Текст книги "Из глубины"

Автор книги: Рене Маори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Продолжаю крутить дальше, и один кадр заставляет меня остановиться. Ночь, глубокая ночь. Я стою прямо напротив заведения. Слышу женский голос:

– Вторая дверь заперта, ей не выбраться.

– Значит, все проще, – отвечает мужчина, – поджечь изнутри. Нужно только потом заблокировать главные двери.

– У меня ключи, – отвечает женщина. – Проблем не будет.

Две тени скользят в проход. Раздается плеск какой-то жидкости, звяканье металла и вдруг пламя освещает темную расщелину. Поджигатели возвращаются, и я вижу их лица, очень удачно, крупным планом. Сейчас робот должен подать сигнал о происшествии, но ничего не происходит. На большой скорости приближается к моим глазам горящая дверь с огромным висячим замком на решетке, и я вижу за стеклом испуганную Лолу. Она пытается открыть дверь, руками разбивает стекло, тянется окровавленной рукой к замку, кричит, но пламя уже распространяется дальше, по всей этой заставленной бутафорской розовой комнате. Вспыхивает диван. Раздается звон – наблюдатель врезается в металлическую решетку. Потом отъезжает и, включив свою самую большую скорость, опять бьется о прутья. Он проделывает это раз за разом, калеча металлический корпус. Мне трудно оценить размеры повреждений, но камера еще работает, хотя снимает теперь только пламя. Дикий-дикий крик рвет перепонки. Чернота.

Я откидываюсь в кресле и еще долго сижу в полутьме, пытаясь осмыслить непостижимое. Преступники меня не волнуют – их найдут. Я думаю об RN-12/08-3, простой камере на колесиках, не обладающей интеллектом. Скорее всего это был сбой программы, но я хочу верить, что любой предмет вместе с нарисованными глазами получает частицу разума и души.

Скрип-скрип…

Пани Зофья, девяноста двух лет от роду, передвигается в инвалидном кресле. Пани еще крепкая и может ходить сама, но не желает утруждать свои старые ноги. Она гордится тем, что, всю жизнь занимаясь крестьянским трудом, заслужила личный транспорт. При движении кресло слегка поскрипывает. Пани не очень хорошо слышит и скрип этот воспринимает как легкую вибрацию, всем своим иссохшим телом.

Еще у пани Зофьи есть круглосуточная няня. Государство заботится о своих престарелых гражданах, оно бесплатно предоставляет иностранных нянь, являющихся по совместительству уборщицами и поварихами. Несмотря на то, что эта услуга государственная, пани Зофья уверена – женщина, поселившаяся в доме, на самом деле просто служанка, нанятая ею самой за собственные деньги.

Больше у старушки нет никого в этом мире. Свой век она скоротала в девичестве, и сумела пережить и родителей, и братьев, и даже всех своих подруг.

Анна моет унитаз, низко склонившись и с силой елозя ершиком по фаянсовым стенкам словно хочет протереть в них дыры. Она вдыхает пары кислоты, кашляет, отплевывается и поэтому не сразу слышит тихий скрип за спиной.

– Анка, – врывается в ее мысли трубный голос, – ты что же такое делаешь, песья кровь?!

Анна вздрагивает и, не повернув головы, спрашивает усталым голосом:

– Что не так?

– Ты моешь левой рукой, – кричит пани.

– Я – левша, – отвечает Анна.

– Немедленно возьми щетку в правую руку!

Анна покоряется. Пани Зофья удовлетворена, она отъезжает в гостиную. Скрип-скрип…

Анна возится в кухне, заворачивает фарш в отваренные капустные листья, ее короткие сильные руки производят удивительно точные движения, словно голубцы делает автомат. Она любит такие минуты покоя.

За ее спиной хлопает холодильник.

– Анка, ты сколько котлет вчера налепила? – вопрошает пани грозным голосом.

– Десять, – отвечает Анна.

– А здесь только шесть. Две я съела в обед, а где еще две? Ты что же, ешь мои котлеты, пока я не вижу?

