Текст книги "Искатель. 1961-1991. Выпуск 3"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Эрик Фрэнк Рассел,Евгений Лукин,Александр Казанцев,Любовь Лукина,Дмитрий Биленкин,Павел (Песах) Амнуэль,Михаил Пухов,Дж. Джейвор
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Время, монсеньор, время! Чтобы узнать, нашли ли люди верный путь, готов проспать хоть тысячу лет.

– Бедняга, ты в забытье здесь прозябаешь тридцать лет!

– Я не терял времени, монсеньор, иначе не состоялась бы наша встреча! Наш разговор…

– Наш разговор? Он не коснулся еще твоей склонности к звездам.

– Вы хотите осудить меня за это?

– Нет. Ты сам писал, что влияние далеких звезд на нас неощутимо мягко и наша воля может им противостоять. За это церковь тебе многое прощает.

– И хочет знать, чему противопоставить волю?

– Ты почти угадал.

– Я понял вас, учитель. Как жаль, монсеньор, что вас привели ко мне звезды, а не Солнце!

– Напрасно ты противопоставляешь звезды Солнцу. Они все едины – небесные светила.

– Не рознь светил небесных я имел в виду, а лишь причину, заставившую вас найти меня.

– Пусть моя просьба составить гороскоп не оскорбит тебя, защищенного любовью к людям.

– Просьба – это просьба, не приказ. Она взывает к добру, от кого б ни исходила. Ее исполнить – долг. Мне нужно лишь узнать год, месяц и число рождения человека, судьбу которого должно угадать по звездам.

– Так запиши, сын мой.

И кардинал Спадавелли сообщил узнику все, что необходимо было знать астрологу для составления гороскопа.

Кампанелла побледнел, но старался овладеть собой. Он понял, что кардинал приехал, чтобы узнать, что уготовил Рок самому святейшему папе Урбану VIII, хотя имени его не произнес никто из них.

Кампанелла проницательно взглянул на кардинала. Пусть он согнут годами, но взгляд его горит. Неужели он пожелал узнать срок перемен на святом престоле и не назовут ли его имени во время новых возможных выборов, когда всех кардиналов запрут в отдельных комнатах Ватикана и не выпустят до тех пор, пока не совпадет названное ими имя нового папы?

Кардинал Антонио Спадавелли опустил свои жгучие глаза. Но думал он о другом, о том страшном дне, когда ему, тогда еще епископу Антонио, удалось предотвратить жестокую и позорную казнь мыслителя, чьи мысли он опровергал, не отказывая им в светлом стремлении к благу людей. Тогда несчастный, измученный Томмазо был почти без чувств и не узнал его среди инквизиторов и палачей, вынужденных подчиниться представителю папского престола, наложившего потом на них епитимью за пользование нехристианскими способами дознания, отбивших за эту провинность положенное число поклонов.

Но кардинал Антонио Спадавелли ничего не сказал об этом своему бывшему ученику и ныне несгибаемому противнику в споре. Благословив опального монаха, он оперся на посох, встал и отворил незапертую пока тюремную дверь.

Честь и коварство

Велика была власть главы католической церкви папы. Государи считались с ним, искали в нем опору и в интересах церкви вступали в войны, кровь верующих лилась рекой, не столько за истинную веру, сколько за влияние тех, кто ее представляет в одном или другом лагере.

И бились католики с последователями Лютера в германских государствах, в Дании и в Швеции, с гугенотами во Франции, с непокорными папской власти англичанами.

И когда во Франции вождь удачливых в ту пору гугенотов Генрих Наваррский взошел на престол, ему все же пришлось принять католичество и с благословения папы стать католическим королем Генрихом IV, правда оговорившим некоторые привилегии своим былым соратникам-единоверцам. Однако кинжал фанатика, к удовлетворению Ватикана, покончил с королем Генрихом IV. А к слабому, потом оказавшемуся на его престоле Людовику XIII заботой папы был приставлен возведенный им в кардиналы Ришелье. В 1624 году одновременно с назначением его первым министром Франции, несмотря на его духовный сан, ему было присвоено высшее для всех стран военное звание генералиссимуса.

