Текст книги "Из глубины"

Автор книги: Рене Маори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Любовь созидательна, – пробормотал Истерна. – Скажите-ка мне, вот вы… не знаю, как вас зовут. Вы-вы…, – он ткнул пальцем в сторону Молли. – Ваши браслеты на запястьях прикрывают следы созидательной любви? А вы, – он обернулся к Грете, – не подскажете с помощью какой отравы созидательная любовь навсегда увела румянец с ваших щек? А вы, Ференц, прячете в карманах свои обожженные руки, не та ли созидательная любовь облила их бензином и подожгла? А теперь вы говорите еще и о повешенье от стыда, от вины? Что только смерть разрубает подобные узлы, и что это правильно? Мне не хочется бередить ваши раны, но как иначе показать вам другую сторону самого разрушительного чувства, которое вы продолжаете лелеять в своих душах? Вы, -обратился он к Линде, – сказали, что все кончено хотя бы для одного? Какое простое решение вопроса – нужно только одному из участников описанных событий повеситься, как предложил Ференц, и проблема будет устранена. Да еще и обязательно после этого объявить его сумасшедшим, как предложили вы, чтобы уж точно все вокруг успокоились и забыли о таком вопиющем скандале. Да, это выход, но ведь тогда никто не узнает, что могло бы еще произойти.

Он поднялся со своего стула и подошел ближе, заметно хромая. Остановился в пятне света, падавшего из окна. Его светло карие глаза смотрели на всех и, казалось, никого не различали, но видели что-то иное, находящееся за пределами этой темной, пропахшей плесенью комнаты.

– Не кончено, потому что просто не дошло до своего финала. Еще не дошло. Нет, – он покачал головой. – Разрушительная страсть в отличии от созидательной любви не позволяет умереть, пока не будет отыгран последний эпизод.

Осторожно, словно боясь согнать бабочку, Истерна отогнул край своего роскошного шелкового шарфа и оттянул его вниз. Вся левая сторона шеи была покрыта ужасающими беловатыми шрамами, в очертании которых угадывалось их происхождение.

– Умереть, не досмотрев, не дойдя нескольких метров? Умереть, не доиграв свою роль, и не услышать аплодисменты под закрытие занавеса? Умереть по собственной воле, не исполнив свое единственное желание? Как же это глупо, друзья мои!

В порыве воодушевления, он воздел обе руки вверх, словно собирался поднять все, что его окружало, и всех присутствующих, и всю комнату.

– Ах, – воскликнула Молли, – вы только посмотрите на его руки! Так не бывает, уж я-то знаю!

И действительно, белые, словно алебастровые ладони казались совсем гладкими, лишенными папиллярных линий, даже самые глубокие и рельефные из них только угадывались, но не были прочерчены как должно. И только одна, та, что тянется от основания среднего пальца до самого запястья, вертикальная, пересекающая всю ладонь была заметной и словно вымеренной по линейке.

Истерна вздрогнул, опустил руки и взглянул на собственные ладони так, словно видел их впервые. На бесстрастном лице его отразилась горечь. Он перевел взгляд туда, где на стене, за спинами зрителей и участников этого действия висело зеркало, прекрасно зная, что в нем увидит – отражение всех присутствующих, только его одного не будет в мерцающей глубине амальгамы, попорченной временем и сыростью. Глаза, его светлые глаза еще минуту назад сиявшие и живые, вдруг расширились и сделались неподвижными, как у фарфоровой куклы. Следуя за его взглядом, один за другим – Ференц, Молли, Даниэль, Андре, Грета и Линда задвигали стульями, инстинктивно обернулись, ожидая увидеть что-то страшное позади себя. И на мгновение выпустили Истерну из поля зрения и даже не обратили внимания на какой-то звук, пронесшийся по комнате – то ли шипение, то ли вздох.

Когда же они вспомнили о нем, Истерны уже не было, он пропал. Только его легкий шелковый шарф парил под потолком, извиваясь и кружа в воздухе. Его медленное падение сопровождалось завораживающими трансформациями, словно он попал под порывы несуществующего ветра. В какой-то момент тонкое полотно приняло форму дракона, белого бесшумного дракона, не знающего собственной судьбы, и распавшись на полупрозрачные хлопья, растворилось в воздухе.