– По контракту мы питаемся вместе.

О, это волшебное слово «контракт». Старуха повержена. Она удаляется из кухни, что-то ворча. Скрип-скрип…

Но вообще-то, пани Зофья щедрая. Иногда она открывает огромный сундук и достает из него какое-нибудь ветхое платье времен своей молодости. Она дарит это платье Анне с напутствием, что вещи нужно носить, иначе они портятся. Анна с благодарностями принимает щедрый подарок и кладет его в шкаф. У нее уже целая полка забита платьями пани, смердящими нафталином. А проклятый сундук все не пустеет.

Ночью Анну будит вопль из соседней комнаты:

– Анка, холера! Опять ты спишь, а я тут замерзаю!

На часах ровно два. Еженощный ритуал проходит по графику. Анна вскакивает с кровати и босиком несется в спальню подопечной. Почти не разлепляя век, она передвигает деревянную табуретку и стаскивает с антресолей теплое одеяло. Укутав немощное зябкое тело старухи, она возвращается к себе, прекрасно зная, что ровно через час та начнет кричать, что ей жарко. Пани Зофья страдает бессонницей и ей невыносимо скучно ночами. Она развлекает себя, толкая слабой рукой пустое кресло, которое всегда стоит возле кровати. Скрип-скрип…

Этот скрип сводит няню с ума, но сколько она не пытается с ним бороться – и крепления смазывала, и, вооружившись инструментами, разбирала все кресло по винтику, скрип не исчезает, словно заколдованный злой волей старухи.

Вот так и коротают дни и ночи две одиноких души – одна отнимающая покой, а вторая не имеющая покоя. И исподволь зреет глухая ненависть, разрастается и ширится, готовая каждую минуту вырваться наружу.

Только один час в сутки, один единственный час приносит иллюзию перемирия. После ужина пани Зофья, отгородившись от мира наушниками, клюет носом перед телевизором, и Анна, пользуясь передышкой, усаживается в кресло под старым торшером с вязанием в руках. Автоматически перебирая спицами, она уходит глубоко в свои мысли, лишь изредка, словно вспоминая, что не одна в комнате, поднимает на старуху глаза и всматривается в резкий, словно рубленный профиль. В такие минуты она пытается нащупать в собственной душе хоть каплю симпатии к своей подопечной. Или, на крайний случай, каплю жалости. Появись эта жалость, и насколько легче стало бы переносить бесконечные капризы старухи. Но нет, душа ее молчит, и только спицы продолжают монотонно звякать в полной тишине.

В фирме по найму сказали, что Анна не получит другую работу, пока не истечет контракт. Она заключила его на три года. Вот и год прошел. Осталось всего два. А далеко в другой стране ее терпеливо ждет сын, которому она обещала построить дом. Анна, наморщив лоб, посчитывает свои скудные доходы и улыбается жалкой улыбкой, как улыбается нищий, нашедший на дороге пятак.

Старый дом кряхтит, под порывами ветра трясутся и стучат ставни, и где-то над головой, на чердаке слышен странный хруст. Анна прислушивается и поднимает глаза к потолку. Пани Зофья, только что дремавшая под звуки телевизора, вдруг перехватывает ее взгляд и стягивает наушники.

– Что там? – спрашивает она, и сразу же делает безапелляционное заявление. – Мыши! Мыши-мыши…

– Я не полезу на чердак в такую темень, – сразу же заявляет Анна. Ее двойной подбородок трясется от негодования.

– А я и не прошу, – отвечает пани с немалой долей ехидства. Ей нравится, что «служанка» звереет от одного только слова «мышь». – Просто хочу сказать, что необходимо купить отраву.

– Я куплю.

– Нет, мы купим.

Пани никому не доверяет свой кошелек. Цены меняются так быстро, что уследить невозможно, а сверять каждый раз чеки слишком утомительно. И еще пани просто обожает появляться на людях в своей любимой шляпке и со служанкой. Каждая такая прогулка напоминает выезд коронованной особы, расточающей любезные улыбки направо и налево. Жаль только, что лавка слишком близко, всего через две улицы.

