Текст книги "Избранные стихи из всех книг"

Автор книги: Редьярд Джозеф Киплинг

«In the Neolithic Age»:
два параллельных перевода

1. В эпоху неолита[47]47
  Этот мой перевод публиковался несколько раз в разных изданиях стихотворений Р. Киплинга начиная с 1986 года. По ошибке в сборнике «Мохнатый шмель» (М., Эксмо-пресс, 1999) и в сокращенном повторении того же издания под названием «Заветные острова» этот перевод оказался приписан Михаилу Фроману. Перевод М. Фромана, который я помещаю здесь вслед за моим, публиковался в советском издании 1936 года (ГИХЛ) и в издании «Риппол-классик» 1998 г.


[Закрыть]
(пер. В. Бетаки)

 
В кроманьонский дикий век бился я за устья рек,
За еду, за шкуры диких лошадей,
Я народным бардом стал, все, что видел, – воспевал
В этот сумрачно-рассветный век людей.
 
 
И все ту же песнь свою, что и нынче я пою,
Пел я той доисторической весной.
Лед уплыл в морской простор. Гномы, тролли, духи гор
Были рядом, и вокруг, и надо мной.
 
 
Но соперник из Бовэ обозвал мой стиль «мовэ»[48]48
  Бовэ – город во Франции, где велись интенсивные раскопки (в подлиннике стихотворения вместо Бовэ фигурирует Солютрэ, тоже район раскопок культуры каменного века).
  «Мовэ» (фр. mauvais) – плохой.


[Закрыть],
И его я томагавком критикнул.
Так решил в искусстве спор диоритовый топор
И граверу из Гренель башку свернул.
 
 
Тот гравер был страшно дик: он на мамонтовый клык
Непонятные рисунки наносил!
Но хорошее копье понимание мое
В сердце врезало ему по мере сил.
 
 
Снял я скальпы с черепов, накормил отменно псов.
Зубы критиков наклеив на ремни,
Я изрек, разинув пасть: «Им и надо было пасть —
Я ведь знаю, что халтурщики – они!»
 
 
Этот творческий скандал идол-предок наблюдал
И сказал мне, выйдя ночью из-под стрех,
Что путей в искусстве есть семь и десять раз по шесть,
И любой из них для песни– лучше всех!
 
 
........................................................

 
 
Сколько почестей и славы! А боец-то был я слабый —
Времена мне указали путь перстом.
И меня назвали снова «Бард Союза Племенного»,
Хоть поэт я был посредственный при том!
 
 
А другим – всю жизнь забота: то сраженье, то охота…
Сколько зубров мы загнали! Счету нет!
Сваи в озеро у Берна вбили первыми, наверно!
Жаль, что не было ни хроник, ни газет!
 
 
Христианская эпоха нас изображает плохо:
Нет грязнее нас, крикливее и злей…
Только мы и дело знали: шкуры скоро поскидали
И работать научили дикарей.
 
 
Мир велик! И в синей раме замкнут он семью морями,
И на свете разных множество племен,
То, что в Дели неприлично, то в Рейкьявике обычно,
Из Гаваны не получится Сайгон!
 
 
Вот вам истина веков, знавших лишь лосиный рев,
Там, где в наши дни – Парижа рев и смех:
Да, путей в искусстве есть семь и десять раз по шесть,
И любой из них для песни – лучше всех!
 

2. В неолитическом веке
(пер. М. Фромана)

 
В те глухие времена шла упорная война
За еду, за славу и за теплый мех,
Клана моего певцом был я, и я пел о том,
Что пугало или радовало всех.
 
 
Пел я! И пою сейчас о весне, что в первый раз
Лед бискайский погнала перед собой;
Гном, и тролль, и великан, боги страшных горных стран
Были вкруг меня, со мной и надо мной.
 
 
Но нашел мой стиль «outre»[49]49
  Outre (фр.) – преувеличенный.


[Закрыть] критикан из Солютре, —
Томагавком разрешил я этот спор
И свой взгляд я утвердил на искусство тем, что вбил
В грудь Гренельского гравера свой топор.
 
 
И, покончив с ними так, ими накормил собак,
А зубами их украсил я ремни
И сказал, крутя усы: «Хорошо, что сдохли псы,
Прав, конечно, я, а не они».
 
 
Но, позор увидя мой, тотем шест покинул свой
И сказал мне в сновиденье: «Знай теперь —
Девяносто шесть дорог есть, чтоб песнь сложить ты мог,
И любая правильна, поверь!»
 
 
И сомкнулась тишина надо мной, и боги сна
Изменяли плоть мою и мой скелет;
И вступил я в круг времен, к новой жизни возрожден,
Рядовой, но признанный поэт.
 
 
Но, как прежде, тут и там делят братья по стихам
Тушу зубра в драке меж собой.
Богачи тех мрачных дней не держали писарей,
И у Берна наши песни под водой.
 
 
И теперь, в культурный век, все воюет человек —
Бьем, терзаем мы друг друга злей и злей,
И высокий долг певца не доводим до конца,
Чтобы выучить работать дикарей.
 
 
Мир еще огромный дом – семь морей лежат на нем,
И не счесть народов разных стран;
И мечта, родившись в Кью, станет плотью в Катмандью,
Вора Клепэма накажет Мартабан.
 
 
Вот вам мудрость навсегда – я узнал ее, когда
Лось ревел там, где Париж ревет теперь:
«Девяносто шесть дорог есть, чтоб песнь сложить ты мог,
И любая правильна, поверь!»
 

Легенды о зле*[50]50
  Легенды о зле –  два стихотворения эти по сути дела ничем не объединены, кроме авторской воли.
  Первое из них явно примыкает по теме к стихам из «Книг Джунглей», а второе, как это нередко бывает у Киплинга, пересказывает пародийным образом библейскую легенду.


[Закрыть]

1.