Пианино

Пианино в доме появилось недавно, после смерти бабушки. Пятилетней Сонечке этот предмет сразу не понравился. Ей казалось, что черный громоздкий ящик, занявший стену до самого окна, только испортил самую красивую комнату в доме. Он отражался черным пятном на блестящем полу, и даже чудесный абажур венецианского стекла приобрел с одного боку темный оттенок. Особенно это было заметно по вечерам, когда включали электричество. В те часы золотистая комната с янтарными чехлами на мебели и такими же занавесями казалась яблоком с червоточиной в боку. Сонечке однажды дали такое яблоко. Снаружи оно было ровным и блестящим, но откусив кусочек, девочка сразу же его выплюнула, увидев, что за гладкой кожурой таится черная гниль.

Смерть бабушки была странной и неожиданной. Тетя Юля – мамина младшая сестра, собралась замуж. Собралась неожиданно, с бухты-барахты, как любила говорить мама. Встретила парня на какой-то вечеринке, а наутро он пришел свататься. Но надо сказать, что тете Юле в ту пору уже стукнуло двадцать пять лет, и она очень боялась остаться вековухой. А тут такой случай. Сколько ни отговаривали, ни предлагали присмотреться, пообождать – ничего не слушала – хочу замуж и все тут. А бабушка только-только на пенсию вышла, и уж так хотела пожить, что называется, для себя. Пятьдесят пять – не возраст. А тут – к свадьбе готовься, чужого человека в доме терпи, а потом еще и внуки пойдут. Жених жил на съемной квартире, никакого добра не имел, кроме родственников в деревне – словом, неподходящая пара ни в каких смыслах. Но тетя Юля не послушалась и тайно записалась в ЗАГСе со своим женихом. Но как только они переступили порог – радостные и счастливые и преподнесли бабушке прямо в коридоре свидетельство о браке – тут и случилось странное.

– Только через мой труп, – воскликнула бабушка, грозя пальцем молодоженам, – только через мой труп вы будете жить вместе!

И в подтверждение своих слов, мягко опустилась на пол и вытянулась, преграждая путь в комнату. Тетя Юля сначала приняла все это за демонстрацию, но, когда увидела, что лицо матери принимает пепельный оттенок, заволновалась. Потрогала ее руку и в ужасе бросилась к телефону. Но бабушка к тому времени уже умерла. Она никогда не бросала слов на ветер.

Понятное дело, что Сонечке все это не рассказали, но на что человеку уши? На похороны съехались все родственники, и они-то не стеснялись, пересказывая друг другу жуткую историю.

На Сонечку все эти подробности произвели тяжелое впечатление, а уж когда, после раздела наследства, в доме поселилось пианино, то и на него легла тень ужаса, да что там ужаса, девочка была уверена, что в дом вошло само зло.

Этот гигантский инструмент из черного полированного дерева, с двумя торчащими медными подставками для свечей казался угрюмым уродом. А если открывали его пасть с пожелтевшими от времени костяными клавишами, обрамленными по низу и по бокам красными бархатными полосками, то становилось совсем страшно. И из этой пасти раздавались глухие замогильные звуки, совсем не похожие на музыку.

Любой человек пребывает в состоянии безмятежности лишь до определенного срока, счастлив тот, у кого такое состояние прекращается лишь в момент взросления. Несчастен тот ребенок, у которого отнимают безмятежность слишком рано, под видом благих намерений и заботы о нем. И бабушка, и мама обладали прекрасным музыкальным слухом и обожали петь. Но Сонечка пошла не в них. У нее совершенно не было музыкальных способностей. Если бы существовала оценочная шкала музыкальности, то сонечкин график ушел бы далеко в минус. Минус сто – вот как можно было бы определить ее способности. Музыку она воспринимала как шум, как помеху, за которой не слышно ни собственных мыслей, ни чужих слов. Она обладала цепким умом и прекрасной памятью, могла часами декламировать стихи их детской книжки, но вот каждый утренник в детском саду, где нужно было петь и танцевать, превращался в муку.