Купить отраву – минутное дело, но пани Зофья превращает покупку в ритуал. Она долго беседует с продавцом, внимательно выслушивая его объяснения. Рассматривает разноцветные пакетики, сдавливает их пальцами, прислушиваясь к чему-то, и, наконец, выбирает три «самых надежных». Продавец божится, что это «отличный выбор, и ни одной мыши не останется ни только в доме, а даже и у соседей».

– Гляди у меня, Йожик, – грозит пальцем пани, – если обманул, самого заставлю мышей вылавливать, собственноручно.

Йожик подмигивает Анне:

– Она может. Суровая дама.

Поздним вечером, уложив пани в постель, Анна берется заприготовление мышиной приманки. В инструкции сказано, что для борьбы с крысами нужно сделать шарики с ядом из вареного яичного желтка. А вот для мышей – наоборот, протравить зерно. Невинные кристаллики напоминают сахар.

«Нужно надеть перчатки», – думает Анна, и тут же об этом забывает, услышав очередной вопль из спальни:

– Анка, дзивка, где мой стакан с сахарной водой на ночь?

Няня наливает в высокий стакан воду из чайника, открывает сахарницу и на мгновение застывает, рассматривая содержимое. Жалость к себе, подавляемая целый год, прорывается наружу превратившись в жалость к несчастным пушистым зверькам, которым грозит мучительная смерть. Какое-то оцепенение охватывает все ее тело, туманит разум. Она хочет набрать сахар, но рука с ложечкой сама тянется к отраве. Анна щедро зачерпывает кристаллики, целых три ложечки и тщательно размешивает в стакане. Не забывает и добавить сахару. Потом ставит стакан на блюдечко и прикрывает его вышитой салфеткой. Неслышно ступая мягкими тапочками, пани не любит, когда топают, Анна заходит в спальню и ставит стакан на ночной столик. После чего уходит к себе и ложится в постель.

В два часа ночи, никто не будит Анну ужасным криком, она просыпается сама. Удивленно смотрит на часы, пугающая тишина дома кажется ей зловещей. В спальне тихо, не слышно даже дыхания пани, никто не раскачивает кресло, только ночник сиротливо светит своей желтой лампочкой, почти не дающей света.

Пани Зофья лежит неподвижно. Анна осторожно протягивает руку и, коснувшись холодного лба, одергивает ее. Ей кажется, что она коснулась глыбы льда. Пани Зофья мертва и, судя по всему, уже несколько часов.

– Боже мой, – в ужасе шепчет Анна, – что же я наделала?

Неминуемое наказание кажется ей неотвратимым. Она хватает стакан с водой и уносит его в кухню, чтобы смыть все улики. Но там, в ярком электрическом свете замечает, что жидкости не убавилось ни на миллиметр, стакан полнится до верхней белой полоски, как и заведено. Пани не пила отраву, она умерла сама, потому что время ее пришло. Но Анну продолжает трясти. Все ее толстое короткое тело дрожит словно в ознобе, напряжение последних месяцев выходит холодным потом. Она вновь возвращается в спальню и включает верхний свет. Старуха мертва, в этом нет сомнений. По разглаженному смертью лбу ползет муха, но ее больше некому согнать.

Анна уходит в гостиную и сидит там в кресле, не имея сил вызвать «Скорую». Ветер стучит ставнями, на чердаке скребется мышь, счастливо избежавшая гибели. И слышится среди этих звуков еще один – скрип-скрип…

De profundis (Из глубины)

В окно смотрит полная луна. Маниакально-наивная, холодно-неоновая, как вывеска над магазином детских игрушек. Она глядит равнодушно и, конечно же, не видит меня, не догадывается, что сегодня мы с ней будем заодно. Она не знает, как жадно смотрю я на ее плоский белый круг сквозь огонь пяти свечей – двух оранжевых и трех черных. Смотрю через невидимую пентаграмму, вершины которой – пламя, отраженное в блестящей поверхности стола, а центр – голодная ночь. Луна не знает, что через пару минут закроется тенью, словно черной вуалью и станет другой – опасной, мрачной и всесильной. И тогда магические нити соединят невидимый диск в небе со слабым свечением моей пентаграммы, и это мимолетное единство человека и светила навсегда изменит мир. Сделает его таким, каким уже много лет вижу я в своих мечтах. Справедливым и правильным. И это будет неотвратимо!