 
Это рассказ невеселый,
Сумеречный рассказ.
Под него обезьяны гуляют,
За хвосты соседок держась:
 
 
«В лесах наши предки жили,
Но были глупы они
И вышли в поля научить крестьян,
Чтоб играли целые дни.
 
 
Наши предки просо топтали,
Валялись в ячменных полях,
Цеплялись хвостами за ветви,
Плясали в сельских дворах.
 
 
Но страшные эти крестьяне
Вернулись домой, как на грех,
Переловили предков
И работать заставили всех
 
 
На полях – серпом и мотыгой
От рассвета до темноты!
Засадили их в тюрьмы из глины
И отрезали всем хвосты.
 
 
Вот и видим мы наших предков
Сгорбленных и седых,
Копающихся в навозе
На дурацких полях просяных,
Идущих за гадким плугом,
Возящихся с грязным ярмом,
Спящих в глиняных тюрьмах
И жгущих пищу огнем.
 
 
Мы с ними общаться боимся,
А вдруг да в недобрый час
Крестьяне придут к нам в джунгли,
Чтоб заставить работать и нас!
 
 
Это рассказ невеселый,
Сумеречный рассказ.
Под него обезьяны гуляют,
За хвосты соседок держась.
 

2.

 
Ливень лил, был шторм суровый, но ковчег стоял готовый.
Ной спешил загнать всех тварей – не накрыла бы гроза!
В трюм кидал их как попало, вся семья зверей хватала
Прямо за уши, за шкирки, за рога, хвосты и за…
 
 
Только ослик отчего-то пробурчал, что неохота,
Ну а Ной во славу божью обругал его: «Осел,
Черт отцов твоих создатель, твой, скотина, воспитатель!
Черт с тобой, осел упрямый!» И тогда осел вошел.
 
 
Ветер был отменно слабый – парус шевельнул хотя бы!
А в каютах душных дамы от жары лишались сил,
И не счесть скотов угрюмых, падавших в набитых трюмах…
Ной сказал: «Пожалуй, кто-то здесь билета не купил!»
 
 
Разыгралась суматоха, видит Ной, что дело плохо:
То слоны трубят, то волки воют, то жираф упал…
В темном трюме вдруг у борта старый Ной заметил черта,
Черт, поставив в угол вилы, за хвосты зверье тягал!
 
 
«Что же должен я, простите, думать о таком визите?»
Ной спросил. И черт ответил, тон спокойный сохраня, —
«Можете меня прогнать, но… Я не стану возражать, но…
Вы же сами пригласили вместе с осликом меня!»
 

Перевел В. Бетаки

Томлинсон[51]51
  Томлинсон – одно из самых знаменитых произведений Р. Киплинга.


[Закрыть]

 
В собственном доме на Беркли-сквер[52]52
  Беркли-сквер – квадратная площадь в центре Лондона, но в довольно тихом районе, одно из престижных мест обитания крупных буржуа.


[Закрыть] отдал концы Томлинсон,
Явился дух и мертвеца сгреб за волосы он.
Ухватил покрепче, во весь кулак, чтоб сподручней было нести,
Через дальний брод, где поток ревет на бурном Млечном пути.
Но вот и Млечный путь отгудел – все глуше, дальше, слабей…
Вот и Петр Святой стоит у ворот со связкою ключей.
«А ну-ка на ноги встань, Томлинсон, будь откровенен со мной:
Что доброе сделал ты для людей в юдоли твоей земной?
Что доброе сделал ты для людей, чем ты прославил свой дом?»
И стала голая душа белее, чем кость под дождем.
«Был друг у меня, – сказал Томлинсон, – наставник и духовник,
Он все ответил бы за меня, когда бы сюда проник…»
«Ну, то что друга ты возлюбил – отличнейший пример,
Но мы с тобой у Райских врат, а это – не Беркли-сквер!
И пусть бы с постелей подняли мы всех знакомых твоих —
Но каждый в забеге – сам за себя, никто не бежит за двоих!»
И оглянулся Томлинсон: ах, не видать никого,
Только колючие звезды смеются над голой душой его…
Был ветер, веющий меж миров, как нож ледяной впотьмах,
И стал рассказывать Томлинсон о добрых своих делах:
«Об этом читал я, а это мне рассказывали не раз,
А это я думал, что кто-то узнал, будто некий московский князь…»
Добрые души, как голубки, порхали над светлой тропой,
А Петр забрякал связкой ключей, от ярости сам не свой:
«Ты читал, ты слыхал, ты узнал, молвил он, – речь твоя полна суеты,
Но во имя тела, что было твоим, скажи мне, что сделал ты?
И вновь огляделся Томлинсон, и была вокруг пустота.
За плечами – мрак, впереди, как маяк, – Райские врата.
«Я полагал, что наверное так, и даже помню слегка,
Что писали, будто кто-то писал про норвежского мужика…»
«Ты читал, представлял, полагал – добро! Отойди-ка от Райских Врат:
Тут слишком тесно, чтоб так вот торчать, болтая про все подряд!
Речами, что одолжили тебе соседи, священник, друзья,
Делами, взятыми напрокат, блаженства достичь нельзя!
Пошел-ка ты, знаешь, к Владыке Тьмы, изначально ты осужден,
Разве что вера Беркли-сквера поддержит тебя, Томлинсон!»
 
 
............................................................
 
