Текст книги "Избранные стихи из всех книг"

Автор книги: Редьярд Джозеф Киплинг

Королева

 
«Романтика, прощай навек!
С резною костью ты ушла, —
Сказал пещерный человек, —
И кремнем бьет теперь стрела.
Бог плясок больше не в чести.
Увы, романтика! Прости!»
 
 
«Ушла! – вздыхал народ озер. —
Теперь мы жизнь влачим с трудом.
Она живет в пещерах гор,
Ей незнаком наш свайный дом,
Холмы, вы сон ее блюсти
Должны. Романтика, прости!»
 
 
И мрачно говорил солдат:
«Кто нынче битвы господин?
За нас сражается снаряд
Плюющих дымом кулеврин[70]70
  Кулеврина – длинноствольная старинная пушка, предшественница гаубицы.


[Закрыть].
Удар никак не нанести!
Где честь? Романтика, прости!»
 
 
И говорил купец, брезглив:
«Я обошел моря кругом —
Все возвращается прилив,
И каждый ветер мне знаком.
Я знаю все, что ждет в пути
Мой бриг. Романтика, прости!»
 
 
И возмущался капитан:
«С углем исчезла красота;
Когда идем мы в океан,
Рассчитан каждый взмах винта.
Мы, как паром, из края в край
Идем. Романтика, прощай!»
 
 
И злился дачник, возмущен:
«Мы ловим поезд, чуть дыша.
Бывало, ездил почтальон,
Опаздывая, не спеша. О, черт!»
…Романтика меж тем
Водила поезд девять-семь.
Послушен под рукой рычаг,
И смазаны золотники,
И будят насыпь и овраг
Ее тревожные свистки;
Вдоль доков, мельниц, рудника
Ведет умелая рука.
 
 
Так сеть свою она плела,
Где сердце – кровь и сердце – чад,
Каким-то чудом заперта
В мир, обернувшийся назад.
И пел певец ее двора:
«Ее мы видели вчера!»
 

Перевела А. Оношкович-Яцына

Стихи о трех котиколовах

 
У Бладстрит Джо на всех языках
болтают и пьют до зари.
Над городом веет портовый шум,
и не скажешь бризу: не дуй!
От Иокогамы уходит отлив, на буй бросая буй.
А в харчевне Циско вновь и вновь
говорят сквозь водочный дух
Про скрытый бой у скрытых скал,
Где шел «Сполох» и «Балтику» гнал,
а «Штралъзунд» стоял против двух.
 
 
Свинцом и сталью подтвержден, закон Сибири скор:
Не смейте котиков стрелять у русских Командор!
Где хмурое море ползет в залив меж береговых кряжей,
Где бродит голубой песец, там матки ведут голышей.
Ярясь от похоти, секачи ревут до сентября,
А после неведомой тропой уходят опять в моря.
Скалы голы, звери черны, льдом покрылась мель,
И пазори играют в ночи, пока шумит метель.
Ломая айсберги, лед круша, слышит угрюмый Бог,
Как плачет лис и северный вихрь трубит в свой снежный рог.
Но бабы любят щеголять и платят без помех,
И вот браконьеры из года в год идут по запретный мех.
Японец медведя русского рвет, и британец не хуже рвет,
Но даст американец-вор им сто очков вперед.
Под русским флагом шел «Сполох», а звездный лежал в запас,
И вместо пушки труба через борт – пугнуть врага в добрый час.
(Они давно известны всем —
«Балтика», «Штралъзунд», «Сполох»,
Они триедины, как сам Господь,
и надо петь о всех трех).
 
 

 
 
Сегодня «Балтика» впереди – команда котиков бьет,
И котик, чуя смертный час, в отчаянье ревет.
Пятнадцать тысяч отменных шкур – ей-Богу, куш не плох,
Но, выставив пушкой трубу через борт, из тумана вышел «Сполох».
Горько бросить корабль и груз – пусть забирает черт! —
Но горше плестись на верную смерть во Владивостокский порт.
Забывши стыд, как кролик в кусты, «Балтика» скрыла снасть,
И со «Сполоха» лодки идут, чтоб краденое украсть.
Но не успели они забрать и часть добычи с земли,
Как крейсер, бел, как будто мел, увидели вдали:
На фоке плещет трехцветный флаг, нацелен пушечный ствол.
От соли была труба бела, но дым из нее не шел.
Некогда было травить якоря – да и канат-то плох,
И, канат обрубив, прямо в отлив гусем летит «Сполох».
(Ибо русский закон суров – лучше пуле подставить грудь.
Чем заживо кости сгноить в рудниках, где роют свинец и ртуть.)
«Сполох» не проплыл и полных двух миль, и не было залпа вслед:
Вдруг шкипер хлопнул себя по бедру и рявкнул в белый свет:
«Нас взяли на пушку, поймали на блеф – или я не Том Холл!
Здесь вор у вора дубинку украл и вора вор провел:
Нам платит деньги Орегон, а мачты ставит Мэн,
Но нынче нас прибрал к рукам собака Рубен Пэн!
Он шхуну смолил, он шхуну белил, за пушки сошли два бревна.
Но знаю я «Штральзунд» его наизусть – по обводам это она!
Встречались раз в Балтиморе мы, нас с ним дважды видал Бостон,
Но на Командоры в свой худший день явился сегодня он —
В тот день, когда решился он отсюда нам дать отбой, —
С липовыми пушками, с брезентовою трубой!
Летим же скорей за «Балтикой», спешим назад во весь дух,
И пусть сыграет Рубен Пэн – в одиночку против двух!»
И загудел морской сигнал, завыл браконьерский рог,
И мрачную «Балтику» воротил, что в тумане шла на восток.
Вслепую ползли обратно в залив меж водоворотов и скал,
И вот услыхали: скрежещет цепь – «Штральзунд» якорь свой выбирал.
И бросили зов, ничком у бортов, с ружьями на прицел:
«Будешь сражаться, Рубен Пэн, или начнем раздел?»
Осклабился в смехе Рубен Пэн, достав свежевальный нож:
«Да, шкуру отдам и шкуру сдеру – вот вам мой дележ!
Шесть тысяч в Иеддо я везу товаров меховых,
А Божий закон и людской закон – не северней сороковых!
Ступайте с миром в пустые моря – нечего было лезть!
За вас, так и быть, буду котиков брать, сколько их ни на есть».
Затворы щелкнули в ответ, пальцы легли на курки —
Но складками добрый пополз туман на безжалостные зрачки.
По невидимой цели гремел огонь, схватка была слепа;
Не птичьей дробью котиков бьют – от бортов летела щепа.
Свинцовый туман нависал пластом, тяжелела его синева —
Но на «Балтике» было убито три и на «Штральзунде» два.
Увидишь, как, где скрылся враг, коль не видно собственных рук?
Но, услышав стон, угадав, где он, били они на звук.
Кто Господа звал, кто Господа клял, кто Деву, кто черта молил —
Но из тумана удар наугад обоих навек мирил.
На взводе ухо, на взводе глаз, рот скважиной на лице,
Дуло на борт, ноги в упор, чтобы не сбить прицел.
А когда затихала пальба на миг – руль скрипел в тишине,
И каждый думал: «Если вздохну – первая пуля мне».
 