С самого детства я понимала, что отличаюсь от остальных людей, потому что была невидимкой. Конечно, не в прямом смысле – я видела свое отражение в зеркале, но все остальные меня не замечали. Ни разу никто не заглянул мне в глаза, взгляды проходили либо «сквозь» меня, либо скользили мимо. Сначала я думала, что так и должно быть, и это правильно, что родители ухаживают за тобой чисто механически, как если бы просто стирали пыль с мебели, но, когда родилась моя сестра, я поняла, что с ней все по-другому – ее замечали. Наверное, потому что она существовала, а меня не было. Да-да, я начинала думать, что просто не существую. Меня не видели ни учителя в школе, ни прохожие на улице. И я пугалась собственных мыслей о том, что у меня нет души. Есть же люди, рожденные без души? А все из-за того, что в момент рождения им достался малюсенький кусочек солнца, тогда, как остальные получили его вдоволь. Слабое солнце – вот что сказал мне гороскоп, когда-то давно составленный астрологической программой онлайн. Сначала я пыталась это исправить и старалась ухватить как можно больше солнца – обгорала на пляже, распахивала летом окна в самую жару, вместо того, чтобы опускать жалюзи. Рисовала бесконечные солнышки в тетрадях и всю ночь спала с зажженным ночником в виде солнца. Но все это не придавало моей коже сияния, а глазам блеска. Все было тщетно. Тогда, разуверившись однажды во всем, я сказала себе: «Зачем стремиться к чему-то, зачем учиться, если тебя нет?» и впервые в жизни не пошла в школу, осталась сидеть в своей затемненной комнате на краешке постели. А солнце – оно стало моим врагом, потому что не захотело стать другом.

– Амайя, – спросила в то утро мама, заглянув в комнату, – почему ты еще не одета?

Конечно же, она сказала это лишь автоматически, потому что смотрела при этом куда-то на стену, совсем не замечая меня. Но я, все равно, ответила, не надеясь на какую-то реакцию с ее стороны:

– Потому что меня нет. – И добавила. – И не было никогда.

Хотя прекрасно знала, что она не услышит, а если и услышит, то не поймет. Ухватит за плечо мое мертвое тело, в котором никогда не было души и поведет в ванную. А потом просто оставит возле раковины и прикажет чистить зубы.

Она все так и сделала, а потом усадила мое тело в машину и повезла куда-то. Я сразу поняла, что не в школу, так как мы поехали совсем другой дорогой. Я пыталась расспросить ее и получить хоть какой-то ответ, но она меня не слышала. Дурацкая невидимость уже начинала тяготить, но я совершенно не понимала, как можно от нее избавиться, точнее, как заставить их всех меня увидеть?

Там в комнате был еще один человек, наверное, врач, одетый в белый халат. На лице его играла здоровая сытая улыбка. Так умеют улыбаться только врачи. Меня он, конечно, не заметил и тут же начал говорить с мамой, а она охотно отвечала на его вопросы, словно ей это нравилось. Он только однажды обратился ко мне, то есть я поняла, что ко мне, услышав свое имя. Но поскольку он на меня не смотрел, я предпочла промолчать.

– Какая-то разновидность синдрома Котара, хотя она еще так молода, а это старческая болезнь. Но бывают и исключения, – сообщил он в воздух, не переставая улыбаться. – Для таких больных характерно отрицание себя... мнэээ... нигилизм. Мы видим полное погружение в собственные переживания и некоторые признаки ступора. Пока понаблюдаем без госпитализации. Но, имейте в виду, что могут случиться попытки суицида или членовредительства. Тогда – сразу к нам.