 
Вновь за волосы дух его взял и от солнца к солнцу понес,
Понес его к главному входу в Ад, сквозь скопища скорбных звезд.
Одни от гордыни красней огня, другие от боли белы,
А третьи черны, как черный грех, незримые Звезды Мглы.
Где путь их лежит, не сошли ли с орбит – душа не видит ничья,
Их мрак ледяной отрезал стеной от всех пространств Бытия!
А ветер, веющий меж миров, просвистал мертвеца до костей,
Так хотелось в Ад, на огонь его Врат, словно в двери спальни своей!
Дьявол сидел меж отчаянных душ (а был их там легион!)
Но Томлинсона за шлагбаум впустить отказался он:
«Ты разве не слышал, что антрацит дорожает день ото дня?
Да и кто ты такой, чтобы в пекло ко мне лезть не спросясь меня?!
Ведь как-никак я Адаму свояк, и вот – презренье людей
Терплю, хоть и дрался за вашего предка с наипервейших дней!
Давай, приземлись на этот шлак, но будь откровенен со мной:
Какое зло ты творил, и кому в жизни твоей земной?»
И поднял голову Томлинсон, и увидал в ночи
Замученной красно-кровавой звезды изломанные лучи.
И наклонился вниз Томлинсон, и разглядел во мгле
Замученной бледно-молочной звезды свет на белом челе…
«Любил я женщину, – молвил он, – и в грех меня ввергла она,
Она бы ответила за меня, если истина Вам нужна…»
«Ну, то, что ты не устоял – отличнейший пример,
Но мы с тобой у Адских Врат, и тут – не Беркли-сквер!
Да пусть бы мы высвистали сюда хоть всех потаскушек твоих,
Но всяк за свой отвечает грешок, а по твоему – одна за двоих?»
Был ветер, веющий меж миров, как нож ледяной впотьмах…
И начал рассказывать Томлинсон о грешных своих делах:
«Я раз посмеялся над верой в любовь, два раза – над тайной могил,
Я трижды Богу шиш показал и почти вольнодумцем прослыл!»
Дьявол подул на кипящую душу, отставил и молвил так:
«Думаешь, мне уголька не жаль, чтобы жарить тебя, дурак?
Грешки-то грошовые! Экий болван!
Ты не стоишь и меньших затрат,
Я даже не стану будить джентльменов, что на жаровнях спят!»
И огляделся Томлинсон, и страшна была пустота,
Откуда летели бездомные души, как на маяк, на Врата.
«Так вот я слыхал, прошептал Томлинсон, – что в Бельгии кто-то читал,
О том, что покойный французский граф кому-то такое сказал…»
«Слыхал, говорил, читал – к чертям! Мне б что-нибудь посвежей,
Хоть один грешок, что ты совершил ради собственной плоти своей!»
И тряся шлагбаум, Томлинсон в отчаянье завопил:
«Ну впусти же: когда-то супругу соседа, кажется, я соблазнил!»
Ухмыльнулся Дьявол, и взяв кочергу, в топке пошуровал:
«Ты в книжке вычитал этот грех?»
                                   – «О, да,» – Томлинсон прошептал.
Дьявол подул на ногти, и вот – бегут бесенята толпой:
«На мельницу хнычущего мудака, укравшего облик людской!
Прокрутите его в жерновах двух звезд, отсейте от плевел зерно:
Ведь Адамов род в цене упадет, если примем мы это говно!»
Команды бесят, что в огонь не глядят и бегают нагишом,
И особенно злы, что не доросли, чтоб заняться крупным грехом,
Гоняли по угольям душу его, все в ней перерыли вверх дном,
Так возятся дети с коробкой конфет, или с вороньим гнездом.
Привели обратно – мертвец не мертвец, а клочья старых мочал.
«Душу, которую дал ему Бог, на что-нибудь он променял:
Мы – когтями его, мы – зубами его, мы углями его до костей —
Но сами не верим зенкам своим: ну нет в нем души своей!»
И голову горько склонив на грудь, стал Дьявол рассуждать:
«Ведь как-никак я Адаму свояк, ну как мне его прогнать?
Но тесно у нас, нету места у нас: ведь мы на такой глубине…
А пусти я его, и мои же джентльмены в рожу зафыркают мне,
И весь этот дом назовут Бардаком, и меня будут лаять вслух!
А ради чего? Нет, не стоит того один бесполезный дух!»
И долго Дьявол глядел, как рванина бредила адским огнем…
Милосердным быть? Но как сохранить доброе имя при том?
«Конечно, транжирить мой антрацит и жариться вечно б ты мог,
Если сам додумался до плагиата…»
                                       – «Да, да!!!» – Томлинсон изрёк.
Тут облегченно Дьявол вздохнул: «Пришел ты с душою вши,
Но все же таится зародыш греха в этом подобье души!
И за него тебя одного… как исключенье, ей-ей…
Но… ведь я не один в Аду господин: Гордыня грехов сильней!
Хоть местечко и есть там, где Разум и Честь… (поп да шлюха всегда тут как тут)
Но ведь я и сам не бываю там, а тебя в порошок сотрут!
Ты не дух и не гном, – так Дьявол сказал, – и не книга ты и не скот…
Иди-ка ты… влезь в свою прежнюю плоть, не позорь ты земной народ!
Ведь как-никак, я Адаму свояк! Не смеюсь над бедой твоей,
Но если опять попадешь сюда – припаси грешки покрупней!
Убирайся скорей: у твоих дверей катафалк с четверкой коней,
Берегись опоздать: могут труп закопать, что же будет с душонкой твоей?
Убирайся домой, живи как все, ни рта, ни глаз не смыкай,
И СЛОВО МОЕ сыновьям Земли в точности передай:
Если двое грешат – кто в чем виноват, за то и ответит он!
И бумажный бог, что из книг ты извлек, да поможет тебе, Томлинсон!»
 

Перевел В. Бетаки

Семь морей

Городу Бомбею

 
Гордость – удел городов.
Каждый город безмерно горд:
Здесь – гора и зелень садов,
Там – судами забитый порт.
Он хозяйствен, он деловит,
Числит фрахты всех кораблей,
Он осмотр подробный творит
Башен, пушечных фитилей,
Город Городу говорит:
«Позавидуй, повожделей!»
Те, кто в городе рос таком,
Редко путь выбирают прямой,
Но всегда мечтают тайком,
Словно дети – прийти домой.
У чужих – чужая семья,
В странах дальних не сыщешь родни,
Словно блудные сыновья,
Считают странники дни
И клянут чужие края
За то, что чужие они.
(Но уж славу родной земли,
Что превыше всех прочих слав,
Сберегают в любой дали.)
 