И беспредельной стала власть истинного правителя Франции кардинала Ришелье, умного, коварного и льстивого. Когда же после подавления крестьянских бунтов и усмирения строптивых вассалов он достиг вершины своего могущества, ему уже мало стало покорной Франции с ее послушным королем, опутанным кардинальской лестью. Его высокопреосвященство не столько в интересах папы, сколько ради европейской гегемонии втянул Францию в Тридцатилетнюю войну с истощенными уже ею странами. Король же, предоставив кардиналу все государственные и военные заботы, предавался развлечениями, восторгаясь лихими проделками своих мушкетеров, и смотрел сквозь пальцы на их дуэли с гвардейцами кардинала, в особенности если они были удачны для мушкетеров и неприятны его высокопреосвященству.

Король считал, что путь в высшее общество прокладывается шпагой, и прекрасно знал, что кардинал уважает тех, кого несет на своих крыльях Удача. К тому же искусники фехтования, к которым без достаточных оснований причислял себя и король, настоятельно требовались Франции, поскольку скорого окончания войны не предвиделось.

Ришелье отлично понимал, что преданность – дитя личной выгоды, потому был так же щедр к тем, кто верно служил ему, как беспощаден к врагам, впрочем, всегда готовый привлечь их на свою сторону.

Кардинальский дворец на площади, куда вливалась улица Сен-Онорэ, стала пристанищем тех, кто добивался милости всесильного кардинала, карабкаясь по лестнице благополучия.

В богатых залах толпились и пропахшие потом суровые воины с торчащими усами в пыльных камзолах и грязных ботфортах, и искушенные в дворцовых интригах, надушенные аристократы в богатых одеждах с кружевными панталонами.

Грубая сила сочеталась здесь с искусством лести, солдатские шутки с кичливостью и изяществом манер вельмож.

Среди этой пестрой толпы бесшумными тенями сновали скромные монахи с опущенными глазами, в сутанах, опоясанных вервием, при их отрешенности от всего суетного, мирского излишне внимательные ко всему, что говорилось вокруг.

По настоятельному совету своего неизменного помощника и земляка итальянца Мазарини кардинал Ришелье решил пополнить своих сторонников из числа самых отменных дуэлянтов. Ему надоели насмешки короля за вечерней шахматной партией по поводу очередных побед мушкетеров над гвардейцами в поединках, которые не наказывались королем. Потому и потребовались теперь его высокопреосвященству сорвиголовы, не менее отважны, чем те, которые служили в роте мушкетеров.

Мазарини всегда угадывали желания кардинала и позаботился представить ему столь же бездумных, как и отчаянных, дворян, у которых владение шпагой заменяло все остальные достоинства.

Немало бравых забияк, сознающих свои грешки, со страхом, какого не испытывали при скрещивании шпаг, побывали в библиотеке среди книг и рыцарских доспехов, “представ пред орлиные очи рыцаря креста и шпаги” герцога Армана Жана дю Плесси, кардинала де Ришелье, который предлагал им выбор между безоглядным служением ему и Бастилией с маячившим за нею эшафотом.

Надо ли говорить, что эти его посетители без колебаний предпочитали шпагу в руках во славу кардинала и Франции петле на шее за нарушение указа короля.

И вот одним из таких посетителей, которому предстояло сделать подобный выбор, в кабинете Ришелье оказался однажды и самонадеянный юноша, снискавший славу необыкновенного дуэлянта, Савиньон Сирано де Бержерак, “бешеный гасконец”, гордо прошедший сквозь толпу гвардейцев в приемной кардинала, уже знавших, что прокатываться на счет носа гасконца небезопасно, ибо он обладал не только этим “украшением” лица, но еще и ядовитым языком, так жалящим дворянское самолюбие, что вызов “оскорбителя” на дуэль становился необходимостью, а результат поединка при его неподражаемом владении шпагой предрешенным.