– Да-да, – ответила мама. – Это все ужасно, но я сразу же вам позвоню. И что, надежды нет?

– Надежда есть всегда. Бывает облегчение и, не очень часто, даже выздоровление. Но, к сожалению, современная психиатрия так и не разобралась в этих механизмах.

Вот, оказывается, как называлась их манера меня не замечать. И виновата в моей невидимости вовсе не я, а они. Значит, и мама была больна. Да и врач тоже выглядел не особо здоровым. «Печально», – сказала я себе, не испытывая при этом никакой печали. Нельзя печалиться обо всем мире, даже если весь этот мир болен.

Как же было хорошо, что родители узнали о своей болезни. Никто меня больше не отправлял в школу, и я целые дни проводила в своей комнате, пытаясь сделаться видимой хоть для кого-то. Я думала, что их всех следовало бы поить антибиотиками, но лекарства взять было негде, и от этого становилось так грустно, что хотелось умереть. Но разве может умереть мертвое тело без души?

Чтобы как-то расцветить свое бессмертное тусклое существование я рассаживала кукол и плюшевых зверей на кровати, на тумбочке, на полу. У них у всех были глаза, и я надеялась, что хоть одна пара пластиковых глаз меня заметит, ведь у неодушевленных предметов нет никакой болезни. Они вообще не болеют. Пластиковые, стеклянные и просто нарисованные глаза точно так же смотрели мимо, и как я ни вертела игрушки, как ни меняла собственную позицию на кровати – все было напрасно. Даже моя самая драгоценная кукла с фарфоровой головой и настоящими волосами, предмет гордости, даже она – не смогла меня разглядеть.

И я наказала куклу, заклеймила ее словно предательницу. Невидимой рукой свалила ее с тумбочки и разбила вдребезги. Такой прием я начала практиковать недавно, когда обнаружила, что в самом центре лба в минуту неких потрясений появляется какой-то силовой отросток, которым можно пользоваться как рукой. Например, стакан воды подтянуть поближе, кого-то ударить. Это оказалось очень удобным приобретением, после нескольких тренировок я уже умела задернуть занавески, не вставая с кровати или... наказать куклу. От нее остались лишь два глаза, соединенные металлической рогаткой с грузиком, благодаря которому она засыпала, если ее уложить на спину. Я внимательно осмотрела две голубые стекляшки с черными зрачками посередине, два блестящих цветка на проволочных стебельках и поставила их в вазу.

Цветы я любила, потому что однажды из-за них сделалась на мгновение видимой. В те времена, когда мама еще была здоровой, мы часто с ней гуляли. В тот весенний день она купила букет нарциссов у уличной торговки и вложила его в мои мертвые руки. Я шла рядом с ней, как всегда невидимая, но цветы имели душу, и увидеть их мог каждый. И ничего не было удивительного в том, что чужая маленькая девочка задержала восхищенный взгляд на букете. И вдруг вскрикнула:

– Папа, посмотри какая некрасивая девочка несет красивые цветы!

Мрачный мужчина посмотрел сквозь меня и грубовато ответил:

– Какая еще девочка? Нет никакой девочки. Идем быстрее, а то опоздаем на автобус.

Стоит ли говорить, что слова ребенка навсегда застряли в моей голове. И я не знала радоваться ли, что оказалась кем-то увиденной или печалиться, что некрасива.

Дома я тут же подошла к зеркалу и осмотрела свое лицо. Ничего некрасивого в нем не было, все – как обычно. Два глаза, нос. И тут меня осенило – зеркало показывало лицо анфас и никак ни по-другому. Я взяла еще одно зеркальце и впервые в жизни увидела свой профиль. Девочка оказалась права – низко нависающий лоб равнялся по высоте с кончиком носа-картошки, а челюсть выдвигалась вперед, словно желая догнать их обоих на одной линии координат, поэтому профиль напоминал кирпич с двумя выемками – переносицей и верхней губой. Некрасивая? Я была уродливой, омерзительной и, если бы существовала, то могла бы только пугать маленьких детей.