Однажды мама сказала:

– Девочка из приличной семьи должна уметь играть на фортепиано.

И Сонечку отвели в музыкальную школу. Седовласый дяденька с белой бородой – директор школы, попросил спеть, потом сыграл несколько аккордов и спросил:

– Сколько звуков ты слышишь?

– Не знаю, – ответила Сонечка. – Нисколько.

– А вот это сможешь повторить?

Он ритмично постучал пальцем по столу. И Сонечка простучала точно так же.

– Изумительное чувство ритма, – сказал директор. – А вот слуха нет. Но он может развиться.

Потом, «изумительное чувство ритма» сыграло огромную роль в жизни Сонечки. Она начала писать стихи и сделалась известной. Но это случилось намного позже. А пока ее зачислили в музыкальную школу авансом, в надежде, что когда-нибудь слух разовьется и девочка сделается если не гениальной, то хорошей пианисткой.

Наступили черные дни. По два часа в день Сонечка коряво разыгрывала гаммы и «Петушка» одним пальцем, то и дело вскидывая глаза на старые ноты под названием «Школа игры на фортепиано». Но взгляд почему-то на них не останавливался, а скользил по блестящей черной поверхности инструмента, где виделось размытое отражение сонечкиной макушки с огромными капроновыми бантами в волосах. Отражение пугало своей неясностью, сбивало и заставляло давить не на те клавиши. Тут же прибегала мама и начинала строго выговаривать нерадивой музыкантше.

– Где ты тут увидела «до»? – сердито говорила она. – Это же «си»!

Сонечка пугалась еще больше, и поэтому каждое занятие заканчивалось ревом.

– Эта девчонка сведет меня с ума! – кричала мама, забывая, что дочери всего только пять лет и она даже еще в обычную школу не ходит.

Неизвестно, сколько бы времени все это продолжалось, если бы в игру не вступило само пианино. Сначала оно вело себя смирно, никак не проявляя злобного нрава. Но однажды из комнаты вместо гаммы раздался отчаянный визг. Сонечка сидела на ковре, прикрывая руками голову. На запястье багровело большое пятно.

– Оно захлопнулось, мама! Оно само закрылось!

К счастью, травма оказалась простым ушибом. И, конечно же, никто не поверил словам девочки – ведь инструменты сами собой не закрываются. Конечно, маленький ребенок вряд ли может с умыслом себя травмировать, но, наверное, шалила, дернула крышку, а руку убрать не успела. Ничего, теперь сама наказана.

Когда рука зажила, занятия возобновились. Но теперь в комнате обязательно находилась мама. Она сидела в кресле и без конца давала указания:

– Пальцы круглее, запястья не опускай.

Ну, и все в таком роде. Сонечка снова переводила взгляд на свое отражение и видела совсем туманный силуэт мамы за спиной. Но однажды, она увидела совсем иное. В тот день она разучивала новый урок – танец «Ригодон». Впервые пришлось играть сразу обеими руками. Конечно, левой нужно было только вовремя вставлять аккорд, но девочка постоянно сбивалась. Мама поспешила на помощь:

– Это старинный танец, дочка, – пояснила она. – Представь, что бабушки и дедушки в пудреных париках танцуют его в прекрасном бальном зале.

– Моя бабушка тоже носила пудреный парик?

– Нет, не носила. Но она очень хотела, чтобы ты училась музыке. Почему ты не хочешь выполнить бабушкину просьбу?

Сонечка вздохнула и снова уставилась в отражение своих бантов над раскрытыми нотами.

– Я ненавижу тебя, пианино, – прошептала она, чувствуя, как ненависть просто не умещается в маленькой детской груди, так и рвется наружу, вызывая тошноту и головную боль. Никогда еще ей не приходилось испытывать такой ненависти.