 
Слава Богу, отчизной мне
Не далекие острова,
Я судьбою счастлив вполне
Далеко не из щегольства, —
Нет, поклон мой родной стране
За святые узы родства.
Может быть, заплыв за моря,
Наглотавшись горьких харчей,
Ты утешишься, говоря:
Мол, неважно, кто я и чей.
 
 
(Ни по службе, ни ради наград
Принят в лоно этой страной;
Я нимало не виноват,
Что люблю я город родной,
Где за пальмами в море стоят
Пароходы над мутной волной).
Ныне долг я должен вернуть,
И за честь я теперь почту
Снова пуститься в путь,
Причалить в родном порту.
Да сподоблюсь чести такой:
Наслужившись у королей
(Аккуратность, честность, покой),
Сдать богатства моих кораблей;
Все, что есть, тебе отдаю,
Верность дому родному храня:
Город мой, ты сильней меня,
Ибо взял ты силу мою!
 

Перевел Е. Витковский

Подводный телеграф

 
Идут ко дну корпуса судов, потерявших мачты и реи
Во тьму, в кромешную тьму, где кишат слепые морские змеи,
Здесь где ни звука, ни отзвука звука, – где мертвая тишь всегда
Жадными ракушками обросли подводные провода.
И слова под водой по ребрам земли, несутся в пучине моря
На дне морей – слова человечьи бьются, мерцают, дрожат —
Известия, предупреждения, приветы, восторги, горе:
Новая Сила пришла во тьму, куда не достигнет взгляд.
Провода переносят голос людской; времена они победили.
Вдали от солнца соединив все страны сквозь толщу тьмы.
Тише! Летят голоса людей в вязком подводном иле,
Теперь по Закону Связи Людской в мире едином мы!
 

Перевел Г. Бен

Первая песнь

 
Женщину в мраке ночном выкрал я в жены, —
Не дал познать мне ее стан всполошённый:
Бросилось племя, грозя злобой и кровью
Но ее смех мне зажег сердце любовью.
 
 
Мчались мы с нею сквозь лес в сумрак беззвездный,
Но задержал нас поток бурный и грозный,
Сыном Морей мы зовем гневного стража,
В страхе мы ждали конца, – вор и покража.
 
 
Встал я на бой, но она с легкостью зверя
Спрыгнула вниз на бревно, вросшее в берег,
Шкуры свои приподняв, словно ветрила,
Бога ветров защитить громко просила.
 
 
И, как живое, бревно (Бог, ты над нами!)
На середину реки выплыло с нами.
Следом, звеня, топоров туча летела,
Я трепетал, но она радостно пела.
 
 
Скрылась земля вдалеке, – как покрывало,
Синяя мгла над водой нас укрывала.
Тихо все было кругом. Вдруг, нарастая,
Свет запылал в глубине, мглу рассекая.
 
 
Прыгнул он кверху и встал в синем просторе,
То властелином взошло Солнце простое
И, ослепив нам глаза, в невероятный
Мир растворило врата, в мир необъятный.
 
 
Видели мы (и живем!) пламень священный,
Но приказали бревну боги вселенной
К берегу плыть, где стоял, злобой объятый,
Вражеский стан, но теперь – мы были святы!
 
 
В прахе валялся, дрожа, враг поражённый.
Пали пред нами мужи, дети и жены,
Плотно руками прикрыв в ужасе лица,
И мы ступали по ним – пророк и жрица!
 

Перевел М. Фроман

Последняя песнь**

 
…И сказал Господь на небе всем без рангов и чинов
Ангелам, святым и душам всех достойнейших людей:
Вот и минул Судный День —
От земли осталась тень,
А теперь наш новый мир не сотворить ли без морей?
 
 
Тут запели громко души развеселых моряков:
«Черт побрал бы ураган, что превратил нас в горсть костей,
Но окончена война…
Бог, что видит все до дна,
Пусть хоть все моря утопит в темной глубине морей!»
 
 
Молвила душа Иуды, в Ночь предавшего Его:
«Господи, не забывай – ты обещал душе моей
Что я хоть однажды в год
Окунусь в прохладный лед,
Ты ж отнимешь эту милость, отнимая льды морей!»
 
 
И сказал тут Богу Ангел всех береговых ветров,
Ангел всех громов и молний, Мастер грозовых ночей:
«Охраняю я один
Чудеса твоих глубин —
Ты ведь честь мою отнимешь, отнимая глубь морей!»
 
 
Вновь запели громко души развеселых моряков:
«Боже, мы народ суровый, есть ли кто нас горячей?
Хоть порой нам суждено
С кораблем идти на дно,
Мы не мальчики – не просим мы отмщения для морей!»
 
 
И тогда сказали души негров, брошенных за борт,
«Дохли мы в цепях тяжелых, в темных трюмах кораблей,
И с тех пор одно нам снится,
Что мощна Твоя десница,
Что Твоя труба разбудит всех, кто спит на дне морей!»
 
 
Тут воззвал апостол Павел: «Помнишь, как мы долго плыли —
Гнали мы корабль усталый, и летел он все быстрей,
Нас четырнадцать там было,
Мы, твою увидя милость,
Славили тебя близ Мальты посреди семи морей!»
 
 
И опять запели души развеселых моряков
Струны арф перебирая с каждым мигом все трудней:
«Наши пальцы просмолёны,
Наши струны грубозвонны,
Сможем ли мы петь без моря Песнь, достойную морей?»
 
 
Молвят души флибустьеров: «Мы моря багрили кровью,
Не веревкой, так решеткой жизнь кончалась, ей-же-ей,
Мы с испанцем воевали
В кандалах мы пировали,
И что утопить, что пить нам… Мы – Владетели морей!»
 
