Текст книги "Из глубины"

Автор книги: Рене Маори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Природа страсти

Аз есмь Альфа и Омега…

(Откр. 1:8)

– Ну вот, друзья, поздравляю вас с новой встречей. Я рада, что за две недели ни один из вас не покинул группу. – Так говорила доктор Корел, групповой психотерапевт и, по совместительству, очень чувствительная женщина.

Она внимательно и с видимым беспокойством вглядывалась в лицо каждого из шести участников. Несмотря на то, что дело двигалось, хоть и с переменным успехом, всякий раз после выходного дня она ожидала каких-то проблем от своих ненадежных пациентов, тех самых проблем, что в мгновение ока, могли бы дискредитировать ее как специалиста в собственных глазах. Только в собственных и только так, чужие глаза ее волновали мало.

Каждое занятие начиналось традиционно. Доктор Корел считала, что чем больше будет привычных ритуальных действий, тем больше опоры обретут эти мятущиеся души. Семь стульев неизменно устанавливались строгой окружностью в самом центре пустой комнаты с двумя незанавешенными венецианскими окнами. Но несмотря такую открытость, солнце никогда не проникало вглубь помещения дальше широких подоконников. Доступ ему преграждала густая зелень кустарника, открывавшая лишь узкое пространство в самом верху. Отраженный свет вносил ноту грусти и оторванности от мира, дополняя и насыщая слабую зелень новомодной плитки, покрывающей стены. Если бы комната могла петь, она непременно спела бы о темных водах озера, о тайнах, покоящихся на дне и о запахе сырой земли в зарослях камыша. Даже светильники, которые зажигались обычно в самую пасмурную погоду, предназначались лишь для подчеркивания сумрака, а отнюдь не для его рассеивания. Впрочем, витающий запах имел вполне определенное происхождение. На деревянном мольберте стояла черная доска, предназначенная для записи того, на что нужно было сделать акцент в процессе занятия. С краю всегда висела мокрая тряпка – она распространяла явственный аромат грибов. И сколько ее не заменяли, амбре не исчезало. Больше никакой мебели не было, если не считать старинного зеркала в тяжелой бронзовой раме с завитушками, невесть откуда взявшегося. В зеркало никогда никто не смотрел, потому что поверхность его пошла рыжими разводами и превращала любого, даже самого здорового и румяного человека в замученного больного, сплошь покрытого оспенными пятнами.

Доктор Корел удовлетворенно оглядела помещение и кивнула тому, кто сидел по левую руку от нее. По заведенному правилу первым всегда начинал говорить тот, кто слева. Поднялся тощий мужчина, длинноногий и длиннорукий Он заученно произнес:

– Я – Даниэль, я хотел убить себя.

Отработав, таким образом ритуал, он снова уселся, и тут же, как по команде вскочила следующая – девушка в розовом платье, таком коротком, что его вполне можно было принять за блузку:

– Я – Грета, я хотела убить себя.

В гулкой тишине падали фразы. Кто произносил их автоматически, а кто и с чувством:

– Я – Андре, я хотела убить себя.

– Я – Линда, я хотела убить себя.

– Я – Ференц, я хотел убить себя.

– Я – Молли, я хотела убить себя.

Слушая все эти признания, доктор Корел ободряюще кивала, она любила дисциплину. А когда все закончилось, радостно сообщила:

– Ну а теперь – сюрприз. Как вы помните, я обещала, что в рамках терапии для вас будут устраиваться встречи с интересными людьми. С такими людьми, которые сами прошли через тяжелые испытания, а теперь могут помочь и вам. Сегодня мы пригласили человека, книги которого некоторые из вас читали, ну а другим, я надеюсь, будет интересно познакомиться с его творчеством. – И, выдержав, эффектную паузу, добавила. – Сегодня у нас в гостях – Истерна.

– А кто это? – спросила толстая Линда, которая вообще никогда и ничего не читала, считая это пустой тратой времени.

Но ее невинный вопрос заглушил радостный крик темноволосой красавицы Молли:

– Истерна?! Я обожаю его книги. Только же скажите, наконец, он мужчина или женщина?