 
Но заговоренное ружье вслепую со «Штральзунда» бьет,
И сквозь мутный туман разрывной жакан ударил Тома в живот.
И ухватился Том Холл за шкот, всем телом повис на нем,
Уронивши с губ: «Подожди меня, Руб, – нас дьявол зовет вдвоем.
Дьявол вместе зовет нас, Руб, на убойное поле зовет,
И пред Господом Гнева предстанем мы, как котик-голыш предстает.
Ребята, бросьте ружья к чертям, было время счеты свести.
Мы отвоевали свое. Дайте нам уйти!
Эй, на корме, прекратить огонь! «Балтика», задний ход!
Все вы подряд отправитесь в ад, но мы с Рубом пройдем вперед!»
Качались суда, струилась вода, клубился туманный кров,
И было слышно, как капала кровь, но не было слышно слов.
И было слышно, как борта терлись шов о шов.
Скула к скуле во влажной мгле, но не было слышно слов.
Испуская дух, крикнул Рубен Пэн: «Затем ли я тридцать лет
Море пахал, чтобы встретить смерть во мгле, где просвета нет?
Проклятье той работе морской, что мне давала хлеб, —
Я смерть вместо хлеба от моря беру, но зачем же конец мой слеп?
Чертов туман! Хоть бы ветер дохнул сдуть у меня с груди
Облачный пар, чтобы я сумел увидеть синь впереди!»
И добрый туман отозвался на крик: как парус, лопнул по шву,
И открылись котики на камнях и солнечный блеск на плаву.
Из серебряной мглы шли стальные валы на серый уклон песков,
И туману вслед в наставший свет три команды бледнели с бортов.
И красной радугой била кровь, пузырясь по палубам вширь
И золото гильз среди мертвецов стучало о планшир,
И мерная качка едва ворочала тяжесть недвижных тел,
И увидели вдруг дела своих рук все, как им Бог велел.
И легкий бриз в парусах повис между высоких рей,
Но никто не стоял там, где штурвал, и легли три судна в дрейф.
И Рубен в последний раз захрипел хрипом уже чужим.
«Уже отошел? – спросил Том Холл. – Пора и мне за ним».
Глаза налились свинцовым сном и по дальнему дому тоской,
И он твердил, как твердят в бреду, зажимая рану рукой:
«Западный ветер, недобрый гость, солнце сдувает в ночь —
Красные палубы отмыть, шкуры грузить – и прочь!»
«Балтика», «Штральзунд» и «Сполох», шкуры делить на троих!
Вы увидите землю и Толстый Мыс, но Том не увидит их.
На земле и в морях он погряз в грехах, и черен был его путь,
Но дело швах, после долгих вахт он хочет лечь и уснуть.
Ползти он готов из моря трудов, просоленный до души, —
На убойное поле ляжет он, куда идут голыши.
Плывите на запад, а после на юг – не я штурвал кручу!
И пусть ёсиварские девки за Тома поставят все же свечу.
Но пусть не привяжут мне груз к ногам, не бросят тонуть в волнах —
На отмели тихой заройте меня, как Беринга, в песках.
А рядом пусть ляжет Рубен Пэн – он честно дрался, ей-ей,
И нас оставьте поговорить о грехах наших прошлых дней!..»
Ход наугад, лот вперехват, без солнца в небесах.
Из тьмы во тьму, по одному, как Беринг – на парусах.
Путь будет прост при свете звезд для опытных пловцов:
С норда на вест, где Западный Крест, и курс на Близнецов.
Свет этих вех ясен для всех, а для браконьера вдвойне
В ту пору, когда секачи ведут стаи среди камней.
В небо торос, брызги до звезд, черных китов плеск,
Котик ревет – сумерки рвет, кроет ледовый треск.
Мчит ураган, и снежный буран воет русской пургой —
Георгий Святой с одной стороны и Павел Святой – с другой!
Так в шквалах плывет охотничий флот вдали от берегов,
Где браконьеры из года в год идут на опасный лов.
 
