Текст книги "Вариация (ЛП)"

Автор книги: Ребекка Яррос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Глава вторая. Алли

Год и три месяца спустя

Перед глазами все плыло, в ушах звенело. Что произошло?

– Все хорошо, – твердила Лина, прижимая что-то к моей голове. На лицо стекали капли. – С тобой все будет хорошо, Алли. Ты только держись. Мне так жаль. Как я могла так резко повернуть…

В глазах замелькали искры. Я посмотрела на сестру, но не нашла что сказать. С каждым вдохом легкие обжигал едкий запах дыма и расплавленной резины.

Лина улыбнулась:

– Я тебя люблю, Алли. Прости меня.

Я открыла рот, чтобы сказать, что тоже ее люблю, но вместо этого вырвался стон. Голова раскалывалась, а по голени расползалась боль. Я попыталась сдвинуться с места, уперлась левой ногой в травянистый край насыпи и оттолкнулась всем телом, но правая нога меня не слушалась. Где мы? На обочине? И почему мне так холодно?

– Послушай меня, – резко приказала Лина. На секунду все закружилось перед глазами, а потом ее черты прояснились. Часть того, что она сказала, растворилась в непрекращающемся звоне, от которого у меня раскалывалась голова. Лина сильнее надавила мне на висок. – Слушай свое сердце и позаботься о том, что останется после меня.

Останется после? А сама она что, с нами не останется? И как мне заботиться об Энн и Еве? Им нужна Лина, а не я. Мы все на нее полагались.

– Ты должна жить. – Лина сняла с пальца кольцо – мамино кольцо – и сунула его в карман моей белой юбки.

Юбки, которая раньше была белой. Теперь же местами она казалась коричневой и серой, а местами – красной.

Лина взяла мои руки и приложила к свертку из ткани, прижатому к моей голове.

– Я люблю тебя. Не двигайся. Помощь уже в пути, ты только подожди здесь.

Она встала, отряхнула подол голубого платья и, ускоряясь, побежала вниз по насыпи. Длинные каштановые волосы развевались за ее спиной.

Останься. Это слово отчетливо звучало в моей голове, но губы так и не пошевелились.

Огонь взметнулся в ночное небо, пожирая ветви корявого дерева, к которому бежала Лина.

Нет, не к дереву – к машине, вмятой в основание ствола. Пассажирская дверь была распахнута, из-под искореженного капота вырывались языки пламени.

Несчастный случай. Мы попали в аварию. Что она творит?

Нет. Я попыталась закричать, но ничего не вышло. Лина бросилась к водительскому месту. Она что, не видит огонь?

Что такого важного было в этой машине?

Боже, неужели Энн и Ева были с…

Бум! Жар полыхнул мне в лицо, осветив ночную темноту.

Машина взорвалась.

Глава третья. Алли

РизНаПальцах: ОМГ, она лучшая! Сегодня иду смотреть на нее в роли Жизели. Жду не дождусь!

Десять лет спустя

Включить любимый плейлист? Сегодня вечером совсем не хотелось рисковать, поэтому я ткнула в привычную подборку и положила телефон на плед. Взяла в руки иголку с ниткой и приступила к работе.

Воткнуть иглу. Сделать стежок. Вытянуть. Воткнуть. Стежок. Вытянуть.

В наушниках играла «Жизель» Адольфа Адана. Знакомая музыка заглушала мысли обо всем, кроме предстоящего выступления. Вчера вечером во время вариации первого акта я на секунду запоздала с диагональными прыжками. Это не должно повториться. Я не задумываясь пришивала к пуантам низ трико – руки все помнили. Я готовилась к премьере.

На моем месте должна быть Лина. Она идеально подходила для этой роли. Все три месяца репетиций мама не забывала мне об этом напоминать.

Воткнуть. Стежок. Вытянуть. Я будто пыталась зашить рану от потери, так и не зажившую за десять лет.