С тех пор я никогда больше не ходила по улицам с цветами, но часто любовалась ими в окнах цветочных магазинов или на клумбах. Им нечем было меня не видеть, поэтому я испытывала к ним теплые чувства, как и вообще ко всем растениям. Ведь тоже живые существа, а никого замечать не обязаны. И ответа от них ждать не нужно, потому что, все-равно, не ответят.

Зато у всех остальных предметов была какая-то страсть иметь глаза. Они проявлялись в рисунке ковра, в пятнах на потолке, в крыльях бабочки. Да, я видела их, а они меня – нет.

Одиночество – лучший учитель. Влача сонное существование, я имела огромное количество времени для размышлений. Кроме невидимой руки у меня развились и другие способности. Например, по утрам я материализовывала для себя завтрак, правда заказать что-то определенное не получалось, если я хотела кофе, то почему-то получала чай, а вместо сладкой булочки – яичницу. Меню не зависело от моих желаний, но завтрак всегда появлялся вовремя, точно так же как обед или ужин. Чистая одежда тоже образовывалась сама собой и сам собой выливался ночной горшок. Не знаю, как все происходило, но, если бы не эти способности, я давно бы уже умерла от голода и грязи, потому маме стало совсем плохо, и она исчезла. Вообще все исчезли – и отец, и сестра. Я не питала надежд, что однажды явится добрый человек и вызволит из заточения. Даже, если бы он и явился, то даже не заметил бы меня, печально и одиноко сидящую у окна. За окном тоже все менялось. Иногда шел снег, иногда дождь. По тротуару проходили тени людей, тени животных. По дороге мчались машины, но я ни разу не видела, чтобы хоть одна остановилась и из нее кто-то вышел. Из окна был виден пешеходный переход, магазин игрушек напротив, два чахлых дерева на обочине и несколько кустиков, расцветающих в теплое время мелкими розовыми цветами.

Я вообще люблю, когда все находится на своих местах. Магазин, два дерева, клумба. И переход через дорогу. Пока все на месте – дни катятся ровно, и ночь спокойная. Могла ли я думать, что та чужая реальность, их реальность, сумеет-таки вывести меня из равновесия? Однажды, дождливым весенним утром я обнаружила, что переход перенесли шагов на десять вправо, а на том месте, где он был, поставили решетчатое ограждение омерзительного мимозно-желтого цвета. Убрали плиты и на оголившемся участке земли посадили какие-то чахлые кустики совсем без листьев. Мое пространство было изменено, и я разнервничалась, чего не случалось уже давно. Конечно, глубокая медитация могла бы помочь смириться с грубым вмешательством извне, но как оказалось – мир готовил для меня еще одно потрясение.

Я услышала звук! Годами из окна лился однообразный шум, из которого не выделялись отдельные звуки, но в тот день, все шло не так. Это было тихое постукивание по плиткам тротуара, словно кто-то водил по ним железкой из стороны в сторону и, цепляясь за грани, она производила стук. Я так давно не слышала ничего конкретного, что эти звуки мгновенно разложились в моем усталом мозгу на образы – ржавая железяка – серые плитки. Но вскоре в поле зрения появился источник постукивания. По тротуару шел слепой человек, предваряя чирканьем трости каждый свой шаг. Так делают летучие мыши, ловят отраженный от препятствий собственный крик и так узнают куда в темноте лететь. Этот человек, конечно, не летел, он шел, создавая и еще один фоновый звук – шарканье подошв, тихое такое короткое шипение – шшш...шшш... Одет он был в черную непромокаемую куртку с капюшоном, закрывающим лицо. Я видела только бледное пятно подбородка и безгубый рот, открывающийся и закрывающийся синхронно с движением палки. Наверное, он считал шаги. В какой-то момент все смолкло – слепец остановился, повернулся лицом к бывшему переходу, теперь огороженному и вытянул вперед палку. Ткнул ею в железо раз-другой и отпрянул, услышав незнакомый металлический звон. Затем, видимо совсем растерявшись принялся колотить по ограждению изо всех сил, не умея понять почему это тысячу раз хоженый-перехоженный путь вдруг оказался тупиком. Металлический грохот и лязг, как видно, ни о чем ему не говорили, ибо были незнакомы.