 
А в Иокогаме сквозь чад твердят,
Твердят сквозь водочный дух
Про скрытый бой у скрытых скал,
Где шел «Сполох» и «Балтику» гнал,
а «Штральзунд» стоял против двух.
 

Перевели В. и М. Гаспаровы

Брошенная**

…И сообщают, что покинутая «Мэри Поллок» все еще

находится в море.

«Корабельные новости»

 
Самый непотопляемой
Я во всем нашем флоте была,
Пока меня злоба морская
Наискось не подняла.
Море, меру гнева превысив,
Унесло всю команду во тьму,
И хочет чтоб я, безглазая,
Продолжала служить ему!
 
 
Человек для себя меня сделал,
И воля его надо мной,
Но меня, творцом позабытую,
Гоняет любой волной,
Каждый дым на пустом горизонте
Пугает меня потому,
Что вдруг какое-то судно
Близко к борту пройдет моему.
 
 
Вывернутой, как губы в жажде,
Перекошенной на волне,
Иссушенной и расколотой,
Что на море делать мне?
Ветры палубу мне подметают
До белизны костей,
Дребезжат при каждом качанье
Останки моих снастей,
 
 
Оснастки, что многие годы
Пребывала душой моей,
И стон изболевшихся ребер
Едва отвечает ей.
Банды назойливых чаек
Скребутся в каютах пустых
И рев, заглушающий бурю,
Рвется из клюзов моих.
 
 
В кольце горячем и синем
Я, слепая, качаясь сама,
Раскачиваю даже солнце,
Беспомощна и нема,
Я слышу: проходят звезды
И в шуршащем пути круговом
Издеваются над обреченным
Перекривленным кораблем.
 
 
В гневе волна за волною
Приходят из ближних морей,
Белой и злобной стеною
По пустынной тропе моей.
И обиженная на собратьев,
Только жду я последнего дня,
И милостивого шквала,
Который утопит меня.
 
 
Вперед – назад меня носит,
То на север, где обшивке моей
Суждено обмерзать в леденящих
Брызгах тяжелых морей,
То на юг, где, сползая с кораллов,
Водоросли плывут
И палубу грязью заносят,
Налезая на бак и на ют.
 
 
Курс – навстречу солнцу,
Пусть глубины грозят бедой,
Я исхлестана ночью, надеюсь
На случайную встречу с сестрой…
 
 
Человек для себя меня сделал
И воля его надо мной,
Вдруг меня, творцом позабытую,
Снесет на причал родной?!
Каждый дым на пустом горизонте
Дарит радость мне потому,
Что вдруг, к счастью, какое-то судно
Близко к борту пройдет моему…
 

Перевел В. Бетаки

Песнь банджо[71]71
  Банджо – популярный музыкальный многострунный инструмент, пришедший в Европу из Индии.


[Закрыть]

 
Ты рояль с собой в поход не завернешь,
Нежной скрипке в мокрых джунглях не звучать,
И орган в верховья Нила не попрешь,
Чтобы Баха бегемотам исполнять!
Ну а я – меж сковородок и горшков,
Между кофе и консервами торчу,
И под стук солдатских пыльных каблуков
Отстающих подгоняю и бренчу:
 
 
Тренди-бренди, тренди-бренди, та-ра-рам…
(что втемяшится – бренчит само собой!)
Так, наигрывая что-то в такт шагам,
Я зову вас на ночлег и водопой.
 
 
Дремлет лагерь перед боем в тишине.
Завещанье сочиняешь? Бог с тобой!
Объясню я, лишь прислушайся ко мне,
Что для нас один на десять – равный бой!
Я – пророк всего, что было искони
Невозможным! Бог нелепейших вещей!
Ну, а если вдруг сбываются они —
Только дай мне ритм сменить – и в путь смелей!
 
 
Там-то, там-то, там-то, там-то, там,
Где кизячный дым над лагерем вдали,
Там пустыней в даль седую, одинокий хор веду я —
Боевой сигнал для белых всей Земли.
 
 
Младший сын пройдет по горькому пути[72]72
  Младший сын пройдет по горькому пути – По праву майората (придуманному в феодальные времена, чтобы не дробить именья и поместья, и в Англии особо чтившемуся), все владения по наследству достаются старшему сыну. Младшим дорога, как правило, была в духовенство или в офицеры, а порой и на чиновничью службу в колонии… (см. также «Долгий путь» и «Блудный сын»).


[Закрыть]:
Он узнает и пастушеский бивак,
И сараи стригалей, где всё в шерсти,
Чтоб иметь свое седло и свой очаг!
На бадейке перевернутой, в ночи
Я о том скажу, о чем молчишь ты сам:
Я ведь – память, мука, город… О, молчи —
Помнишь смокинг и коктейль по вечерам?
 
 
Танго, танго, танго, танго, танго таннн…
В ясном блеске, в блеске лондонских огней…
Буду шпорою колоть их – снова – к дьяволу и к плоти,
Но верну домой надломленных детей!
 
 
В дальний край, где из тропических морей
Новый город встал, потея и рыча,
Вез меня какой-то юный одиссей,
И волна мне подпевала, клокоча…
Он отдаст морям и небу кровь свою,
И захлестнут горизонтом, как петлей,
Он до смерти будет слышать песнь мою,
Словно в вантах ветра вымученный вой —
 
 
Волны, волны, волны, волны, волны – во!
И зеленый грохот мачту лупит в бок…
Если город – это горе,
Что ж, вздохни, и – снова в море!
Помнишь песню «Джонни, где твой сундучок?»
 