 
Тут возник Большой Гарпунщик, старый китобой из Денди
И душа его пред Богом заорала всех сильней:
«О, полярные сиянья
В блеске белого молчанья!
Ну за что китов несчастных хочешь Ты лишить морей?»
 
 
И опять запели души развеселых моряков
«Тут в Раю и замахнуться негде сабелькой, ей-ей!
Можем ли мы вечно петь и
Шаркать ножкой на паркете?
Ни к чему все скрипки эти Покорителям морей!»
 
 
Наклонился Бог и тотчас все моря к себе призвал он,
И установил границы суши до скончанья дней:
Лучшее богослуженье
(У него такое мненье) —
Вновь залезть на галеоны и служить среди морей!
 
 
Солнце, пена, пенье ветра, крики вольного баклана,
По волнам и днем и ночью – бег крылатых кораблей,
Корабли идут в просторы
К славе Господа, который
Просьбу моряков уважил и вернул им даль морей.
 

Перевел В. Бетаки

Купцы[53]53
  Купцы – в некотором смысле этих моряков – полуторговцев-полупиратов – поэт тоже относит к числу «создателей нашего мира».


[Закрыть]

 
Гонял купцов царь Соломон —
В Тир, в Тарсис и в Ливан:
Любил он кораллы, редких птиц
И шумных обезьян,
 
 
И кедры гнал ему Хирам
Без счета и числа…
Но мы лишь с Лондоном ведем
Торговые дела.
 
 
Побережьем– и морями – вокруг света нас несет,
Где попутный дует ветер, где торговля нам верна.
Галс меняем: стаксель, грот – и окончен поворот —
Мы оплатим Пэдди Дойлю[54]54
  Пэдди Дойль – герой старинной матросской песни, сопровождавшей поднятие паруса.


[Закрыть] сапоги его сполна!
 
 
Мы жемчугов и слитков
Не возим никогда,
Но стоят нам товары
И пота и труда.
Под нестерпимым солнцем,
В объятьях льдов седых
И под ветрами злыми,
Что носятся меж них,
 
 
Кой-что добыто торгом,
Кой-что дает захват[55]55
  Кой-что дает захват – Тут видится признание того, что тогдашние купцы были одновременно и пиратами, нередко грабившими как береговые поселения, так и встречные корабли (имеется в виду в основном положение дел в 17–18 веках).


[Закрыть],
Кой-что – учтивость наших
Ножей и каронад, —
Бывали встречи в море:
Из милости одной
Мы облегчали судно,
Спешащее домой.
 
 
Все валко в непогоду,
Напряжено вдвойне —
Киль, погруженный в волны,
И клотик в вышине;
Шесть океанов властны
Все унести себе:
Вон в Балтике – смыло камбуз[56]56
  Камбуз – на больших старинных судах (как правило, трехмачтовых) располагался обычно в надстройке на палубе между первой и второй мачтами.


[Закрыть],
Шлюп-балку[57]57
  Шлюп-балка – продольное бревно на палубе для прикрепления шлюпок.


[Закрыть] – в Ботани Бей.
 
 
И в устьях рек, где лесосплав,
Бревна мешали нам,
Из Вальпарайзо мчались мы,
А Норд шел по пятам.
У полюса сидели
В клыкастом, крепком льде,
А в качку ветер ледяной
Купал фальшборт в воде.
 
 
Мы обошли всю карту,
Все новые пути,
Нам острова светили,
Которых вновь не найти.
От страха – волосы дыбом,
А ночь пройдет едва —
Играет в блеске солнечном
Пустая синева.
 
 
Несчетны странные встречи,
Сулившие нам беду:
То вспыхивали ванты
Огнями на ходу[58]58
  Вспыхивали ванты огнями на ходу – так наз. «огни святого Эльма», известное атмосферное явление электрической природы.


[Закрыть],
То вдруг сквозь шторм багровый
Сквозь искры в больных глазах
Голландец против ветра
Летел на всех парусах[59]59
  Голландец против ветра /Летел на всех парусах – Имеется в виду легенда о «Летучем Голландце».


[Закрыть].
 
 
То Лотовый[60]60
  Лотовый – по морскому поверью морской черт, обрывающий лоты. Все прочие упоминаемые тут персонажи происходят также из матросских легенд и поверий.


[Закрыть] нас криком
Заманивал в глубину,
То мы Пловца слыхали,
Что век не идет ко дну.
На парусах застывших
И в колкой снежной пыли
С командой вдруг удвоенной
Мыс Духов мы прошли.
 
 
Да, мы не раз встречали
На северных морях
Безмолвный призрак шхуны,
Всех китобоев страх.
Сквозь снеговое поле,
Открытое на миг,
Покойный Гендрик Гудсон
К норд-осту вел свой бриг.
 
 
Так нас Господни воды
Несли под рев небес,
Так много мы видали
Невиданных чудес,
И мы домой вернулись,
Хоть с прибылью, хоть нет —
Не жаль того, что в море
Унес наш пенный след.
 
 
Отдать скорее якорь!
А душу стыд грызет
За то, что груз наш беден,
Подарок дальних вод!
Швартуемся! Ах, дурни!
Ни ты, ни я не прав, —
Ведь худшее мы взяли,
Все лучшее не взяв.
 
 
Побережьем – и морями – вокруг света нас несет,
Может не пойти торговля, ветер стихнуть на пути,
Галс меняем: стаксель, грот – и окончен поворот —
Это все, чтоб в Лондон грузы привезти.
 

Перевела А. Оношкович-Яцына

Гимн Мак-Эндрю*

Повествование тут ведется от лица инженера-механика пароходной компании; он стоит ночную вахту на палубе, заглядывая через верхний иллюминатор в машинное отделение, и беседует с воображаемым собеседником, то ли с Богом, то ли с пароходной машиной.

