Текст книги "Наулака: История о Западе и Востоке"

Автор книги: Редьярд Джозеф Киплинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Редьярд Киплинг.
Наулака: История о Западе и Востоке

I

Николас Тарвин сидел, свесив ноги, на освещённом лунным светом мостике, переброшенном через ирригационный канал неподалёку от Топаза. Маленькая женщина с грустными глазами, устремлёнными на луну, примостилась рядом с ним. Её лицо и руки были смуглы от загара, как у человека, который не боится солнца, ветра и дождя, а в глазах её поселилась печаль, свойственная людям, живущим среди высоких гор и безбрежных равнин, тем, чья жизнь нелегка и кто знает ей цену. Такие глаза бывают у женщин американского Запада; они заслоняют их рукой от заходящего солнца, когда, стоя у дверей своих хижин, пристально вглядываются вдаль, ожидая возвращения мужей. Тяжёлая ноша судьбы больнее всего давит на женские плечи.

С тех самых пор, как Кейт Шерифф научилась ходить, её лицо было обращено на Запад, а глаза прикованы к пустыне. Железная дорога строилась и уходила все дальше, а вместе с ней передвигалась на Запад и семья Кейт. Ни разу до поступления в школу она не жила в гаком месте, откуда бы рельсы разбегались в разные стороны. Нередко семье приходилось пускать корни в какой-нибудь местности и жить там до тех пор, пока строительство очередного участка железнодорожного пути не было закончено, и тогда они видели, как первые лучи цивилизации потоками света новых электрических фонарей освещали глушь Дикого Запада; но в тех новых местах, куда спустя некоторое время переводили её отца, инженера-строителя, не было и обыкновенных дуговых ламп, но зато был салун в простои палатке да единственный придорожный дом, в котором и жила семья инженера, так что матери Кейт приходилось брать на постой людей, работавших под началом её мужа.

Но не стоит думать, что лишь суровые условия походной жизни сформировали характер молодой двадцатитрехлетней девушки, сидевшей сейчас рядом с Тарвином и только что мягко, но твёрдо заявившей ему, что он ей нравится, но свой долг она видит в другом. Её призвание – жить на Востоке и служить тому, чтобы тяжёлая доля индийских женщин стала чуть полегче. Эта мысль осенила её два года назад, когда подходил к концу второй год учёбы в школе города Сент-Луиса, куда она поступила, чтобы соединить в одно целое лоскутки знаний, приобретённых самостоятельно, у себя в глуши.

Апрельским вечером, напоённым солнцем и пронизанным первым дыханием весны, Кейт поняла, для чего появилась на свет. Зеленые деревья, вот-вот готовые лопнуть почки на ветвях, тёплый солнечный свет – все это манило её, ей хотелось убежать с лекции об Индии, которую должна была читать им какая-то индианка. И если она все-таки и выслушала до конца грустный рассказ Пундиты Рамбаи о жизни её сестёр на родине, то лишь потому, что так понимала свои ученические обязанности. Но история разбередила всем душу, и девушки, собирая пожертвования для несчастных, умоляли о милосердии к ним и произносили чудные, трогательные речи; после лекции все благоговейно притихли и всё ходили по коридорам школы, сочувственно причитая и перешёптываясь, пока чьё-то нервное хихиканье не разрядило, наконец, напряжение и девушки не вернулись к привычной легкомысленной болтовне.

Когда Кейт выходила из зала, её неподвижный взор, казалось, был обращён внутрь себя, щеки пламенели, она не чувствовала под собой ног, как человек, на которого снизошёл дух святой. Она быстро прошла в школьный сад, чтобы остаться в одиночестве, и мерила шагами дорожки между клумбами, воодушевлённая, уверенная в себе, переполненная счастьем. Она нашла себя. Голова её была высоко поднята. Ей хотелось танцевать, но, пожалуй, ещё больше хотелось плакать. Кровь стучала в висках, горячо разливалась по жилам. У неё все пело внутри, она то и дело останавливалась, чтобы перевести дух. В эти минуты она поняла, что посвятит себя служению высокой цели. Она поклялась, что отдаст все свои силы, ум и сердце тому делу, о котором только что узнала. Ангел Господен повелел ей повиноваться ему, и она радостно подчинилась приказу.