– Он – писатель, – исчерпывающе ответила госпожа Корел. – А до всего остального вам не должно быть никакого дела.

– Говорите, Истерна? – уточнил Ференц, оглаживая пышные усы. – Это не тот ли самый тип, что никогда не показывается на публике? Говорят, что даже издательства не знают, кто он. И что же? Он пришел сюда? Удивительно…

– Я рада, что вы уже способны удивляться. Это означает, что вы возвращаетесь к жизни, милый Ференц, – расцвела в улыбке доктор Корел. – Да, это тот самый тип, и он уже здесь.

– Он! – вскричала Молли. – Значит мужчина!

Доктор Корел ничего не ответила, лишь поднялась и отнесла свой стул в самую темную часть комнаты недалеко от двери и поставила его вплотную к стене.

– Я оставляю вас наедине, чтобы не мешать, – сказала она. – Можете задавать ему любые вопросы, но держитесь в рамках приличий, я вас очень прошу. Если вдруг что-то пойдет не так, то я буду за дверью, в комнате медсестры. Позовете.

Она выплыла из комнаты и почти в тот же миг в дверь протиснулся другой человек. Он сделал шаг до стула и опустился на него, словно хватаясь за спасительный якорь. Несмотря на слабое освещение, можно было разглядеть, что человек этот не очень высок, одет в мешковатые штаны и свитер, скрывающий очертания тела. В зеленоватом свете он казался почти бесплотным, только длинные до плеч волосы отливали какой-то красноватой теплотой, лицо же выглядело бледным. Шею его обвивал белый шелковый шарф, уложенный с большим тщанием, каждая складка была продумана и зафиксирована с особым изяществом.

– Какая очаровательная женщина, – прошептал Даниэль.

– Какой милый молодой человек, – пробормотала Молли.

– Несомненно, женщина, – отозвался Ференц.

– Ничего себе, женщины пошли… Это бесподобный красивый мужчина. – Прошипела Линда так громко, что ее услышали все.

– Здравствуйте, – сказал Истерна негромким бесцветным голосом. Чем сразу же отсек надежды определить его пол по голосу. – Я не привык к публичным выступлениям, поэтому прошу, чтобы разговор начали вы. А потом как получится.

Повисла недолгая пауза, каждый лихорадочно соображал, о чем бы таком спросить, чтобы разрешить сомнения. А сомнения в этот момент были у всех одни и те же.

– Вы верите в бога? – густым басом с игривыми нотками спросил Ференц. Интонация разительно не соответствовала смыслу заданного вопроса, но Истерна словно ничего и не заметил:

– Почему вы спрашиваете?

– Поговаривают, что вы состоите в секте?

– Секта предполагает наличие еще кого-то, – спокойно ответил Истерна. – А я одинок.

Молли дернула за рукав Ференца, уже открывшего рот, чтобы сказать что-то еще.

– Не слушайте его, господин Истерна, – сказала она, – он не знает, что говорит.

Но Ференц закусил удила:

– Госпожа Истерна, я всегда очень-очень интересовался вашей биографией. Да и как можно не интересоваться жизнью такой очаровательной женщины?

– Я уже говорил, что не люблю публичности ни в каких ее проявлениях и история моей жизни вряд ли просочилась в какие-то открытые источники. А что говорят? Да что только не говорят, отсутствие информации порождает домыслы.

– Нет, все неправильно! – громко сказала Молли. – Мы очень рады, что вы согласились на эту встречу. Не слушайте Ференца. Я читаю каждую вашу новую книгу и то, что опубликовано в Интернете. И вы очень помогаете нам… мне переживать этот самый тяжелый период моей жизни. Вы же знаете, что все мы здесь, в этой комнате – жертвы…

– Жертвы чего?