К черту больную лодыжку! Сегодня вечером все пройдет безупречно.

Мама собиралась прийти. Из всего выступления она запомнит только недочеты. Рука задрожала, и, проткнув ткань, я уколола кончик пальца. Я выругалась, машинально сунула палец в рот, затем проверила, не осталось ли ранки. К счастью, кожу не повредила, только чуть-чуть задела.

Вся моя жизнь готовила меня к этому моменту. Каждый час у станка, каждый сломанный ноготь и каждый сломанный палец на ноге, каждый месяц реабилитации после травмы… даже тендинит[1]1
  Тендинит – воспаление сухожилий, часто встречается у профессиональных танцоров и артистов балета. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть], от которого я уже и не думала излечиться. Ради роли Жизели на этой сцене в балетной труппе «Метрополитена»[2]2
  Балетная труппа «Метрополитен-опера» – один из ведущих балетных коллективов США, основанный в составе знаменитого оперного театра в Нью-Йорке. Репертуар труппы включает классические балеты в рамках оперных спектаклей, самостоятельные балетные постановки и современные хореографические композиции.


[Закрыть] я пожертвовала своим телом, временем, психическим здоровьем и хоть каким-то подобием нормальных отношений с матерью, одобрения которой я так отчаянно хотела добиться сегодня вечером.

Я пожертвовала им. Боль привычно запульсировала в такт сердцебиению, и это было гораздо мучительнее, чем укол иголки. А может, он пожертвовал мной? Рука замерла.

– Ты как?

Музыка заглушила вопрос Евы, поэтому я вытащила наушник и оглянулась. Сестра устроилась на единственном стуле в моей гримерной. Она отвела от губ карандаш, которым красилась, и в зеркале туалетного столика я перехватила взгляд ее проницательных карих глаз.

– Алли? – Она приподняла накрашенную бровь.

Пожалуй, Ева была самой миловидной из нас: круглое личико, изящные черты и выразительные глаза, способные изображать невинность с поразительным правдоподобием. Но она же быстрее всех сестер Руссо наносила удар, когда ее ранили… или просто случайно задевали.

Неудивительно, что из всех нас Ева сильнее всего походила на маму с ее привычкой бить первой.

– Все в порядке, – ответила я, изобразив безупречную улыбку.

Сейчас ни в коем случае нельзя зацикливаться на маме. Не то сердцебиение участится, дыхание собьется, а горло сдавит, как…

Проклятье! Запрокинув голову, я сглотнула нараставший в горле комок.

Вот как сейчас. Я вдохнула через нос и выдохнула через рот, чтобы избавиться от комка в горле и подавить волну тошноты, подступавшую перед каждым выступлением. Сегодня эта волна была скорее похожа на цунами.

Глаза Евы в отражении слегка сузились.

– Что-то я тебе не верю.

Не хватало еще, чтобы она переживала из-за меня! Только не сегодня, когда она впервые выступает в кордебалете. Сестры, танцующие в одной труппе, в США не редкость: я знала минимум четыре таких балетных семьи. Но мы определенно были единственными сестрами в балетной труппе «Метрополитена».

Только нас должно было быть трое.

– Тебе не о чем волноваться.

Я снова занялась пуантами, оставив левый наушник рядом на мягком сером покрывале. В правом ухе оркестр заиграл вариацию. Воткнуть. Вытянуть. Сосредоточившись на движениях иглы и нитки, я прокручивала в голове хореографию вариации, одной из самых моих любимых. Впрочем, исполнять ее все равно тяжело, как бы я ее ни любила.

Вот. Вчера на генеральной репетиции на этой ноте адреналин перестал заглушать боль в лодыжке. Я замешкалась и сбилась с ритма. Да, я требовала от себя слишком многого, но ведь для роли так и нужно.

– Как твое сухожилие? – спросила Ева, словно прочитав мои мысли.

– Нормально.

Услышав любой другой ответ, Ева в ту же секунду побежала бы к Василию, руководствуясь сестринской заботой.