И теперь, после того, как она потратила два года на то, чтобы как нельзя лучше подготовиться к исполнению своего призвания, и, став грамотной, умелой медсестрой, вернулась в Топаз, горя желанием отправиться работать в Индию, теперь, после всего этого Тарвин просил её выйти за него замуж и остаться в Топазе.

– Назовите это как хотите, – говорил ей Тарвин в то время, как она смотрела на луну, – можете назвать это долгом или предназначением женщины, а можете, как тот сегодняшний миссионер в церкви, назвать это просвещением тех, кто пребывает во мраке. Не сомневаюсь, что вы уже заготовили сияющий нимб для этого занятия. Вас обучили всем возвышенным словам в адрес Востока. Что же до меня, то я скажу вам: все это лишь для того, чтобы отделаться от меня.

– Не говорите так, Ник! Это моё призвание.

– Ваше призвание в том, чтобы остаться дома, а если вы такого ещё не слышали, то я уведомляю вас об этом, – упрямо заявил Тарвин. Он швырнул камешек в воду и, нахмурив брови, следил за быстрым течением.

– Милый Ник, как вы можете уговаривать остаться дома и изменить своему призванию того, кто свободен? И это после всего, что мы слышали с вами сегодня вечером?

– Что ж, клянусь всеми святыми, кто-то же должен надоедливо убеждать девиц в том, что сегодня их место у семейного очага! Пока вы не бросите дом, не дезертируете, вы, девушки, ничего не стоите в собственных глазах – таковы теперь новые взгляды. Таков ваш путь к славе.

– Дезертируете?! – повторила Кейт, от изумления приоткрыв рот. Она, наконец, перевела взгляд на Тарвина.

– Ну а вы как это назовёте? Та маленькая девочка, которую я знал когда-то, жившая у 10-го участка пути, сказала бы именно так. Ах, Кейт, дорогая моя, вспомните прежние времена, вспомните, какой вы были тогда, чем мы были друг для друга, и подумайте, разве и сейчас вы не смотрите на вещи, как тогда? Ведь у вас есть отец и мать, так? Не можете же вы сказать, что бросить их – дело честное и справедливое? И наконец, есть человек, сидящий теперь рядом с вами на мосту, который любит вас всей душой – вас, вас, моя дорогая, он любит и будет любить всю жизнь. Он ведь тоже вам немного нравился? А?

Говоря это, он обнял её, и она не отстранилась.

– Неужели и это не имеет для вас никакого значения? Вам не кажется, Кейт, что и здесь ваше призвание?

Он заставил её обернуться к нему и в глубоком раздумье заглянул ей в глаза. Глаза были карими, спокойными и при лунном свете казались просто бездонными.

– Вы думаете, что можете на меня претендовать? – спросила она немного погодя.

– Я готов думать что угодно, лишь бы удержать вас. Но нет – я ни на что не притязаю и прав у меня нет никаких, во всяком случае, таких, которыми вы не могли бы пренебречь. Но все мы на что-то притязаем. Тьфу ты, пропасть! Сама ситуация, само положение дел этого требуют! Если вы не останетесь здесь, то вы измените всем нам. Вот что я хочу сказать.

– Вам не свойствен серьёзный взгляд на вещи, Ник, – сказала она, отстраняя его руку.

Тарвин не понял связи между её словами и этим жестом и добродушно произнёс:

– Нет, свойствен! Но нет такой серьёзной темы, которую я не превратил бы в шутку, чтобы доставить вам удовольствие.

– Вы… вы не можете говорить серьёзно.

– Есть только одна вещь, к которой я отношусь совершенно серьёзно, – прошептал он ей на ухо.

– Разве? – Она отвернулась.

– Я жить без вас не могу. – Он наклонился к, ней и прибавил чуть тише: – Да и не буду.

Кейт сжала губы. Она умела добиваться своего. Они сидели на мосту, такие непохожие, с разными взглядами и планами на жизнь, пока не услышали, как в одном из домиков по ту сторону канала часы пробили одиннадцать.