– Жертвы своих… привязанностей, – хмыкнул Даниэль и потряс в воздухе тощей рукой, – привязанностей. Клуб самоубийц-неудачников. Но мы каждый день собираемся для того, чтобы рассказывать друг другу о себе. «Я – Даниэль, и я хотел себя убить». Круто? Так что, госпожа Истерна, с нами нужно говорить осторожно, как с больными.

– А я не считаю себя больной. Я просто впечатлительная и влюбчивая, – оборвала его Линда. И даже попыталась топнуть ножкой, обутой в мягкую туфлю.

– Ненавижу слово «привязанность», – раздался высокий голос. Это Грета, до сих пор молчавшая, вступила в разговор. Она обладала удивительной внешностью, настолько нервной и утонченной, что казалась сосудом из такого тонкого стекла, до которого и дотронуться страшно. – Есть же другое слово – любовь! Быть жертвой любви – это так романтично…

– Что доводит до романтичного желания выпустить себе кишки на свет божий, – подхватил Даниэль. – Ваша любовь пахнет тленом, Грета. Она несвежая. Госпожа Истерна, а вы любили? Или, может быть, любите сейчас? Если ваше сердце свободно, то я… в знак избавления от стресса… от бывшей привязанности…

Истерна вытянул руку, словно пытаясь оттолкнуть ненужное предложение, а заодно и спрятать свое лицо. Бледная ладонь очертила полукруг в воздухе. Этот невольный жест испуга в атмосфере насильственного позитива, установленной в группе, показался излишне театральным, но и помог соскочить со скользкой темы. Модель поведения, созданная доктором Корел, не работала в такой ситуации, потому что не являлась единственно правильной, как и все остальные психологические установки, и никак не могла подходить ко всем сторонам жизни.

Все умолкли, и тогда Истерна, наконец, заговорил:

– Пространство, – сказал он. – Это то, что отделяет людей от близости. Броня и защита. Только на расстоянии есть возможность разглядеть другого, не позволив ему оказывать воздействие на тебя. Только что, Даниэль, вы попытались нарушить мое пространство. Советую усвоить, что существует некий предел общения, переходить за который не рекомендуется, если вы недостаточно близко знакомы со своим собеседником. И поскольку я не собираюсь знакомиться с вами ближе, то придержите, пожалуйста, коней, Даниэль. Это просьба. Ну, раз вы все жертвы своих привязанностей, то, я думаю, что совершенно естественно начать с разговора о любви. Скажем, о любви и творчестве, раз уж это творческая встреча.

– Но, – не выдержала Молли, – у вас же нет ни одного любовного романа. Вы не пишете о любви, я искала и не нашла.

– А как можно писать о том, чего не имеешь, да и не желаешь иметь, потому что все выводы, для меня лично, об этом явлении уже давно сделаны?

– Так вы разочарованная, – протянул Ференц. – Ну-ну… продолжайте госпожа Истерна.

– И да, и нет, – ответил Истерна. – Но я считаю любовь весьма неглубоким чувством. Привязанность более верное слово, оно хотя бы отражает смысл этого порыва. Существует отдельно один человек и отдельно другой. Какие чувства могут возникнуть между этими людьми?

– Симпатия, – подсказала Молли, – желание, любовь. И все остальное, что бывает между мужчиной и женщиной.

– Прекрасно, – согласился Истерна. – А если каждое из этих чувств возникает только у одного? Можно ли в таком случае говорить о чем-то общем?

– Дети – общее, – глубокомысленно сообщила Линда. – И неважно, любит ли один или обоюдно. В детях они соединяются оба.

Андре, молчаливая Андре, всем своим видом говорящая, что человек рождается лишь для того, чтобы страдать, вдруг простонала:

– Дети? У меня их двое, но я отправила их к своей матери, потому что они разрывают мне сердце с тех пор, как… как… Нет, дети не при чем. Они, конечно, плоды доказательства любви, но не замена ей.