 
В пасть лощин, где днем мерцают звезд глаза,
Где обрывки туч летят из-под колес,
Где скрипят-визжат на спусках тормоза
(За окном – тысячефутовый утес!),
Где гремят и стонут снежные мосты,
Где петляет в скалах змей стальных дорог,
Бесшабашных я зову, чтоб с высоты
Черным соснам протрубить в Роландов Рог:
 
 
Пойте, пойте, пойте, пойте, пойте, пой,
В гривах гор топор и просеки путей!
Гнать железных жеребцов на водопой
По ущельям, к волнам Западных Морей!
 
 
Звон мой – думаешь, он – часть твоей души?
Всем доступен он – банальнейший трень-брень,
Но – смеяться и сморкаться – не спеши:
Он терзает струны сердца каждый день!
То дурачит, то печалит, то смешит,
То ли пьянка, то ли похоть, то ли ложь…
Так назойливой мелодией звучит,
Жжется память, от которой не уйдешь!
 
 
Только, только, только, только так —
Пустяковая расплата за тобой?
Погоди, не веселись– вспомни все и оглянись,
И раскаянье навалится горой…
 
 
Пусть орган под самый свод возносит боль,
Я взметну тоску людскую до звезды!
Пусть врага зовет труба на смертный бой,
Я – бегу, смеясь меж бегства и беды.
Резкий голос мой не спутаешь ни с чем —
Неоконченная песнь надежд былых,
Издевательство над сущностью вещей
Скрыто в выкриках гнусавых струн моих!
 
 
День ли, день ли, день ли, день ли – день, да мой!
Кто послушает, а кто и прочь пойдет,
Но останется за мной снова слово, если в бой
Рота пушечного мяса насмерть прет!
 
 
Лира древних прародительница мне!
(О, рыбачий берег, солнечный залив!)
Сам Гермес не зря держал ее в огне,
Мой железный гриф и струны закалив.
И во мне запела мудрость всех веков,
Я – пеан[73]73
  Пеан (древнегреч.) – торжественный гимн, восхваление, первоначально – гимн Аполлону.


[Закрыть] бездумной жизни, древний грек,
Песня истины, свободной от оков,
Песня чуда, песня юности навек!
 
 
Я звеню, звеню, звеню, звеню…
(Тот ли тон, о господин мой, тот ли тон?)
Цепью Делос – Лимерик[74]74
  Делос – один из греческих островов, на котором родился Аполлон.
  Лимерик – город в Ирландии, где возник жанр своеобразных частушек, вскоре ставший особым видом абсурдистской поэзии. Особенно жанр лимерика был развит знаменитым английским поэтом Эдвардом Лиром (1812–1888).
  Цепью Делос-Лимерик… – поэт слегка иронически отмечает крайние вехи существования европейской поэзии: от рождения Аполлона и до новейшей «абсурдистской» поэтики.


[Закрыть], звено к звену,
Цепью песен будет мир объединен!
 

Перевел В. Бетаки

Лайнер-как дама светская…**

 
Лайнер – как дама светская, которой на все плевать
Муж у нее – Большой Адмирал, он все добудет ей,
А вот морскому извозчику – сновать, не уставать
Он, знашь, как ты и я – весь век вертись среди зыбей!
 
 
Туда сюда мотаемся, Дженни, то в Портсмут, то назад,
Туда сюда лавируем, размыкать бы беду!
Все крупные дела – потом. Пока что постоят,
А мы – туда сюда, – как слуги ждем на холоду…
 
 

 
 
Лайнер – как дама светская: отменный макияж,
А паче – что случись не так, ох, для нее позор!
Муж у нее Большой Адмирал, не ей, а нам – каботаж,
Таскать всё грузы не перетаскать – иначе под забор.
 
 
Лайнер – как дама светская – путь ее краток и прям,
Мужик ее Большой Адмирал, он рядом с ней всегда,
А морскому извозчику – худо ему, болтаться по морям
И грузы таскать не перетаскать, а то, глядишь, беда!
 
 
Лайнер – как дама светская и если вдруг война,
Муж у нее Большой Адмирал – сидеть уж дома ей,
Морскому извозчику – нет, шалишь, не та судьба дана:
Он ведь не Гордость Англии, – воюй среди морей!
 
 
Лайнер – как дама светская, не грех и опоздать,
Муж у нее Большой Адмирал – сражаться не с руки,
За дом родной и за друзей мы будем воевать,
И грузы будем доставлять, трудясь, как ишаки.
 
 
Туда сюда мотаемся, Дженни, то в Портсмут, то назад,
Туда сюда лавируем, размыкаем беду!
А крупные дела – потом. Пока что постоят,
И дом и друзья, как слуги – подождут на холоду…
 

Перевел В. Бетаки

Якорная**[75]75
  Якорная – Написана, видимо, на мотив какой-то матросской песни.


[Закрыть]

 
Раз-два взяли! На скрипучий кабестан[76]76
  Кабестан – барабан для наматывания якорного каната, надетый на вертикальную ось, торчащую из палубы. При подъеме якоря матросы идут по кругу, нажимая на рукоятки кабестана.


[Закрыть] нажмем дружнее.
Так держать! Да подтяните, чтоб на брашпиль[77]77
  Брашпиль – лебедка, через блок которой канат скользит и подается на кабестан.