Не в силах больше переносить дискомфорт, который мне доставлял незнакомец, я нырнула ногами в тапки и, прямо как была, в пижаме, выскочила из комнаты. Без помех миновала гостиную, прихожую, в которых никого не было, выбежала в подъезд, тоже пустой, и через мгновение оказалась в самом эпицентре раздражающего шума.

Человек остервенело колотил по ограде, и ничего не оставалось другого, как взять его за руку и сказать:

– Здесь больше нет перехода. Я вас переведу...

Это странное ощущение – держать чужую, мокрую от дождя кисть в своей руке. Никогда и ни с кем я еще не позволяла такой вольности. Но, как ни странно, он услышал мои слова и даже почувствовал прикосновение, потому что безропотно двинулся за мной, осторожно переставляя ноги. Я молча перевела его через дорогу, стараясь не растерять удивительное чувство единения с другим существом. Но и это было еще не все.

Мы остановились возле входа в магазин игрушек, и я приложила его ладонь к холодной стене, чтобы он смог ориентироваться дальше. Я дрожала от холода в намокшей от дождя пижаме, а тапочки, впитавшие словно губки тонну воды, казались веригами на ногах заключенного. Вместе с ознобом поднимался и страх – дело было сделано, кураж пропал, а я оказалась во враждебной реальности одна-одинешенька. Путь домой казался непреодолимым.

Я выпустила руку незнакомца, надеясь, что и он уже перестал меня замечать, но вдруг слепец повернул голову и посмотрел мне прямо в лицо незрячими глазами.

– Ты добрая девочка, – сказал он глухим, немного простуженным голосом. – Золотая душа. Спасибо.

Чирканье и стук его палки давно уже растворились вдали, а я все стояла под проливным дождем, не понимая, что произошло. Меня, кажется, заметили? Но как это может быть? Значит этот человек здоров и не страдает, как его... синдромом Котара, как все остальные, которые меня не видят?

В витрине сидели куклы, и я с надеждой посмотрела в их стеклянные широко открытые глаза, но тут же и поняла – ничего не изменилось, они меня не замечали.

Много дней и ночей я осмысливала случившееся. Все ждала, что произойдет еще что-то. Но мечты мои были тщетны, и я постепенно снова погрузилась в свое полусонное существование, в отчаянии понимая – мир неизлечим. Говорят, что идеи витают в воздухе. Говорят, что любое незначительное событие или даже объект могут оказаться знаком, но нужен талант для распознавания знаков и их толкования. А еще бывает так – подсознание для себя отмечает какой-то знак. потом долго переваривает и однажды выдает готовый рецепт. Так случилось и со мной. Однажды утром появилась мысль, которая потом сформировалась в рецепт панацеи.

Я сижу в удобном ортопедическом кресле с выдвинутой подставкой для ног, в такой позе сидят космонавты в своих космических кораблях. Они плывут в пространстве среди звезд, а я парю в полной темноте, и только пять свечей слегка разгоняют мрак, да полная луна неподвижно висит за окном. Раздернутые бархатные портьеры – театральный занавес, стол со свечами – сцена, а ночное небо – декорация. Луна самодовольна, полнокровна. Она смотрит так, словно ее никогда не посещали мрачные предчувствия. И даже не догадывается о том, что произойдет через несколько минут, когда нечто окажется сильнее ее холодного света. Но и она испытает страх в полной мере, страх сделаться невидимкой, раствориться на веки кусочком коричневого сахара в черной жиже ночи. И тогда, испытав стыд слабости, она взглянет в мою сторону, впитает свет пламени, мерцающий в моем окне, и как последнюю надежду заберет это слабое свечение, закутается в него, и сама на мгновение примет форму пентаграммы. В ту секунду мы станем равны. Я дам ей надежду, а она мне силу. И тогда...