– Врушка, – пробормотала она, все более нервно роясь в косметичке. – Да где же она?

Вытянуть. Музыка в наушнике звучала единым целым с мягким постукиванием по столешнице кисточек для макияжа, шорохом, который издавали мои спортивные штаны при малейшей смене позы, жужжанием обогревателя, который защищал от поздней январской стужи, прочно обосновавшейся за кулисами «Метрополитен-опера».

– Куда подевалась моя счастливая помада? – негодовала Ева, повысив голос до небес.

– Посмотри у меня в сумке.

– Ты же не красишься такой! – Она чуть не сорвалась на визг.

– Нет, но ты-то красишься, – сказала я, оглянувшись. – А я тебя люблю.

Ее плечи поникли.

– И ты знала, что я потеряю свою.

Она выпустила из рук косметичку и с улыбкой потянулась к моей.

– И я знала, что ты потеряешь свою, – кивнула я.

– Спасибо, – выдохнула она с явным облегчением.

Лейси тихонько постучала по дверному косяку, сжимая в руках любимую папку. Я вытащила второй наушник, и музыка затихла.

– До выхода на сцену полчаса, – проинформировала она нас. – Да, и ваша сестра…

– Уже тут, – перебила ее Энн, заглядывая в гримерку с широкой непринужденной улыбкой.

Эта черта досталась ей от отца вместе с карими глазами и золотисто-каштановыми кудрями, которые Энн уложила в сложную прическу. Мы же с Евой скорее пошли в маму – наши волосы были темнее самого крепкого эспрессо. У Евы они всегда были прямыми, но вот чтобы приручить мои кудри нужен был мешок косметических средств и регулярный салонный уход. А локоны Энн всегда выглядели безупречно даже без особых усилий.

Я тут же расслабилась и улыбнулась, как она. В нашей семье, где характер каждого напоминал бурный океан, Энн была скорее пальмой: во время урагана ее шатало, но ничто не могло сломить.

– Энн!

Ева вскочила и бросилась обнимать старшую сестру.

– Ого! – рассмеялась Энн и заключила Еву в объятия. В ярком свете ламп сверкнули бриллианты на ее обручальном кольце.

– Спасибо тебе, Лейси. Дальше мы сами, – сказала я.

Помощница режиссера кивнула в ответ и убежала.

– Выглядишь великолепно! – Энн отстранилась от сестры и быстро ее оглядела. Ее взгляд смягчился. – Костюм сел идеально. Скорей бы увидеть тебя на сцене!

– Я же в кордебалете, – пожала плечами Ева и отошла в сторону. – А вот Алессандра – настоящая звезда. Правда, Алли?

– Разве что сегодня.

Я затянула ряд стежков, а затем несколько раз согнула ногу, чтобы убедиться, что все держится.

– А по-моему, всегда.

Энн опустилась рядом со мной на колени, не боясь помять стильное черное платье, и нежно обняла меня, стараясь не размазать сценический макияж.

Я потянулась к ней и крепко обняла в ответ, зажав иглу двумя пальцами, чтобы не уколоть.

– Как я рада, что ты пришла.

У Энн был талант все улаживать. Папа уехал по делам? Никаких проблем, Энн знает расписание. Мама набросилась на кого-то из нас с претензиями? Энн вмешается, чтобы ее отвлечь. Рядом с Энн мне было спокойно, будто меня баюкали в теплых объятиях. И пускай первой из нас четырех была Лина, Энн гораздо больше напоминала старшую сестру.

– Я тоже, – прошептала она и слегка отстранилась, чтобы оглядеть и меня. – Прекрасна, как всегда. У тебя все получится.

– А я хочу, чтобы у Евы все прошло идеально, – ответила я.

Энн присела на плед, подогнув ноги.

– Как будто ты потерпишь неидеальное, – пробормотала Ева.