Тогда-то все и произошло. Нечеткое изображение размылось и на его фоне стало проступать другое. Откуда-то появился длинный стол, а на столе – гроб. Сонечка гробов никогда не видела, но сразу догадалась, что за красный ящик с выступающими углами там стоит. Разглядела даже белую «постель» и желтоватое лицо на подушке. Мертвец! Что может быть в жизни страшнее? Из гроба вытянулись две костлявых руки, а потом и покойник медленно сел и обернул слепое лицо к пианино. Скрюченный палец провел в воздухе дугу и, словно нащупав Сонечку, указал прямо на нее.

– Бабушка! – в ужасе воскликнула девочка.

Она оттолкнулась от инструмента и на винтовом стуле отъехала почти на середину комнаты, стул завертелся под ней и, раскрутив винт до конца, надломился. Сонечка упала, сильно ударившись спиной, и завопила во весь голос.

– Боже мой! – вскричала мама, поднимая ее с пола. – Да ты вся горишь!

– Пианино… в нем бабушка…

Это была корь. Когда сознание возвращалось, глаза ломило от нестерпимой боли, которую вызывал свет настольной лампы, затененной шалью. А потом снова наступали забытье и бред. И снова, и снова перед глазами вырастало пианино, как неумолимое наказание. Его нельзя обойти и от него никак не уйти, оно знает все тайные мысли и опережает действия. Оно перекрывает течение времени и делает время стоячим, затененным непролазной растительностью, и отражающим только то, что угодно злобному монстру.

Вскоре болезнь начала отступать. Тягостные видение потихоньку рассеивались и уступали место другим, успокаивающим. Сначала лопнула струна. Сонечка услышала звенящий стон и удар, выстрелом пронзивший брюхо инструмента. Образ пианино немного поблек, посерел, но все еще казался жутким. Через внезапную тишину, глухую как вата, один за другим пробивались звенящие взрывы, пока, наконец, не умолкли. И тогда, лишившись всех своих струн, пианино покачнулось, дернулось и развалилось, превратившись в груду полированных черных досок.

Говорят, что дети не способны к сильным эмоциям, говорят, что у них есть некий блокировщик памяти, затирающий подобные воспоминания, защищая хрупкую психику. Но радость, которую Сонечка почувствовала, увидев поверженного мучителя, она запомнила на всю жизнь. Больше никогда, даже в день своей свадьбы, не пришлось ей испытать такого счастья.

И тут же пришло физическое облегчение, упала температура и девочка пошла на поправку. Кризис миновал. Любой врач мог бы сказать, что все эти видения были результатом высокой температуры и общей интоксикации организма. Все объяснялось просто, но для Сонечки во всем этом был какой-то зловещий смысл, подталкивающий все ее существо к бесконечной суеверности, отпечаток которой изменил всю ее дальнейшую жизнь.

Но история на этом не закончилась, хотя можно было бы поставить точку и здесь. Мистические мгновения нашей жизни обычно переходят в грубую реальность. Грезы, мечты, волшебство – лишь светлые лучи, уходящие так же внезапно, как и появились и почти не влияющие на тяжеловесное физическое существование.

Сонечка поправилась и ей впервые разрешили выйти из комнаты. Замирая от робкой надежды, что ее больше никогда не отведут в музыкальную школу, она вошла в гостиную и тут же испытала глубокое разочарование. Слезы так и хлынули из ее глаз. Пианино стояло на месте и, казалось, ни капельки не пострадало. Все так же лежала на верхней крышке пухлая «Школа игры на фортепиано», своей серой обложкой соперничающая с самой тоской. Все так же торчали нелепые подсвечники. Лишь на клавиатурной крышке сидела белая плюшевая кошечка с зелеными глазами.

– Подарок для тебя, – шепнула мама, наклонившись к самому уху дочери. – Я знаю, ты любишь игрушки. И кошек.

Ребенка легко купить, игрушкой или лаской, или нежданной мягкой интонацией. Сонечка подошла ближе, чтобы взять игрушку. Она хотела просто взять ее и отбежать подальше, но вдруг остановилась, понимая, что не видит своего отражения в черной глади полировки. Инструмент казался тусклым, словно матовым, как старый кухонный шкаф. Вся поверхность пошла мелкими трещинами, а кое-где даже протерлась и отколупнулась краска, обнажая голое дерево.