О чем же говорит он?

(Примечание Р.Киплинга)

 
Господь, из тени смутных снов сей мир Ты произвел;
Все, зыбко все, я признаю – но только не Котел!
От стана до маховика я вижу всего Тебя, Бог,
Лишь Ты назначенье храповика определить, к примеру, мог!
Джон Кальвин так бы мир творил – упорен, сух, суров;
И я, взяв сажи для чернил, «Законы» писать готов.
Сегодня мне никак не уснуть – старые кости болят,
Всю ночь я нынче вахту стою – и они со мной не спят.
Машина – девяносто дней пыхтенье, шум и вой,
Сквозь Море мира Твоего скрипя, спешим домой.
Излишний скрип – ползунок ослаб – но ровен ход винта,
Уж тридцать тысяч миль – простим – такая маета.
То мрак, то – ясно, славный бриз – и мыс уже скрылся с глаз…
Три оборота Фергюсон добавил. Он пару поддаст:
Ведь Плимут близко, жена его там… (Семьдесят – один – два – три!)
Торопится к супруге старик. Уж Ты его не кори!
 
 
В любом порту любой квартал… Да… Женщин лучше нет,
Чем Эльзи Кемпбелл… Взял бы ты, что ль, назад мои тридцать лет!
(Тогда горела «Сара Сендз»). Пути предстояли нам,
От Мерихилл до Поллокшоу, с Паркхеда на Говам!
Сэр Кеннет ждет. Ох, груб мой шеф, – услышу от него:
«Мак-Эндрю, добрый день! Пришел? Как днище, ничего?»
Профан в машинах он – спору нет, но лучшей из мадер
Нальет – и я с начальством пью, как лучший инженер.
А начинал с низов… был мал, и пар был невелик,
Разрывы паклей затыкал, я к этому привык.
Давленье только десять – эх! Рукою мог зажать!
Ну, а сейчас пустить не грех и сто пятьдесят пять!
На пользу каждый агрегат – вес меньше – плавнее ход,
И вот все тридцать в час даем – (котлы не разнесет,
И ладно!)… С паром по морям скитаюсь целый век,
Привык машине доверять… А верен ли человек?
Тот, кто зачел миль миллион, пути свои любя —
Четыре раза до Луны… А сколько до Тебя?
 
 
Кто ночи, дни в волнах тянул… Припомнить первый шквал?
Пнул Капитана я, как мул, а он в салон сбежал!
Три фута в кочегарке. Там – споткнулся в луже воды,
Лбом об заслонку хрякнулся – вон, до сих пор следы.
Да что – есть шрамы и пострашней – душа черным-черна,
Пускай в машинном все окей – греховность-то видна.
Грешу сорок четвертый год, мотаясь по волнам,
А совесть стонет, как насос… Прости Ты скверным нам.
На вахте как-то, в час ночной уставил я жадный взгляд
На баб, что жались за трубой… Ох, каюсь, виноват!
В портах я радостей искал, забыв сыновний долг:
Не ставь в вину мне, Господи, и рейд через Гонг-Конг!
Часы беспутства, дни греха молю, спиши зараз —
Грант Роуд, Реддик, Номер Пять, и ночи в Харрингаз!
Но хуже всех – коронный грех – божился я не шутя.
Мат с языка до тридцати не сходил, так Ты уж прости дитя!
Я Тропик в первый раз увидал – жар, фрукты, свет небес,
И не постиг – как пахнет сандал! – как может попутать Бес.
Весь день там бабы… живой театр – устал ленивый взор,
А ночью свет распутных звезд – все небо что твой костер!
В портах (тогда пар берегли) слонялся шалопай —
И как во сне – к себе влекли то ракушки, то попугай,
Сухая рыба-шар, бамбук, и тростка – первый сорт;
Увы, все это Капитан, найдя, кидал за борт.
Но вот прошли Сумбавский Мыс, и ветерок в тиши,
Молочно-теплый, пряно пропел: «Мак-Эндрю, не греши!»
Легко – без гнева, без угроз – шептал мне в ухо дух,
Но факты били словно трос, терзая грешный слух:
«Бог матери лишь липкий Бес, твоя пустая тень,
Про Рай и Ад попы твердят, но книги их – дребедень.
Тот свет варганят в Брумело – там лепят и чертей,
В холодном Глазго делают, чтобы пугать людей.
К Нему обратно нет пути! Целуя бабий рот,
Иди-ка к Нам (а кто «Они»?), даст благодать нам тот,
Кто души в шутку не коптит, про адский огонь не лжет,
Кто спелым жарким бабам грудь наливает как соком плод».
И тут умолк: ни звука, все; о мудрый, тихий глас —
Оставив выбор мне, юнцу – забыть или тотчас…
Меня как громом поразил – в ушах он все звенит,
Манящий – и вводящий в грех, соблазнами набит —
Как, мне отринуть Дух Святой? А тут еще наш винт!
Шторм пролетел, но вал крутой, и якоря – к чертям,
Ты чуял, Господи, ужас мой, в глубинах сердца, там…
На «Мэри Глостер»[61]61
  На «Мэри Глостер» – см. поэму «Мэри Глостер».


[Закрыть] в очередь в Ад я встал не просто так!
Но разум мой в Твоих руках, и Ты направил мой шаг —
От Дели до Торреса длился бой, и сам себе я враг,
Но как вошли в Барьерный Риф, вкусил Твоих я благ!
Мы ночью не решились плыть, и встали, пар держа,
И я всю ночь не мог уснуть, страдая и дрожа:
«Пусть лучше ясно видит глаз, чем мается душа»…
Твои слова? – Ясней звонка, гремели как металл,
Когда стонала наша цепь, порвавшись о коралл,
И свет Твой озарил меня, долг вечный я познал.
В машинном отделенье Свет – ясней, чем наш карбон;
Я ждал, я звал сто тысяч раз, но не вернулся он.
 

