей, быстрей, так, этак, вверх, вниз! Кто, что, где, как, почему? Эх! Ух! Бах, трах, хлоп, шлеп! Дзинь! Бом! Бум! Сокращайте, ужимайте! Пересказ пересказа! Экстракт из пересказа пересказов! Политика? Одна колонка, две фразы, заголовок! И через минуту все уже испарилось из памяти. Крутите человеческий разум в бешеном вихре, быстрей, быстрей! – руками издателей, предпринимателей, радиовещателей, так, чтобы центробежная сила вышвырнула вон все лишние, ненужные, бесполезные мысли!..

Милдред подошла к постели и стала оправлять простыни. Сердце Монтэга дрогнуло и замерло, когда руки ее коснулись подушки. Вот она тормошит его за плечо, хочет, чтобы он приподнялся, а она взобьет как следует подушку и снова положит ему за спину. И может быть, вскрикнет и широко раскроет глаза или просто, сунув руку под подушку, спросит: «Что это?» – и с трогательной наивностью покажет спрятанную книгу.

– Срок обучения в школах сокращается, дисциплина падает, философия, история, языки упразднены. Английскому языку и орфографии уделяется все меньше и меньше времени, и наконец эти предметы заброшены совсем. Жизнь коротка. Что тебе нужно? Прежде всего работа, а после работы развлечения, а их кругом сколько угодно, на каждом шагу, наслаждайтесь! Так зачем же учиться чему-нибудь, кроме умения нажимать кнопки, включать рубильники, завинчивать гайки, пригонять болты?

– Дай я поправлю подушку, – сказала Милдред.

– Не надо, – тихо ответил Монтэг.

– Застежка-молния заменила пуговицу, и вот уже нет лишней полминуты, чтобы над чем-нибудь призадуматься, одеваясь на рассвете, в этот философский и потому грустный час.

– Ну же, – повторила Милдред.

– Уйди, – ответил Монтэг.

– Жизнь превращается в сплошную карусель, Монтэг. Все визжит, кричит, грохочет! Бац, бах, трах!

– Трах! – воскликнула Милдред, дергая подушку.

– Да оставь же меня наконец в покое! – в отчаянии воскликнул Монтэг.

Битти удивленно поднял брови.

Рука Милдред застыла за подушкой. Пальцы ее ощупывали переплет книги, и, по мере того как она начала понимать, что это такое, лицо ее стало менять выражение – сперва любопытство, потом изумление… Губы ее раскрылись… Сейчас спросит…

– Долой драму, пусть в театре останется одна клоунада, а в комнатах сделайте стеклянные стены, и пусть на них взлетают цветные фейерверки, пусть переливаются краски, как рой конфетти, или как кровь, или херес, или сотерн. Вы, конечно, любите бейсбол, Монтэг?

– Бейсбол – хорошая игра.

Теперь голос Битти звучал откуда-то издалека, из-за густой завесы дыма.

– Что это? – почти с восторгом воскликнула Милдред. Монтэг тяжело навалился на ее руку. – Что это?

– Сядь! – резко выкрикнул он. Милдред отскочила. Руки ее были пусты. – Не видишь, что ли, что мы разговариваем?

Битти продолжал как ни в чем не бывало:

– А кегли любите?

– Да.

– А гольф?

– Гольф – прекрасная игра.

– Баскетбол?

– Великолепная.

– Бильярд, футбол?

– Хорошие игры. Все хорошие.

– Как можно больше спорта, игр, увеселений – пусть человек всегда будет в толпе, тогда ему не надо думать. Организуйте же, организуйте все новые и новые виды спорта, сверхорганизуйте сверхспорт! Больше книг с картинками! Больше фильмов! А пищи для ума все меньше. В результате неудовлетворенность. Какое-то беспокойство. Дороги запружены людьми, все стремятся куда-то, все равно куда. Бензиновые беженцы. Города превратились в туристские лагеря, люди – в орды кочевников, которые стихийно влекутся то туда, то сюда, как море во время прилива и отлива, – и вот сегодня он ночует в этой комнате, а перед тем ночевали вы, а накануне – я.

Милдред вышла, хлопнув дверью. В гостиной «тетушки» захохотали над «дядюшками».

– Возьмем теперь вопрос о разных мелких группах внутри нашей цивилизации. Чем больше население, тем больше таких групп. И берегитесь обидеть которую-нибудь из них – любителей собак или кошек, врачей, адвокатов, торговцев, начальников, мормонов, баптистов, унитариев, потомков китайских, шведских, итальянских, немецких эмигрантов, техасцев, бруклинцев, ирландцев, жителей штатов Орегон или Мехико. Герои книг, пьес, телевизионных передач не должны напоминать подлинно существующих художников, картографов, механиков. Запомните, Монтэг: чем шире рынок, тем тщательнее надо избегать конфликтов. Все эти группы и группочки, созерцающие собственный пуп, – не дай бог как-нибудь их задеть! Злонамеренные писатели, закройте свои пишущие машинки! Ну что ж, они так и сделали. Журналы превратились в разновидность ванильного сиропа. Книги – в подслащенные помои. Так, по крайней мере, утверждали критики, эти заносчивые снобы. Неудивительно, говорили они, что книг никто не покупает. Но читатель прекрасно знал, что ему нужно, и, кружась в вихре веселья, он оставил себе комиксы. Ну и, разумеется, эротические журналы. Так-то вот, Монтэг. И все это произошло без всякого вмешательства сверху, со стороны правительства. Не с каких-либо предписаний это началось, не с приказов или цензурных ограничений. Нет! Техника, массовость потребления и нажим со стороны этих самых групп – вот что, хвала Господу, привело к нынешнему положению. Теперь благодаря им вы можете всегда быть счастливы: читайте себе на здоровье комиксы, разные там любовные исповеди и торгово-рекламные издания.