– «А ведь оно всегда было таким», – поняла вдруг Сонечка. – «Как же я его ненавижу!»

Еще долгих семь лет родители ждали пробуждения необыкновенных музыкальных способностей у дочери. Семь лет глубоко запрятанной ненависти, страха, отчаяния и головной боли. Но самой страшной мукой было осознание собственной неполноценности, которое возникает, если ты хуже всех остальных. Обучение можно было бы назвать пустой тратой времени, но такое название оказалось бы слишком простеньким для бури чувств, бушевавших в груди Сонечки. Она росла с этими чувствами, переходила из класса в класс, затаившись в себе, как звереныш, готовый однажды превратиться в настоящего зверя. Играть она так и не научилась, просто механически что-то разыгрывала с листа, без конца ошибаясь и фальшивя. А преподаватели и мама требовали от нее душевного подъема и проникновенности. Только если человек не слышит музыку, то ни о какой проникновенности и речи быть не может. У каждого свой дар и у каждого свои желания.

Однажды, перед новогодними праздниками терпение подошло к концу.

– Я бросаю музыкальную школу, – объявила она за обедом. – Хватит, поиздевались.

– А я запрещаю тебе это делать, – возразила мама. – Осталось всего полгода до окончания.

– А я не собираюсь тебя спрашивать, – грубо ответила дочь. – У меня болит голова. И болит она уже семь лет. Ты хочешь моей смерти? И потом, я ни за что не сдам выпускной экзамен, я сойду с ума, но не сыграю. Не заставляй меня позориться! Я, я повешусь…

И мама промолчала, не зная, что ответить. Она, конечно же, не желала смерти собственной дочери, но о головной боли узнала впервые. Она слышала жалобы, но думала, что это просто капризы и детская лень. И никогда, ни разу не задумалась о том, что голова и вправду может болеть, ведь свято верила в то, что дети сами не понимают своей пользы и часто прикидываются больными, поэтому к занятиям их нужно принуждать. И еще, мама очень любила повторять одну народную мудрость: «Нет слова «не хочу», есть слово – «надо»». А при такой вере в бессмысленную, по сути, сентенцию, человек никогда не задаст себе вопрос – «А, собственно, для чего надо?».

А Сонечка вдруг поняла, что все можно было бы прекратить и раньше, вот только у нее самой духу не хватало, слишком велик был страх перед авторитетом взрослых. Но когда-то любым страхам приходит конец и робость перерастает в бешенство.

Она подошла к раскрытому инструменту, который жадно ждал от нее очередной жертвы и захлопнула крышку, да еще и кулаком по ней стукнула, словно вбивая последний гвоздь в крышку гроба врага.

Больше Сонечка ни разу не подошла к инструменту. А потом пианино отправили к тете Юле, у которой как раз в это время подрастали новые детки для кровавой родительской жатвы.

Город, который никогда не спит

Из чего состоит мой город? Он состоит из делового центра, спальных районов, промышленной зоны… Его пересекают тысячи дорог – многоуровневых, новых и не очень, проходящих через тоннели железнодорожных мостов и взлетающих над улицами. Город – это шум, суета, это грохочущая фабрика, станки которой не выключаются ни на секунду. Существуют и трущобы, сконцентрированные на юге рядом с автобусной станцией. Каждый, кто въезжает в город, первым делом видит дранное черное полотнище, которым прикрыты ограждения виадука. Вернее, были когда-то прикрыты, а теперь унылые лохмотья развевает ветер, словно печальные знамена поверженной страны. Новые районы пугают однообразием, типовой застройкой и аккуратными газонами, но здесь, в южной части города, человеческое существование представлено в более естественной для него форме – непосредственной, неряшливой, не заботящейся о внешних красотах. Пыль, бывшие фабрики заселены гастарбайтерами и незаконными мигрантами, торговля не загнана в рамки условностей, и за тусклыми витринами тесных магазинов можно увидеть предметы странные, а иногда даже и пугающие. Например, пляжное полотенце с портретом Мао Цзэдуна или часы, идущие в обратную сторону. Улицы переплетаются затейливо, иногда создавая что-то вроде лабиринта, на заблудиться невозможно – все дороги ведут к станции, возвышающейся красноватым кубом без окон. И можно только догадываться, сколько там этажей.