Энн бросила на нее укоризненный взгляд. Я положила правую ногу на колено и слегка поморщилась от настойчивого жжения в ахилле.

– Больно?

От Энн ничего не скроешь.

– Я…

– Даже не пытайся сказать, что все хорошо, – предупредила она, устремив проницательный взгляд на мою лодыжку.

– Вчера ей сделали укол кортизона, – сказала Ева, наклоняясь к зеркалу и проверяя свои стрелки.

Брови Энн взлетели.

– Кенна в курсе?

– Как моя лучшая подруга или как врач труппы? Ответ на оба вопроса – да, – парировала я, заправила колготки в другой пуант и принялась за шитье. – Ева, тебе двадцать пять. Не пора ли уже перестать доносить на меня старшей сестренке?

– А тебе не пора ли начать думать о себе? – отчитала меня Энн.

– Завтра, – ответила я, работая иглой.

Завтра декорации сменятся с «Жизели» на «Ромео и Джульетту». На этом представлении Ева тоже будет в кордебалете, а вот я официально освобожусь на следующие две недели – по крайней мере, от выступлений. Как и предлагала Кенна, я собиралась дать отдых лодыжке на день или два, а потом порепетировать с Айзеком и проверить, как все зажило.

– У тебя вечно все завтра, – вздохнула Энн. – Знала бы мама, что ты танцуешь с травмой…

– А у кого, по-твоему, мы этому научились? – съязвила Ева.

Я усмехнулась. Она была права. Выступать, преодолевая боль, как на сцене, так и за ее пределами – первый урок, который преподала нам мама. К сожалению, он сделал из нас не только профессиональных танцоров, но и профессиональных лжецов.

– Все хорошо. Просто у меня были тяжелые две недели – репетиции, выступления, занятия с Айзеком…

– Айзек?

Энн подняла глаза на Еву. Я провела пальцами по бледному шраму на ахилловом сухожилии.

В голове раздался звон бьющегося стекла, но я прогнала это воспоминание, пока оно не пустило корни. Только не сегодня. Сегодня для мамы буду танцевать я, потому что Лине эта возможность так и не выпала.

– Айзек Бёрдан, – ответила Ева.

– А, новый Баланчин[3]3
  Джордж Баланчин (Георгий Баланчивадзе, 1904–1983) – выдающийся хореограф грузино-русского происхождения, основоположник американского балета и неоклассического направления в балетном искусстве.


[Закрыть], – сказала Энн, поднимаясь и отряхивая колени. – Не смотри на меня так, Ева. Даже если я больше не танцую, это не значит, что я не в курсе. Я читаю новости.

Энн не просто читала новости. Она была организатором большинства мероприятий нашей труппы, в том числе летнего фестиваля «Классика в Хэйвен-Коув» – едва ли не главного балетного состязания в категории до двадцати лет, который обрел популярность во многом благодаря нашей матери.

– А я ничего и не говорю, – сказала Ева и вскинула руки, будто сдаваясь. – Просто удивилась, откуда ты знаешь, что Айзека называют новым Баланчиным.

– Только ему не говори, – усмехнулась я, заканчивая последние стежки и завязывая нитку. – Не то его эго раздуется до потолка.

Я согнула и вытянула ногу, проверяя швы, и встала только после того, как испытала их на прочность.

– А ты читала, что Алли ставила балет вместе с ним? – лукаво спросила Ева.

– Правда?

Энн повернулась ко мне. Ее брови поползли вверх.

– Ерунда это все. Ну, может, совсем чуть-чуть правды. До начала сезона «Щелкунчика» он руководил труппой. Хореографию ставил он, я лишь иногда подсказывала, как лучше.

При воспоминании о поздних вечерах в студии и ранних утрах в его постели я улыбнулась. Он не был «тем самым» – этот корабль давно ушел. Он скорее «сейчас самое то», и этого было вполне достаточно.

Улыбкой Энн можно было осветить все здание.