***

 
Прикинем: пару тысяч душ мы в год перевезем —
Ужель не оправданье мне пред Господом, и в чем?
Да – по пятнадцать (в среднем) душ пассажиров за рейс один,
Ведь это Служба – разве нет? Стыдиться нет причин!
Везли с собой они, может, гнев – а может – прочий грех,
Не мне судить об их делах – хранил я жизнь их всех.
И лишь когда окончен рейс, пора молить – прости!
Мой грех позволил по морям шесть тысяч тонн вести.
Дней двадцать пять, как не спеши (хороший вам пример) —
С Кейптауна на Веллингтон – тут нужен инженер.
Чини свой вал – хоть съешь его – попавши морю в плен,
Лови сигнал, иль парус ставь, плетясь на Кергелен!
А путь через Рио домой? Да, там игра не для детей:
Пыхти недели по волнам, средь льдов, ветров, дождей,
Не келпы – там грохочет лед: всплеск, кувырок, обвал,
Все смолотив, на юг уйдет – вот Божьи жернова!
(Восславьте, Снег и Лед, Творца, я ваш уважаю труд,
Но лучше б в церковь вам идти, а нам – в другой маршрут).
Не ваши страждут ум и плоть; пусть наше знанье – прах
Пред Силой, что явил Господь – но помни о делах.
И, наконец, придем мы в порт – там, взяв багаж ручной,
В перчатках, с тростью пассажир труд не оценит мой:
«Приятный рейс, спасибо вам. А тендер долго ждать?»
Им поклонившись, капитан пошлет вал проверять.
Отметят всех – но не меня – пожатье да кивок,
А «злой» шотландец-инженер – он в трюме, одинок.
Но ты, работа, веселишь, пусть невелик доход —
Нет пенсии, а ставка лишь четыре сотни в год.
Так может, мне уйти совсем? Но что я разве, трус,
А со штырем на росси… эй – как «соловей», француз?
На лапу брать? Итак полно жулья… невмоготу —
Я не стюард с подносом, я – всех старше на Борту.
За экономию взять приз? Шотландский уголь хоть
И ближе, но дрянной – и мне ценней Твоя мощь, Господь.
(Брикеты[62]62
  Брикеты – угольная пыль, связанная глиной, – дешевое, но плохое топливо.


[Закрыть] для топки предлагать? – горят что твой цемент! —
Вот «Вельш»[63]63
  «Вельш», «Вангарти» – хорошие сорта угля.


[Закрыть] – «Вангарти», может, здесь – не нужен и процент).
Изобретать? Чтоб дело шло – сиди на берегу:
Свой клапан-дифференциал забыть я не могу,
Но не корю прохвостов тех, чей опыт весь в брехне —
Придумать просто, а вот продать – задачка не по мне.
Так мной сражен Аполлион – нет! – как ребенок бит,
Но рейс немного мне принес – я превышал лимит.
Не хочет Идол умирать, но не щажу себя,
Чтоб жертву ныне принести, достойную Тебя…
 
 
– Эй, снизу! Смазчик! Очумел? Что, ходит тяжелей?
Запомни – здесь вам не «Канард», и масло зря не лей!
Ты думал? Платят не за то! Сотри-ка лучше грязь!
Да! Трудно Бога не помянуть, ругаясь и бранясь!
Вот, говорят – я грубиян. Но волны за кормой,
Дела – минуты не найти на светское бонмо.
Тут детки за меня взялись: теперь, старик, ликуй;
Их я пущу охотно вниз – за так… за поцелуй.
Да, вспомнил: Кеннета племяш – нет крови голубей,
Из русской кожи башмачки, фуражка – князь морей!
Провел его по кораблю – от труб и до котла,
А он: «мол, пара не люблю – романтика ушла!»
Идьот! Все утро я следил, что замедляет взмах
У шатунов: ничком, и нос от вала в трех вершках.
«Романтика»! В каюте люкс плодит стишки эстет,
И книжечку издаст; но где, где истинный поэт?
Как я устал от их «небес», и «голубков», и «чар»,
Господь! Воскрес бы Робби Бернс, и Песнь сложил про Пар!
Чтоб лучшего шотландца речь усилить – с кораблем
Оркестр составим: клапана стучат, как метроном,
За контрабас сойдет шатун; гудит, сопит насос,
Эксцентрики – тарелок звон – звенят, шумят вразброс.
Шарниры ждут, чтоб, в такт попав, свою добавить трель,
Звук чистый – это шток смычком задел за параллель!
Вступили все! Дан полный ход, звучит гремящий хор,
Внимает шахта, что берет динамку под затвор.
Просчитана взаимосвязь, закон частей стальных,
Для всякой скорости годясь, и для задач любых.
Надежность, сцепка, мощь везде, от топки до кают —
Подобно Утренней Звезде, смеясь, Творцу поют.
Без лести, твердо говорит, сияя смазкой, шкив:
«Не людям и не нам хвала, будь Ты над нами жив!»
Дадим им свой (и мой) Завет торжественно прочесть:
«Смиренье, Сдержанность, Закон, Порядок, Долг и Честь!»
Учил заводов лязг и шум, жар доменных горнил;
 
 

 
 
Вдруг душу (мне пришло на ум) тогда в них молот вбил?
Иль с человеком мощь машин связал прокатный стан,
Чтоб и надменный пассажир постиг предвечный План?
Здесь понимаю я один – для Службы мне даны
Семь тысяч лошадиных сил. О Бог мой! Как сильны!
Я горд? Когда животных рой возник в цеху большом,
В усталости ведь молвил Ты: «И это хорошо»?
Не так! Чтоб счастью Первых Дней дать радостный венец,
Встал Человек, что всех сильней – перед Творцом Творец!
Снесет страданья на земле, ржу, тренье, боль и мрак,
На Совершенном Корабле помчится – будет так!
Я слаб: не мне чертить обвод, продумывать узлы,
Но жил я и трудился я. Тебе, Тебе хвалы!
Я делал то, что мог: суди, судьбу мою решай…
Нас милостями не оставь…
Ого! Звучит «Stand by»!
Так скоро лоцман? Вот фонарь. Сменяюсь – пятый час!
Ну, слава Богу: я сказал – Пелагий не для нас.
Пойду…
 
 
– Добрутро, Фергюсон! Подумал хоть, разок,
Во что обошлась твоя спешка к жене? Не дешев уголек!
 