Ручей, протекавший под мостом, бежал с гор, очертания которых неясно вырисовывались неподалёку, в полумиле от города. Когда Кейт встала и решительно заявила, что должна идти домой, Тарвин почувствовал, что тишина и одиночество соединились в нечто, от чего ему стало почти физически больно. Он понимал, что она твёрдо вознамерилась уехать в Индию, и его воля беспомощно съёжилась на мгновение, подавленная её волей. Он спрашивал себя: разве не сильная воля помогла ему заработать на жизнь, разве не благодаря ей в свои двадцать восемь лет он стал преуспевающим по меркам города Топаза человеком, разве не она вела его сейчас в Законодательное собрание штата, а в один прекрасный день, если только не произойдёт что-то из ряда вон выходящее, приведёт его к новым вершинам и даст ему ещё больше.

– Не удастся вам загубить свою жизнь вашей индийской идеей, продолжал он настойчиво. – Я этого не допущу. Ваш отец не допустит этого. Ваша мать будет биться в истерике и кричать, а я все время буду на её стороне и буду лишь подстрекать её. Мы сумеем найти приложение вашим силам, если вы сами не знаете, что с ними делать. Вы не знаете своих возможностей. Эта страна, куда вы направляетесь, непригодна даже для крыс. Это плохая страна – неразвитая в нравственном отношении, а уж о природных её условиях не приходится и говорить. И сельское хозяйство там никуда не годится. Это большая скверная страна. Там не место белым людям, уж не говоря о белых женщинах. Там нет нормального климата, нет правительства, нет ирригации. Но зато там есть холера, жара и вечные войны всех со всеми, не дающие ни минуты покоя. Обо всем этом вы можете прочесть в воскресных газетах. Вам надо остаться здесь, юная леди, здесь, где вы живёте!

Она остановилась на минуту на дороге, ведущей в Топаз, и при свете луны взглянула ему в лицо. Он взял её за руку и, несмотря на проявленное только что искусство убеждать, ожидал ответа, слегка волнуясь.

– Вы хороший человек, Ник, – она опустила глаза, – но 31-го числа я отправлюсь на корабле в Калькутту.

II

Чтобы тридцать первого числа отплыть из Нью-Йорка, ей надо будет выехать из Топаза самое позднее двадцать седьмого. Сегодня было пятнадцатое. Тарвин не терял времени даром. Каждый вечер он приходил к ней домой и продолжал свой бесконечный спор.

Казалось, Кейт слушает его охотно, словно желая, чтобы он убедил её в своей правоте, но при этом в уголках её рта застыли жёсткие складки, а на лице можно было прочесть грустную готовность сделать все возможное, чтобы не огорчить его, готовность, смешанную с ещё более грустной беспомощностью.

– Это моё призвание! – восклицала она. – Это зов! И уклониться от него я не могу. Я не могу не слушать его, не могу не ехать.

И когда она с глубокой тоской рассказывала ему, как терзают ей сердце стоны её индийских сестёр, долетающие из мрака нищеты и убожества, не выдуманного, реального и потому тем более страшного; когда она говорила ему о том, что бессмысленные мучения и ужасы их жизни не дают ей покоя ни днём, ни ночью, то Тарвин не мог не чувствовать уважения к человеку, так остро ощущавшему чужие беды, которые и стали причиной их расставания. Он не мог не умолять её, используя все доступные ему средства убеждения, не внимать этим мольбам, и все же его собственное доброе и щедрое сердце не осталось глухо к тем стонам несчастных, что терзали ей душу. Он мог только горячо убеждать её в том, что на свете существуют и другие несчастные, вопиющие о сочувствии, а индийским женщинам может помочь и кто-нибудь другой. Он тоже был несчастен, потому что нуждался в ней, и если бы она только захотела выслушать его, то поняла бы, что и она нуждается в нем. Они были нужны друг другу, и потребность эта была превыше всего на свете. Индийские женщины могут подождать; они вместе поедут к ним, но потом, позднее, когда в Топазе водворится компания «Три К»[1]1
  Название железнодорожной компании Колорадо энд Калифорния Сентрал Компани.