– Дети – доказательство физической близости, – осторожно поправил ее Истерна. – Но с тех пор, как человек обрел разум, разрыв между инстинктами, законами природы и мыслечувствами становится все ощутимее. Ни одному животному не придет мысль наглотаться снотворного лишь потому, что какая-то особь его не любит. Да слова оно такого не знает, понятия об этом не имеет. Физическая близость дает детей, но иная форма близости – взывает к творческому потенциалу и создает другие плоды. Конечно же, доктор Корел не раз советовала вам обнаружить в себе таланты и начать писать картины, сочинять стихи, плести макраме, делать бумажные цветы, словом перенаправить свои навязчивые мысли в другое русло.

– Ну, было, – согласился Даниэль. – Я, например, начал ловить тараканов и делать из их крыльев панно. Помогает. И стены есть чем украсить, и тараканов в доме поменьше.

– А я занялась хиромантией, – тут же встряла Молли, – хотите я вам погадаю.

– Нет, спасибо, – сухо ответил Истерна. – Только этого мне и не хватало. Ну вот, значит вы понимаете, что, отвлекая себя творчеством, легче переносите свои внутренние проблемы. Это очень простой прием, и зависит лишь от ваших склонностей и желаний. И самое главное, что, когда основная цель такой терапии будет достигнута, вы сможете легко бросить это занятие и делать что-то другое. Главное ведь, оторвать свои мысли от объекта любви, который вами, собственно, не является и никогда не являлся. Это совершенно отдельный от вас объект. И сколько бы вы себя не уговаривали, что он предназначен судьбой… есть еще такой отвратительный фразеологизм «вторая половинка»… я воспринимаю это выражение как символ неполноценности обеих сторон.

– Я не совсем понимаю, к чему вы клоните, госпожа Истерна.

– К абсолюту, Ференц, – к абсолюту. Который по сути своей не является, чем-то, собранным из двух половин. Он средоточие двух целых объектов, объектов самодостаточных, со всеми своими инями, янами и другими энергиями, которые имеют возможность совершенно свободно циркулировать и взаимодействовать друг с другом.

Ференц усмехнулся, его усы приподнялись, обнажив неровные зубы:

– Что же это такое по-вашему? Андрогин? Урод?

– Абсолют, – ответил Истерна, очертив ладонями сферу. – И андрогин, если так понятнее. Притяжение двух подобных объектов в единственном желании стать целым по-настоящему, без поэзии и каких-то там нежных слов – оно существует. Но, как понимаете, слово «любовь» не имеет к этому никакого отношения.

Знаете что? Давайте смоделируем ситуацию. Как, если бы я продумывал сюжет какого-то произведения, рассказа. Я работаю так – сначала хожу и думаю, потом создаю в голове набросок, схему. Дальше, почти без моего участия, но при участии каких-то иных механизмов мозга, она приобретает объем, краски, становится все тяжелее, болезненнее, как опухоль. Но об этих физиологических сторонах моего творчества вам знать совершенно не нужно. Вы получаете готовый текст, собственноручно мною записанный после всех страданий и мук. Только в отличие от родовой боли, эта боль никогда не исчезает полностью, она гнездится во мне и только и ждет нового случая, чтобы начать разрастаться вновь. Я спокойно говорю о ней, потому что всегда помню о ее неизбежности. Я сжился с ней, с этой болью и даже нахожу в ней какой-то отдельный смысл и удовольствие.

Значит, делаем набросок. О ком я хочу рассказать? О человеке, которого звали… звали его…, ну, пусть будет Уго.

– Почему Уго?

– Потому что он так захотел. Я всегда жду, когда герой сам себя назовет. Ну вот этот человек, этот образ выбрал такое имя. О прошлой его жизни до момента, с которого я сейчас начну рассказывать – он жил как все. Учился, работал, женился и даже обзавелся ребенком. Я говорю об этом лишь для того, чтобы вы не подумали, что герой появился из какой-то пустоты, как сейчас случается в большинстве современных литературных опытов. Имел он и индивидуальные черты, как все. Но самой главной его чертой было постоянное стремление все анализировать. Абсолютно любая вещь, попавшаяся на глаза, вызывала множество мыслей, в которых присутствовали и математическое формулы, и философские изречения, и туманные догадки об истинной сущности предмета. Это забавное качество было всего лишь невинной особенностью характера, но как же оно мешало в повседневной жизни. Особенно, когда Уго начинал озвучивать работу своего ума. В эти моменты он очень любил ухватить слушателя за рукав и, притягивая его к себе, отстукивать пальцем на чужом плече, каждую новорожденную мысль, а если мысль оказывалась еще и чрезвычайно полезной, то звонко хлопал несчастного всей ладонью. Понятно, что его жена вечно ходила в синяках. Она, бедняжка, даже бросить его не могла, уж слишком сильно любила. За что? За карие глаза, за тонкие брови, за высокий лоб, за неутомимый секс. А больше, по сути, любить его было не за что.