– Фантастика! Собственный балет…

– Посмотрим. – Я постаралась сдержать улыбку, как сдерживала любые ожидания насчет Айзека, и потянулась за костюмом для первого акта.

Я провела пальцами по кольцу с аметистом в правом кармане, расстегнула молнию на поношенной и выцветшей черной толстовке с обтрепавшимися манжетами и повесила ее на спинку стула. Сняла спортивные штаны и надела костюм.

– Повезло тебе! Костюм на молнии, – пробормотала Ева, когда Энн потянулась к замку на моей спине. – У кордебалета костюмы до сих пор на крючках, чтобы подгонять под кого угодно.

Энн взялась за молнию. Я убрала спадающие на плечи волосы, уложенные для первого акта, и решила не реагировать на негодования Евы.

– В следующем году и у тебя будет молния, – успокоила ее Энн и похлопала меня по спине, закончив с костюмом. – Мама была в восторге, когда услышала, что сегодня вы обе выступаете.

Снова накатила волна тошноты. Овощной суп, который я заставила себя съесть час назад, так и просился обратно.

– Она в семейной ложе?

Муж Энн наверняка тоже там. Я подобрала с пола плед и накинула на свою сумку.

– С Финном и Элоизой.

Энн зорко наблюдала, как я несколько раз поднялась на пуанты, чтобы проверить, насколько в них удобно, и размять стопы.

– Мне казалось, Элоиза преподает в Вагановском[4]4
  Академия русского балета имени А. Я. Вагановой (до 1991 года – Ленинградское хореографическое училище) – одно из старейших балетных учебных заведений мира, находится в Санкт-Петербурге.


[Закрыть].

Ахиллово сухожилие в знак протеста свело от боли, но я не подала виду.

– Она только что вышла на пенсию. А тебе не просто так дали дублершу, – шепотом закончила Энн и нахмурилась. – Ты слишком нагружаешь ахиллово, и…

– Все пройдет, как только я услышу музыку, – так же тихо перебила я. Взгляд метнулся к Еве, направлявшейся к выходу. – Может, я и согласилась бы на замену в любой другой роли, но Жизель…

Мы с Энн переглянулись. Ее глаза заблестели, но она быстро сморгнула слезы. И, поджав губы, кивнула.

– Идем? – спросила Ева через плечо.

Мимо открытой двери танцоры шагали за кулисы.

– Конечно, – кивнула я, фальшиво улыбнувшись.

Энн взяла меня под руку и тихо спросила:

– Ты разрешила ей одеваться у себя в гримерной? А ей не нужно быть с кордебалетом? Поддерживать командный дух, вот это все…

– Что бы она ни говорила, ей до сих пор не по себе. Для всех, кроме меня, она новенькая.

Я танцевала в этой труппе с восемнадцати лет и к двадцать пятому дню рождения уже прошла путь от начинающей танцовщицы до ведущей. Еву же пригласили на пробы в «Метрополитен» лишь после того, как она несколько лет протанцевала в Бостоне, а затем в Хьюстоне, медленно продвигаясь по карьерной лестнице.

– Просто я хочу, чтобы ей было чуточку легче, – сказала я.

– Ты устроила ее на пробы и согласилась на нелепый аккаунт в «Секондз», от которого она в таком восторге, – ответила Энн, нежно сжимая мою руку. – Думаю, ты достаточно ей помогла.

Ева поджидала нас в коридоре вместе с Василием Козловым, художественным руководителем балетной труппы «Метрополитен-опера». При виде Василия внутри все сжалось. От него зависело, что нас ждет впереди: успех или провал. Его серебристые волосы были как всегда аккуратно подстрижены, а костюм-тройка идеально выглажен. Трудно было поверить, что этому высокому мужчине с живыми голубыми глазами уже исполнилось шестьдесят четыре, как и маме.

В мои годы они с мамой работали в этой же труппе, но Василий со временем ушел в хореографию и женился на нашей директрисе. А мама после рождения ребенка была вынуждена завершить успешную карьеру и в конечном счете стала преподавать.