[Закрыть] весь канат,
Грот[78]78
  Грот – самый большой парус корабля, обычно на второй мачте (грот-мачте).


[Закрыть] поднять! Распущен стаксель[79]79
  Стаксель – косой передний парус, крепящийся к передней мачте (фок-мачта) и бушприту.


[Закрыть]? Крепче принайтовить[80]80
  Принайтовить – закрепить.


[Закрыть] реи,
Взятку морю – ну-ка за борт, как обычаи велят!
Ах, прощай, ах, прощай, мы опять идем в моря,
К черту ром, да и девчонку прочь с колен – отплывай!
«Торопись – кричит нам ветер, – все не зря, все не зря,
Поспеши, пока попутный! Раз-два-три – не зевай!
Если снова хочешь в гости к тетке Кэрри[81]81
  Тетка Кэрри – по матросскому поверью, владычица бурь. Ее цыплята бедовые – буревестники.


[Закрыть],
Так не мешкай, собирайся к тетке Кэрри,
Где цыплят своих бедовых кормит в море тетка Кэрри
Прощай!
 
 

 
 
Раз-два, взяли, подтяни еще чуток, прочисти клюзы,
Грязь мы в гавани оставим, не тащить же за собой!
Много ль надо нам балласта? Отправляемся без груза,
А пока что правый якорь повисит пусть над водой.
Берег свой увидим снова через год, через год,
А теперь в последний раз подымем якоря мы
Раз-два взяли, не зевай, ну еще – поворот
Рваным кливером расплатимся с землею за моря мы!
 
 
Раз-два, взяли! Ну – на брашпиль, ну, еще разок, сильнее,
Так держать! И выбрать фалы. Эй, шлюп-балку[82]82
  Шлюп-балка – продольное бревно на палубе для прикрепления шлюпок.


[Закрыть] не забудь!
Выше, выше! Закрепить лапу якоря прочнее,
Ветер славного Ламанша вновь тебе овеет грудь
Вот и берег нас не слышит, наши голоса относит,
Ветер к вечеру крепчает, вот и суши нет как нет,
И скользит корабль веселый, ветра сильного не просит,
И такого нам довольно, как бы не сорвал берет!
 
 
Наш корабль и сам отыщет одинокий путь полночный,
Он тоской по порту болен, древнею морской тоской,
Брест увидит наш старинный красный вымпел над грот-мачтой.
Так держать! И круче к ветру, круче к ветру, рулевой!
Сквозь дожди и сумрак солнце распахнет нам двери,
Пусть как мельничные крылья ветры – не зевай!
А когда утихнет буря – в гости к тетке Кэрри,
Через все водовороты – к тетке Кэрри,
Где цыплят своих бедовых кормит в море тетка Кэрри,
Прощай!
 

Перевел В. Бетаки

Хозяйка Морей*[83]83
  Хозяйка морей – еще одно из мифотворческих стихотворений Киплинга. Возможно, что Женщина Моря или Хозяйка Морей – просто символический образ Англии. Не исключено также, что в реальности почвой для этого символического стихотворения послужили возникшие в нескольких портах Англии в восемнадцатом веке и существующие поныне уже во всем мире т. наз. «бординг-хаузы» (дешевые гостиницы или ночлежки для моряков, уволившихся с одного судна и еще не поступивших на другое). Кстати, антверпенский Бординг-хауз (по-фламандски «Сиимен-хуйс») в семидесятых и восьмидесятых годах XX века постоянно служил местом встречи советских моряков с русскими эмигрантами-«контрабандистами», раздававшими морякам русские книги, изданные на Западе и запрещенные в СССР.


[Закрыть]

 
Так вот: Хозяйка Морей живет
У Северных Ворот,
Неприкаянных нянчит она бродяг
И в океаны шлет.
 
 
Иные тонут в открытых морях,
Иные у скал нагих,
Доходит печальная весть до нее,
И она посылает других.
 
 
Белую пенную пашню пахать
Шлет сынов она в дальний край,
Дает им больших деревянных коней,
Но горек урожай.
 
 
Намокают их плуги, и невмоготу
Тем деревянным коням,
Но они возвращаются издалека
Бурям верны и морям.
 
 
Они возвращаются в старый дом,
Ничего не привозят ей,
Только знанье людей, как остаться людьми
В толпе опасных дней.
 
 
Только веру людей, что сдружились с людьми
В завыванье штормов пустом,
Да глаза людей, что прочли с людьми
Смерти распахнутый том.
 
 
Их богатства – увиденные чудеса
Их бедность – пропащие дни,
И товар, что чудом достался им,
Только чудом сбудут они.
 
 
Повезет ли кому из ее сыновей,
Или вовсе не повезет,
Все они у камина расскажут ей,
И она устало кивнет.
 
 
Открыт ее дом всем шальным ветрам
(Пусть в камине золу ворошат),
И в прилив отплывают одни сыновья,
А другие к дому спешат.
 
 
И все они дерзкой отваги полны,
Их неведомый мир зовет,
И они возвращаются снова к огню,
Пока вновь не придет их черед.
 
 
Возвращаются в сумрак вечерний одни,
А другие в рассветный смог,
И стекает вода с их усталых тел,
И по крыше топанье ног.
 
 
И живой и мертвый из всех портов
К ее очагу спешит,
И живой и мертвый вернутся домой,
И она их благословит.
 

Перевела Г. Усова

Цветы**

 
Купите букетик, купите!
Английский тут каждый цветок:
И алый кентский боярышник,
И желтый суррейский дрок!
Влажные (в брызгах Ломанию),
Вересковые цветы…
Купите букетик, купите:
В нем спрятаны ваши мечты!
 