– И этого достаточно, – вздохнула Линда. – Я своего любила за гораздо меньшее, а он, все равно, меня бросил.

– И вот однажды он пришел куда-то. Неважно куда – в театр, на концерт, в группу психологической поддержки. Словом, куда-то туда, где собираются незнакомые друг другу люди. И как обычно, его взгляд уже был готов зацепиться за что-то, все равно, за что – за спинку соседнего кресла, за очки престарелой дамы, за… Но зацепился он за человека. Того, что стоял далеко. Причем в этом случае слово «далеко» означает «недосягаем». Актер на сцене – недосягаем, психотерапевт в группе – недосягаем, существует он – и все остальные. Уго был остальным. И, конечно, в любой другой ситуации, он лишь скользнул бы взглядом по фигуре и тут же перевел бы взгляд на что-то более интересное. Но по странной случайности эти двое столкнулись взглядами – серые глаза незнакомца выдернули Уго из толпы и, на мгновение ему показалось, что он перестал быть одним из остальных. Что-то тяжелое шевельнулось в нем, что-то бывшее с ним всегда, но сообщившее о своем существовании только теперь, и из самого центра груди вытянулось призрачное щупальце и зазмеилось навстречу точно такому же, но выходящему из груди другого. Так они встретились. И этот мимолетный контакт мог бы оказаться единственным в своем роде и не иметь продолжения. Но когда озадаченный Уго вернулся домой, с ним начали происходить какие-то незапланированные трансформации, целиком и полностью меняющие его характер. Он вдруг понял, что не может и не хочет анализировать ни странного человека, ни свои ощущения. Все структуры, формулы и мудрые изречения вымывались из его головы потоком качественно другой информации. Это были еще не сформированные желания и туманные картины, в которых невозможно было различить деталей.

Еще через пару дней оказалось, что Уго не в состоянии терпеть никого в радиусе меньше двух метров от себя. Он содрогался от мысли, что когда-то мог запросто притянуть человека к себе и беззастенчиво хлопать по плечу. Сначала он утешал себя тем, что, возможно, по каким-то причинам, у него просто обострилось обоняние, а ведь не все люди пахнут духами, но даже прежнее желание прижаться к пухлой жене, всегда отмытой и надушенной, тоже исчезло. Я бы сказал так – Уго перестал нуждаться в животном тепле и в то же время нуждался в нем как никогда, но только в весьма определенном. Он до судорог нуждался теперь в сероглазом незнакомце, хотя сам этого не сознавал. Ему бы это и в голову не пришло.

Молли передернула плечами:

– Господин Истерна, вы что же, хотите сказать, что герой вот так запросто поменял свою сексуальную ориентацию? Или он всегда таким был, но скрытым?

– Я вообще не хочу сказать ничего подобного, – ответил Истерна, раздосадованный тем, что его перебили. – Я создаю модель, чтобы на ее примере показать вам разницу между любовью и…

– И чем? – не выдержал Ференц. – Чем, скажите на милость?

– И страстью. Страстью, создающей Абсолют. А сейчас скажите, как мы назовем второго героя? Давайте вместе спросим его – какое имя он желает получить?

– Олаф! – предложила Грета.

– Почему?

– Мне нравится это имя.

– Вам нравится…, – Истерна закрыл глаза и покачал головой, – а ему нет.