– А вот и она. – Василий с улыбкой потянулся к моей ладони, и я позволила взять меня за руку. Он небрежно поцеловал мои костяшки, как делал перед каждым выступлением с тех пор, как меня повысили до ведущей танцовщицы. – Готова поразить нас, Алессандра?

– Сделаю все, чтобы вы мной гордились.

Живот скрутило.

Держи себя в руках. Тебя не может стошнить на глазах у Василия! После смерти отца у меня не осталось никого ближе, чем он.

– Сегодня она будет танцевать для мамы, – добавила Ева.

– Софи здесь? – Взгляд Василия метнулся к Энн, и между его бровями залегли две морщинки, словно он пытался вспомнить, кто она. – Она совсем не выбирается из этой своей элитной школы, разве что на «Классику». Она не…

– Я непременно передам ей от вас большой привет, – прервала его Энн, пока он не попросил о встрече и нам не пришлось придумывать отговорки.

– А! – нахмурился он. – Аннели? Дочка, которая не танцует?

– Зато организует мероприятия нашей труппы, и «Классику» в том числе.

Я немедленно встала на защиту Энн, хотя знала, что Василий не хотел ее обидеть. У него была скверная привычка интересоваться лишь теми, кто входил в его круг.

– Да, это я, – ответила Энн с дежурной улыбкой и посмотрела на нас с Евой. – А с вами мы встретимся после выступления. Нужно обсудить планы на лето в Хэйвен-Коув.

– Я не смогу… – начала было Ева.

– Сможешь и приедешь, – перебила Энн и серьезно посмотрела на младшую сестру. – Мы не можем потерять дом лишь потому, что ты не хочешь брать отпуск. – Она перевела на меня взгляд карих глаз. – Тебя это тоже касается. Увидимся.

Она ушла, не сказав больше ни слова, и растворилась в коридоре среди моря танцоров в сценических костюмах.

– Это про дом в Хэйвен-Коув? – спросил меня Василий по пути к сцене.

Танцоры расступались перед ним, словно вода в ручье огибала валун.

– Прошлым летом мама передала нам доверенность на этот дом и поставила одно абсурдное условие. Нам придется продать его, если мы не предоставим доказательств, что каждый год вместе проводим там время, – опередила меня Ева.

– Не похоже на Софи, – удивился Василий. – Она ненавидела этот дом и то, что ваш отец заставлял ее возить вас туда. Сколько летних интенсивов ей пришлось пропустить… Зато из этого выросла «Классика». – Он взглянул на свой «ролекс». – Да, Алессандра! Я поговорил с Айзеком. На следующей неделе он хочет встретиться и обсудить новый балет. Мы планируем включить его в осенний сезон.

Сердце подпрыгнуло.

– «Равноденствие»?

– Вы так его называете? Прелесть.

Василий задумчиво улыбнулся. Затем цыкнул на юную танцовщицу кордебалета, которая выбежала в коридор, и она тут же замедлила шаг.

– Если захотите посмотреть, что у нас вышло, будем рады, – заверила я, изо всех сил стараясь скрыть волнение в голосе. Превыше всего Василий ценил самообладание.

– Весьма признателен, – кивнул он в ответ. Мы как раз подошли к развилке, где коридор раздваивался, уводя за левую и правую кулису. – Удиви меня, Алессандра. И ты, Елена… Максим, а вот и ты!

И он свернул, увидев сына, хореографа и настоящую занозу в заднице. На фотографиях, которые я видела у мамы, Максим был вылитый тридцатилетний Василий.

– Я Ева, – прошипела сестра, как только он отошел подальше. – Я для него пустое место. Но за тебя я рада.

Она обняла меня за талию, и я положила голову ей на плечо.

– Спасибо. К началу следующего сезона Василий запомнит, как тебя зовут. Ты блистаешь ярче всех в кордебалете, это невозможно не заметить.