[Закрыть], а сам он разбогатеет. А прежде их ожидает счастье, их ждёт любовь! Он был изобретателен и остроумен, по-настоящему влюблён, и, кроме того, он знал, чего хочет. И потому он сумел найти самые точные, самые убедительные слова, чтобы заставить её поверить, что она и сама в глубине души так думает, но просто скрывает это от себя. Между их свиданиями ей приходилось укреплять свою решимость. Ведь она ничего не могла противопоставить доводам Тарвина. Она не умела излагать свои мысли, как Тарвин. По натуре она была существом спокойным, глубоким и молчаливым, способным чувствовать и действовать.

Кейт многое нравилось в Тарвине, и часто, когда по вечерам они сидели друг против друга, она начинала мечтать, как мечтала в школьные годы, во время каникул – о том, как хорошо было бы прожить всю жизнь бок о бок с ним. Но она усилием воли заставляла себя спуститься с небес на землю. Теперь ей надо думать о другом. И все-таки в её отношениях с Тарвином, должно быть, присутствовало нечто, что делало их непохожими на отношения с другими мужчинами.

Тем не менее, судя по всему, она уедет, несмотря на все его призывы, несмотря на его любовь.

Когда она говорила ему, что он не должен тратить на неё столько сил и времени, он просил в ответ не беспокоиться о нем: она значила для него больше, нежели благосостояние или политика. И кроме того, он сам знает, что делает.

– Я понимаю, – возражала Кейт, – но вы забываете о том, в какое затруднительное положение вы ставите меня. Я не хочу нести ответственность за ваше поражение на выборах. Ваша партия скажет, что мне это было выгодно. И если вам это безразлично, то мне не все равно. Я не потерплю, чтобы после выборов люди говорили, что вы пренебрегали своей предвыборной кампанией из-за меня и что благодаря этому победил мой отец.

Впрочем, – добавляла она искренне, – я, разумеется, хочу, чтобы отец был избран в Законодательное собрание, и не хочу, чтобы выбрали вас, потому что если победите вы, то он проиграет. И все же я не хочу мешать вам в этом.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, об избрании вашего отца, моя милая! – воскликнул Тарвин. – Если это единственное, что заставляет вас бодрствовать по ночам, то можете спать спокойно до тех пор, пока в город не прибудет компания «Три К». Этой осенью я сам поеду в Денвер, и лучше подумайте о том, чтобы поехать туда вместе со мною. Ну, давайте! Как вы смотрите на то, чтобы стать женой спикера и жить на Капитолийском холме?

Он настолько нравился ей, что она почти верила его привычным заявлениям о том, что успех или неуспех задуманного им предприятия зависит всего лишь от того, хочет ли он этого всерьёз или нет.

– Ник! – воскликнула она, смеясь. – Вы не станете спикером! – В голосе её тем не менее слышалось сомнение.

– Если бы я только знал, что эта идея вам придётся по вкусу я бы сделался и губернатором. Дайте мне хоть каплю надежды, и вы увидите, на что я способен!

– Нет, нет! – сказала она, качая головою. – Моими губернаторами будут раджи, и живут они далеко отсюда.

– Но послушайте, Индия всего лишь в два раза меньше Соединённых Штатов по территории. В какой штат вы едете?

– В какой… штат? – переспросила она.

– Ну, район, город, округ, квартал? Адрес почтовый у вас какой?

– Ратор, провинция Гокрал Ситарун, Раджпутана, Индия.

– Вот так, значит, – произнёс он с отчаянием.

Во всем этом была жуткая определённость: он уже почти поверил в то, что она уезжает. Он словно воочию видел, как она уплывает из его жизни в ту страну, что расположена на краю света и название которой заимствовано из арабских сказок. Должно быть, и населена-то эта страна одними сказочными персонажами.

– Кейт, это безумие! Я не позволю вам даже и попробовать похить в этой языческой колдовской стране. Что общего у неё с нашим Топазом, Кейт? Что общего у этой страны с вашим домом? Говорю вам, этого делать нельзя. Пусть они сами лечатся. Оставьте их на собственное попечение! Или предоставьте их мне! Я сам поеду туда, превращу в деньги их языческие бриллианты и организую там корпус медицинской службы по плану, составленному вами. Потом мы поженимся, и я повезу вас туда посмотреть на результаты моих усилий. Я добьюсь в этом деле успеха, обещаю вам! И не говорите мне, что они, дескать, бедные. Всего одно ожерелье даст нам столько денег, что их хватит на целую армию медсестёр! Если тогда, в церкви, несколько дней назад, ваш миссионер говорил правду, то этих денег с лихвой хватит на то, чтобы покрыть национальный долг. Алмазы величиной с куриное яйцо, россыпи жемчужин, нити сапфиров толщиной в руку и изумрудов столько, что считать устанешь, – и всем этим они украшают шею идола или держат в храме под замком, а потом зовут к себе порядочных белых девушек – приезжайте и помогите нам, вылечите нас! Такие штуки я называю просто мошенничеством.