Перевел Э. Ермаков

За уроженцев колоний!*[64]64
  За уроженцев колоний! – cам будучи уроженцем колонии, поэт уделяет этой теме немалое место как в стихах, так и в прозе. Именно на этих людях, по его убеждению, и держится «империя, над которой никогда не заходит солнце».


[Закрыть]

 
Мы выпили за Королеву,
Теперь за отчизну пьем,
За наших английских братьев,
Едва ли мы их поймем,
А впрочем, они нас тоже…
Так – при свете утренних звезд
За нас, уроженцев колоний,
Наш главный, последний тост!
 
 
Не английское небо над нами,
Но всех нас учила мать
Туда устремляться сердцами
И Англию домом звать.
О жаворонках мы читали,
Что поют зеленым холмам,
Но сами кричим попугаями,
Когда скачем по пыльным полям.
 
 
Легенды старого света —
Память горя – досталась отцам
По праву их прежней жизни,
И по праву рожденья – нам!
Тут качали нас в колыбели,
В эту землю вложен наш труд,
Наша честь, и судьба, и надежда
По праву рожденья – тут!
 
 
Прошу вас наполнить стаканы
И выпить без лишних слов
За четыре новые нации[65]65
  Четыре новые нации – Имеются в виду наиболее крупные страны английского языка (кроме самой Англии и США) во времена Киплинга, четыре т. наз. «британских доминиона», выросшие из колоний: Индия, Австралия, Канада и Южная Африка. Они перечислены в том порядке, в каком поэт упоминает их в этом стихотворении.


[Закрыть]
И за жителей островов.
Любой атолл распоследний
Помянуть подобает нам:
Наша гордость велит нам выпить
За гордость живущих там.
 
 
За пыль от копыт неподкованных,
За рассветную душную тишь,
За дымок над кухней дворовой,
За шум жестяных наших крыш,
За риск утонуть в наводненье
И смертельной засухи риск,
За сынов Золотого Юга, За поля, где пшеница и рис.
 
 
За сынов Золотого Юга (встать!),
За привычную жизнь, что далась нам не даром,
Споем, ребята, о тех мелочах, что дороги нам,
Ответим за каждую из мелочей, что дороги нам,
На каждый удар – ударом!
 
 
За дымы пароходиков бойких,
За овец с бессчетных холмов,
За солнце, что не обжигает,
За дожди без злых холодов,
За земли, что ждут посева,
За откормленных мясом людей,
За баб плодовитых, стройных:
Чтоб – по девять и десять детей.
 
 
Чтоб по девять и десять детей(встать!),
За привычную жизнь – что далась не даром,
Споем, ребята, о тех мелочах, что дороги нам,
Ответим за каждую из мелочей, что дороги нам,
На удар двойным ударом!
 
 
За страну бесконечных прерий,
За бегущую тень облаков,
За полный амбар соседа,
За гудки ночных поездов,
За серых озёрных чаек,
За вспашку степной целины,
За зиму чуть не в полгода,
За влажный ветер весны,
 
 
За страну жутких ливней и громов,
За сухую, бледную синь,
За гигантский прибой у Кейптауна
И запах подпекшихся глин,
За скрежет тяжелых шлюзов,
За рифы и золото вод,
За карту последней Империи,
Что время еще развернет.
 
 
За наших черных кормилиц,
Чей напев колыбельный дик,
И – пока мы английский не знали —
За наш первый родной язык!
За глубокую тень веранды,
За алмазный отсвет в волнах,
За пальмы в лунном сиянье,
За ночных светляков в камышах,
 
 
За сердце Народа Народов,
За вспаханные моря,
За Аббатство[66]66
  Аббатство – Вестминстерское аббатство, место коронации английских королей, а также усыпальница великих людей Англии.


[Закрыть], что славу Сада
Сплотило вокруг алтаря,
За неспешную поступь Времени,
За его золотой дождь,
За мощности электростанций
И Сити незримую мощь.
 
 
Мы выпили за Королеву,
Теперь за отчизну пьем,
За наших английских братьев —
Может, все же, мы их поймем.
Поймут и они нас тоже…
Но вот Южный Крест и зашел…
За всех уроженцев колоний Выпьем.
И – ноги на стол!
 
 
За уроженцев колоний(встать!),
За этим столом нас шесть —
За привычную жизнь, что далась недаром,
Споем, ребята, о тех мелочах, что дороги нам,
Ответим за каждую из мелочей, что дороги нам,
На удар шестикратным ударом!
За Телеграфный Кабель[67]67
  За Телеграфный Кабель! – Трансатлантический подводный телеграфный кабель, связавший Европу с Америкой. В свое время его прокладку журналисты именовали «свершением восьмого чуда света».


[Закрыть]!(взяться за руки!),
Проложенный в глубине морской,
Чтоб с мысом Горн связать Оркней[68]68
   Мыс Горн – южная оконечность Южной Америки. Оркней – острова в северной Шотландии.


[Закрыть]
Одной неразрывной петлей[69]69
  Одной неразрывной петлей – поэт говорит тут о кабеле, сделавшем возможной трансатлантическую, а в скором времени и всемирную, телеграфную связь.


[Закрыть]!
Вокруг земли! Вокруг всей!
За уроженцев колоний! Пей!
 

Перевел В. Бетаки