Есть здесь неподалеку одна улица, глубоко запрятанная в самом сердце лабиринта. Она носит официальное имя великого Дарвина, но в народе ее прозывают просто – улица красных фонарей. По ней не мчатся автомобили, там проходит только пешеходная дорожка, выложенная красноватой плиткой, по обеим сторонам которой теснятся древние полуразрушенные домики со слепыми окнами. Между стенами узкие промозглые и сырые проходы, через них можно попасть внутрь помещений. Это самые дешевые заведения в городе. Но и самые популярные у иностранцев и гастарбайтеров.

И еще это район, из которого я каждый день принимаю сводки. С тех пор, как полиция приняла на службу сотни маленьких роботов-наблюдателей RN-12/08, полицейские перестали патрулировать улицы. Крохотный робот на колесах, снимающий все подряд и тут же передающий все увиденное по Интернету, просто мобильная уличная камера – бессловесная и безличная. Все устройство высотой с годовалого ребенка, этакий подвижный крупный шар на пирамидальном основании. Робот, стараниями дизайнера, имеет лицо с огромными яркими глазами, некое подобие носа и пухлые губы. Сама камера располагается во лбу и напоминает индийский тилак.

Каждое утро я принимаю распечатки от команды дежурных операторов, постоянно просматривающих весь отснятый материал. Дневную информацию получает вечером мой сменщик. Обычно, мы не разговариваем. Я молча одеваюсь и ухожу, и точно так же утром уходит он. Что и говорить, пустые разговоры в нашем отделении не приветствуются. Но в этот раз, сменщик задерживается и просительно смотрит мне в глаза.

– Бордель на Дарвина сгорел, – сообщает он.

– Опять? – удивляюсь я. – Часто стали гореть…

– Есть еще кое-что. В пожаре сгорел наш наблюдатель. Надо бы просмотреть его записи, но мне…, – он опускает глаза, – я не успел. Сделаешь? Это был RN-12/08-3.

Понятно, опять резался в игры. Делать чужую работу – удовольствие небольшое. Но случай необычный, поэтому я не возражаю. Наблюдатель никак не может сгореть, если его только специально не кинут в огонь, но кому это может понадобиться?

– Хорошо, – отвечаю я. – Сделаю запрос на видео от третьего номера. Еще жертвы есть?

– Есть. Девица сгорела – работница. Ладно, я пошел.

Обычные видеозаписи долго не хранятся. Если не случилось ничего экстраординарного, то ровно через неделю оператор уничтожает информацию, не представляющую интереса. Так что, придется просмотреть все, что за неделю записал наблюдатель, вполне возможно, что поджигатель появлялся и раньше, и обнаружится в других файлах. Поэтому я делаю себе чашку кофе, опускаю бамбуковые жалюзи и включаю монитор.

Странное это чувство – видеть мир глазами робота. Вот я двигаюсь вдоль улицы Дарвина, осматривая каждый дом снизу и до самой крыши. Я вижу цветные лампочки, наливающиеся светом в наступающих сумерках. Вижу неоновую надпись – «У Лолы». Кто такая эта Лола? В свете фонаря появляется женщина, затянутая в черную сеть с головы до ног. Она зовет, проходящего мимо, китайца:

– Тяйна, тяйна, сюда… Фики-фики…, – и вертит у груди сложенными фигушками.

Это заигрывание выглядит жалко, китаец уходит прочь, протопав рабочими башмаками возле самого моего носа.

– Тяйна! – кричит она надрывно.

И я вдруг срываюсь с места и подъезжаю совсем близко к ней – перед глазами мощное колено, обтянутое черной сеткой. Поднимаю голову и вижу ее всю. Хоть и странный ракурс, но в свете фонаря сияют необыкновенные глаза цвета морской волны на совсем не юном лице. Ей никак не меньше пятидесяти лет.

– Я звала не тебя, а их, но они не идут. Плохо начинается ночь.