Мазарини считал, что приглашенный им на этот раз бретер может оказаться весьма полезным, скажем, в роте гасконцев, могущей достойно противостоять не столько враждебным Франции армиям испанцев или англичан, сколько мушкетерам капитана де Тревиля. Знал это и кардинал Ришелье.

Кардиналу Ришелье перевалило за пятьдесят, но он выглядел крепким, бодрым, полным энергии и властолюбия.

Сирано де Бержерак предстал перед всесильным кардиналом, оглядывая убранство кабинета, принадлежащего скорее ученому, чем государственному деятелю. Он явственно ощущал на себе испытующий взгляд его высокопреосвященства, облаченного в кардинальскую мантию с алой подкладкой. Лицо первого министра Франции было еще красиво с подкрученными усами и острой бородкой воина. На груди его красовалась золотая цепь с крестом.

– Сударь, – начал кардинал, опуская веки, – мне горестно напоминать вам, что нарушителям указа короля, запретившего дуэли, уготовано место в Бастилии.

– Воля короля и вашего высокопреосвященства для тех, кто готов отдать жизнь за Францию, священна.

– Не лучше ли отдать ее на поле брани, чем на эшафоте, сын мой? Будем откровенны. Сколько дуэлей на вашем счету?

– Сто, монсеньор, – вставил находившийся тут же незаметный в серой сутане, но подражающий своей внешностью Ришелье Мазарини.

– Сто? – переспросил кардинал, сверкнул глазами.

– На моем счету нет ни одного вызова на поединок, ваше высокопреосвященство, – сказал, гордо вскинув голову, Савиньон Сирано де Бержерак.

– Как так? Перед отцом церкви и первым министром короля вы утверждаете, что ни разу никого не вызывали на дуэль?

– Ни разу, ваша светлость!

– Но вы участвовали в поединках, нарушив тем волю короля!

– Разве его величеству более угодны трусы, бегущие от противника и пятнающие дворянскую честь? – вместо ответа с задором спросил Сирано.

– Не спорю, господин де Бержерак. Дворянская честь дорога королю, как и мне, его слуге. А у вас, как мне кажется, репутация в отношении защиты чести завидная. По части же острословия я и сам убедился в том, задав вам, как припоминаю, несколько вопросов на выпускных экзаменах коллежа де Бове.

– Я готов служить Франции всем, на что способен, если вы того пожелаете, ваше высокопреосвященство.

– Кому, кому служить? – нахмурился кардинал. Он привык слышать о готовности служить ему или хотя бы королю.

– Франции, ваше высокопреосвященство.

– Франции? Это похвально, – недовольно заметил кардинал. – Но служить надобно и церкви, во имя которой десятилетиями льется кровь истинно верующих.

– Я готов стоять с ними рядом, пока мыслю и существую.

– Если не ошибаюсь, это формула философа Декарта?

– Совершенно верно, ваше высокопреосвященства. Декарт считает, что мир познается через наши чувства, и душа человека в соединении с его телом позволяет ему обрести способность мыслить, а следовательно, и существовать.

– Не кажется ли вам, молодой человек, что наша святая вера учит нас иному?

– По мнению Декарта, слепая вера слепа, а он своим учением помогает людям прозреть.

– И вы придерживаетесь этого лжеучения?

– Не вполне, ваше высокопреосвященство, ибо Декарт не объясняет всего многообразия мира, но тем не менее я преисполнен уважения к этому титану мысли.

– А известно ли вам, что святейший престол осудил его творения?

– Я не святейший пастырь, чтобы осуждать Декарта, ваше высокопреосвященство, но уважать его считаю за честь.

– Считаете за честь?

– Как и его предшественника Томмазо Кампанеллу, который, будучи предан богу, учит людей жить справедливо и честно.

– Уж не “Город Солнца” ли ранил вашу буйную голову, которую вы готовы сложить за Францию?

– За Францию и за свои убеждения, ваша светлость.

– Не хотите ли вы так же сказать, что убеждены в своей готовности защищать неугодного папе Декарта или Фому Кампанеллу, приговоренного за ересь к пожизненному Заключению?