Я чувствую, как мое тело становится невесомым, наполняясь изнутри пронзительным синим светом. Тонкая скорлупа кожи еще сохраняет его форму, но истаивает, сливается с сумраком и остается только одна реальная точка в центре груди – страж, не дающий рассыпаться безвозвратно. И я вижу, как с луной происходит то же самое. Чернота откусывает кусок за куском, а то, что еще остается светлым принимает кроваво-красный оттенок и тает в темноте так же, как и мое тело. И в то самое мгновение, когда от яркого диска остается лишь красноватая тень, собрав всю свою волю, я мысленно кричу:

– Из глубины взываю к тебе!

В этот крик я вкладываю и глупую жертвенность своего имени, и похоронный звон последнего прощания, и просьбу об исцелении для всех. Потому что я знаю, как их исцелить. И как заставить их меня увидеть и, наконец, сказать мне, что существую. Как сказал тот человек под дождем.

– Амайя, – говорит мне плененная луна громовым шепотом, от которого сотрясается все вокруг. – Амайя, ты во всем виновата.

Пусть я. Конечно же я. Но ведь не поздно все исправить. Я припадаю к окровавленной луне и пью ее силу, чувствуя с каждым глотком, как меняется мир вокруг. Я выпиваю ее до дна и теряю счет времени. Свечи начинают трещать, выбрасывают последние искры и гаснут, вслед за ними гаснет и мое сознание.

Просыпаюсь я от шума. Не от того привычного, который насквозь пропитал мое существо, нет. Мое ухо различает звон посуды, чьи-то тяжелые шаги за стеной, болезненные стоны и непреходящий визг. Точно так же, как я однажды расслышала стук палки слепого, сейчас я слышу голоса своих родных. Они вернулись. Я с трудом разлепляю заплывшие от бессонной ночи глаза и вижу свои руки, все еще испачканные кровью луны.

И я тороплюсь выйти из комнаты, чтобы заключить в объятия исцеленных родителей. Рядом по коридору – кухня, тысячу лет я не бывала там. Я вхожу и вижу отца, который склонился над горой битой посуды и шарит неловкими руками по полу. Среди разбитых тарелок перекатываются аптечные пузырьки и рассыпанные таблетки. Вижу маму, бредущую по коридору. Она держится за стены, неловко переступая босыми ногами, словно боится упасть. Вижу младшую сестру, сидящую на полу и прижимающую обе руки к лицу. С растопыренных пальцев капает кровь. Мама поднимает голову, и я вижу две кровавые дорожки, струящиеся словно слезы из невидящих глаз. На скрип двери, она поворачивает слепое лицо ко мне и спрашивает дрожащим от боли голосом:

– Амайя? Ты нас видишь? Вызови скорую.

Мне хочется кричать от радости. Наконец-то, болезнь изгнана из нашего дома. О, как же мы теперь будем счастливы! Я с удовольствием расцеловала бы ее, но это еще успеется.

– Сейчас, мама, – говорю я кротким голосом. – Только руки вымою.

Телефонный аппарат у нас белого цвета, и очень не хочется его испачкать. Грязь отвратительна, особенно на руках. Руки всегда должны быть чистыми. Я делаю шаг и спотыкаюсь о большие портняжные ножницы, забытые кем-то на полу. Какое непростительное легкомыслие – вот так бросать ножницы. Кто-то же может наступить на них и пораниться. Болтая в воздухе приятно клацающими ножницами, я добираюсь до ванной, где с наслаждением залезаю под теплый душ. Взбиваю мочалкой гель до пронзительно белой пены и щедро покрываю ею плечи и грудь. Подхваченная потоком воды пена стекает вниз и кружится на дне ванны бурыми хлопьями, увлекая за собой в сток кровь луны.