Она поворачивается и устало идет к дверям, а я почему-то следую за ней. Туда в промозглый проход, к двойной двери – состоящей из решетки и стекла. Решетка для безопасности, а стеклянная часть – это витрина, полностью открывающая освещенную комнату, в которой словно в аквариуме живут две золотые рыбки. Сидят в креслах, пьют чай за столиком, жуют конфеты и каждую минуту с надеждой вскидывают глаза, жадно следя за силуэтами мужчин, молчаливыми призраками скользящих под фонарями. Те, кто приходит сюда под покровом ночи – одиночки. Прошли времена безудержного веселья, пьяных оргий и шумных компаний. Теперь мужчины предпочитают оставаться один на один со своим желанием, удовлетворяя его по-воровски в самых дешевых борделях страны.

– Кого это ты притащила? – раздается резкий голос.

Я вижу другую даму, в расшитой золотом прозрачной сорочке, на ее голове рыжий, как пламя, парик. Она выглядит еще старше. Хищный рот полон фарфоровых зубов ослепительной белизны.

– Он сам пришел, – грустно отвечает зеленоглазая. – Больше никто не откликнулся.

Она тянется ко мне рукой и осторожно касается металлической поверхности. Конечно, этого я не чувствую, лишь вижу движение, от которого вздрагивает и ходит ходуном ее грудь.

– RN, – говорит она. – Робот. Я стану называть тебя – Рони. Я – Лола. А эта…, – она тычет пальцем в товарку, – Николь.

Оглядываю комнату. Довольно опрятно, но стены выкрашены в вульгарный ярко-розовый цвет. На стене висят парики – белокурые, черные… На столе зеркало и куча косметики, даже коробка театрального грима. Мне кажется, что я чувствую запах театральной гримерной, в котором мешается пыль и слабые косметические ароматизаторы. Только большая пластиковая коробка, набитая пакетиками с презервативами, недвусмысленно намекает, что это не театр.

И две закрытых двери – мне не хочется думать, что за ними. Еще душевая в темном коридоре и второй выход – пожарный. Но он закрыт на засов, на котором висит большой замок. Я хочу рассмотреть его поближе, Лола удерживает меня, приговаривая:

– Там нет ничего интересного. Мы всегда держим эту дверь запертой, чтобы никто не пробрался. Конечно, это нарушение пожарной безопасности, но что делать? Ключ давно потерялся. Ну, – она смеется, – бог не выдаст, свинья не съест.

– Что ты с этим разговариваешь? Это же просто камера, – возмущается рыжая. – Так она тебе и ответила. Полицию, что ли, прикармливаешь?

– Мы не делаем ничего плохого, – сухо отвечает Лола. – Мы здесь работаем. Помещение оплачено.

– Проклятая работа, – бормочет Николь. – А мне уже шестьдесят. Как только получу пособие по старости, сразу же уйду. Хоть завтра.

– Будешь жить на пособие? – удивляется Лола. – Хотя, у тебя же сбережения…

Я быстро прокручиваю почти сутки, мелькает улица, дома, люди и стоп, я снова оказываюсь в заведении Лолы. Она печальна:

– Николь ушла. Теперь мне придется одной платить аренду. Ты даже не представляешь себе, как снизятся доходы. Хотя, знаешь, Рони, с другой стороны, это даже хорошо. Николь – профессиональная акула и вечно отбивала клиентов. Не удивляйся, для нашей работы возраста не существует, зато существует конкуренция. Иногда мне казалось, что она хочет меня убить.

Лола вздыхает. Ее, ничем не сдерживаемая грудь, колышется под сеткой, и вдруг приближается прямо к моим глазам и закрывает камеру. Боже мой, неужели она обнимает робота?