От криков восторга меня удерживала лишь многолетняя привычка к дисциплине. Если «Равноденствие» включат в осенний сезон, я буду исполнять роль, созданную специально для меня.

Мы вошли в блаженную темноту кулис для обязательного ритуала перед выходом на сцену. Я шла мимо других танцоров и работников сцены и с каждым шагом время словно бежало вспять. Когда мы подошли к занавесу, где лишь узкая полоска света отделяла нас от публики, я будто перенеслась в детство: мне шесть лет, я стою за кулисами и выглядываю в зал, стараясь увидеть маму и папу.

Только тогда мы с сестрами стояли тут вчетвером, а теперь нас только двое.

– Я ее вижу, – прошептала Ева. Она была чуть выше моих ста шестидесяти пяти сантиметров и смотрела поверх моей головы.

– И я.

Я окинула взглядом наши семейные места – правый бельэтаж, седьмая ложа – и тут же увидела маму с ее лучшей подругой Элоизой. Ладони запылали, сердце бешено заколотилось.

Вот черт! Она уже не в настроении.

Для посторонних легендарная Софи Ланжевен-Руссо была королевой балетной труппы «Метрополитена» и вершиной изысканности и элегантности, но я видела перед собой пороховую бочку с подожженным фитилем. Мама сидела, вздернув подбородок и расправив плечи. Темные волосы с проседью уложены в безупречный французский пучок. Ее выдавали руки, всегда идеально ухоженные: глядя вниз, на оркестр, она нетерпеливо барабанила пальцами по перилам. Она не смотрела, а выискивала недостатки. Когда флейтист, явно опаздывая, пробежал к своему месту, мама неодобрительно поджала аккуратно накрашенные губы.

Энн вошла в ложу и села рядом с мужем, одетым в костюм в тонкую полоску. Готова поклясться, прежде чем открыть программку, она посмотрела на нас.

– Элоиза прекрасно выглядит, – прошептала Ева. – Как и ее спутники.

– У Элоизы всегда был безупречный вкус, – согласилась я.

Прохладный ветерок приподнял волосы на затылке, когда Ева отошла, оставив меня у занавеса в одиночестве. Я попыталась побороть искушение, но, как всегда, не удержалась и посмотрела на последний ряд партера. Место в центре пустовало, что и было предусмотрено моим контрактом. В груди снова вспыхнула боль, не покидавшая меня всю неделю.

В тот раз, когда я блестяще исполнила вариацию, он был…

Хватит.

Однажды мне это удалось: я исполнила этот номер идеально. И сегодня вечером сделаю это снова. Я оторвала взгляд от пустого кресла и вернулась за кулисы.

Пару минут спустя занавес поднялся и заиграла музыка. Я наблюдала, как вышел на сцену Эверетт, танцевавший Илариона, а за ним Дэниэл, исполнитель партии Альбрехта. Оба блистали, как и следовало ожидать от танцоров нашего уровня.

Как только я вышла на сцену под аплодисменты зрителей, не обращая внимания на сопротивление в лодыжке, адреналин тут же хлынул в кровь. Свет и музыка поглотили все мысли, заглушив боль, беспокойство и даже свинцовую тяжесть маминого взгляда, ведь я не просто танцевала Жизель – я была ею.

Через двадцать минут адреналин пошел на убыль. Каждый раз, как я вставала на пуанты, ногу пронзало болью. Я заметила, как Ева взглянула на семейную ложу и на секунду отстала от остального кордебалета. Ошибка пустяковая, но мама, вне всяких сомнений, будет отчитывать ее весь оставшийся вечер. Повернувшись спиной к зрителям, я ободряюще улыбнулась сестре, но та все равно покраснела, что было заметно даже под несколькими слоями сценического грима.

Началась моя вариация. Я сделала глубокий вдох и протянула руку к единственной матери, которая сейчас имела значение, – моей сценической матери – а затем к Альбрехту, своему будущему возлюбленному.