 
Купите цветов, купите
Простой английский букет:
Вот дуврские фиалки,
Девонский первоцвет,
Мидлендские ромашки,
Колокольчик вот, голубой,
Поздравить тех, кто сегодня
На край света заброшен судьбой.
 
 
Малиновка в роще свищет: «Ко мне, ко мне, ко мне».
Весна – в кленовую рощу, каринка – навстречу весне,
Все ветры Канады как пахарей зовут ватагу дождей…
Цветок возьми и время верни, чтоб снова – к любви своей.
 
 
Купи английский букетик
Хоть синих васильков,
Хоть маргариток веселых,
Что белее дюнных песков.
Купи – и я угадаю
(Букетик мой не соврет),
Из какого же края
Произошел твой род!
 
 
Под жаркой Констанцей зреет темный густой виноград,
Склоны в цветущем терне, облачка недвижно стоят,
Под горой почти незаметны следы телег и коней.
Цветок возьми и время верни, чтоб снова – к любви своей.
 
 
Купи мой английский букетик
Ты, кого не тянет домой,
Купи хоть пучок гвоздики,
Хоть ромашки букет полевой,
Кувшинок или калужниц
Или жимолости цветы,
И я тебе без ошибки
Скажу, где родился ты.
 
 
Тот, кто с презреньем бродяжьим смотрит на райский уют,
Кто гонит стада дорогой, где эвкалипты поют,
На запад! Вдаль от Мельбурна, на праздник пыльных степей!
Цветок возьми и время верни, и снова – к любви своей.
 
 
Купи мой английский букетик
(Не купить только выбор твой!).
Купи хоть белые лилии,
Купи хоть шар золотой,
Или мой алый шиповник,
В знак дружбы с этой весной!
Подари цветы океану,
И тебя он вернет домой.
 
 
Города ветров и туманов, сосны шумят над водой,
Птица как колокол в темной листве, а ниже вьюнок густой
Папоротники повыше седла, да лен голубых степей.
Так цветы возьми и время верни, чтоб снова – к любви своей.
 
 
Купи мой английский букетик,
Ты, живущий в семье своей,
Купи, ну хоть ради брата:
Одинок он за далью морей,
Избавь от тоски по дому,
Пусть радость в душе расцветет,
И тебя не заметит та птица,
Что мертвых к себе зовет.
 
 
Всюду раскиданы наши дома, вокруг Семи Морей,
И горе – если забудем, что же
соединяет людей,
Каждому свой берег родной, птица, цветок, страна —
Всем нам, о боги Семи Морей, теплота и любовь нужна.
 

Перевел В. Бетаки

Последняя песня честного Томаса[84]84
  Последняя песня Честного Томаса – Верный (Честный) Томас или Томас-Рифмач – прозвища Томаса Лермонта (1220–1297), шотландского поэта, имя которого обросло легендами. Главная из них гласит, что Томас провел семь лет (показавшихся ему одним днем) у Королевы Фей в подземном царстве, где и сам стал королем, о чем упомянуто в этой балладе. М. Ю. Лермонтов считал (и, видимо, не без оснований), что ведет свой род от Томаса Лермонта. В Англии и России существует Общество по сравнительному изучению творчества этих поэтов.


[Закрыть]

 
Король вассалам доставить велел
Священника с чашей, шпоры и меч,
Чтоб Честного Томаса наградить,
За песни рыцарским званьем облечь.
 
 
Вверху и внизу, на холмах и в лугах
Искали его и лишь там нашли.
Где млечно-белый шиповник растет,
Как стража у Врат Волшебной Земли.
 
 
Вверху синева, и внизу откос,
Глаза разбежались – им не видны
Стада, что пасутся на круглом бугре…
О, это царицы волшебной страны!
 
 
«Кончай свою песню! – молвил Король.
Готовься к присяге, я так хочу;
Всю ночь у доспехов стой на часах
И я тебя в рыцари посвящу.
 
 
Будут конь у тебя, и шпоры, и герб,
Грамоты, оруженосец и паж.
Замок и лен земельный любой,
Как только вассальную клятву дашь!»
 
 
К небу от арфы поднял лицо
Томас и улыбнулся слегка;
Там семечко чертополоха неслось
По воле бездельного ветерка.
 
 
«Уже я поклялся в месте ином
И горькую клятву сдержать готов
Всю ночь доспехи стерег я там,
Откуда бежали бы сотни бойцов.
 
 
Мой дрот в гремящем огне закален,
Откован мой щит луной ледяной,
А шпоры в сотне лиг под землей,
В Срединном Мире добыты мной.
 
 
На что мне твой конь и меч твой зачем?
Чтоб истребить Благородный Народ
И разругаться с кланом моим родным,
Что в Волшебном Граде живет?
 
 
На что мне герб, замок, и лен,
И грамоты мне для чего нужны.
Оруженосец и паж мне зачем?
Я сам Король своей страны.
 
 
Я шлю на запад, шлю на восток,
Куда пожелаю, вассалов шлю,
Чтоб утром и в сумерках, в ливень и зной
Возвращались они к своему Королю.
 
 
От стонущей суши мне весть принесут,
От ревущих во мгле океанов шальных,
Реченье Плоти, Духа, Души,
Реченье людей, что запутались в них».
 
 
Король по колену ударил рукой
И нижнюю губу прикусил:
«Честный Томас! Я верой души клянусь,
На любезности ты не расходуешь сил!
 