– Рони, Рони, – бормочет она, – как несправедлив мир. Ты не подумай, мне нравится моя работа, я даже не колюсь и не пью, как многие девочки. Это же расточительство, а у меня взрослая дочь. Что ты, конечно, она не знает, думает, что я работаю в офисе, но разве в офисе я получу столько? Я уже купила ей квартиру, а скоро выдам замуж. Не смотри так, не смотри так укоризненно. Я вовсе не распущенная, просто работаю и все. Чем моя работа хуже других? Здесь ведь тоже требуется профессионализм. Вот угадай, как с одного клиента получить дважды? – она хихикает. – Он платит за полчаса. Так? А если кто-то сидит за дверью и через пятнадцать минут начинает кричать, что время вышло – то и вот, еще деньги. В рабочих комнатах часов нет. Жаль, что я теперь одна, ты то – не крикнешь.

Я понимаю, что занимаюсь подслушиванием. Знала ли Лола, что у робота существует вполне человеческая душа? Только она не рядом с ней и не в Рони, а здесь, у монитора. Я осознаю свой неблаговидный поступок, но, как говорит Лола – это моя работа.

Снова дома, улица, люди. И опять розовая комната. Она пуста, но за одной из закрытых дверей что-то происходит. Они выходят вдвоем – Лола и какой-то румын. Румын торопится уйти.

– Рони, ты заждался? – спрашивает Лола. – А у меня проблемы, старая мразь Николь хочет меня ограбить. Вчера ночью она заявилась с двумя громилами и требовала денег. Я отказала, а теперь боюсь. Ты же понимаешь, я не хочу обращаться в полицию, обычно свои дела мы решаем между собой. Девочке из соседнего заведения сломали руку и отняли все деньги. Но ей хуже, чем мне – она иностранка и уже собиралась лететь домой. Теперь ее депортируют.

Честно говоря, я удивляюсь, что Лола, не желая обращаться в полицию, жалуется полицейской камере. Это нелепо. Но потом, вспомнив, чем все закончилось, я уже не удивляюсь – то, что случилось, небрежность моего сменщика. Хотя дело и не только в этом. Есть ли еще кто-то незащищеннее, чем девочки, работницы борделей. Пожалуй, только те, что работают на улице. Полиция закрывает глаза на незаконный бизнес, и кто же запретит ей закрыть глаза и на все остальное?

– Рони, Рони, как же я боюсь, – все повторяет Лола. – Но сегодня такая прибыльная ночь, как отказаться? Один отец привел сына на «конфирмацию», он знает, что мне можно доверять. Заплатил неплохо. А этот, – она машет головой в сторону, куда удалился румын, – он уже двадцатый. Думаешь я устала? Глаза, конечно, закрываются, но одно место еще смотрит. – В ее голосе звучит насильственная гордость.

Хотя, как жить такой жизнью, не имея предметов ни для гордости, ни для радости.

– А сегодня приходила одна девочка. Она часто к нам заходит – гадает. Конечно, каждый зарабатывает, как может. Но берет она очень мало. Стесняется. Она сказала, что все будет хорошо, и что я уеду в далекую страну и буду жить, как королева. Смешная. Я позвала ее в долю, но она отказалась. Хотя мне кажется, что если ты все равно не имеешь своего кабинета и работаешь по-черному, то наше дело тебе покажется полегче и поприбыльнее. Но она говорила, что ей неприятно, когда ее трогают посторонние люди. Да неприятно, первую неделю. Потом уже все равно.

Но мне больше неинтересны откровения проститутки. Нужно узнать, кто такая Николь и объявить розыск. Но настоящего ее имени я не знаю – девочки сами придумывают себе имена. Звучные, пышные, глупые, словно пытаются спрятаться в эти блестящие обертки, чтобы, не дай бог, никто из клиентов не запачкал их настоящих. Только вот убивают не имя, а человека. И этого делать нельзя, кем бы он ни был. А Лола продолжает говорить, много, бестолково.

– Николь ушла сама, сказала, что устала. Мы десять лет работали вместе, и клиентов у нее было побольше моего. И теперь, Рони, ты мой единственный друг. А бы, конечно, завела собаку, но как ее здесь заведешь? А ты – робот. Тебя даже выгуливать не нужно. И ты мне веришь. А знаешь, я не позволяю им трогать грудь и целоваться. Стараюсь не смотреть в лицо. Для чего нужна такая любовь, когда есть сексшопы?