– Готов в равной степени защищать убеждения обоих этих мыслителей как свои собственные.

– Тогда вам полезно узнать, сын мой, что на основании буллы святого папы римского, запретившего еретические книги Декарта, эти сочинения будут преданы огню сегодня ночью в присутствии истинных католиков вблизи Нельской башни.

– Это недопустимо, ваша светлость!

– Что вы хотите этим сказать? Уж не решитесь ли вы помешать благому делу?

– Сочту своим святым долгом, ваше высокопреосвященство!

– Интересно, как вы это сделаете? – спросил кардинал с усмешкой, откидываясь на спинку кресла. – Готов биться об заклад, что это вам не удастся! Один против целой толпы?

– Вот видите, ваше высокопреосвященство, вы сами ставите меня в такое положение, когда я не могу не принять ваш вызов, чтоб не слыть трусом!

– Мой вызов? – сделал удивленный вид кардинал.

– Конечно, ваша светлость! Вы только что предложили мне побиться с вами об заклад, что мне не защитить книг уважаемого мной мыслителя Декарта от какой-то там толпы.

– И вооруженных стражников, – добавил кардинал.

– И вооруженных стражников, – согласился Сирано.

– И против всех вы будете в одиночестве?

– Нет, почему же, ваша светлость! Со мною будет моя шпага!

– За меньшие проступки и дерзость я мог бы отправить вас в Бастилию, но я имел неосторожность обмолвиться, что готов побиться с вами об заклад, – сказал кардинал. – А мое слово, слово председателя Королевского совета, не уступает королевскому.

– Это известно всей Франции! И я буду рад служить тому доказательством!

– Итак, бьемся об заклад? – со скрытым коварством спросил Ришелье. – Что же вы ставите, сударь?

– Свою голову, ваше высокопреосвященство, и завещание, передающее вам мою долю отцовского наследства.

– Благородно, но негусто! – с нескрываемой насмешкой произнес кардинал. – Или вы слишком высоко цените свою голову?

– Даром я ее не отдам, во всяком случае.

Кардинал, будучи в душе игроком, увлекся игрой и, предвидя ее исход, забавлялся с молодым человеком, как кошка с мышкой, подобно его любимому коту, который нацеливается прыгнуть ему на колени.

– В случае моего выигрыша, надо думать, ваша голова не достанется мне (за ненадобностью!), но ваша доля из отцовского наследства, переданная мной одному из монастырей, послужит богу. Так пишите, господин Сирано де Бержерак!

Мазарини по знаку кардинала подвинул Сирано письменные принадлежности, Сирано взял гусиное перо с пышным оперением и попробовал его остроту на язык.

– Пишите, – стал диктовать Ришелье. – “Если я, Сирано де Бержерак, гасконский дворянин, не смогу защитить от толпы сторонников святой католической церкви предназначенных для сожжения книг лжефилософа…”

– Простите, ваше высокопреосвященство, – почтительно перебил Сирано, – но закладную записку пишу я, и в ней недопустимы паралогизмы.

– Как, как? – изумился кардинал.

– Противоречия и несоответствия, ваша светлость. Потому, с вашего позволения, поскольку я не могу отстаивать книг лжефилософа, я напишу “философа”.

– Пишите хоть дьявола! – гневно воскликнул Ришелье. – У кого вы учились после коллежа де Бове?

– У замечательного философа Пьера Гассенди, ваше высокопреосвященство.

– У того, кто опровергает Аристотеля, опору теологов святой католоческой церкви?

– Именно у него.

– И все его ученики так же задиристы, как вы?

– Каждый по-своему, ваше высокопреосвященство, например, мой товарищ Жан Поклен под именем Мольера ставит свои едкие комедии.

– Скажите мне, кто твои учителя и товарищи, и я скажу, кто ты, – заметил Ришелье, поморщась при упоминании Мольера.

Мазарини тем временем неслышно покинул кабинет и, войдя в приемную, поманил к себе одного из монахов в сутане с капюшоном на спине.