– Назовем его Дин. – вдруг сказала Андре. – Так звали моего мужа. Он умер, а не ушел. Бросил меня, не изменив, и поэтому я легко произношу его имя.

– Подходяще, – кивнул Даниэль, – чем-то на мое похоже. Андре, ты лучшая среди всех этих куриц.

Истерна помедлил с ответом:

– Андре? – переспросил он, – Вас так зовут? Я бы назвал его Андре. Да, так будет лучше всего. Итак, наш Уго выяснил имя незнакомца и его это успокоило. Ведь теперь он знал, кого искать. Андре – яркое имя, иногда алое как кровь, а иногда оранжевое, как заходящее солнце. Уго чувствовал, что по таким приметам он найдет его везде. Его, носящего кровавое и солнечное имя. И он находил его всякий раз, когда искал. Вначале только следил издали, прячась за деревьями и за домами, но всякий раз эта хитрость не удавалась – их взгляды встречались, и выросшие из груди и сплетенные когда-то щупальца, вздрагивали, причиняя дискомфорт в области сердца. Через некоторое время Уго решился подойти поближе, просто пройти мимо, быстро пройти, не поднимая глаз и ничем себя не выдавая. «Для чего?» – спросите вы. А только лишь для того, чтобы оказаться на мгновение в максимальной близости и осознать, что такая близость ему неприятна, как и любая другая. Уго жаждал излечения от этой одержимости и подозревал в себе все самые постыдные, по человеческим меркам, пороки. Задуманное не получилось. В тот момент, когда он решительными шагами устремился навстречу Андре, тот вдруг замедлил шаги, а потом и вовсе остановился. Пробежать мимо в такой ситуации было невозможно, поэтому Уго, поравнялся с ним и остановившись, застенчиво склонил голову в приветствии, кивнул. Андре ответил, сияя своими серыми глазами и они пошли вместе. Это странное понятие – «вместе». Для кого-то оно означает предел единения и греет точно так же, как и слово «любовь». Словно бы какие-то договоренности, контакты, обряды могут соединить двоих, да еще и так, чтобы они постоянно, вечно ощущали свое двойное совместное присутствие на этом свете.

Казалось бы – вот все и случилось, чего еще можно было ждать дальше? Сердечная дружба, частые встречи, долгие разговоры над чашкой кофе. Но почему же, оставаясь в одиночестве, наедине с самим собой, Уго испытывал такую непреодолимую тоску, такую вину, что часто убегал от глаз всевидящей жены, чтобы случайно ненароком не выдать свою тайну.

– Извращенец! Госпожа Истерна, а почему ваш герой получается таким голубоватым?

– Разве? – удивился писатель. – Я не помню, чтобы упоминал в своем рассказе какие-то акты или оргии. Я только сказал, что была дружба. Не нужно искать то, что не сказано, все, что будет необходимо сказать – я скажу словами, вы поняли, Ференц? Я скажу, вы не бойтесь. Но пока, как видите, этого нет.

– Тогда почему вы говорите о тайне? Какие тайны еще могут быть в обыкновенной дружбе?

– Желания, мой друг, желания. Невысказанные, часто неосознанные, а потому не передаваемые словами. Их просто невозможно загнать в слова – отсюда и тайна. Но можно все это заметить и увидеть в глазах, в жестах, в поведении. И увидев, истолковать по-своему, в меру своего понимания. Вот как вы сейчас, Ференц.

– Понял-понял, молчу-молчу…

– Да, Уго испытывал желание, но никак не мог объяснить себе, в чем же оно заключается. Была постоянная необходимость видеть Андре, но стоило им встретиться, как снова появлялась эта неутоленность, эта невозможная жажда, исцелить которую нельзя было никакой водой. Если бы это была просто любовь или просто вожделение, то и вопрос разрешился бы просто. Если бы это было просто вожделение… Как легко тогда можно было бы вылечиться. Одним сеансом. Шучу… У каждого из них были свои партнеры для вожделений. И хотя они никогда не говорили об этом, но и не скрывали. И ни разу Уго не ощутил ни уколов ревности, из чего сам же и cделал вывод, что их отношения какого-то другого уровня, но вот какого? Ни касания рук, ни единственный поцелуй не прояснили сути навязчивого желания – плоть молчала, а жажда не проходила.