– Как будто им можно помочь деньгами! Разве в этом дело! В деньгах нет ни сострадания, ни доброты, ни милосердия, Ник! Принести пользу можно, только если жертвуешь собой!

– Ну ладно. Согласен. Тогда пожертвуйте и мной. Я поеду с вами, – сказал он, переходя на спасительный шутливый тон.

Она засмеялась в ответ, но вдруг остановилась.

– Вам нельзя ехать в Индию, Ник. Вы не поедете! Не вздумайте следовать за мной! Я вам этого не позволю!

– Ну что же, если мне достанется место раджи, то я не могу вам этого обещать. Сдаётся мне, что на этом можно заработать.

– Нет, Ник, они не сделают раджой американца.

Странное дело: мужчины, для которых жизнь – это просто шутка, тяготеют к женщинам, воспринимающим все серьёзно, как молитву, и именно такие женщины приносят им покой.

– Так, может быть, американец сгодится на то, чтобы стать у раджи управляющим, – спокойно ответил Тарвин, – а работёнка эта не пыльная и прибыльная. Я думаю, что быть раджой – занятие сверхопасное.

– Как это?

– Страховые компании берут с них двойную сумму. Ни одна из моих компаний не пошла бы на такой риск. И все же, – добавил он задумчиво, – визирь бы им, наверное, понадобился, а? Это ведь тоже из арабских сказок, да?

– Так или иначе, Ник, но вы туда не едете, – ответила она со всей определённостью. – Вы должны остаться в стороне. Запомните это.

Тарвин неожиданно встал.

– Спокойной вам ночи! Очень спокойной! – воскликнул он

Он быстро собрался, словно горя нетерпением поскорее уйти, и прощальным жестом, исполненным несогласия, удержал её на расстоянии. Она прошла за ним в прихожую, где он мрачно снял с вешалки свою шляпу и даже не позволил проводить себя и помочь надеть пальто.

Никому ещё не удавалось успешно вести предвыборную кампанию и одновременно добиваться от любимой девушки взаимности. Может быть, именно эта мысль заставила Шериффа с благосклонностью относиться к ухаживаниям Ника за его дочерью. Тарвин всегда проявлял интерес к Кейт, но никогда раньше он не проводил с ней столько времени, никогда не был так настойчив и последователен. Шерифф ездил по округу, встречаясь с избирателями, редко бывал дома, но, появляясь время от времени в Топазе, улыбался со свойственной ему флегматичностью, видя, чем занят его соперник. Однако, предвкушая лёгкую победу над ним на большом избирательном митинге в Кэнон-Сити, где должны были произойти публичные дебаты кандидатов, он, вероятно, слишком понадеялся на то, что молодому человеку было в последнее время не до политики. Честолюбие Тарвина, воспитанное привычкой к успеху, было подогрето сознанием того, что он не вполне честен по отношению к своей партии, и это вызывало в нем раздражение. А мрачные предсказания и намёки Кейт раззадорили и разозлили его ещё больше – что и говорить, Кейт подлила масла в огонь.

Митинг в Кэнон-Сити назначили на вечер следующего, после описанного разговора, дня.

Поднимаясь на грузовую платформу (это была своеобразная трибуна, которую установили там, где обычно катались на роликовых коньках), Тарвин горел юношеским желанием дать всем понять, что, несмотря на то, что он влюблён, его рано сбрасывать со счётов.

Митинг начался с выступления Шериффа, а Тарвин в это время сидел сзади, беспокойно покачивая ногой.