Он что-то пошептал ему, тот кивнул и, смиренно наклонив голову, стал пробираться к выходу через толпу посетителей, ждавших окончания важного разговора кардинала.

Мазарини вернулся в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.

– Каюсь, ваше высокопреосвященство, – говорил меж тем Сирано, – некоторых из своих учителей мне пришлось высмеять в комедии “Проученный педант”.

– Я знаком с этой вашей комедией, – с неожиданной улыбкой произнес Ришелье, – и мне хотелось бы, сын мой, направить ваш поэтический талант на более благородную стезю, если бы вы согласились остаться поэтом при мне.

– Никогда, ваша светлость! В ответ я прочту вам единственные строчки, которые в состоянии посвятить вам:

Как дикий конь, брыкаясь в поле.

Не станет слушать острых шпор.

Так не пойдет поэт в неволю,

Чтобы писать придворный вздор!

Кардинал вскипел и даже вскочил на ноги, сбросив с колен забравшегося туда кота.

– Довольно! Ваши несчетные дарования равны лишь вашей дерзости, которую вам придется защищать со шпагой в руке, как вы это делали в отношении других своих особенностей.

– Каждый из нас, ваше высокопреосвященство, в закладе, на который мы бьемся, будет защищать не столько свое лицо, сколько свою честь.

– Решусь заметить вам, молодой… слишком молодой человек, что язык ваш – враг ваш!

– Не спорю, враги появляются у меня из-за моего языка, но я усмиряю их. И так же намерен поступать и впредь.

– Усмиряете? – Кардинал сделал несколько шагов За столом. – Усмиряют и диких коней в поле, сколько бы они ни брыкались.

– Насколько я вас понял, ваша светлость, вам нужны не усмиренные, а бешеные кони, которым вы как наездник всегда отдавали предпочтение. И я надеюсь на свои “копыта”.

– Всякая надежда хороша, кроме самонадеянности. Но мы слишком отвлеклись, сын мой. Вы не подписали закладную записку.

– Извольте, я заканчиваю, рассчитывая получить такую же закладную записку от вас, ваша светлость, как от защитника высшей дворянской чести прославленного герцога Армана Жана дю Плесси, не только первого министра Франции, но и ее первого генералиссимуса, кардинала де Ришелье! Заклад так заклад!

– Я никогда не откажусь от своего слова, сказанного хотя бы лишь в присутствии одного Мазарини.

Мазарини, успевший вернуться, поклонился.

– Я поставил свою жизнь и отцовское завещание, теперь очередь за вами, ваша светлость! – сказал Сирано, передавая записку Ришелье.

– Надеюсь, этого перстня окажется достаточно? – И кардинал повертел на пальце тяжелый бриллиантовый перстень.

– Я не ношу перстней, не будучи слишком богатым, и не торгую бриллиантами, будучи слишком гордым. Против моей жизни и моего посмертного наследства я просил бы вас, ваше высокопреосвященство, поставить другую жизнь и пенсию.

Ришелье искренне удивился. Что за дьявол сидит в этом большеносом юнце, позволяющем себе так говорить с ним? Но он скрыл свое возмущение за каменным выражением лица.

– Вот как? – с притворным изумлением произнес он. – Чья же жизнь и чья пенсия вас насколько интересуют, что вы готовы прозакладывать свою голову?

– Если я ее сохраню, не допустив глумления над творениями философа Декарта, то вы, ваше высокопреосвященство, воспользуетесь своим влиянием при папском дворе и испросите у святейшего папы Урбана VIII освобождения из темницы предшественника Декарта Томмазо Кампанеллы, проведшего там почти тридцать лет.

– Вы с ума сошли, Сирано де Бержерак! Чтобы кардинал Ришелье, посвятивший себя борьбе с бунтарями, стал вызволять из тюрьмы осужденного на пожизненное заключение монаха, написавшего там трактат “Город Солнца”?

– И еще десяток трактатов по философии, медицине, политике, астрономии, а также канцоны, мадригалы и сонеты!

– Одумайтесь, Сирано! О чем вы просите?