 
Я многих графами сделать могу,
Я вправе и в силе им приказать
Позади скакать, позади бежать
И покорно моим сынам услужать».
 
 
«Что мне в пеших и конных графах твоих,
На что сдались мне твои сыны?
Они, чтобы славу завоевать,
Просить моего изволенья должны.
 
 
Я Славу разинутым ртом создаю,
Шлю проворный Позор до скончанья времен
Чтобы клир на рынках ее возглашал,
Чтобы с псами рыскал по улицам он.
 
 
Мне червонным золотом платят одни
Не желают иные белых монет,
Ну а третьи дают немного еды,
Ибо званья у них высокого нет.
 
 
За червонное золото, за серебро
Я для знати одно и то же пою,
Но за еду от незнатных людей
Пою наилучшую песнь мою».
 
 
Кинул Король серебряный грош,
Одну из мелких шотландских монет:
«За бедняцкую плату, за нищенский дар
Сыграешь ли ты для меня или нет?»
 
 
«Когда я играю для малых детей,
Они подходят вплотную ко мне,
Но там, где даже дети стоят,
Кто ты такой, что сидишь на коне?
 
 
Слезай с коня твоей спеси, Король!
Уж больно чванен твой зычный галдеж.
Три слова тебе я скажу, и тогда,
Коль дерзнешь, в дворянство меня возведешь!»
 
 
Король послушно сошел с коня
И сел, опершись спиной.
«Держись! – молвил Томас. – Теперь у тебя
Я вырву сердце из клетки грудной!»
 
 
Томас рукой по струнам провел
Ветровой арфы своей колдовской;
От первого слова у Короля
Хлынули жгучие слезы рекой:
 
 
«Я вижу утраченную любовь,
Касаюсь незримой надежды моей,
Срамные дела, что я тайно творил,
Шипят вкруг меня, как скопище змей.
 
 
Охвачен я страхом смертной судьбы,
Нет солнца в полдень, настала ночь.
Спрячь меня, Томас, укрой плащом,
Бог знает, – мне дольше терпеть невмочь!»
 
 
Вверху синева, и внизу откос,
Бегущий поток и открытый луг.
В зарослях вереска, в мокром рву
Солнце пригрело племя гадюк.
 
 
Томас молвил: «Приляг, приляг!
То, что минуло, рассудит Бог,
Получше слово тебе возглашу,
Тучу сгоню, что прежде навлек».
 
 
Честный Томас по струнам провел рукой,
И арфа грянула сгоряча,
При слове втором схватился Король
За повод, за рукоять меча:
 
 
«Я слышу ратников тяжкий шаг,
Блестит на солнце копий стена.
Из чащи так низко летит стрела,
Так звучно поет в полете она!
 
 
Пусть на этой войне мои стяги шумят.
Пусть рыцари скачут мои напролом,
Пускай стервятник за битвой следит, —
Жесточе у нас не случалось в былом!»
 
 
Вверху синева, и внизу откос.
Гнется трава и пуст небосклон.
Там, сумасбродным ветром звеня,
Сокол летит за сорокой в угон.
 
 
Честный Томас над арфой вздохнул
И тронул средние струны у ней;
И последнее слово Король услыхал
О невозвратности юных дней:
 
 
«Я снова Принц и без страха люблю
Подружку мою, не в пример Королю,
С друзьями подлинной дружбой дружу.
На добром коне оленя травлю.
 
 
Псы мои насмерть загонят дичь,
Могучий рогач залег у ручья;
Ждет у окна, чтоб мне руки умыть.
Возлюбленная подружка моя.
 
 
Я истинно жив, ибо снова правдив,
Всмотревшись в любимый, искренний взгляд.
Чтоб в Эдеме вместе с Адамом стоять
И скакать на коне через Райский Сад».
 
 
Ветер безумствует, гнется трава,
Плещет поток, и пуст небосвод,
Где, обернувшись, могучий олень
Лань свою ждет, ей прийти не дает.
 
 
Честный Томас арфу свою отложил.
Склонился низко, молчанье храня.
Он стремя поправил и повод взял,
И Короля усадил на коня.
 
 
Он молвил: «Ты бодрствуешь или спишь,
Сидя застыло, молча? Ну что ж!
Мыслю – ты будешь песню мою
Помнить, пока навек не уснешь!
 
 
Я Песней Тень от солнца призвал,
Чтоб вопила она, восстав пред тобой,
Под стопами твоими прах раскалил,
Затмил над тобой небосвод голубой.
 
 
Тебя к Престолу Господню вознес,
Низверг тебя в Пекло, в Адский предел,
Я натрое душу твою разрезал,
А – ты – меня – рыцарем – сделать – хотел!»
 

Перевел А. Штейнберг

Сказание об Анге[85]85
  Сказание об Анге – притча мифотворческого характера. Еще одна якобы стилизация под фольклор неведомых стран и времен.


[Закрыть]

 
Раз, на сверкающей льдине, то было очень давно,
Анг человека из снега вылепил в утро одно,
Родича внешность он придал статуе, как на заказ.
Анг был великий художник. Слушай об Анге рассказ!
 