И тогда Уго начал заменять реальность иллюзиями. Он грезил наяву, писал стихи, и уходил все дальше в себя, часто не воспринимая окружающий мир. Написанные на бумаге слова приносили облегчение и не давали закрыться полностью. Несколько лет ситуация не менялась и, возможно, довела бы Уго до сумасшедшего дома или до больничной койки. Он стал худ, мрачен и пугался собственного горящего взгляда в зеркале. И тут судьба развела их. Развела так жестоко, как только умеет разводить судьба. Уго начал путешествовать, менять жен и за десять лет не нажил ничего, кроме огромного архива рукописей. Впрочем, надо отдать ему должное, кое-что было издано. Он не забыл Андре, и часто в полусне видел его серые глаза, но гнал эти видения и даже убедил себя, что ничего нет и никогда не было. Но страсть не умерла. Она свернулась клубочком и уснула в ожидании первых весенних лучей. Ведь зима может быть длинной, она может длиться десятками лет, но рано или поздно придет весна и все расставит по своим местам.

– Они снова встретились? Пусть они снова встретятся, – вскрикнула Молли.

– Они встретились. Совершенно неожиданно, в мрачном городе, который терпеть не может чужаков. Они встретились в запущенной съемной комнате, в доме, отягощенном посторонними людьми, с горечью в сердце и беспорядком в мыслях. Уго испытывал холодную отчужденность и вымученно улыбался, с ужасом прислушиваясь к ощущениям в сердце. Он и боялся, и надеялся. что вновь почувствует это странное движение, эту непонятную связь, и что же тогда делать? Встреча коротка и никак нельзя опоздать на самолет, так что, пусть уж лучше не будет никакого движения, пусть ничего не будет, кроме разочарования. Он жадно искал перемены во внешности Андре, убеждая себя, что был очарован лишь молодостью, любуясь этим лицом словно живописным полотном, словно тем самым портретом, некогда забравшим у другого молодого человека душу взамен на вечную молодость. Видение этого портрета появилось перед ним и даже на мгновение заслонило внимательные серые глаза. Потом отъехало назад и при более внимательном рассмотрении оказалось всего лишь ботичеллевской «Венерой», плохой репродукцией на захватанной стене. Скажите мне, почему создатели календарей так любят это изображение? Андре сделал шаг и… как вы думаете, что он произнес? Вы, вы мне скажите, что сказали бы вы, если бы оказались в такой ситуации? Вы ведь представляли себе такую встречу?

– Я тебя люблю! – зазвеневшим голосом воскликнула Андре.

– Я вернулся! – крикнула Линда.

– Я хочу быть с тобой! – выдохнул Даниэль.

Истерна улыбнулся, искривив губы, словно к посмертной маске приклеили улыбку из глянцевого журнала, до того нелепой и жалкой она казалась:

– Вы все правы, но никто не прав. Он сказал другое, почти теми же словами, но совершенно другое по смыслу. Он сказал: «Я хочу быть тобой». Тобой! И в ту минуту Уго осознал суть своей тоски и желаний, смысл своей жажды и лекарство от нее. «Я тоже» прошептал он и обнял Андре. Казалось, что объятие длится века, Уго прижимался виском к виску Андре и чувствовал, как под тонкой кожей пульсирует желание, теперь понятное для обоих. И все было как возвращение домой после жаркого дня, когда хочется пить из одного источника, и быть единым целым, не различая уже где заканчиваешься ты и начинается он. Объятие становилась все крепче, заныли ребра, перехватило дыхание и так хотелось распасться в воздухе, чтобы перемешаться всеми атомами своего тела и родиться новым существом, единственным в этой комнате. А еще лучше сразу оказаться где-то далеко-далеко, где нет никаких бледных венер на захватанных стенах, никаких посторонних людей, и никакого угрюмого города. И Уго ощутил распад своего тела, начавшийся почему-то с шеи. Это было и больно, и сладко, и хотелось, чтобы мгновение не заканчивалось никогда. Если бы рядом произошел взрыв, скажем теракт или ядерная война, то его желание бы исполнилось. Но ничего такого не случилось. Только очень кружилась голова. Андре отшатнулся и Уго увидел, что все левое плечо залито кровью, осторожно потрогал его, и тут же вся ладонь окрасилась красным. «Я умираю», – подумал он, глядя на перепачканное кровью лицо Андре, на его зубы, ставшие совсем розовыми как закат, сопровождающий заход солнца. «Хоть часть меня останется в нем», – пробормотал Уго и закрыл глаза.