– Я вовсе не прошу, ваша светлость. Я называю вашу ставку против своей, если вам угодно будет на нее согласиться.

Кардинал вышел из-за стола и стал расхаживать по кабинету.

Монах, получивший распоряжение Мазарини, прошел от дворца кардинала мимо Лувра, перебрался по мосту на другую сторону Сены, где возвышалась Нельская башня с воротами, и остановился около людей, приготовлявших по приказу кардинала по случаю дня святого Эльма вечерний костер перед нею, огонь которого должен отразиться в реке и быть видным из окон королевского дворца, позабавив тем короля и придворных.

Другой монах, руководивший приготовлениями в этой ночной иллюминации, выслушав переданное ему распоряжение, кивнул и куда-то поспешил, отдав оставшимся распоряжения.

Кардинал же не мог прийти в себя от упоминания о Кампанелле.

– Город Солнца! – гневно восклицал он. – Вот чему учил вас этот Гассенди! Недаром преследуют его братья иезуиты! Город, где будто не будет ни знатности, ни собственности! Все общее! Даже… дети.

– Они принадлежат государству и воспитываются им. Во главе же государства стоят ученые и священнослужители, как и у нас теперь во Франции, где в лице вашего высокопреосвященства воплощено и то и другое. Позволю себе напомнить, что Кампанелла попал в тюрьму тридцать лет назад за организацию заговора против испанского владычества в Южной Италии, безусловно вам враждебного. И вы могли бы указать святейшему папе Урбану VIII, что, предоставив Кампанелле свободу, он обретет знатнейшего астролога.

Ришелье задумался.

– Астролога? – переспросил он. – А его не винит За это католическая церковь?

– Католическая церковь не может преследовать астрологов, если они пользовались вниманием не только вашего высокопреосвященства, но и святого папы Павла V и самого Урбана VIII.

– Однако вы осведомлены о многом, слишком о многом, – сердито заметил Ришелье. – Пойдет ли это вам на пользу? Впрочем, пишите, Мазарини, – приказал он.

Тот устроился у стола, взяв у Сирано гусиное перо.

– Боюсь, моя закладная записка не доставит удовольствия испанскому королю, – вслух размышлял Ришелье.

– Клянусь вручить ее только вам, ваше высокопреосвященство. И ради одного этого остаться в живых!

– “Уполномочиваю гвардейца гасконской роты королевской гвардии господина Савиньона Сирано де Бержерака оказать отцу Фоме Кампанелле по прибытии его во Францию, в чем содействовать ему, гостеприимство от имени французского правительства, заверив отца Фому, что он получит достойное его убежище, уважение…”

 – И пенсию, – добавил Сирано.

– И пенсию, – многозначительно повторил Ришелье.

Мазарини передал ему бумагу, и кардинал поставил под нею размашистую подпись.

Вручив записку Сирано, он движением ладони отпустил его.

Сирано почтительно раскланялся и направился к двери, стараясь не задеть концом своей длинной шпаги за столики с книгами и развернутыми картами.

Уже вслед ему кардинал заметил:

– Помните, господин де Бержерак, что в гасконскую роту королевской гвардии принимают только живых.

Сирано обернулся.

– Обещаю, ваше высокопреосвященство, после усмирения толпы у костра близ Нельской башни вступить в роту благородного господина де Карбон-де-Костель-Жалу, благодаря вас за оказанную мне честь.

Ришелье, сидя в кресле, величественно наклонил голову, пряча злорадную усмешку.

Когда Сирано вышел, Ришелье деловито сказал Мазарини:

– Постарайтесь, друг мой, чтобы толпа у костра близ Нельских ворот была не меньше…

– Ста человек, – подхватил Мазарини. – Я уже распорядился.

– Вы, как всегда, угадываете мои мысли! Но какой у него нос, Мазарини! Словно он дарован ему самим дьяволом.

– Даже сам сатана не поможет ему этой ночью, – мрачно заверил Мазарини.

– Да, да! И позаботьтесь, чтобы записку взяли там… Завтра она должна лежать на моем столе.