 
Родичи Анга сбежались, – нюхали, щупали снег,
Все перещупав, решили: «Это совсем человек!
Держит копье он, как люди, так же обут и одет;
Все одинаково с нами! Ангу хвала и привет!»
Зубра с Медведем со скуки вырезал Анг на кости,
Вырезал он Мастодонта – тушу в мохнатой шерсти,
Тигра, что нес человека в острых, как сабли, зубах,
Все это четко и точно вырезал Анг на костях.
Снова сбежалось все племя – сотни четыре голов,
Люди скалистых заливов, люди высоких холмов,
Охотники и рыболовы, и проворчали: «Ей-ей!
Все это так, но откуда знает он этих зверей?!
Анг разве спал с Мастодонтом или на зубра ходил,
Или на льдине с Медведем запросто он говорил?
Нет – это выдумки Анга, он и теперь, как тогда,
С тем человеком из снега, нас обманул без стыда!»
Анг рассердился ужасно, крикнул он, сжав кулаки:
«Охотники и рыболовы, дети вы и дураки!
Вы бы на ловле старались этих зверей разглядеть!»
Быстро к отцу побежал он, горя не в силах стерпеть.
Анг рассказал о позоре, и рассмеялся отец,
Был он всеведущ в искусстве и знаменитый мудрец.
«Если бы глаз их, – сказал он, – зорок был так же, как твой,
Сами б они рисовали, что тогда было б с тобой?
Не было б шкуры оленьей здесь, у пещеры твоей.
Не было б острых иголок, раковин и янтарей,
Ни превосходных бизоньих, теплых еще языков
И ни заплывшего салом мяса гренландских китов.
Оледенелые в бурю ты не таскал невода,
Судна военного в море ты не водил никогда,
Все ж тебе люди приносят шкуры и дичь, и питье.
В дар за твое вдохновенье и за искусство твое.
Ты не преследовал зубра, как же ты хочешь, чтоб мог
В битве охотник увидеть каждый его волосок,
Или у Мамонта складки на волосатой губе?
Все же, убив его, тащат лучшие части тебе.
Вот и сейчас в изумленье люди разинули рты
Перед твоею работой, – славен средь племени ты!
Но, сомневаясь в сходстве, правы, конечно, они.
Сын мой, что видит так ясно, ты им подарки верни!» —
Анг дорогие подарки молча в руках повертел,
Анг осмотрел свои руки и рукавицы надел
И, покидая пещеру, он услыхал за спиной:
«Радуйся, что эти люди слепы, мой сын дорогой!»
 
 
Анг, не теряя минуты, снова на белой кости
Вырезал, точно живого, Мамонта в длинной шерсти
Весело пел и свистел он, благословляя сто раз
За слепоту свое племя. Помни об Анге рассказ.
 

Перевел М. Фроман

Трехпалубник**[86]86
  Трехпалубник – стихотворение, безусловно, имеет отношение к мифотворческим стихам, но вместе с тем ироничность его тоже очевидна.


[Закрыть]

 
Каков корабль! Чтоб галс сменить, потратишь три часа,
Неделю с гаком – чтоб кой-как зарифить паруса,
А рост от ватерлинии до уровня бортов!
Но кто б другой достигнуть мог Блаженных островов?
 
 
Я точно знал, что никакой надежный пакетбот
Тех островов таинственных вовеки не найдет.
Влюбленный теплый бриз, храни корабль волшебный наш,
Не зря из баловней судьбы составлен экипаж.
 
 
А как вели они корабль – как лучшие мастера,
И помешать им не могли ни волны, ни ветра,
(Туристских лайнеров маршрут? Он не указка вам!)
Трехпалубник вы привели к Блаженным Островам.
 
 
Каюты, что достались нам, все были первый класс,
И редкие красавицы нам радовали глаз,
А из каких они кругов – нам было все равно:
Оставим богу небеса, чертям морское дно.
 
 
И мы не спрашивали, как рождаются на свет:
Малыш родился? Хорошо. А чей – вопросов нет!
Обеты верности? Из нас Юсуф едва ли кто,
Да и Зулейка никогда не думала про то…
 
 
Моральные сомнения? Да нет, на кой нам черт!
«Ура» кричали мы, когда у входа в самый порт
Злодея принялись пороть… И скрипки пели нам,
Кто – чей, никто не знал, прибыв к Блаженным островам.
 
 
Так целовались юные на палубах на всех,
Когда я на берег сошел, под их счастливый смех:
(Ведь сельский английский уют – скажу без громких слов —
Мне он дороже был любых Блаженных островов).
 
 
А пароходам нет пути к Блаженным островам.
Пурпурных наших вымпелов вовек не видеть вам,
Для всех вонючих лайнеров закрыты к нам пути,
И вам, балбесам, никогда дороги не найти.
 
 
Паршивые прожектора, как ни вертите – нет,
Над нашей тихой пристанью не разольют свой свет,
Визг отвратительных сирен, несущих зло морям,
Вас не приблизит ни на фут к Блаженным островам.
 
 
А старый парусник, скрепя скрипящий полубак,
Хотя все реи у него торчат бог знает как,
Хотя и по старинке он покорен всем ветрам,
Но он один и доплывет к Блаженным островам.
 
 
Весь от киля до клотика он так невозмутим,
Что сам Голландец, кажется, едва ль поспорит с ним,
И рваный парус у него искрится серебром,
И под бушпритом у него ворчит далекий гром.
 
 
А верхние его огни как ранняя заря,
Как свечи, что расставлены венцом вкруг алтаря,
Под музыку на палубе за горизонты лет
Пока не скроешься – плыви, оставив Старый свет.
 
 
Что за команда? Из детей, из психов или так?..
Ты, пароход, наукин сын, все знаешь, что и как,
Валяй, чини свои винты, мотайся по портам,
А мы – усталых увезем к Блаженным островам.
 

Перевел Г. Бен