– Он умер? – осторожно спросила Молли. – Если он умер, то мне такой конец рассказа не нравится.

– Нет, он не умер. Раны промыли, зашили, забинтовали. Он выжил, хотя и немного изменился. Вот где-то здесь, мы в нашей модели и обнаруживаем смысл любого произведения искусства. И это не тот смысл, который пытаются ему придать насильственными методами те, кто пришел в искусство со стороны, не чувствуя в себе такой потребности и необходимости. Тот смысл поверхностный, правильный, отвечающий морали или другим каким-то устоявшимся традициям. Тот смысл – общепринятый, смысл понятный толпе, усвоенный ею и всегда примитивный. Герой меняется не сразу, не вдруг по мановению волшебной палочки, нет. Процесс изменения заложен в самом авторе и литературный герой всегда лишь отражение его авторской личности. Уго изменился снова, потому что нашел ответы на свои вопросы, но это означает, что и писатель, его создавший, создавший, а не придумавший, изменился точно также и сам. Успокоился ли? Как вы думаете? Обрел ли душевный покой?

Ференц пожал плечами:

– В такой ситуации только полный идиот бы не поумнел. Надо думать, что он забыл про все эти глупости и начал жить нормальной жизнью. Хотя я бы на его месте – повесился.

– Почему?

– Потому что он жалкий и глупый человек, и не хозяин своей жизни, как говорит доктор Корел.

– Оставим доктора Корел, – поморщился Истерна, – отойдите на секунду от ее установок, какими бы полезными лично для вас они ни были. Вы-то, что вы можете сказать сам?

– Я бы повесился. – Он сделал паузу, обдумывая, для пущей убедительности, и добавил, – Существуют вещи, которых нужно стыдиться, они как вечное клеймо, так и будут сверкать на твоем лбу, пока не умрешь.

– Но все же закончилось благополучно, – перебила его Молли. – Можно сказать, что все счастливо разрешилось. И они расстались без особых мук, и все живы.

– Да-да, – добавил Даниэль, – все закончилось.

– Случалось ли с вами такое, что иногда вам хотелось чего-то, но вы не могли понять, чего именно? «Чего же мне хочется?» – спрашивали вы себя. А потом, осознав, что желаете конфету, а не яблоко, брали эту самую конфету? А если представить, что вы поняли, что хотите конфету, но не стали ее брать. Вы осознали свое желание, но не удовлетворили его – вот, что это означает. Но желание никуда не делось. Уго понял, чего он хочет, определился. Поэтому ничто не закончилось.

Истерна умолк и застыл в своем углу – настороженный печальный Пьеро, слишком слабый для творческих встреч и шумных компаний. Казалось, что он не слышит ни возмущенного голоса Ференца, ни настойчивых возражений Молли. Не слышит даже тихих всхлипываний Греты. И только Линда, своим низким громким голосом сумела вывести его из оцепенения.

– Все это – чушь! – безапелляционно сообщила она. – Есть любовь, и она всегда созидательна, а вот такие отношения не имеют смысла. Они не имеют никакого смысла! Потому что разрушительны! И я знаю, что для второго сумасшедшего все это точно закончилось. Для того второго, который покусал Уго. Ну скажите на милость, что нормальный человек может разорвать зубами шею другого, исключительно из страсти?