Пришло время моего танца.

Я встала на пуанты в первом арабеске, и правую лодыжку пронзила боль. Проклятье. Я стиснула зубы, продолжая улыбаться.

Боль оказалась мимолетной, а вот арабеск я исполнила безупречно. Остальное не важно. Я танцевала. Боль стихала, пока не наставало время повторить арабеск. Тогда она вспыхивала как пламя от дуновения ветра. Боль накатывала и стихала снова и снова. Она разливалась выше по ноге и становилась все мучительнее, но вариация продолжалась. Каждое движение испытывало на прочность мою улыбку и мою выносливость.

Энн права. Мне дали дублершу. Но я танцевала не только для себя. Сегодня я танцевала для Лины. Я танцевала для мамы.

Всего один вечер, заклинала я ахиллово сухожилие. Завтра я отдохну, передам дублерше роль в следующем спектакле, только пусть я переживу сегодняшний вечер. Только бы не запнуться, только не перед ней…

После нескольких пируэтов улыбка превратилась в гримасу. У Евы, сидевшей с другими крестьянками, слегка округлились глаза.

Я отвернулась от Евы, снова переключила внимание на публику и перешла к серии диагональных прыжков с левой ноги через всю сцену. Ахиллово сухожилие получило передышку – боль стала тупой и неприятной, но терпимой.

Осталось лишь осилить тур пике[5]5
  Тур пике – серия пируэтов с шагом на опорную ногу.


[Закрыть].

Музыка изменилась, и я приступила к серии из восемнадцати пируэтов вокруг сцены.

Пять минут – это недолго, ты справишься, раздался в голове его незваный голос.

Мне же требовалось всего пятнадцать секунд. Я справлюсь.

Лица расплывались. Я поворачивалась на пуантах, фиксируя взгляд, чтобы сохранить равновесие. Лодыжка горела, от жгучей боли я закусила губу… и не останавливалась. На одиннадцатом пируэте я добралась до левого края сцены и бросила взгляд на пустое кресло в заднем ряду – место, служившее моим якорем.

Двенадцать. В кресле сидел мужчина. Дыхание перехватило, руки дрогнули. Не может быть! Билет можно было получить только на одно имя, но он не приходил уже десять лет.

Тринадцать. Я резко повернула голову. В кресле никого. Должно быть, от боли у меня помутился рассудок.

Четырнадцать. Мне показалось, или я все-таки видела выгоревшие на солнце, спутанные ветром песочно-каштановые волосы?

Пятнадцать. При воспоминании о его глазах цвета моря и ямочке на левой щеке запылала не только нога, но и сердце. Неужели он пришел?

Шестнадцать. В кресле никого. Оно пустовало уже десять лет и будет пустовать до тех пор, пока труппа держит его за мной. Оно так и будет зиять посреди зала, как бездонная дыра в моей груди на месте сердца. Дыра, которая разверзлась в ту ночь, когда разбилось стекло, смялась сталь, и моя лодыжка… Соберись!

Семнадцать. Я стала болью. Оставалось всего два пируэта. Перегруженное сухожилие горело огнем, лодыжка молила о пощаде.

И в паузе между последними нотами стаккато я его услышала – этот звук, будто кто-то щелкнул пальцами под водой.

Я упала на правое колено – последняя позиция в вариации – и протянула руку к матери Жизели.

Я сделала это, Лина. У меня получилось.

Раздались бурные аплодисменты. Я попыталась встать, но сила тяжести потянула меня вперед. Ладони уперлись в полированный пол, где-то справа от меня ахнула Ева.

Прошла секунда, за ней еще одна, и тогда я поняла.

Моя стопа.

Она не слушалась – словно принадлежала не мне, а кому-то другому.

Испепеляющая боль пронзила меня до костей, кислотой разлилась по венам и выжгла нутро, вырвавшись криком, от которого затих весь зал.

Моя карьера окончена.