Любой из посмотревших на него в этот момент участников собрания увидел бы худощавого, нервного, но в то же время владеющего собой человека, с выдающимся вперёд подбородком и добрыми умными глазами, в которых сквозила недюжинная сила и энергия. У этого человека был большой нёс, лоб, изборождённый морщинами, а волосы на висках начинали редеть, как у многих молодых людей на Западе. Он окинул быстрым проницательным взглядом толпу, к которой собирался вскоре обратиться, и по глазам его можно было заключить, что при любых обстоятельствах он найдёт, что сказать и что предложить народу – а это сильнее, чем что бы то на было, привлекает к себе людей, живущих по ту сторону Миссисипи.

Слушая Шериффа, Тарвин недоумевал, как у того хватало духу излагать избирателям свои явно ошибочные взгляды по поводу серебра и тарифов, в то время как дома у него родная дочь замышляла столь безумное дело. В душе Тарвина все так тесно переплелось с образом Кейт, что когда, наконец, пришёл его черёд отвечать Шериффу, он с трудом удержался, чтобы не спросить, как, черт побери, можно ожидать, что политические и экономические положения, которые Шерифф собирается применить, управляя штатом, могут найти отклик у мыслящих людей, если он не может справиться с собственной семьёй? Почему, о Господи, он не остановит свою дочь, зачем позволяет ей испортить вконец свою жизнь? Для чего же тогда и существует отец? Вот что он хочет услышать от Шериффа. Но эти столь ловко сформулированные замечания не были пущены в ход; взамен же Тарвин обнародовал многочисленные цифры, факты и привёл весомые доводы в свою пользу.

У Тарвина был настоящий ораторский дар, необходимый для того, чтобы завоёвывать сердца слушателей во время предвыборной кампании: он обвинял, упрекал, умолял, настаивал, угрожал; он воздевал к небу худые длинные руки и призывал в свидетели и богов, и статистику, и Республиканскую партию, и, когда это имело смысл, не брезговал и анекдотом.

– Ну как же, – почти кричал он тем фамильярным свойским тоном, каким нередко пользуются политические ораторы, рассказывая своим слушателям байки, – как же-как же, это напоминает мне человека, которого я знавал в бытность свою в Висконсине… – Никого это на самом деле не напоминало, и в Висконсине Тарвин никогда не был, и не знал он никого из Висконсина, но история получалась славная, и, когда толпа заревела от восторга, Шерифф подсобрался и попробовал натужно улыбнуться, а Тарвину только того и надо было.

Однако не всегда все получалось так складно. Встречались в толпе и несогласные с мнением Тарвина. Они выражали свой протест вслух, и потому споры, ведущиеся на импровизированной трибуне между претендентами, продолжались и среди слушателей; но то, что толпа буквально стонала от удовольствия, вкупе с аплодисментами и смехом, действовало на Тарвина возбуждающе, как шпора на коня. хотя на самом деле он вовсе не нуждался в пришпоривании, потому что незадолго до начала митинга отведал вместе со сторожем тёмного пьянящего варева. Под влиянием выпитого, а также из-за отчаянной страстной решимости в сердце, под впечатлением стонов, вздохов и шёпота он постепенно приходил в восторженное состояние, близкое к экстазу, удивившее его самого, и наконец почувствовал, что вполне владеет аудиторией.

Он крепко держал толпу в руках и, словно чародей-фокусник, то высоко возносил её, то панибратствовал с ней, то бросал в страшную бездну, то в последнюю секунду выхватывал оттуда – и говорил, говорил… И наконец, в обнимку с покорёнными и влюблёнными слушателями победным маршем прошествовал по поверженному в прах телу Демократической партии и пропел по ней реквием. Это были потрясающие мгновения. Под конец все поднялись с мест, залезли на скамейки и восхищённым рёвом выразили своё полное одобрение словам Тарвина. Они подбрасывали вверх шапки, кружились, толкались и хотели даже нести Тарвина на руках.

Но, Тарвин спасся бегством от восторженных поклонников и, задыхаясь, пробирался сквозь толпу, буквально затопившую платформу; наконец он достиг раздевалки, расположенной за сценой. Он закрыл за собой дверь на засов и бросился в кресло, вытирая потный лоб.

– И человек, способный на такое, – пробормотал он, – не может заставить маленькую худенькую девчонку выйти за него замуж!